Страница:
В ритме фабричной песни Блок уже слышит «революционный шаг» Двенадцати.
Он в шинелишке солдатской
С физьономией дурацкой
Крутит, крутит черный ус,
Да покручивает,
Да пошучивает.
Следующий цикл стихов озаглавлен «Жизнь моего приятеля». Страшная пустыня жизни, безверие и грусть в черной душе; пройдет ненужный день, наступит ночь и
И тогда всё: печаль, томление, малые труды и мелочные заботы — кажется таким ничтожным:
Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта
Придут тебе на ум.
Тоска сожмет горло и выгонит на «улицы глухие»:
Куда ни повернись, глядит в глаза пустые
И провожает ночь…
Тема «потери души», «смерти заживо» возвращается с упорством навязчивой идеи: тут и бесшабашная удаль проигравшегося игрока, и мрачное шутовство пропойцы, и равнодушный цинизм «пропащего человека». Жил в чаду, утешался мукой ада
И, наконец, придет желанная усталость,
И станет все равно…
Что Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!
Ну, разве не смешно?
Немцы называют это «юмором висельника». Поэт играет на снижении высокой романтической темы («гибель души»), погружая ее в пошлость мещанского быта:
Пробудился: тридцать лет.
Хвать-похвать, а сердца нет.
Сердце — крашеный мертвец.
И когда настал конец,
Он нашел весьма банальной
Смерть души своей печальной.
А свидетели были: старуха в воротах, дворник, дворовый щенок и обмызганный кот. Это— прием гоголевского гротеска: так и майор Ковалев «невзначай» потерял нос.
Когда невзначай в воскресенье
Он душу свою потерял,
В сыскное не шел отделенье,
Свидетелей он не искал.
В следующем стихотворении, написанном вольным стихом, — иронический протокол дня поэта:
Вокруг говорят о болезнях, врачах, службе, газете, Христе. Поэты присылают свои книжки, влюбленные дамы — розы, курсистка— рукопись с эпиграфами из Надсона и символистов, критик громит футуризм и восхваляет реализм; а вечером в кинематографе барон целуется под пальмой «с барышней низкого званья». И только ночью волнуют сны из иного мира:
День проходил, как всегда,
В сумасшествии тихом.
Бесплодный жар вдохновения, ненужные мечты; не лучше ль, чтоб и новый день проходил, как всегда.
Нет, очнешься порой,
Взволнован, встревожен
Воспоминаньем смутным,
Предчувствием тайным…
Два последних стихотворения цикла озаглавлены «Говорят черти», «Говорит смерть». Черти советуют писать греховные стихи, пить вино и целовать женщин, — ведь все равно наступит «сумасшедший час», когда поэт будет проклинать их в «исступленном покаянии»:
В сумасшествии тихом.
Страшно, когда тайная жизнь души лежит перед глазами, как механизм разобранных часов; когда знаешь, что грех неизбежно сменится покаянием, а покаяние новым грехом. Страшна эта мертвая закономерность в живом, необходимость в свободе. Для Блока это и есть Дьявольское «искушение в пустыне»; вот почему — евангельские слова:
И станешь падать. Но толпою
Мы все, как ангелы чисты,
Тебя подхватим, чтоб пятою
О камень не преткнулся ты.
К циклу «Жизнь моего приятеля» примыкает стихотворение: «Как растет тревога к ночи».
…чтоб пятою
О камень не преткнулся ты.
Пусть кругом холодно и темно, пусть мучит совесть:
Когда наступила война 1914 года, Блок написал вещие слова:
Ах, не все ли мне равно!
Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой,
Монотонной и певучей,
Вновь я буду пить вино.
К чему притворяться живым?
Все равно не хватит силы
Дотащиться до конца
С трезвой, лживою улыбкой,
За которой страх могилы,
Беспокойство мертвеца.
Тогда ему открылось: страшная пустыня, лежавшая в его душе в эти «испепеляющие года», не была его личной судьбой; это была судьба России. «Крашеным мертвецом» было не одно его сердце: весь старый мир корчился в муках агонии. Наступал страшный суд истории; голоса, слышимые поэтом-пророком, призывали к покаянию. Надвигались
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
В стихотворении: «Ну, что ж? Устало заломлены слабые руки», написанном за несколько месяцев до войны, поэт со спокойной уверенностью говорит о своем пророческом даре:
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
И Блок прав: в его стихах предсказано все: и война, и революция, и будущее великое возрождение России.
Ведь солнце положенный круг обойдя, закатилось.
Открой мои книги: там сказано все, что свершится.
Да, был я пророком, пока это сердце молилось.
В 1914 году заканчивается цикл «Чёрная кровь». Стихи, обращенные к женщине, «даже имя которой презренно», снова говорят о злой силе страсти. Это тяжелое наваждение— не человеческая любовь. Это — дьявольский сплав презрения, ненависти, жестокости, ужаса и сладострастия. Воля бессильна, борьба бесполезна: «Нет, опустил я напрасно глаза; Дышит, преследует, — близко гроза».
Не глядя, она глядит на него; по дрожащей руке пробегает трепет. И он знает:
Она приближается: «вздымается жадная грудь». Грозовая тишина. Она кричит заклинания:
Нет! Не смирит эту черную кровь
Даже — свиданье, даже — любовь!
(«В пол-оборота ты встала ко мне»)
В следующем стихотворении— то же чувство стихийности, неизбежности:
Нет! Глаза отвратить и не сметь,
и не сметь
В эту страшную пропасть глядеть!
(«Я гляжу на тебя»)
Древнее, роковое наследие пробуждается в подсознании: звериное влечение к истязанию и убийству:
Слышу, воет поток многопенный,
Из пустыни подходит гроза.
И страшные объятия, и ужас обладания.
Глаз молчит, золотистый и карий,
Горла тонкие ищут персты…
Подойди. Подползи. Я ударю —
И, как кошка, ощеришься ты.
(«Даже имя твое мне презренно»)
В русской поэзии нет более потрясающего откровения об «одержимости» страсти.
И, в ужасе, несвязно шепчет…
И, скрыв лицо,
Пугливых рук свивает крепче
Певучее кольцо…
(«Испугом схвачена, влекома»)
Цикл «Страшный мир» заканчивается стихотворением «Голос из хора» — эпилогом-пророчеством о «мраке грядущих дней». В строй четырехстопного ямба поэт вводит ритмические перебои, неожиданные и захватывающие дыхание. Эти паузы и синкопы вдруг преграждают мерное течение стиха. Кажется, что на мгновение сердце остановилось, потом забилось быстрее, и снова остановилось.
Первая стопа четвертой строки, из ямба превращенная в хорей («холод»), — как вздрагивание сердца. Слово «холод» получает особую силу. Еще страшнее ритм третьей строфы:
Как часто плачем — вы и я —
Над жалкой жизнию своей!
О, если бы знали вы, друзья,
Холод и мрак грядущих дней!
Тонические размеры господствуют. Слово «лжи» на неударенном месте усилено, пауза после «а смерть» — дает широкий резонанс слову смерть. Последний стих обрывает тоскливую мелодию двух предыдущих.
Лжи и коварству меры нет,
А смерть — далека.
Все будет чернее страшный свет,
И все безумней вихрь планет
Еще века, века!
Пятая строфа не имеет себе равных в лирике Блока: нечетные четырехударные строки чередуются с четными двухударными: четные — восстают, восклицают, зовут на помощь; нечетные сбрасывают их вниз, прижимают к земле, давят тяжелым камнем. В рифмах: «обманет, встанет, канет» есть тупая грузность, тусклость, глухой гул падения.
Это голос безнадежности. Им подготовлено возвращение лейтмотива первой строфы:
Весны, дитя, ты будешь ждать —
Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать —
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень канет.
Блоку суждено было его узнать. В «холоде и мраке» он задохнулся в 1921 году.
О, если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней!
В 1913 году поэт заканчивает отдел «Возмездие». В виде эпилога к нему он помещает небольшую лирическую поэму «Как свершилось, как случилось?», в которой развивается тема его большой поэмы «Возмездие». Поэт был «беден, слаб и мал»; но ему открылась «тайна неких Величий». Недостойный страж, он не уберег врученных ему сокровищ (ср. в «Незнакомке»: «В моей душе лежит сокровище»). Толпы чудовищ набросились на него, и он пошел во вражеский стан.
Так отмечен момент падения ангела в «сине-лиловые миры»: пророк превращается в поэта. Открывается «блистательный ад» искусства и «страшный мир» страстей:
Падший ангел, был я встречен
В стане их, как некий бог.
«Ослепительные очи» влекут его в «чертог царицы». И вот — наступает возмездие: «Но не спал мой грозный мститель…» Поэт стоит перед людьми в ореоле своей гибели:
Было долгое томленье.
Думал я: не будет дня.
Бред безумный, страстный лепет,
Клятвы, песни, уверенья
Доносились до меня.
Трагическое лицо, просвечивавшее в стихах, статьях, письмах и «Дневнике», теперь открыто все. Это лицо падшего ангела, обожженное огнем ада.
Не таюсь я перед вами.
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.
Отдел «Ямбы», посвященный памяти покойной сестры, Ангелины Александровны Блок, заканчивается в 1914 году. Поэт вспоминает о встрече с сестрой в декабре 1909 года в Варшаве, на похоронах отца:
Черные ночи над Вислой, Варшава — «притон тоски и скуки», холод и бред. В эти страшные дни, у гроба отца, Ангелина спасла его от отчаяния:
Когда мы встретились с тобой,
Я был больной, с душою ржавой.
Сестра, сужденная судьбой,
Весь мир казался мне Варшавой.
В стихотворении «Так. Буря этих лет прошла» поэт с негодованием отвергает соблазн успокоения и примирения. Его тревога была праведной: предчувствия его не обманули. Напрасно нашептывает голос искусителя:
Лишь ты, сестра, твердила мне
Своей волнующей тревогой,
О том, что мир — жилище Бога,
О холоде и об огне.
Кричать о гибели, встречать грудью стужу, тревожить спящих, хранить «к людям на безлюдьи неразделенную любовь» — проклятие пророка. Но отречься — нельзя.
Забудь, забудь о страшном мире,
Взмахни крылом, лети туда…
Нет, не один я был на пире!
Нет, не забуду никогда!
В заключительном стихотворении «В огне и холоде тревог» — последнее утверждение «священной тревоги». В тоске поэта — не личные неудачи, не личный произвол. Не о себе он плачет: душа мира трепещет и рвется в его безумных песнях. Он видит:
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта — нет! Покоя — нет!
(«Земное сердце стынет вновь»)
Он чует, как в глубоких недрах зреет великое и роковое событие. Блок заключает классической строфой:
…Всем — священный меч войны
Сверкает в неизбежных тучах.
Начатое в 1910 году, стихотворение было закончено в 1914, когда бездыханный сон мира был нарушен первым подземным толчком войны.
…Так точно — черный бриллиант
Спит сном неведомым и странным,
В очарованьи бездыханном,
Среди глубоких недр, — пока
В горах не запоет кирка.
Отдел «Разные стихотворения» за трехлетие 1913–1915 годов обогатился восемью стихотворениями. Среди них стихотворение «Художник», посвященное тайне творчества и вдохновения, выдерживает сравнение с пушкинским «Поэт» и «Поэт и чернь».
Для Пушкина-классика гармония — цель искусства. Для Блока-романтика гармония — только отзвук «миров иных»; в ней и благословение и проклятие. Романтик верит в чудотворную силу слова и ждет от него преображения мира. Ему мало гармонии стихов, ему нужна гармония космоса. Ограниченность искусства кажется ему тюрьмой, а красота его — лживым подобием.
Пушкин писал:
Так и «художник» Блока, ожидая вдохновения, живет «в смертельной скуке». У Пушкина:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботы суетного света
Он малодушно погружен.
У Блока до слуха поэта доносится «легкий, доселе неслышанный звон».
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется…
Эта «музыка» — первоначальное, таинственное звучание, из которого рождается лирика. Откуда она? Что она? О чем она говорит?
Вспомним у Пушкина:
С моря ли вихрь? Или сирены райские
В листьях поют? Или время стоит?
Или осыпали яблони майские
Снежный свой цвет? Или ангел летит?
Состояние вдохновения Блок описывает в следующей строфе:
И внял я неба содроганье
И горний ангелов полет…
В мистической литературе это состояние называется «экстазом», «выхождением», «восхищением». Блок изображает его в символах, близких св. Терезе Авильской и св. Иоанну de la Croix. Время останавливается; душа, ширясь, вмещает весь мир. Вселенная залита невещественным светом. И вдруг движение вверх обрывается: восхождение сменяется нисхождением; вдохновение — творчеством. Поэт-романтик переживает этот момент как «падение».
Длятся часы, мировое несущие.
Ширятся звуки, движенье и свет.
Прошлое страстно глядится в грядущее.
Нет настоящего. Жалкого — нет.
Душу сражает, как громом, проклятие: Творческий разум осилил — убил.
Небесное видение— неизреченно: воплощение его в скудных человеческих словах — есть обеднение, ограничение, огрубление. «Мысль изреченная есть ложь», [74]и в этом смысле все, что говорит поэт, — ложь по сравнению с тем, что он — видит. Для поэта-романтика — это глубокая трагедия. В экстазе ему открывался преображенный мир, победа над смертью, всеобщее спасение. И вместо теургического действия — эстетическое произведение, вместо мистерии— стихотворение. Блок изображает «неудачу» искусства такими словами:
Творческий порыв исчерпан. В мире стало больше одной прекрасной поэмой, одной вдохновенной симфонией. Вот и все. Мир не преображен. Все по-прежнему: «смерть и время царят на земле» (Вл. Соловьев):
И замыкаю я в клетку холодную
Легкую, добрую птицу свободную,
Птицу, хотевшую смерть унести,
Птицу, летевшую душу спасти.
Мистерия кончается развлечением праздных зевак, любящих послушать песенку!
Крылья подрезаны, песни заучены.
Любите вы под окном постоять?
Песни вам нравятся? Я же, измученный,
Нового жду — и скучаю опять.
Блок говорит не о банальной «психологии творчества» — он вскрывает метафизические глубины романтического искусства. Самые прославленные победы романтизма — его «блистательные поражения».
Восемнадцать стихотворений 1913 и 1914 годов включено в отдел «Арфы и скрипки». Стихи 1913-го посвящены «цыганской любви»; в одном из них называется имя цыганки Ксюши. В 1912 году поэт, увлекавшийся цыганским пением, вскользь упоминает в письме к матери об Аксюше Прохоровой, певшей романс «Но быть с тобой сладко и странно». Можно предположить, что она и была героиней этого бурного, но мимолетного романа. Цикл начинается стихотворением «Седое утро» с эпиграфом из Тургенева: «Утро туманное, утро седое». После ночи, проведенной у цыган, — разъезд гостей дождливым и туманным утром. Цыганка холодно дает поцеловать руку в серебряных кольцах. Как не похож ее «утренний и скучный голос» на тот, что ночью пел на эстраде под гитару.
Поэт до боли сжимает ее пальцы — больше они не встретятся. На прощание он дарит ей колечко:
Нет, жизнь и счастье до утра
Я находил не в этом взгляде!
Трезвое утро убило ночную любовь. Припоминаются строки из стихотворения «К Музе»:
Прощай, возьми еще колечко.
Оденешь рученьку свою
И смуглое свое сердечко
В серебряную чешую.
И вновь звучит лирическая тема «безумия любви». И те же «стихийные символы»: заря в крови, грозовая туча. Поют восторженно и нежно, как цыганская гитара, строфы:
…И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои.
Кажется, что в рыдании скрипок звучит ее голос «низкий и грудной», что она отвечает на первую его любовь.
Испуганной и дикой птицей
Летишь ты, но заря в крови…
Тоскою, страстью, огневицей
Идет безумие любви…
Пол-сердца — туча грозовая,
Под ней — все глушь, все немота,
И эта — прежняя, простая —
Уже другая, уж не та…
(«Есть времена, есть дни…»)
В стране, где «вечный снег и вой мятели», она— прекрасный сон, «южный блеск», стан ее напоминает стан газели, легкий звон вальса окружает ее. Недаром это стихотворение помещено в отдел «Арфы и скрипки»; прозрачной и нежной мелодией арфы звенят строфы:
Мелодия этих строк создается сочетанием шипящих ч, ж, щ (зачем, тревожно, жадными, южный, напоминающий, ночью) с протяжно-плавными— м, и, н (имени, мне, имя, очами, жадными моими, мне южный, мной, напоминающий, напрасно, ночью, снеговой). Элегия Блока мелодически близка к гениальным строкам Пушкина:
И я боюсь тебя назвать
По имени. Зачем мне имя?
Дай мне тревожно созерцать
Очами жадными моими
Твой нежный блеск, забытый мной,
Напоминающий напрасно
День улетевший, день прекрасный,
Убитый ночью снеговой.
(«Ты говоришь, что я дремлю»).
А рядом с очарованием романтического романса — цыганская хоровая песня под гитару, неистовая и вольная, как счастье. Передача этого напева в звуках и ритмах стиха — предел технического мастерства:
…Не пой, красавица, при мне…
Напоминают мне оне…
Ускорение темпа, рост напряжения, задыхание ритма, песня, переходящая в крик, — «бред безумья и страсти» — такова «цыганщина» Блока.
Натянулись гитарные струны,
Сердце ждет.
Только тронь его голосом юным
Запоет!
И старик перед хором
Уже топнул ногой.
Обожги меня голосом, взором,
Ксюша, пой!
И гортанные звуки
Понеслись,
Словно в серебре смуглые руки
Обвились…
Бред безумья и страсти,
Бред любви…
Невозможное счастье!
На! Лови!
Но смуглая Ксюша с руками в серебряных кольцах только вспыхнула «южным блеском» и промелькнула страстным сном. Другая цыганка — испанская гитана в ослепительном ореоле романтической поэзии Мериме и романтической музыки Визе шла ей на смену. Рыжеволосой Кармен — Л. А. Дельмас— посвящены стихи 1914 года в «Арфах и скрипках» и цикл стихотворений «Кармен».
«Как день светла, но непонятна» — первое впечатление от Кармен. «И вслед за ней всегда весна» — начало влюбленности. Поэт вслушивается «в ее прерывистую речь», вглядывается в «сиянье глаз», опьяняется запахом духов. У нее «снежно-белые руки» и «тонкие рыжие волосы». Она врывается в его жизнь пением скрипок, «рыдающими звуками». Она, как «майская гроза». Ей посвящает поэт одно из самых лирических своих воспоминаний:
Созвучия на «имо» (любимо, мимо, неизгладимо, невозвратимо) — как уверения в верности и постоянстве; короткие «пути— прости» говорят о конце. Первая строфа подготовляет тональность высокого «и» (Не кляни, же меня, не кляни). Во второй строфе «и» господствует (любимо, мимо, мимо — впереди, пути, неизгладимо, невозвратимо— прости). Поистине «рыдающие звуки».
Была ты всех ярче, верней и прелестней,
Не кляни же меня, не кляни!
Мой поезд летит, как цыганская песня,
Как те невозвратные дни…
Что было любимо, — все мимо, мимо,
Впереди — неизвестность пути…
Благословенно, неизгладимо,
Невозвратимо — прости!
Проходят месяцы; в разлуке с Кармен, в пустом и холодном доме поэт с благодарной нежностью вспоминает о промелькнувшем счастье:
Она волнует его во снах: она вся — свет и торжество:
И выпал снег,
И не прогнать
Мне зимних чар.
И странно вспоминать,
Что был пожар.
(«Та жизнь прошла»)
Теперь она «цветет под другими небесами», но когда наступает весна, он снова «в вихре ее огня, в сияньи ее глаз»:
О, эти дальние руки!
В тусклое это житье
Очарованье свое
Вносишь ты, даже в разлуке!
(«Пусть я и жил, не любя»)
Цикл стихотворений 1914 года «Кармен», посвященный Л. А. Д., открывается оперной увертюрой, победной и радостной, как музыка Бизе:
В снах печальных тебя узнаю
И сжимаю руками моими
Чародейную руку твою,
Повторяя далекое имя.
(«За горами, лесами»)
Образ реальной женщины Л. А. Дельмас и образ, созданный искусством; романтическая Испания, приснившаяся Мериме; солнечная Севилья, таверна Лиллас-Пастья, сигарная фабрика, табор контрабандистов, бой быков, солдаты, гитаны, тореадоры; кинжалы и розы; и музыка Бизе, сегедильи и фанданго, песни и пляски, кастаньеты и бубны — все слилось для Блока в
Как океан меняет цвет,
Когда в нагроможденной туче
Вдруг полыхнет мигнувший свет,—
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
Явление испанской гитаны было подготовлено для него русской цыганщиной. Кармен — блистательное завершение цыганских ночей, «темного морока цыганских песен». В бред и исступление «развязанных страстей» она вносит романтическое очарование латинской грации. Среди хаоса — воплощенная гармония, среди воплей скрипок— «отзвук забытого гимна». Как не похожа на смуглую дикарку Ксюшу эта «царица блаженных времен»!..
…дикий сплав миров, где часть души вселенской
Рыдает, исходя гармонией светил.
Нет больше бормотаний и вскриков гортанных напевов: поэт одевает свою Кармен в «вешний трепет, и лепет, и шелест», в сладостную мелодию о далекой, блаженной родине. О ней поет он соловьиными трелями, осыпает ее волшебным лунным блеском. Какая томная, изнемогающая музыка в этих строфах:
И проходишь ты в думах и грезах,
Как царица блаженных времен,
С головой, утопающей в розах,
Погруженная в сказочный сон.
(«Ты как отзвук забытого гимна»)
Он называет ее демоном утра. Дымно-светлый, золотокудрый и счастливый, он таит в себе «рокот забытых бурь».
Видишь день беззакатный и жгучий
И любимый, родимый свой край,
Синий, синий, певучий, певучий,
Неподвижно-блаженный, как рай.
В том краю тишина бездыханна,
Только в куще сплетенных ветвей
Дивный голос твой, низкий и странный,
Славит бурю цыганских страстей.
В ночной таверне Лиллас-Пастья, среди поклонников Кармен, он один не ждет и не требует любви…
Поэтому к восторгу влюбленности примешивается суеверный ужас. Как Дону-Хозе, она бросает ему розу, и, как Дон-Хозе, он знает: его судьба — задохнуться «в хищной силе рук прекрасных».
Он вспоминает дни весны,
Он средь бушующих созвучий
Глядит на стан ее певучий
И видит творческие сны.
(«Среди поклонников Кармен»)
Он знает любовь ее принесет ему гибель:
А голос пел: «Ценою жизни
Ты мне заплатишь за любовь!»
(«Бушует снежная весна»)
Цикл «Кармен» увенчивается ликующим признанием в любви («О да, любовь вольна, как птица»). В ритме этого стихотворения звучит насмешливо-страстная мелодия арии Кармен L'Amour est un oiseau de Bohкme. Строфы не говорят, а поют, — и никаким «чтением» нельзя уничтожить этого упрямого напева.
Розы — страшен мне цвет этих роз,
Это — рыжая ночь твоих кос?
Это — музыка тайных измен?
Это — сердце в плену у Кармен?
(«Вербы — это весенняя таль»)
Заключительная строфа, замедленная пятой строкой, кончает стихотворение искусным ritardando:
О, да, любовь вольна, как птица,
Да, все равно — я твой!
Да, все равно мне будет сниться
Твой стан, твой огневой!
Четвертая строфа подхватывает мелодию:
Ты встанешь бурною волною
В реке моих стихов,
И я с руки моей не смою,
Кармен, твоих духов…
После творческой щедрости 1913 и 1914 годов 1915-й поражает своей скудостью. Блок почти не слышит музыки, вдохновение его покидает. Пишет несколько стихотворений— холодных, вымученных. Лучшее, что он создает за этот бесплодный год, — небольшая поэма «Соловьиный сад». М. А. Бекетова сообщает: «В этой поэме есть отзвуки последнего заграничного путешествия. В Гетари была вилла, с ограды которой свешивались вьющиеся розы. Блоки часто проходили мимо нее и видели на скалистом берегу рабочего с киркой и ослом». Этот рабочий довольно неудачно выбран поэтом в герои поэмы. Он «ломает слоистые скалы в час отлива на илистом дне», и осел таскает их к полотну железной дороги. Каждый день проходит он мимо ограды прохладного сада.
За бурей жизни, за тревогой,
За грустью всех измен, —
Пусть эта мысль предстанет строгой,
Простой и белой, как дорога,
Как дальний путь, Кармен!
По ограде высокой и длинной
Лишних роз к нам свисают цветы.
Не смолкает напев соловьиный,