Страница:
Я ни бельмеса не понял из того, что услышал, кроме разве того, что Бедфорду не полегчало.
– Для улучшения пищеварения наших постояльцев ты поможешь мне приготовить ангельский электуарий, который благодаря своим атрактивным качествам справляется со всеми желудочными недомоганиями: опорожняет желудок, заживляет язвы, утишает боли. Он также показан при катаре и зубной боли.
С этими словами он протянул мне два фетровых кулечка, из которых извлек флакончики из искусно выделанного стекла.
– Какие красивые, – удивился я.
– Дабы электуарий содержался в надлежащем виде, аптекари советуют хранить его в стеклянных сосудах тонкой работы. Все прочие не годятся, – гордо пояснил он.
В первом флаконе была квинтэссенция вперемешку с электуарием из роз. Во втором – состав из красных кораллов, шафрана, корицы и порошкообразного lapis filosoforum Leonardi [143].
– Misce[144] и раздай по две драхмы на брата, – велел Кристофано. – Поспеши, поскольку после лечения в течение четырех часов запрещено принимать пищу.
Перелив ангельский электуарий в бутыль, я обошел все комнаты, только Девизе оставил на потом, поскольку он до сих пор не получил от меня предписанного ему ранее лечения.
Когда я с котомкой на плече подходил к его двери, то услышал божественные звуки, в которых без труда узнал то восхитительное сочинение, что уже не раз исполнялось им и так запало мне в душу. Я робко постучал и получил приглашение войти. Пока я излагал ему, зачем пришел, он все кивал мне, не прекращая игры на гитаре. Я тихонько присел на пол. Отложив гитару, Девизе взялся за инструмент покрупнее с широким грифом и несколькими толстыми струнами. Он пояснил мне, что это теорба, род лютни, и что он сочинил для нее немало танцевальных suites[145], а также прелюдий, аллеманд, гавотов, курантов, сарабанд, менуэтов, жиг, пассакайлей и чакон.
– Не вы ли автор той музыкальной пьесы, которую так часто исполняете? Знали бы вы, как она очаровала всех нас!
– Нет, не я, – рассеянно отвечал он. – Королева подарила мне таблатуру, чтобы я играл по ней для нее.
– Так вы знакомы с королевой Франции?
– Я был с ней знаком. Ее Величество королева Мария-Терезия Австрийская почила в бозе.
– Сожалею, я не…
– Я часто играл для нее, – не слушая меня, продолжал он, – как, впрочем, и для короля, которому имел честь преподать основы игры на гитаре. Он ее всегда очень отличал.
– Кого, королеву?
– Нет, гитару, – скорчив гримасу, отвечал Девизе.
– Ах, ну да, король ведь хотел жениться на племяннице Мазарини, – помимо воли вырвалось у меня, о чем я тут же пожалел, ведь Девизе непременно догадается, что я подслушиваю его разговоры со Стилоне и Кристофано.
– Вижу, у тебя в голове водятся кое-какие знания, – слегка удивился он. – Видать, успел нахвататься от аббата Мелани.
Хотя я и был застигнул врасплох, все же мне удалось отвести подозрения Девизе:
– О, прошу вас, сударь… Я старюсь избегать этого странного субъекта, простите, что я так выражаюсь, с тех пор как… – Я изобразил смущение. – С тех пор как…
– Я понял, не нужно ничего объяснять, – перебил он меня, улыбнувшись. – Я тоже не люблю мужеложцев.
– Вам также представился случай возмутиться его поведением? – пролепетал я, мысленно моля прощения у Господа за чудовищный поклеп, который я возводил на своего наставника.
Девизе рассмеялся:
– К счастью, нет! Он ко мне никогда… гм… не приставал. По правде сказать, в Париже мы и словом-то не перемолвились. Говорят, он был обладателем редкостного сопрано во времена Луиджи Росси, Кавалли[146]… Пел для королевы-матери, которая питала особенную любовь с голосам такого рода, полным меланхолии. Ныне он оставил пение и занимается тем, что распространяет всякие небылицы, наветы, сплетни. Увы, – раздраженно закончил он.
Все было ясно: Девизе не любил Атто, зная о его репутации интригана. Однако бросив тень на аббата и прикинувшись большей деревенщиной, чем на самом деле, я завоевал доверие гитариста. Растирая его мускулы, мне будет нетрудно кое-что вытянуть из него, как это бывало с другими постояльцами, как знать, может, он и проговорится о чем-нибудь, связанном с Фуке. Главное, внушал я себе, чтобы он продолжал держать меня за простака, безмозглого и беспамятного.
Я достал из котомки самые пахучие эссенции: белый сандал, гвоздику, алоэ, бензой, смешал их согласно рецепту мэтра Николо далла Гротария Калабрезе с тмином, душистой смолой, лауданумом, мускатным орехом, камедью и легким раствором уксуса. Скатал из этого шарик, приготовившись втирать его в плечи и бока музыканта до тех пор, пока он весь не израсходуется.
Обнажив спину, Девизе уселся задом наперед на стул, лицом к зарешеченному окну: по его словам, созерцание дневного света служит ему единственным утешением в эти нелегкие дни. Он замолчал, а я приступил к делу, напевая вполголоса так приглянувшуюся мне мелодию.
– Вы сказали, пьесу вам подарила королева Мария-Терезия. Что ж, она сама ее сочинила?
– Да нет же, что ты выдумываешь! Ее Величество этим не занималась. Кроме того, это рондо – не какое-нибудь проходное сочинение, а творение моего учителя Франческо Корбетты[147], подарившего его Марии-Терезии перед смертью.
– Ах, так ваш учитель был итальянцем. А из какого города он был родом, позвольте узнать? К примеру, господин де Муре прибыл к нам из Неаполя, как и другой наш постоялец, господин Стилоне…
– Любовь, связывавшая Наихристианнейшего из королей и племянницу Мазарини, – достояние всех! Даже такой профан, как ты, наслышан об этом. Какой стыд! Слава Богу, хоть о королеве неизвестно ничего, кроме того, что Людовик ей изменял. Самая большая ошибка, которую можно совершить в отношении женщины, в частности Марии-Терезии, это удовольствоваться видимостью.
Я был глубоко задет этим замечанием, произнесенным им словно с какой-то искренней горечью. Смысл его слов был таков: чтобы судить о женской природе, никогда не стоит останавливаться лишь на том, что лежит на поверхности. Хотя рана, полученная мною от нашей последней встречи с Клоридией, еще кровоточила, на память тотчас пришло мгновение, когда она беззастенчиво упрекнула меня в том, что я не подал ей ожидаемого ею обола. Однако замечание Девизе с тем же успехом могло относиться и к нему самому. Я испытал укол совести от того, что посмел сравнивать королеву и куртизанку. И все же более всего сердце мое сжалось от тоски, одиночества в связи с отчужденностью между мною и Клоридией. Не в состоянии изменить что-либо, я уступил нетерпеливому желанию побольше узнать о Марии-Терезии, чья судьба, судя по словам Девизе, была горестна и исполнена страданий. Теплилась надежда, что его рассказ как-то примирит меня с предметом моего желания. Я расставил Девизе сети, произнеся заведомую ложь:
– Я слышал о Ее Величестве Марии-Терезии, но лишь мимоходом, от постояльцев. Может статься…
– Не может, а тебе определенно нужны лучшие наставники, – резко перебил он меня, – хорошо бы, ты забыл все те бредни, которых наслушался, и постарался по-настоящему понять, кем была Мария-Терезия и что она значила для Франции, да и для всей Европы.
Он заглотнул наживку, оставалось развесить уши и впитывать.
– Торжественный въезд совсем юной испанской инфанты Марии-Терезии в Париж по случаю ее бракосочетания с Людовиком, – повел Девизе свой рассказ, пока я катал пахучий шарик по его лопаткам, – стал одним из самых радостных событий французской истории. Прозрачным днем в конце августа 1660 года Людовик и Мария-Терезия прибыли из Венсена. Юная королева восседала на триумфальной колеснице, убранной так, как не снилось и самому Аполлону; ее густые вьющиеся волосы сияли подобно лучам солнца, ниспадая на черное платье, расшитое золотом и серебром, усеянное драгоценными каменьями; серебро украшений в волосах и белизна лица прекрасно сочетались с огромными голубыми глазами, ореол доселе невиданного великолепия окружал ее. Воспламененные видением юной девы, воодушевленные радостью и преданной любовью, которые испытывают одни лишь верные подданные, французы благословляли ее. Людовик XIV, король Франции и Наварры, был подобен божеству, каким предстает оно у поэтов; его затканный златом и серебром камзол уступал в достоинстве лишь тому, кто его носил. Под ним был великолепный скакун, целая кавалькада принцев крови следовала за ним. Мир между Францией и Испанией, предложенный стране в виде столь счастливого соединения двух богоподобных существ, вселил в сердца пошатнувшуюся было преданность своему государю, и все те, кому удача ниспослала видеть его в этот день, ощутили прилив радости от того, что являются их подданными. Королева-мать Анна Австрийская взирала на это зрелище с балкона на улице Сент-Антуан: достаточно было взглянуть на ее лицо, чтобы догадаться, какие чувства владеют ею. Молодые люди соединили свои судьбы ради прославления величия своих королевств, наконец замирившихся.
Ликовал и кардинал Мазарини: его труды политика, возвращающего Франции мир и процветание благодаря Пиренейскому миру, увенчались успехом. Потянулась череда празднеств, балов, опер, невиданные прежде роскошь, галантность расцвели при дворе.
– А что было потом? – подпав под очарование рассказа Девизе, торопил я его.
– Что потом, что потом… – принялся напевать Девизе. – Нескольких месяцев хватило Марии-Терезии, чтобы осознать, какая ей уготована судьба, и измерить верность, на которую был способен ее супруг.
Первые свои аппетиты король утолил с помощью придворных дам из окружения супруги. Если та и не сразу поняла, что за человек ее муж, то его галантные свидания с госпожой де Ла Вальер, фрейлиной своей невестки Генриетты Стюарт, которых он почти и не скрывал, просветили ее окончательно. Затем появилась госпожа де Монтеспан, подарившая Людовику семерых детей. Этот безудержный адюльтер разворачивался на глазах у всех при свете белого дня, так что Марию-Терезию, госпожу де Ла Вальер и госпожу де Монтеспан окрестили «тремя королевами».
Людовик поистине не знал удержу: удалил от двора несчастного супруга Монтеспан – Луи де Гондрена, для выражения недовольства облачившегося в траур и прикрепившего огромные рога к своему экипажу. Людовик выстроил для своей возлюбленной два великолепных замка с садами и фонтанами. В 1674 году Монтеспан одна царила в сердце короля, ее соперница Ла Вальер удалилась в монастырь. Новая фаворитка располагала для выездов двумя экипажами, запряженными цугом, за ними по пятам всегда следовала повозка с десятками слуг и съестными припасами. Расин, Буало и Лафонтен прославляли ее в стихах, быть принятым в ее апартаментах означало удостоиться большой чести, тогда как почести, воздаваемые королеве, не шли дальше обычных требований этикета.
Звезда Монтеспан закатилась в тот миг, когда на глаза королю попалась Мария-Анжелика де Фонтанж, прекрасная, как ангел, и глупая, как цесарка. Однако ей было трудно смириться с теми рамками, которые ей отводились; она претендовала на большее – стала появляться на публике рядом с королем и отказывалась приветствовать кого бы то ни было, включая королеву, ко двору которой когда-то принадлежала.
И наконец король воспылал страстью к госпоже де Ментенон, которой доверил как своих законных детей, так и многочисленных бастардов от всех своих любовниц. Но на этом унижения Марии-Терезии не закончились. Наихристианнейший из королей отдавал предпочтение незаконным детям, с небрежением относясь к дофину, своему старшему сыну. Он женил его на Марии-Анне-Виктории, дочери курфюрста Баварского, отличавшейся исключительной непривлекательностью. Красотки были предназначены лишь ему одному! – Девизе запнулся.
– А что же королева? – недоверчиво спросил я, опешив от такой круговерти королевских любовниц и сгорая от нетерпения узнать, как повела себя Мария-Терезия.
– Молча все сносила, – как-то глухо отвечал Девизе. – Никому так и не удалось узнать, что делалось в ее душе.
Измены мужа, унижения, насмешки безжалостного двора и простонародья… со временем она научилась с улыбкой на устах сносить все. Король ей изменял? Она вела себя еще более доброжелательно и скромно. Король выставлял напоказ свои победы? Она множила молитвы. Король приударил за мадемуазель де Теобон или за мадемуазель де Ла Мот, фрейлинами своей законной половины? Мария-Терезия дарила всех улыбками, мудрыми советами, ласковыми взглядами.
Когда еще была жива королева-мать Анна Австрийская, Мария-Терезия попробовала однажды два дня холодно обращаться с Людовиком, что было, в общем-то, пустяком по сравнению с тем, что приходилось выносить ей самой. Король неделями после этого не удостаивал ее взглядом, как ни старалась королева-мать смягчить его. Уже тогда Мария-Терезия поняла, что у нее нет другого пути и что придется смиренно принимать все, в том числе горе, ничего не ожидая взамен, разве что то малое, что соизволит дать ей король.
Он во всем одерживал победы, превзойдя искусство побеждать. И в семейной жизни он разработал некую линию поведения, по его мнению, наилучшую: к своей жене, королеве Франции, он относился с должным почтением – пищу принимал всегда только с ней, ночи проводил в супружеской постели, выполнял все семейные обязанности, вел с нею беседы так, словно и в помине не было никаких любовниц.
Большая часть времени уходила у королевы на молитвы, редко позволяла она себе скромные развлечения. Ее окружало с полдюжины шутов, которых она звала так: Бедный мальчик, Сердце мое, Сынок, да свора собак, к которым относилась с неумеренной лаской. У ее любимцев был особый экипаж для прогулок; часто кролики и собаки ели вместе с королевой; она тратила на них огромные суммы.
– Разве вы не сказали, что это была доброжелательная и скромная женщина? – удивился я.
– Ну да, однако такова была цена ее одиночества. С восьми утра до десяти вечера, – продолжал Девизе, – Мария-Терезия предавалась игре в карты, ожидая, когда король соизволит поужинать с ней. Княгини и герцогини полукругом обступали ее, а прочие, менее знатные, толпились за ее спиной, вздыхая и обливаясь потом. Королева особенно любила играть в I'hombre [148], но была слишком невнимательна и постоянно проигрывала. Случалось, принцесса д'Эльбёф поддавалась, чтобы королева могла выиграть: в такие минуты всем становилось не по себе. Она до самой смерти испытывала чувство возрастающего одиночества, по ее собственному признанию немногочисленным друзьям. Свою душевную боль она выразила в предсмертной фразе: «Король стал со мною нежнее только потому, что я ухожу».
Рассказ Девизе пробудил во мне жалость и наполнил нетерпением: я надеялся услышать еще немало интересного из его уст. Растирая ему спину, я невольно смотрел на стол, который находился как раз передо мной. От рассеянности я поставил несколько склянок на разложенные на нем листы, а спохватившись, попросил у Девизе прощения. Он вздрогнул, встал и принялся смотреть, не испачкал ли я их часом. И впрямь на одном из листов было посажено жирное пятно.
– Да ты просто дурак набитый, вот ты кто! – взорвался он. – Испортил рондо моего учителя.
Я страшно перепугался: и как меня угораздило запачкать пьесу, которую я так полюбил! И пока Девизе предавался брани и изрыгал проклятия, я посыпал пятно мелким сухим песком, чтобы он впитал жир, стараясь хоть как-то исправить положение, как вдруг взгляд мой приковала к себе надпись на верхнем поле: «a Mademoiselle» [149].
– Что это, любовное посвящение? – спросил я, извиняясь за содеянное.
– Любовное? Кто ж станет любить Мадемуазель… единственную в мире женщину, более одинокую и несчастную, чем королева!
– А кто это Мадемуазель?
– О, это сущая бедняжка, одна из кузин Его Величества. Она приняла сторону восставших во время Фронды и поплатилась за это. Ты только вообрази, она приказала направить пушки Бастилии против королевских войск.
– И ее приговорили к повешению?
– Хуже, к безбрачию, – усмехнулся Девизе. – Король запретил ей выходить замуж. Мазарини говаривал: «Эти пушки убили ее мужа».
– Королю никого не жалко, даже своих родных, – вставил я.
– О да. Когда в июле этого года не стало Марии-Терезии, знаешь, что сказал Его Величество? «Это первое горе, которое она мне причинила». И все. С таким же безразличием отнесся он и к кончине Кольбера, верой и правдой служившего ему в течение двух десятков лет.
Девизе что-то еще говорил, но я уже ничего не слышал. В голове у меня стучало: июль, июль.
– Вы сказали, королева скончалась в июле?
– Что? Ах да, 30 июля, после болезни.
С меня было довольно. Я закончил оттирать лист таблатуры, по-быстрому снял излишек мази со спины Девизе и протянул ему сорочку. После чего откланялся и вышел вон, испытывая необыкновенное возбуждение, так что пришлось даже прислониться к стене в коридоре, чтобы успокоиться.
Королева Франции, унесенная болезнью в последнюю неделю июля: ведь это именно то, о чем написано в астрологическом предсказании. Неотвратимость судьбы была налицо!
Девизе ответил мне таким тоном, как будто пожурил: новости этой было уже несколько недель! Несчастнейший из смертных, я был, видно, единственным, кто ничего не знал.
Вот Кристофано тоже ведь не считает, что астрология непременно идет вразрез с верой, напротив, полагает, она даже полезна тому, кто занимается врачеванием. Тут же в памяти встали и такие непонятные размышления Стилоне Приазо, и темная история, приключившаяся с Кампанеллой, и трагическая судьба отца Моранди. Я мысленно воззвал к Небу о ниспослании мне знака, освободившего бы меня от страха и указавшего путь.
И тут грянули звуки чудного рондо, исполняемого на теорбе, – Девизе вновь взялся за инструмент. Я молитвенно сложил руки и замер, закрыв глаза, раздираемый между надеждой и страхом, покуда не смолкла последняя нота.
Дотащившись до своей комнаты, повалился на постель, лишившись и сил, и воли, мучимый знанием о чреде событий, смысл которых был мне неведом. Впав в оцепенение, я стал напевать нежную мелодию, только что слышанную мною, словно она одна могла одарить меня милостью и послужить тайным ключом ко всему тому, что составило лабиринт моих страданий.
Разбудил меня шум, долетавший с улицы Орсо. Видимо, я проспал всего несколько минут, не больше. Первой меня пронзила мысль об астрологической книжке, одновременно во мне зашевелилось горькое и щемящее чувство, о первопричине которого было нетрудно догадаться. Чтобы обрести покой, нужно было постучать в одну дверцу.
Вот уже несколько дней как я оставлял пищу возле комнаты Клоридии, стуком предупреждая ее. Один Кристофано имел к ней доступ. Однако после разговора с Девизе вновь открылась рана, образовавшаяся в результате нашего с ней отчуждения.
Среди нас уже хозяйничала чума, могущая со дня на день унести Клоридию, со стеснением в сердце думал я. Разве сейчас так уж важно, что меня ранило ее сребролюбие? В такие минуты гордыня – худший из советчиков. Предлогов заявиться к ней было предостаточно: о стольком хотелось рассказать самому, о стольком расспросить ее.
– Я ничегошеньки не смыслю в астрологии, я ведь тебе уже говорила, – отбивалась Клоридия после того, как я насел на нее со своей астрологической книжкой, объясняя, что все сбывается. – Я умею разгадывать сны, разбираюсь в гадании по руке и в нумерологии. Звезды – уволь, это не по моей части.
Я вернулся к себе. В голове был полный сумбур. Но не это было главным, а то, что ангелочек с крылышками снова выпустил в меня свою стрелу. Так ли уж важно, что Клоридия не оставляла мне никакой надежды. Так ли уж важно, что она разгадала мое состояние и посмеивается. Я все одно, несмотря ни на что, числил себя счастливчиком: мне была дана возможность лицезреть ее и даже разговаривать с ней, когда и сколько захочу, во всяком случае, пока продлится карантин. Неповторимые минуты для несчастного сироты, каким я был, неоценимые мгновения, о которых я стану вспоминать и сожалеть весь остаток своих дней. Я дал себе слово снова поскорее навестить ее.
У себя в комнате я обнаружил, что без меня тут побывал Кристофано, оставивший для меня стаканчик прохладного вина, ломоть хлеба и кусок сыру. Объятый любовным томлением, я принялся потягивать вино, словно то был чистейший нектар Эроса, а хлеб с сыром показались мне нежнейшей манной, просыпанной на меня Афродитой.
Наконец туман, которым затянуло мой мозг во время встречи с Клоридией, рассеялся, и я задумался о беседе с Девизе: так и не удалось вытянуть из него ничегошеньки о смерти Фуке. Аббат был прав: ни Девизе, ни Дульчибени по доброй воле не заговорят об этой странной истории. Хорошо еще, в уме музыканта не зародилось подозрение. Напротив, даже задавая ему дурацкие вопросы, замарав таблатуру, я выглядел в его глазах как самый последний неуч и тупица.
Я отправился взглянуть, как обстоят дела у моего хозяина, и обнаружил, что ему лучше. Кристофано только что покормил его. Пеллегрино уже вновь овладел навыками речи и как будто понимал, что ему говорят. Слов нет, здоровье его оставляло желать лучшего и большую часть дня он спал, но тем не менее Кристофано счел, что он пошел на поправку.
Побыв с ними, я вернулся к себе и сполна предался Морфею, а когда наконец вырвался из его цепких объятий, был уже обеденный час. Я засучил рукава: разрезал несколько лимонов на четвертинки и посыпал их сахарной пудрой – это чтобы подготовить желудки постояльцев к принятию пищи, далее соорудил крем по-милански: смешал желтки яиц с мускатом, ядрышками сосновых шишек, сахаром, корицей по вкусу (так было указано в рецепте, но я решил не злоупотреблять ею) и чуточкой сливочного масла, все это как следует взбил в ступке, потомил на огне и влил в небольшое количество воды до загустения. А еще позволил себе добавить в крем груши сорта бергамот.
Закончив раздачу, я вернулся в кухню и сварил полчашки горячего напитка на основе жареного кофе. Затем на цыпочках, чтобы Кристофано меня не услышал, поднялся в башенку.
– Вот спасибо! Клоридия сияла.
– Я приготовил его для вас одной, – покраснев, выдавил я из себя.
– Обожаю кофе! – воскликнула она, закрыв глаза и томно вдыхая аромат, распространявшийся по комнате.
– А что в Голландии, откуда вы прибыли, много ли пьют кофе?
– Нет. Мне так нравится, как ты его сварил: густой, насыщенный. Так готовила моя мама.
– Я рад. Правильно ли я понял, что вам не пришлось eе знать?
– Почти, – неохотно отозвалась она. – Я не помню ее лица но вот запах кофе, который она, как говорят, готовила великолепно, остался в памяти навсегда.
– Она была итальянкой, как и ваш отец?
– Нет. Ты что, явился мучить меня вопросами? Клоридия насупилась. Я все испортил! Однако вскоре она стала искать моего взгляда и лучезарно мне улыбаться. А также предложила сесть, указав на низенькую скамеечку.
Выдвинув ящик комода, она достала две чашки и сухое анисовое печенье, налила кофе и мне и, присев на постель передо мной, стала с наслаждением потягивать любимый напиток.
Не осмеливаясь задавать вопросы, я не знал, чем заполнить образовавшуюся паузу. Клоридия макала печенье в кофе и с жадностью, но грациозно откусывала от него. Эта картина меня умилила, мои глаза наполнились слезами, мысленно я уже зарылся лицом в ее волосы, касался губами ее лба.
Клоридия взглянула на меня:
– Мы с тобой разговариваем уже несколько дней, а я так-таки ничего о тебе не знаю.
– Право, это неинтересно, сударыня Клоридия.
– Не может быть. Откуда ты? Сколько тебе лет? Как ты здесь оказался?
Я вкратце описал ей свое прошлое: сиротство, уроки старушки монахини и доброжелательность г-на Пеллегрино.
– Стало быть, ты получил какое-то образование. По твоим вопросам я догадалась об этом. Повезло тебе. Я потеряла отца в возрасте двенадцати лет и вынуждена была довольствоваться тем немногим, что он успел преподать мне, – проговорила она, продолжая улыбаться.
– А вы неплохо говорите. Итальянскому вас обучал отец?
– Не только он. Мы жили в Риме, когда я осталась одна. Итальянские купцы отвезли меня в Голландию.
– Для улучшения пищеварения наших постояльцев ты поможешь мне приготовить ангельский электуарий, который благодаря своим атрактивным качествам справляется со всеми желудочными недомоганиями: опорожняет желудок, заживляет язвы, утишает боли. Он также показан при катаре и зубной боли.
С этими словами он протянул мне два фетровых кулечка, из которых извлек флакончики из искусно выделанного стекла.
– Какие красивые, – удивился я.
– Дабы электуарий содержался в надлежащем виде, аптекари советуют хранить его в стеклянных сосудах тонкой работы. Все прочие не годятся, – гордо пояснил он.
В первом флаконе была квинтэссенция вперемешку с электуарием из роз. Во втором – состав из красных кораллов, шафрана, корицы и порошкообразного lapis filosoforum Leonardi [143].
– Misce[144] и раздай по две драхмы на брата, – велел Кристофано. – Поспеши, поскольку после лечения в течение четырех часов запрещено принимать пищу.
Перелив ангельский электуарий в бутыль, я обошел все комнаты, только Девизе оставил на потом, поскольку он до сих пор не получил от меня предписанного ему ранее лечения.
Когда я с котомкой на плече подходил к его двери, то услышал божественные звуки, в которых без труда узнал то восхитительное сочинение, что уже не раз исполнялось им и так запало мне в душу. Я робко постучал и получил приглашение войти. Пока я излагал ему, зачем пришел, он все кивал мне, не прекращая игры на гитаре. Я тихонько присел на пол. Отложив гитару, Девизе взялся за инструмент покрупнее с широким грифом и несколькими толстыми струнами. Он пояснил мне, что это теорба, род лютни, и что он сочинил для нее немало танцевальных suites[145], а также прелюдий, аллеманд, гавотов, курантов, сарабанд, менуэтов, жиг, пассакайлей и чакон.
– Не вы ли автор той музыкальной пьесы, которую так часто исполняете? Знали бы вы, как она очаровала всех нас!
– Нет, не я, – рассеянно отвечал он. – Королева подарила мне таблатуру, чтобы я играл по ней для нее.
– Так вы знакомы с королевой Франции?
– Я был с ней знаком. Ее Величество королева Мария-Терезия Австрийская почила в бозе.
– Сожалею, я не…
– Я часто играл для нее, – не слушая меня, продолжал он, – как, впрочем, и для короля, которому имел честь преподать основы игры на гитаре. Он ее всегда очень отличал.
– Кого, королеву?
– Нет, гитару, – скорчив гримасу, отвечал Девизе.
– Ах, ну да, король ведь хотел жениться на племяннице Мазарини, – помимо воли вырвалось у меня, о чем я тут же пожалел, ведь Девизе непременно догадается, что я подслушиваю его разговоры со Стилоне и Кристофано.
– Вижу, у тебя в голове водятся кое-какие знания, – слегка удивился он. – Видать, успел нахвататься от аббата Мелани.
Хотя я и был застигнул врасплох, все же мне удалось отвести подозрения Девизе:
– О, прошу вас, сударь… Я старюсь избегать этого странного субъекта, простите, что я так выражаюсь, с тех пор как… – Я изобразил смущение. – С тех пор как…
– Я понял, не нужно ничего объяснять, – перебил он меня, улыбнувшись. – Я тоже не люблю мужеложцев.
– Вам также представился случай возмутиться его поведением? – пролепетал я, мысленно моля прощения у Господа за чудовищный поклеп, который я возводил на своего наставника.
Девизе рассмеялся:
– К счастью, нет! Он ко мне никогда… гм… не приставал. По правде сказать, в Париже мы и словом-то не перемолвились. Говорят, он был обладателем редкостного сопрано во времена Луиджи Росси, Кавалли[146]… Пел для королевы-матери, которая питала особенную любовь с голосам такого рода, полным меланхолии. Ныне он оставил пение и занимается тем, что распространяет всякие небылицы, наветы, сплетни. Увы, – раздраженно закончил он.
Все было ясно: Девизе не любил Атто, зная о его репутации интригана. Однако бросив тень на аббата и прикинувшись большей деревенщиной, чем на самом деле, я завоевал доверие гитариста. Растирая его мускулы, мне будет нетрудно кое-что вытянуть из него, как это бывало с другими постояльцами, как знать, может, он и проговорится о чем-нибудь, связанном с Фуке. Главное, внушал я себе, чтобы он продолжал держать меня за простака, безмозглого и беспамятного.
Я достал из котомки самые пахучие эссенции: белый сандал, гвоздику, алоэ, бензой, смешал их согласно рецепту мэтра Николо далла Гротария Калабрезе с тмином, душистой смолой, лауданумом, мускатным орехом, камедью и легким раствором уксуса. Скатал из этого шарик, приготовившись втирать его в плечи и бока музыканта до тех пор, пока он весь не израсходуется.
Обнажив спину, Девизе уселся задом наперед на стул, лицом к зарешеченному окну: по его словам, созерцание дневного света служит ему единственным утешением в эти нелегкие дни. Он замолчал, а я приступил к делу, напевая вполголоса так приглянувшуюся мне мелодию.
– Вы сказали, пьесу вам подарила королева Мария-Терезия. Что ж, она сама ее сочинила?
– Да нет же, что ты выдумываешь! Ее Величество этим не занималась. Кроме того, это рондо – не какое-нибудь проходное сочинение, а творение моего учителя Франческо Корбетты[147], подарившего его Марии-Терезии перед смертью.
– Ах, так ваш учитель был итальянцем. А из какого города он был родом, позвольте узнать? К примеру, господин де Муре прибыл к нам из Неаполя, как и другой наш постоялец, господин Стилоне…
– Любовь, связывавшая Наихристианнейшего из королей и племянницу Мазарини, – достояние всех! Даже такой профан, как ты, наслышан об этом. Какой стыд! Слава Богу, хоть о королеве неизвестно ничего, кроме того, что Людовик ей изменял. Самая большая ошибка, которую можно совершить в отношении женщины, в частности Марии-Терезии, это удовольствоваться видимостью.
Я был глубоко задет этим замечанием, произнесенным им словно с какой-то искренней горечью. Смысл его слов был таков: чтобы судить о женской природе, никогда не стоит останавливаться лишь на том, что лежит на поверхности. Хотя рана, полученная мною от нашей последней встречи с Клоридией, еще кровоточила, на память тотчас пришло мгновение, когда она беззастенчиво упрекнула меня в том, что я не подал ей ожидаемого ею обола. Однако замечание Девизе с тем же успехом могло относиться и к нему самому. Я испытал укол совести от того, что посмел сравнивать королеву и куртизанку. И все же более всего сердце мое сжалось от тоски, одиночества в связи с отчужденностью между мною и Клоридией. Не в состоянии изменить что-либо, я уступил нетерпеливому желанию побольше узнать о Марии-Терезии, чья судьба, судя по словам Девизе, была горестна и исполнена страданий. Теплилась надежда, что его рассказ как-то примирит меня с предметом моего желания. Я расставил Девизе сети, произнеся заведомую ложь:
– Я слышал о Ее Величестве Марии-Терезии, но лишь мимоходом, от постояльцев. Может статься…
– Не может, а тебе определенно нужны лучшие наставники, – резко перебил он меня, – хорошо бы, ты забыл все те бредни, которых наслушался, и постарался по-настоящему понять, кем была Мария-Терезия и что она значила для Франции, да и для всей Европы.
Он заглотнул наживку, оставалось развесить уши и впитывать.
– Торжественный въезд совсем юной испанской инфанты Марии-Терезии в Париж по случаю ее бракосочетания с Людовиком, – повел Девизе свой рассказ, пока я катал пахучий шарик по его лопаткам, – стал одним из самых радостных событий французской истории. Прозрачным днем в конце августа 1660 года Людовик и Мария-Терезия прибыли из Венсена. Юная королева восседала на триумфальной колеснице, убранной так, как не снилось и самому Аполлону; ее густые вьющиеся волосы сияли подобно лучам солнца, ниспадая на черное платье, расшитое золотом и серебром, усеянное драгоценными каменьями; серебро украшений в волосах и белизна лица прекрасно сочетались с огромными голубыми глазами, ореол доселе невиданного великолепия окружал ее. Воспламененные видением юной девы, воодушевленные радостью и преданной любовью, которые испытывают одни лишь верные подданные, французы благословляли ее. Людовик XIV, король Франции и Наварры, был подобен божеству, каким предстает оно у поэтов; его затканный златом и серебром камзол уступал в достоинстве лишь тому, кто его носил. Под ним был великолепный скакун, целая кавалькада принцев крови следовала за ним. Мир между Францией и Испанией, предложенный стране в виде столь счастливого соединения двух богоподобных существ, вселил в сердца пошатнувшуюся было преданность своему государю, и все те, кому удача ниспослала видеть его в этот день, ощутили прилив радости от того, что являются их подданными. Королева-мать Анна Австрийская взирала на это зрелище с балкона на улице Сент-Антуан: достаточно было взглянуть на ее лицо, чтобы догадаться, какие чувства владеют ею. Молодые люди соединили свои судьбы ради прославления величия своих королевств, наконец замирившихся.
Ликовал и кардинал Мазарини: его труды политика, возвращающего Франции мир и процветание благодаря Пиренейскому миру, увенчались успехом. Потянулась череда празднеств, балов, опер, невиданные прежде роскошь, галантность расцвели при дворе.
– А что было потом? – подпав под очарование рассказа Девизе, торопил я его.
– Что потом, что потом… – принялся напевать Девизе. – Нескольких месяцев хватило Марии-Терезии, чтобы осознать, какая ей уготована судьба, и измерить верность, на которую был способен ее супруг.
Первые свои аппетиты король утолил с помощью придворных дам из окружения супруги. Если та и не сразу поняла, что за человек ее муж, то его галантные свидания с госпожой де Ла Вальер, фрейлиной своей невестки Генриетты Стюарт, которых он почти и не скрывал, просветили ее окончательно. Затем появилась госпожа де Монтеспан, подарившая Людовику семерых детей. Этот безудержный адюльтер разворачивался на глазах у всех при свете белого дня, так что Марию-Терезию, госпожу де Ла Вальер и госпожу де Монтеспан окрестили «тремя королевами».
Людовик поистине не знал удержу: удалил от двора несчастного супруга Монтеспан – Луи де Гондрена, для выражения недовольства облачившегося в траур и прикрепившего огромные рога к своему экипажу. Людовик выстроил для своей возлюбленной два великолепных замка с садами и фонтанами. В 1674 году Монтеспан одна царила в сердце короля, ее соперница Ла Вальер удалилась в монастырь. Новая фаворитка располагала для выездов двумя экипажами, запряженными цугом, за ними по пятам всегда следовала повозка с десятками слуг и съестными припасами. Расин, Буало и Лафонтен прославляли ее в стихах, быть принятым в ее апартаментах означало удостоиться большой чести, тогда как почести, воздаваемые королеве, не шли дальше обычных требований этикета.
Звезда Монтеспан закатилась в тот миг, когда на глаза королю попалась Мария-Анжелика де Фонтанж, прекрасная, как ангел, и глупая, как цесарка. Однако ей было трудно смириться с теми рамками, которые ей отводились; она претендовала на большее – стала появляться на публике рядом с королем и отказывалась приветствовать кого бы то ни было, включая королеву, ко двору которой когда-то принадлежала.
И наконец король воспылал страстью к госпоже де Ментенон, которой доверил как своих законных детей, так и многочисленных бастардов от всех своих любовниц. Но на этом унижения Марии-Терезии не закончились. Наихристианнейший из королей отдавал предпочтение незаконным детям, с небрежением относясь к дофину, своему старшему сыну. Он женил его на Марии-Анне-Виктории, дочери курфюрста Баварского, отличавшейся исключительной непривлекательностью. Красотки были предназначены лишь ему одному! – Девизе запнулся.
– А что же королева? – недоверчиво спросил я, опешив от такой круговерти королевских любовниц и сгорая от нетерпения узнать, как повела себя Мария-Терезия.
– Молча все сносила, – как-то глухо отвечал Девизе. – Никому так и не удалось узнать, что делалось в ее душе.
Измены мужа, унижения, насмешки безжалостного двора и простонародья… со временем она научилась с улыбкой на устах сносить все. Король ей изменял? Она вела себя еще более доброжелательно и скромно. Король выставлял напоказ свои победы? Она множила молитвы. Король приударил за мадемуазель де Теобон или за мадемуазель де Ла Мот, фрейлинами своей законной половины? Мария-Терезия дарила всех улыбками, мудрыми советами, ласковыми взглядами.
Когда еще была жива королева-мать Анна Австрийская, Мария-Терезия попробовала однажды два дня холодно обращаться с Людовиком, что было, в общем-то, пустяком по сравнению с тем, что приходилось выносить ей самой. Король неделями после этого не удостаивал ее взглядом, как ни старалась королева-мать смягчить его. Уже тогда Мария-Терезия поняла, что у нее нет другого пути и что придется смиренно принимать все, в том числе горе, ничего не ожидая взамен, разве что то малое, что соизволит дать ей король.
Он во всем одерживал победы, превзойдя искусство побеждать. И в семейной жизни он разработал некую линию поведения, по его мнению, наилучшую: к своей жене, королеве Франции, он относился с должным почтением – пищу принимал всегда только с ней, ночи проводил в супружеской постели, выполнял все семейные обязанности, вел с нею беседы так, словно и в помине не было никаких любовниц.
Большая часть времени уходила у королевы на молитвы, редко позволяла она себе скромные развлечения. Ее окружало с полдюжины шутов, которых она звала так: Бедный мальчик, Сердце мое, Сынок, да свора собак, к которым относилась с неумеренной лаской. У ее любимцев был особый экипаж для прогулок; часто кролики и собаки ели вместе с королевой; она тратила на них огромные суммы.
– Разве вы не сказали, что это была доброжелательная и скромная женщина? – удивился я.
– Ну да, однако такова была цена ее одиночества. С восьми утра до десяти вечера, – продолжал Девизе, – Мария-Терезия предавалась игре в карты, ожидая, когда король соизволит поужинать с ней. Княгини и герцогини полукругом обступали ее, а прочие, менее знатные, толпились за ее спиной, вздыхая и обливаясь потом. Королева особенно любила играть в I'hombre [148], но была слишком невнимательна и постоянно проигрывала. Случалось, принцесса д'Эльбёф поддавалась, чтобы королева могла выиграть: в такие минуты всем становилось не по себе. Она до самой смерти испытывала чувство возрастающего одиночества, по ее собственному признанию немногочисленным друзьям. Свою душевную боль она выразила в предсмертной фразе: «Король стал со мною нежнее только потому, что я ухожу».
Рассказ Девизе пробудил во мне жалость и наполнил нетерпением: я надеялся услышать еще немало интересного из его уст. Растирая ему спину, я невольно смотрел на стол, который находился как раз передо мной. От рассеянности я поставил несколько склянок на разложенные на нем листы, а спохватившись, попросил у Девизе прощения. Он вздрогнул, встал и принялся смотреть, не испачкал ли я их часом. И впрямь на одном из листов было посажено жирное пятно.
– Да ты просто дурак набитый, вот ты кто! – взорвался он. – Испортил рондо моего учителя.
Я страшно перепугался: и как меня угораздило запачкать пьесу, которую я так полюбил! И пока Девизе предавался брани и изрыгал проклятия, я посыпал пятно мелким сухим песком, чтобы он впитал жир, стараясь хоть как-то исправить положение, как вдруг взгляд мой приковала к себе надпись на верхнем поле: «a Mademoiselle» [149].
– Что это, любовное посвящение? – спросил я, извиняясь за содеянное.
– Любовное? Кто ж станет любить Мадемуазель… единственную в мире женщину, более одинокую и несчастную, чем королева!
– А кто это Мадемуазель?
– О, это сущая бедняжка, одна из кузин Его Величества. Она приняла сторону восставших во время Фронды и поплатилась за это. Ты только вообрази, она приказала направить пушки Бастилии против королевских войск.
– И ее приговорили к повешению?
– Хуже, к безбрачию, – усмехнулся Девизе. – Король запретил ей выходить замуж. Мазарини говаривал: «Эти пушки убили ее мужа».
– Королю никого не жалко, даже своих родных, – вставил я.
– О да. Когда в июле этого года не стало Марии-Терезии, знаешь, что сказал Его Величество? «Это первое горе, которое она мне причинила». И все. С таким же безразличием отнесся он и к кончине Кольбера, верой и правдой служившего ему в течение двух десятков лет.
Девизе что-то еще говорил, но я уже ничего не слышал. В голове у меня стучало: июль, июль.
– Вы сказали, королева скончалась в июле?
– Что? Ах да, 30 июля, после болезни.
С меня было довольно. Я закончил оттирать лист таблатуры, по-быстрому снял излишек мази со спины Девизе и протянул ему сорочку. После чего откланялся и вышел вон, испытывая необыкновенное возбуждение, так что пришлось даже прислониться к стене в коридоре, чтобы успокоиться.
Королева Франции, унесенная болезнью в последнюю неделю июля: ведь это именно то, о чем написано в астрологическом предсказании. Неотвратимость судьбы была налицо!
Девизе ответил мне таким тоном, как будто пожурил: новости этой было уже несколько недель! Несчастнейший из смертных, я был, видно, единственным, кто ничего не знал.
Вот Кристофано тоже ведь не считает, что астрология непременно идет вразрез с верой, напротив, полагает, она даже полезна тому, кто занимается врачеванием. Тут же в памяти встали и такие непонятные размышления Стилоне Приазо, и темная история, приключившаяся с Кампанеллой, и трагическая судьба отца Моранди. Я мысленно воззвал к Небу о ниспослании мне знака, освободившего бы меня от страха и указавшего путь.
И тут грянули звуки чудного рондо, исполняемого на теорбе, – Девизе вновь взялся за инструмент. Я молитвенно сложил руки и замер, закрыв глаза, раздираемый между надеждой и страхом, покуда не смолкла последняя нота.
Дотащившись до своей комнаты, повалился на постель, лишившись и сил, и воли, мучимый знанием о чреде событий, смысл которых был мне неведом. Впав в оцепенение, я стал напевать нежную мелодию, только что слышанную мною, словно она одна могла одарить меня милостью и послужить тайным ключом ко всему тому, что составило лабиринт моих страданий.
Разбудил меня шум, долетавший с улицы Орсо. Видимо, я проспал всего несколько минут, не больше. Первой меня пронзила мысль об астрологической книжке, одновременно во мне зашевелилось горькое и щемящее чувство, о первопричине которого было нетрудно догадаться. Чтобы обрести покой, нужно было постучать в одну дверцу.
Вот уже несколько дней как я оставлял пищу возле комнаты Клоридии, стуком предупреждая ее. Один Кристофано имел к ней доступ. Однако после разговора с Девизе вновь открылась рана, образовавшаяся в результате нашего с ней отчуждения.
Среди нас уже хозяйничала чума, могущая со дня на день унести Клоридию, со стеснением в сердце думал я. Разве сейчас так уж важно, что меня ранило ее сребролюбие? В такие минуты гордыня – худший из советчиков. Предлогов заявиться к ней было предостаточно: о стольком хотелось рассказать самому, о стольком расспросить ее.
– Я ничегошеньки не смыслю в астрологии, я ведь тебе уже говорила, – отбивалась Клоридия после того, как я насел на нее со своей астрологической книжкой, объясняя, что все сбывается. – Я умею разгадывать сны, разбираюсь в гадании по руке и в нумерологии. Звезды – уволь, это не по моей части.
Я вернулся к себе. В голове был полный сумбур. Но не это было главным, а то, что ангелочек с крылышками снова выпустил в меня свою стрелу. Так ли уж важно, что Клоридия не оставляла мне никакой надежды. Так ли уж важно, что она разгадала мое состояние и посмеивается. Я все одно, несмотря ни на что, числил себя счастливчиком: мне была дана возможность лицезреть ее и даже разговаривать с ней, когда и сколько захочу, во всяком случае, пока продлится карантин. Неповторимые минуты для несчастного сироты, каким я был, неоценимые мгновения, о которых я стану вспоминать и сожалеть весь остаток своих дней. Я дал себе слово снова поскорее навестить ее.
У себя в комнате я обнаружил, что без меня тут побывал Кристофано, оставивший для меня стаканчик прохладного вина, ломоть хлеба и кусок сыру. Объятый любовным томлением, я принялся потягивать вино, словно то был чистейший нектар Эроса, а хлеб с сыром показались мне нежнейшей манной, просыпанной на меня Афродитой.
Наконец туман, которым затянуло мой мозг во время встречи с Клоридией, рассеялся, и я задумался о беседе с Девизе: так и не удалось вытянуть из него ничегошеньки о смерти Фуке. Аббат был прав: ни Девизе, ни Дульчибени по доброй воле не заговорят об этой странной истории. Хорошо еще, в уме музыканта не зародилось подозрение. Напротив, даже задавая ему дурацкие вопросы, замарав таблатуру, я выглядел в его глазах как самый последний неуч и тупица.
Я отправился взглянуть, как обстоят дела у моего хозяина, и обнаружил, что ему лучше. Кристофано только что покормил его. Пеллегрино уже вновь овладел навыками речи и как будто понимал, что ему говорят. Слов нет, здоровье его оставляло желать лучшего и большую часть дня он спал, но тем не менее Кристофано счел, что он пошел на поправку.
Побыв с ними, я вернулся к себе и сполна предался Морфею, а когда наконец вырвался из его цепких объятий, был уже обеденный час. Я засучил рукава: разрезал несколько лимонов на четвертинки и посыпал их сахарной пудрой – это чтобы подготовить желудки постояльцев к принятию пищи, далее соорудил крем по-милански: смешал желтки яиц с мускатом, ядрышками сосновых шишек, сахаром, корицей по вкусу (так было указано в рецепте, но я решил не злоупотреблять ею) и чуточкой сливочного масла, все это как следует взбил в ступке, потомил на огне и влил в небольшое количество воды до загустения. А еще позволил себе добавить в крем груши сорта бергамот.
Закончив раздачу, я вернулся в кухню и сварил полчашки горячего напитка на основе жареного кофе. Затем на цыпочках, чтобы Кристофано меня не услышал, поднялся в башенку.
– Вот спасибо! Клоридия сияла.
– Я приготовил его для вас одной, – покраснев, выдавил я из себя.
– Обожаю кофе! – воскликнула она, закрыв глаза и томно вдыхая аромат, распространявшийся по комнате.
– А что в Голландии, откуда вы прибыли, много ли пьют кофе?
– Нет. Мне так нравится, как ты его сварил: густой, насыщенный. Так готовила моя мама.
– Я рад. Правильно ли я понял, что вам не пришлось eе знать?
– Почти, – неохотно отозвалась она. – Я не помню ее лица но вот запах кофе, который она, как говорят, готовила великолепно, остался в памяти навсегда.
– Она была итальянкой, как и ваш отец?
– Нет. Ты что, явился мучить меня вопросами? Клоридия насупилась. Я все испортил! Однако вскоре она стала искать моего взгляда и лучезарно мне улыбаться. А также предложила сесть, указав на низенькую скамеечку.
Выдвинув ящик комода, она достала две чашки и сухое анисовое печенье, налила кофе и мне и, присев на постель передо мной, стала с наслаждением потягивать любимый напиток.
Не осмеливаясь задавать вопросы, я не знал, чем заполнить образовавшуюся паузу. Клоридия макала печенье в кофе и с жадностью, но грациозно откусывала от него. Эта картина меня умилила, мои глаза наполнились слезами, мысленно я уже зарылся лицом в ее волосы, касался губами ее лба.
Клоридия взглянула на меня:
– Мы с тобой разговариваем уже несколько дней, а я так-таки ничего о тебе не знаю.
– Право, это неинтересно, сударыня Клоридия.
– Не может быть. Откуда ты? Сколько тебе лет? Как ты здесь оказался?
Я вкратце описал ей свое прошлое: сиротство, уроки старушки монахини и доброжелательность г-на Пеллегрино.
– Стало быть, ты получил какое-то образование. По твоим вопросам я догадалась об этом. Повезло тебе. Я потеряла отца в возрасте двенадцати лет и вынуждена была довольствоваться тем немногим, что он успел преподать мне, – проговорила она, продолжая улыбаться.
– А вы неплохо говорите. Итальянскому вас обучал отец?
– Не только он. Мы жили в Риме, когда я осталась одна. Итальянские купцы отвезли меня в Голландию.