Страница:
Когда ужин подходил к концу и постояльцы собирались разбрестись по своим комнатам, Стилоне Приазо напомнил лекарю о его обещании просветить нас относительно надежд на благополучный исход карантина.
Кристофано не заставил просить себя дважды. И стал держать перед нами весьма ученую речь, в которой, опираясь на многие примеры из античных и современных авторов, объяснил, как происходит заражение чумой:
– Те, кто полагает, что первая причина, по которой возникает чума, – божественная воля и что нет лучшего лекарства от нее как молитва, знайте: чума проистекает из порчи четырех элементов – воздуха, воды, огня и земли, миазмы которых проникают в человека через нос и рот, ведь как иначе может чума проникнуть в тело? Летом, как в нашем с вами случае, речь идет о порче огня или природной жаре: болезнь сопровождается горячкой, головной болью и всеми теми симптомами, которые я назвал вам у одра Пеллегрино. Покойник тотчас же чернеет и пышет жаром. Дабы избежать этого, требуется надрезать созревшие бубоны и наложить на раны пластыри. Зимой, напротив, есть риск подцепить чуму, происходящую от порчи земли, порождающую ганглии, схожие с туберкулами, которые в холодное время года таятся в недрах земли. Необходимо дать им вызреть с помощью наложения горячих мазей. Весной и осенью, когда воды стоят ближе к поверхности земли и наполняют до краев водоемы, чума проистекает из порчи воды, причиной чего порой становятся небесные светила и планеты, порождающие водяные ганглии, которые, лопнув, тут же проходят. Лечение заключается в том, чтобы извлечь ядовитую студенистую жидкость с помощью очищения, сиропов и бальзамов. Как бы то ни было, дурной воздух всегда более всего повинен в распространении чумы. Воздух проникает повсюду, ибо поп datur vacuum in natura [46]. Оттого-то рекомендуется помещать на улицах факелы. Пламя очищает золото, серебро, железо, с его помощью плавят металл, обжигают камни, а прочие вещества подвергают варению, подогреву и высушиванию. Пламя очищает воздух от вредоносности. Этот метод прежде всего показан в городах, больше подверженных порче, чем сельская местность, хорошо продуваемая и не столь загрязненная.
– Значит, нет худшего места, чем то, где мы находимся, в самом центре города, – с ужасом произнес я.
– Увы. Согласно моим скромным познаниям, – весьма уверенно начал Кристофано, – пагубный воздух, царящий в иных городах, таких как Рим, главным образом возникает при сокращении в них населения. Посудите сами, Рим, этот святой город, в античные времена владыка всего мира, был наполнен лучшей, менее тлетворной атмосферой, ведь Рим одерживал победы и вбирал в себя выходцев со всего света. Сегодня в этом опустевшем городе воздух испорчен. То же и в Террачине, и в Романа Черветро, и в Неттуно, городе у воды, то же и в бухте Неаполитанского королевства, и в Авернии, и в Дигнано, и в большом городе Комо – последние некогда особенно прославились, а их население достигало невероятных размеров. Ныне эти города стоят в руинах, и в них распространился такой гибельный воздух, что никто уже не может там жить. А вот Неаполь и Трапани, в которых прежде нельзя было проживать из-за дурной атмосферы, заново наполнились превосходным воздухом, с тех пор как стали процветать и содержаться в отменном состоянии. На пустырях ведь произрастают ядовитые травы, водятся вредные животные, переносящие заразу. Словом, нелишне было бы принять кое-какие меры и в Риме, даже если последняя эпидемия случилась в 1656 году, более двадцати семи лет назад. Если речь и впрямь идет о чуме, то поздравляю вас, именно мы имели несчастье на сей раз распахнуть перед ней двери.
Некоторое время после этих слов в столовой царило гробовое молчание, все обдумывали блестящую речь Кристофано. Первым пришел в себя Атто:
– Как она передается?
– С помощью запахов, facillime. Но также с помощью ворсистых вещей, таких, как одеяла и меха, и потому их следует сжигать. Некоторые авторы считают, что смертоносные атомы вцепляются в ворсинки, чтобы позднее отпасть, – с само собой разумеющимся видом отвечал Кристофано.
– В таком случае одежда господина Пеллегрино содержит заразу, – прошептал я в приступе панического страха.
– Если быть более точным, – слегка меняя тон на менее безапелляционный, – я не совсем уверен, что это так. В сущности, никому не ведомо, как распространяется эта болезнь. Я знавал одного палермского аптекаря, восьмидесятисемилетнего Джаннуккьо Спатафоро, человека большой учености и опыта, так вот он утверждал, что эпидемии чумы, осаждающие город, непостижимы: в Палермо чудный воздух, город недоступен ветрам из Остро и сирокко, которые чрезвычайно вредят здоровью и растительности, понижают урожайность, раздувают людей, порождая в них нечто вроде нескончаемой лихорадки, которая буквально косит их. И несмотря на это, чума, свирепствовавшая в Палермо, вела себя такой злодейкой, что набрасывалась на людей, и они, испытав головокружение, замертво падали. Трупы делались черными и горячими.
– Словом, никому не ведомо, как распространяется чума, – подвел итог Атто.
– Могу сказать, что многие эпидемии разразились после того, как зараза заносилась из других областей. Так, последняя эпидемия, поразившая Рим менее трех десятков лет назад, – родом из Неаполя, ее завез один безграмотный рыбак. Мой отец, который был проведитором, ответственным за здоровье во время великой чумы в Прато в 1630 году, и который лечил больных чумой, многие годы спустя поведал мне, что природа этой болезни загадочна и что античным целителям так и не удалось распознать ее.
– И был прав, – сурово и резко, как отрезал, изрек Помпео Дульчибени, чем немало удивил нас. – Одно умнейшее духовное лицо, одновременно человек ученый, указало путь, по которому следует идти. Увы, его не послушали.
– Духовное лицо, ученый… Позвольте, позвольте – уж не отец ли это Атаназиус Кирхер[47]? – высказал предположение Кристофано.
Дульчибени удержался от каких-либо слов в ответ, подтвердив этим правильность догадки, а затем отчеканил:
– Aerem, acquam, terram innumerabilibus insectis scatere, adeo certum est.
– Он говорит: земля, воздух и вода кишат крошечными существами, невидимыми невооруженным глазом, – перевел для нас Кристофано.
– Так вот, – продолжал Дульчибени, – эти крошечные существа порождаются разлагающимися организмами, но разглядеть их удалось лишь после изобретения микроскопа, значит…
– Этот немецкий иезуит, кажется, столь известен, – перебил его Кристофано с легким презрением в голосе, – что господин Дульчибени цитирует его по памяти.
Мне имя Кирхера не говорило ни о чем. Однако оно, должно быть, и впрямь было известно: заслышав его, присутствующие закачали головами в знак того, что это так.
– И все же идеям Кирхера пока еще не удалось заслонить собой идей великих авторов трудов по медицине, которые… – гнул свое наш эскулап.
– Учение Кирхера, возможно, имеет право на существование, но лишь ощущение может составлять прочную базу для наших познаний.
На сей раз в беседу вступил Бедфорд. Молодой англичанин, накануне от ужаса потерявший дар речи, вроде бы немного оправился.
– Одна и та же причина в различных случаях приводит к противоположным последствиям. Разве не верно, что кипящая вода делает яйцо вареным и твердым, а мясо размягчает? – продолжал он.
– Мне прекрасно известно, кто распространяет софизмы, – едко заметил Кристофано. – Локк[48] и его друг Сиденхем[49], которые, возможно, досконально разбираются в ощущениях и уме, но практикуют в Лондоне, не являясь врачами!
– И что ж из того? Ими движет лишь одно: врачевать, а не пичкать пациентов болтовней, как делают иные, – парировал Бедфорд. – Двадцать лет назад, когда чума косила по двадцать тысяч душ в день в Неаполе, неаполитанские врачи и аптекари наведывались в Лондон, чтобы торговать своими тайными формулами от чумы. Как вам это нравится? Подвешивали на грудь бумажки со знаком иезуитов I.H.S.[50], начертанном внутри креста. А то еще лучше: торговали табличками, которые следовало носить на шее, с надписью:
ABRACADABRA
ABRACADABR
ABRACADAB
ABRACADA
ABRACAD
ABRACA
ABRAC
ABRA
ABR
АВ
А
Пригладив свои рыжие вихры и нацелившись на присутствующих (за исключением моей персоны, которую он ни во что не ставил) своими косыми глазками цвета морской волны, англичанин встал и оперся о стену, заговорив более миролюбиво.
Оказалось, он был свидетелем того, как шарлатаны оклеили весь город объявлениями, в которых людям предлагалось приобретать «безотказные пилюли», «несравненные микстуры», «королевские противоядия» и «универсальную воду» от чумы.
– Когда же они не обманывали людей, предлагая им всю эту несуразицу, то предлагали снадобья, приготовленные на основе меркурия, которые отравляли кровь и убивали быстрее чумы.
Последнее высказывание подействовало на Кристофано подобно фитилю, и диспут вспыхнул с новой силой.
К обсуждению присоединился и отец Робледа. Для начала пробормотав нечто нечленораздельное, иезуит вступился за своего собрата, отца Кирхера. Завязавшийся спор спровоцировал недостойную свару, в ходе которой каждая из трех сторон пыталась навязать собственные доводы в большей степени силой голосовых связок, нежели разума.
Впервые в жизни довелось мне, бедному ученику, присутствовать при битве умов. Однако я был весьма удивлен и разочарован теми формами, которые она приняла.
И все же мне посчастливилось извлечь из горячего обмена мнениями начатки знаний об учении загадочного Кирхера, способного в ком угодно пробудить любопытство. За полвека неустанных исследований этот выдающийся иезуит распространил свое многообразное по форме учение с помощью трех десятков трудов по различным отраслям знания, в том числе и одного трактата о чуме «Scmtinium phisico-medicum contagiosae luis quae pestis dicitur», опубликованного двадцать пять лет назад. В нем утверждалось, что автор с помощью микроскопа сделал ряд крупных открытий, которые могут не вызвать у читателей доверия (так и случилось), но которые доказывают существование крошечных невидимых существ, являющихся причиной чумы.
Согласно Робледе, научное открытие Кирхера опиралось на способности автора сродни ясновидению или на некое вдохновение, посланное ему свыше. «А если этот отец Кирхер, наделенный необычным даром, и впрямь способен исцелять от чумы?» – подумал я, но ввиду накалившейся обстановки не осмелился задать вопрос.
Все это время аббат Мелани не менее внимательно, чем я, если не более, слушал все, что касалось отца Кирхера. Вынужденный то и дело потирать нос, дабы подавить чиханье, сам он в разговор не вмешивался, но его глазки-буравчики так и перебегали с одного спорящего на другого.
О себе же могу сказать: я был, с одной стороны, в ужасе от угрожающего характера болезни, а с другой стороны – заворожен всеми этими теориями о происхождении чумы, о существовании которых дотоле мне не приходилось слышать.
Вот отчего тот факт, что Дульчибени был так хорошо осве-домлен о полузабытой теории Кирхера, не заронил во мне никакого подозрения, а следовало бы. Не заметил я и того, что, заслыша имя Кирхера, Атто весь обратился в слух.
После нескольких часов, в продолжение которых дебаты не утихали, постояльцы, лишенные иных развлечений, стали расходиться по своим комнатам. Вскоре всем нам пришлось лечь спать, без надежды на замирение сторон.
Вторая ночь С 12 НА 13 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
Кристофано не заставил просить себя дважды. И стал держать перед нами весьма ученую речь, в которой, опираясь на многие примеры из античных и современных авторов, объяснил, как происходит заражение чумой:
– Те, кто полагает, что первая причина, по которой возникает чума, – божественная воля и что нет лучшего лекарства от нее как молитва, знайте: чума проистекает из порчи четырех элементов – воздуха, воды, огня и земли, миазмы которых проникают в человека через нос и рот, ведь как иначе может чума проникнуть в тело? Летом, как в нашем с вами случае, речь идет о порче огня или природной жаре: болезнь сопровождается горячкой, головной болью и всеми теми симптомами, которые я назвал вам у одра Пеллегрино. Покойник тотчас же чернеет и пышет жаром. Дабы избежать этого, требуется надрезать созревшие бубоны и наложить на раны пластыри. Зимой, напротив, есть риск подцепить чуму, происходящую от порчи земли, порождающую ганглии, схожие с туберкулами, которые в холодное время года таятся в недрах земли. Необходимо дать им вызреть с помощью наложения горячих мазей. Весной и осенью, когда воды стоят ближе к поверхности земли и наполняют до краев водоемы, чума проистекает из порчи воды, причиной чего порой становятся небесные светила и планеты, порождающие водяные ганглии, которые, лопнув, тут же проходят. Лечение заключается в том, чтобы извлечь ядовитую студенистую жидкость с помощью очищения, сиропов и бальзамов. Как бы то ни было, дурной воздух всегда более всего повинен в распространении чумы. Воздух проникает повсюду, ибо поп datur vacuum in natura [46]. Оттого-то рекомендуется помещать на улицах факелы. Пламя очищает золото, серебро, железо, с его помощью плавят металл, обжигают камни, а прочие вещества подвергают варению, подогреву и высушиванию. Пламя очищает воздух от вредоносности. Этот метод прежде всего показан в городах, больше подверженных порче, чем сельская местность, хорошо продуваемая и не столь загрязненная.
– Значит, нет худшего места, чем то, где мы находимся, в самом центре города, – с ужасом произнес я.
– Увы. Согласно моим скромным познаниям, – весьма уверенно начал Кристофано, – пагубный воздух, царящий в иных городах, таких как Рим, главным образом возникает при сокращении в них населения. Посудите сами, Рим, этот святой город, в античные времена владыка всего мира, был наполнен лучшей, менее тлетворной атмосферой, ведь Рим одерживал победы и вбирал в себя выходцев со всего света. Сегодня в этом опустевшем городе воздух испорчен. То же и в Террачине, и в Романа Черветро, и в Неттуно, городе у воды, то же и в бухте Неаполитанского королевства, и в Авернии, и в Дигнано, и в большом городе Комо – последние некогда особенно прославились, а их население достигало невероятных размеров. Ныне эти города стоят в руинах, и в них распространился такой гибельный воздух, что никто уже не может там жить. А вот Неаполь и Трапани, в которых прежде нельзя было проживать из-за дурной атмосферы, заново наполнились превосходным воздухом, с тех пор как стали процветать и содержаться в отменном состоянии. На пустырях ведь произрастают ядовитые травы, водятся вредные животные, переносящие заразу. Словом, нелишне было бы принять кое-какие меры и в Риме, даже если последняя эпидемия случилась в 1656 году, более двадцати семи лет назад. Если речь и впрямь идет о чуме, то поздравляю вас, именно мы имели несчастье на сей раз распахнуть перед ней двери.
Некоторое время после этих слов в столовой царило гробовое молчание, все обдумывали блестящую речь Кристофано. Первым пришел в себя Атто:
– Как она передается?
– С помощью запахов, facillime. Но также с помощью ворсистых вещей, таких, как одеяла и меха, и потому их следует сжигать. Некоторые авторы считают, что смертоносные атомы вцепляются в ворсинки, чтобы позднее отпасть, – с само собой разумеющимся видом отвечал Кристофано.
– В таком случае одежда господина Пеллегрино содержит заразу, – прошептал я в приступе панического страха.
– Если быть более точным, – слегка меняя тон на менее безапелляционный, – я не совсем уверен, что это так. В сущности, никому не ведомо, как распространяется эта болезнь. Я знавал одного палермского аптекаря, восьмидесятисемилетнего Джаннуккьо Спатафоро, человека большой учености и опыта, так вот он утверждал, что эпидемии чумы, осаждающие город, непостижимы: в Палермо чудный воздух, город недоступен ветрам из Остро и сирокко, которые чрезвычайно вредят здоровью и растительности, понижают урожайность, раздувают людей, порождая в них нечто вроде нескончаемой лихорадки, которая буквально косит их. И несмотря на это, чума, свирепствовавшая в Палермо, вела себя такой злодейкой, что набрасывалась на людей, и они, испытав головокружение, замертво падали. Трупы делались черными и горячими.
– Словом, никому не ведомо, как распространяется чума, – подвел итог Атто.
– Могу сказать, что многие эпидемии разразились после того, как зараза заносилась из других областей. Так, последняя эпидемия, поразившая Рим менее трех десятков лет назад, – родом из Неаполя, ее завез один безграмотный рыбак. Мой отец, который был проведитором, ответственным за здоровье во время великой чумы в Прато в 1630 году, и который лечил больных чумой, многие годы спустя поведал мне, что природа этой болезни загадочна и что античным целителям так и не удалось распознать ее.
– И был прав, – сурово и резко, как отрезал, изрек Помпео Дульчибени, чем немало удивил нас. – Одно умнейшее духовное лицо, одновременно человек ученый, указало путь, по которому следует идти. Увы, его не послушали.
– Духовное лицо, ученый… Позвольте, позвольте – уж не отец ли это Атаназиус Кирхер[47]? – высказал предположение Кристофано.
Дульчибени удержался от каких-либо слов в ответ, подтвердив этим правильность догадки, а затем отчеканил:
– Aerem, acquam, terram innumerabilibus insectis scatere, adeo certum est.
– Он говорит: земля, воздух и вода кишат крошечными существами, невидимыми невооруженным глазом, – перевел для нас Кристофано.
– Так вот, – продолжал Дульчибени, – эти крошечные существа порождаются разлагающимися организмами, но разглядеть их удалось лишь после изобретения микроскопа, значит…
– Этот немецкий иезуит, кажется, столь известен, – перебил его Кристофано с легким презрением в голосе, – что господин Дульчибени цитирует его по памяти.
Мне имя Кирхера не говорило ни о чем. Однако оно, должно быть, и впрямь было известно: заслышав его, присутствующие закачали головами в знак того, что это так.
– И все же идеям Кирхера пока еще не удалось заслонить собой идей великих авторов трудов по медицине, которые… – гнул свое наш эскулап.
– Учение Кирхера, возможно, имеет право на существование, но лишь ощущение может составлять прочную базу для наших познаний.
На сей раз в беседу вступил Бедфорд. Молодой англичанин, накануне от ужаса потерявший дар речи, вроде бы немного оправился.
– Одна и та же причина в различных случаях приводит к противоположным последствиям. Разве не верно, что кипящая вода делает яйцо вареным и твердым, а мясо размягчает? – продолжал он.
– Мне прекрасно известно, кто распространяет софизмы, – едко заметил Кристофано. – Локк[48] и его друг Сиденхем[49], которые, возможно, досконально разбираются в ощущениях и уме, но практикуют в Лондоне, не являясь врачами!
– И что ж из того? Ими движет лишь одно: врачевать, а не пичкать пациентов болтовней, как делают иные, – парировал Бедфорд. – Двадцать лет назад, когда чума косила по двадцать тысяч душ в день в Неаполе, неаполитанские врачи и аптекари наведывались в Лондон, чтобы торговать своими тайными формулами от чумы. Как вам это нравится? Подвешивали на грудь бумажки со знаком иезуитов I.H.S.[50], начертанном внутри креста. А то еще лучше: торговали табличками, которые следовало носить на шее, с надписью:
ABRACADABRA
ABRACADABR
ABRACADAB
ABRACADA
ABRACAD
ABRACA
ABRAC
ABRA
ABR
АВ
А
Пригладив свои рыжие вихры и нацелившись на присутствующих (за исключением моей персоны, которую он ни во что не ставил) своими косыми глазками цвета морской волны, англичанин встал и оперся о стену, заговорив более миролюбиво.
Оказалось, он был свидетелем того, как шарлатаны оклеили весь город объявлениями, в которых людям предлагалось приобретать «безотказные пилюли», «несравненные микстуры», «королевские противоядия» и «универсальную воду» от чумы.
– Когда же они не обманывали людей, предлагая им всю эту несуразицу, то предлагали снадобья, приготовленные на основе меркурия, которые отравляли кровь и убивали быстрее чумы.
Последнее высказывание подействовало на Кристофано подобно фитилю, и диспут вспыхнул с новой силой.
К обсуждению присоединился и отец Робледа. Для начала пробормотав нечто нечленораздельное, иезуит вступился за своего собрата, отца Кирхера. Завязавшийся спор спровоцировал недостойную свару, в ходе которой каждая из трех сторон пыталась навязать собственные доводы в большей степени силой голосовых связок, нежели разума.
Впервые в жизни довелось мне, бедному ученику, присутствовать при битве умов. Однако я был весьма удивлен и разочарован теми формами, которые она приняла.
И все же мне посчастливилось извлечь из горячего обмена мнениями начатки знаний об учении загадочного Кирхера, способного в ком угодно пробудить любопытство. За полвека неустанных исследований этот выдающийся иезуит распространил свое многообразное по форме учение с помощью трех десятков трудов по различным отраслям знания, в том числе и одного трактата о чуме «Scmtinium phisico-medicum contagiosae luis quae pestis dicitur», опубликованного двадцать пять лет назад. В нем утверждалось, что автор с помощью микроскопа сделал ряд крупных открытий, которые могут не вызвать у читателей доверия (так и случилось), но которые доказывают существование крошечных невидимых существ, являющихся причиной чумы.
Согласно Робледе, научное открытие Кирхера опиралось на способности автора сродни ясновидению или на некое вдохновение, посланное ему свыше. «А если этот отец Кирхер, наделенный необычным даром, и впрямь способен исцелять от чумы?» – подумал я, но ввиду накалившейся обстановки не осмелился задать вопрос.
Все это время аббат Мелани не менее внимательно, чем я, если не более, слушал все, что касалось отца Кирхера. Вынужденный то и дело потирать нос, дабы подавить чиханье, сам он в разговор не вмешивался, но его глазки-буравчики так и перебегали с одного спорящего на другого.
О себе же могу сказать: я был, с одной стороны, в ужасе от угрожающего характера болезни, а с другой стороны – заворожен всеми этими теориями о происхождении чумы, о существовании которых дотоле мне не приходилось слышать.
Вот отчего тот факт, что Дульчибени был так хорошо осве-домлен о полузабытой теории Кирхера, не заронил во мне никакого подозрения, а следовало бы. Не заметил я и того, что, заслыша имя Кирхера, Атто весь обратился в слух.
После нескольких часов, в продолжение которых дебаты не утихали, постояльцы, лишенные иных развлечений, стали расходиться по своим комнатам. Вскоре всем нам пришлось лечь спать, без надежды на замирение сторон.
Вторая ночь С 12 НА 13 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
Оказавшись в своей комнате, я свесился из окна и с помощью палки спустил к окну Атто конец веревки, которую мы договорились использовать в случае тревоги. Оставив дверь приоткрытой, я вытянулся на постели и чутко прислушивался к звукам, хотя и опасался, что сон сморит меня. Внутренне я готовил себя к долгому бодрствованию, ведь на моем попечении был так и не опамятовавшийся Пеллегрино, приглядывать за которым я обязался перед Кристофано. Напихав в его штаны старых тряпок, дабы они впитывали естественные выделения его тела, я стал бдеть.
Рассказ аббата Мелани меня отчасти обнадежил. Я узнал о дружеских отношениях, связывавших его с Фуке, о том, почему тот впал в немилость: зависть Кольбера явно была в том более повинна, чем разочарование, испытанное Наихристианнейшим королем у него в гостях. Кому не известна злокозненная сила зависти? Однако не были ли следствием того же чувства и суждения Девизе, Приазо и Кристофано об аббате? Столь головокружительное восхождение сына простого звонаря к роли советчика короля-Солнца не могло не породить недобрых поползновений в людях, знавших Атто. По всей видимости, все трое были прекрасно осведомлены о нем и их речи не являлись плодом воображения. Правда, враждебность Кристофано могла иметь под собой и иные основания, ведь он был земляком Атто, а как известно, пето propheta in patria [51]. А как относиться ко лжи Девизе? К тому, что он побывал якобы в театре Кокомеро в Венеции, тогда как на самом деле этот театр находится во Флоренции? Не стоит ли и его опасаться?
Что ни говори, а рассказ Атто был не только правдоподобным, но и грандиозным и захватывающим. Я ощутил в душе горькое раскаяние при мысли, что принял Атто за каналью, лжеца и предателя. Это я предал чувство дружбы, возникшее в нашу первую встречу с ним и тогда расцененное мною как подлинное и настоящее.
Я бросил взгляд на своего хозяина: казалось, его одолел тяжелый морок, от которого он никак не очнется. Тайн было непочатый край. Что довело до крайности моего хозяина? Отчего умер г-н де Муре? Что побудило Бреноцци подарить мне дорогие жемчужины, и отчего их у меня украли?
Мой ум все еще был во власти этих и подобных им мыслей, когда я открыл глаза: оказывается, я все же задремал. А проснулся оттого, что услышал какой-то звук: то ли скрип, то ли скрежет. Я вскочил, но неведомая сила тут же уложила меня на пол. Хорошо еще, что не ударился. Ба! Да ведь моя правая щиколотка привязана к щиколотке аббата Мелани, а я и забыл! А когда резко встал, веревка натянулась, я и упал, да еще с таким грохотом, от которого даже Пеллегрино застонал. Ох и рассердился же я на себя! В довершение всего вокруг было темно как в преисподней, не иначе как в лампе кончилось масло.
Я прислушался: из коридора не доносилось теперь ни звука. Нащупав край постели, я вскочил на ноги и тут снова услышал скрежещущий звук, затем глухой удар и металлическое звяканье. Сердце бешено забилось: это он, похититель моих сокровищ. Я выпростал ногу из веревки, стал шарить по столу в поисках лампы, отчего-то не нашел ее и, умирая от страха, решился на поимку злоумышленника.
Однако, очутившись в кромешной тьме коридора, растерялся: как взяться за дело? Как поступить, если придется столкнуться с неведомым злодеем, – броситься на него, позвать на помощь? Не без труда одолел я ступени, ведущие к чулану, размахивая перед лицом руками – то ли чтобы защитить себя, то ли чтобы не налететь на кого-то.
И в эту минуту получил удар по физиономии страшной силы. Кто-то заехал мне по носу. Душа ушла в пятки; пытаясь увернуться от следующего удара, я вжался в стену и закричал. Каково же было мое изумление, когда я убедился, что из моего рта не доносится ни единого звука. Видно, панический страх сковал все мои внутренности и глотку. Когда же, замычав, что телец на заклании, я готов был броситься на пол, чтобы ползком улепетнуть от преследования, чья-то рука вцепилась мне в плечо, и я услышал:
– Что ты делаешь, дурачок?
Сомнений быть не могло: Атто прибежал, стоило натянуться веревке, когда я резко встал, разбуженный странными звуками. Я объяснил ему, что случилось, жалуясь на удар, который он мне нанес.
– Да не ударял я тебя. Я мчался на помощь, а ты, скатываясь по ступеням, налетел на меня, – пояснил он. – Где похититель?
– Но, кроме вас, я никого не застал, – прошептал я, не переставая трястись от страха.
– Поднимаясь, я слышал, как он гремел ключами. Не иначе как он в чулане, – предположил он, засвечивая лампу, которую догадался прихватить с собой.
С нашего места нам была видна полоса света под дверью Стилоне Приазо на третьем этаже. Аббат попросил меня говорить тише и указал на дверь чулана, где, как он полагал, укрылся злоумышленник. Дверь была приоткрыта, внутри темно.
Затаив дыхание, мы переглянулись. Тот, кто переполошил нас, должен быть там и знать, что угодил в ловушку. Прежде чем взяться за дверь и открыть ее, аббат несколько мгновений колебался. Но вот мы вошли: внутри никого не было.
– Невероятно, – выдохнул Мелани, явно разочарованный. – Если б он бросился вниз по лестнице, то налетел бы на меня. Если предположить, что он успел спуститься сверху до того, как ты ступил на лестницу, тоже не получается: дверь, ведущая из башни Клоридии на крышу, запечатана снаружи. Если б он вошел в одну из комнат, мы наверняка услышали бы, в какую.
Мы не знали, что и думать, и уже положили разойтись восвояси, когда Атто сделал мне знак замереть на месте, а сам спустился на один лестничный пролет, до третьего этажа. Я проследил взглядом за его масляной лампой – он задержался у окна, выходящего во внутренний двор. Поставив лампу на пол, он перегнулся через раму окна и некоторое время оставался в таком положении, что-то высматривая. Не понимая, что могло так заинтересовать его во дворе, я тоже подошел к зарешеченному окошку, через которое днем в чулан проникал свет. Но оно располагалось слишком высоко для меня и единственное, что я увидел, было темное небо. Вернувшись в чулан, аббат нагнулся и принялся измерять пол, для чего ему пришлось даже подлезть под полки с утварью. Некоторое время он раздумывал, а затем повторил измерение, на этот раз приняв во внимание толщину стен. Рассчитав расстояние, отделявшее окошко чулана от внешней стены, он определил ширину оконного проема. После чего отряхнул руки, ни слова не говоря схватил меня, поставил на табурет перед оконной решеткой, водрузил мне на голову лампу и погрозил пальцем:
– Держи хорошенько и не двигайся!
Было слышно, как он на ощупь спустился вновь к окну на площадке третьего этажа. Мне не терпелось узнать, что пришло ему в голову, и тоже принять участие в разгадывании загадки исчезновения похитителя.
– Следи за ходом моих размышлений, – велел он, вернувшись. – Длина чулана чуть более восьми пядей, он невелик. Прибавив толщину стен, получим около десяти пядей. Со двора видно, что небольшое крыло, в котором находится этот чулан, возведено позже, чем само здание. Извне оно представляет собой как бы мощный пилястр, идущий от основания до крыши и пристроенный к задней части западной стены «Оруженосца». Однако что-то здесь не так: пилястр вдвое шире чулана. Когда я выглянул из окна пролета третьего этажа, я увидел, что окошко чулана, освещенное лампой, стоящей у тебя на голове, весьма удалено от внешней стены.
Аббат умолк, давая мне возможность самому прийти к какому-нибудь заключению. Но я ни бельмеса не понял в том, что услышал, слишком уж много всего обрушилось на мою бедную голову – и удар, и арифметические расчеты.
– К чему было терять столько пространства? – продолжал он, видя, что ждать от меня озарений не приходится. – Почему было не сделать чулан попросторнее? Нам тут и вдвоем-то тесно.
Я, в свою очередь, спустился на площадку третьего этажа, с наслаждением вдыхая вольный воздух, вливающийся в открытое окно. И от изумления разинул рот. Так и есть: свет масляной лампы, проникающий из зарешеченного окна чулана наружу был удален от внешней стены, ясно вырисовывавшейся в лунном свете. Дотоле я никогда не обращал на это внимания, слишком занятый днем и слишком усталый в ночное время, чтобы позволить себе праздно торчать у окна.
– А знаешь, как это объясняется, мой мальчик? – спросил аббат, стоило мне вернуться в чулан.
И, не дождавшись ответа, просунул руку между полками с утварью, жадно ощупывая стену, на которой они висели. Пыхтя, он попросил меня подсобить ему передвинуть кое-что из мебели.
Это было не таким уж сложным делом. Когда же нашим глазам предстали контуры двери, сколоченной из досок и закопченной от грязи, аббат, сдается мне, ничуть не удивился.
– Ну, что я говорил! – довольно крякнул он и без страха толкнул обветшалую дверь, которая заскрипела на петлях.
Первое, что я ощутил, было дуновение влажного и холодного воздуха. Под нами зиял черный провал.
– Вот куда он, оказывается, делся, – промолвил я.
– Я тоже так думаю, – с недоверием поводя носом, отозвался аббат. – Проклятый чулан не без двойного дна. Пойдешь первым?
Ответом ему было мое красноречивое молчание.
– Что ж, все всегда приходится брать на себя, – потрясая лампой и готовясь переступить порог, проворчал Атто.
Не успел он окончить фразы, как уже повис в черной дыре, Ухватившись за ветхую дверь.
– На помощь, скорее!
Мелани чуть не свалился в колодец, что могло закончиться весьма плачевно. Только благодаря невероятному проворству удалось ему ухватиться за дверь и повиснуть на ней над черной бездонной дырой. Когда же с моей помощью он выкарабкался, случилось новое несчастье – из рук аббата выскользнула и улетела в темное жерло лампа. Что было делать? Не оставаться же в кромешной тьме. Я отправился за лампой в свою комнату, которую предусмотрительно запер на ключ. Пеллегрино спокойно похрапывал, на свое счастье не догадываясь, что творится в его заведении.
Атто едва дождался моего возвращения, горя нетерпением спуститься в колодец. Для своих лет он проявил поразительную ловкость. Мне еще предстояло удостовериться, какой силой духа, лишь временами прорывающейся наружу, он обладает.
Собственно, этот разверзшийся под нами провал не был колодцем, в чем мы незамедлительно убедились, осветив его лампой. В его каменные стены было вделано несколько металлических скоб, которые можно было использовать как ступени. Не без опаски спустились мы по ним и очень скоро достигли дна – выложенной кирпичом площадки. Перво-наперво оглядевшись, мы обнаружили, что с этой площадки берет начало спуск под землю в виде каменной, с широкими ступенями лестницы. Склонившись над ней, мы попробовали определить, как далеко она ведет.
– Мы все еще находимся под чуланом, мой мальчик, – обнадежил меня мой спутник.
Я подал голос, но он больше напоминал писк: я был бы рад воспрянуть духом, но что-то не получалось.
Мы молча двинулись вперед. Спуску не было видно конца, стены, ступени, свод – все покрывал тонкий налет грязи, что делало наше продвижение вперед рискованным. Потом лестница изменилась: вырубленная в известковом туфе, она стала очень узкой и опасной. Мы тяжело дышали – верный признак того, что находились под землей.
Вскоре мы оказались у входа в мрачную и враждебно пахнувшую на нас галерею, прорытую во влажной почве. Нашими единственными спутниками были гнетущая тишина и спертый воздух. Сердце захолонуло от страха.
– Вот куда провалился наш похититель, – пробурчал себе под нос Мелани.
– Отчего вы говорите так тихо?
– А вдруг он где-то поблизости. Я хочу схватить его, а не самому попасть в его лапы.
Но ни поблизости, ни дальше мы никого не встретили. Идя по галерее, аббату приходилось пригибать голову из-за низкого и неровного потолка, если его можно было так назвать. Глядя на то, как легко я вышагиваю впереди него, он бросил:
– Впервые завидую тебе, мой мальчик.
Идти было неудобно из-за попадавшихся под ноги камней и кирпичей. На протяжении тех нескольких десятков канн, которые мы миновали, аббат не переставал удовлетворять мое любопытство.
– Этот ход был сооружен для того, чтобы можно было тайно добраться до отдаленных уголков города.
– Не во время ли эпидемий чумы?
– Думаю, задолго до них. Подобные ходы всегда полезны в городе. Возможно, он послужил какому-нибудь римскому патрицию для неожиданного нападения на противника. Римские рода всегда ненавидели друг друга и бились не на жизнь, а на смерть. Когда ландскнехты разорили Рим[52], некоторые княжеские рода помогли им добить поверженный город, чтобы разделаться с соперниками. В начале наш постоялый двор был притоном для убийц и разбойников, содержавшимся на средства Орсини, которым в округе принадлежали многие здания.
Рассказ аббата Мелани меня отчасти обнадежил. Я узнал о дружеских отношениях, связывавших его с Фуке, о том, почему тот впал в немилость: зависть Кольбера явно была в том более повинна, чем разочарование, испытанное Наихристианнейшим королем у него в гостях. Кому не известна злокозненная сила зависти? Однако не были ли следствием того же чувства и суждения Девизе, Приазо и Кристофано об аббате? Столь головокружительное восхождение сына простого звонаря к роли советчика короля-Солнца не могло не породить недобрых поползновений в людях, знавших Атто. По всей видимости, все трое были прекрасно осведомлены о нем и их речи не являлись плодом воображения. Правда, враждебность Кристофано могла иметь под собой и иные основания, ведь он был земляком Атто, а как известно, пето propheta in patria [51]. А как относиться ко лжи Девизе? К тому, что он побывал якобы в театре Кокомеро в Венеции, тогда как на самом деле этот театр находится во Флоренции? Не стоит ли и его опасаться?
Что ни говори, а рассказ Атто был не только правдоподобным, но и грандиозным и захватывающим. Я ощутил в душе горькое раскаяние при мысли, что принял Атто за каналью, лжеца и предателя. Это я предал чувство дружбы, возникшее в нашу первую встречу с ним и тогда расцененное мною как подлинное и настоящее.
Я бросил взгляд на своего хозяина: казалось, его одолел тяжелый морок, от которого он никак не очнется. Тайн было непочатый край. Что довело до крайности моего хозяина? Отчего умер г-н де Муре? Что побудило Бреноцци подарить мне дорогие жемчужины, и отчего их у меня украли?
Мой ум все еще был во власти этих и подобных им мыслей, когда я открыл глаза: оказывается, я все же задремал. А проснулся оттого, что услышал какой-то звук: то ли скрип, то ли скрежет. Я вскочил, но неведомая сила тут же уложила меня на пол. Хорошо еще, что не ударился. Ба! Да ведь моя правая щиколотка привязана к щиколотке аббата Мелани, а я и забыл! А когда резко встал, веревка натянулась, я и упал, да еще с таким грохотом, от которого даже Пеллегрино застонал. Ох и рассердился же я на себя! В довершение всего вокруг было темно как в преисподней, не иначе как в лампе кончилось масло.
Я прислушался: из коридора не доносилось теперь ни звука. Нащупав край постели, я вскочил на ноги и тут снова услышал скрежещущий звук, затем глухой удар и металлическое звяканье. Сердце бешено забилось: это он, похититель моих сокровищ. Я выпростал ногу из веревки, стал шарить по столу в поисках лампы, отчего-то не нашел ее и, умирая от страха, решился на поимку злоумышленника.
Однако, очутившись в кромешной тьме коридора, растерялся: как взяться за дело? Как поступить, если придется столкнуться с неведомым злодеем, – броситься на него, позвать на помощь? Не без труда одолел я ступени, ведущие к чулану, размахивая перед лицом руками – то ли чтобы защитить себя, то ли чтобы не налететь на кого-то.
И в эту минуту получил удар по физиономии страшной силы. Кто-то заехал мне по носу. Душа ушла в пятки; пытаясь увернуться от следующего удара, я вжался в стену и закричал. Каково же было мое изумление, когда я убедился, что из моего рта не доносится ни единого звука. Видно, панический страх сковал все мои внутренности и глотку. Когда же, замычав, что телец на заклании, я готов был броситься на пол, чтобы ползком улепетнуть от преследования, чья-то рука вцепилась мне в плечо, и я услышал:
– Что ты делаешь, дурачок?
Сомнений быть не могло: Атто прибежал, стоило натянуться веревке, когда я резко встал, разбуженный странными звуками. Я объяснил ему, что случилось, жалуясь на удар, который он мне нанес.
– Да не ударял я тебя. Я мчался на помощь, а ты, скатываясь по ступеням, налетел на меня, – пояснил он. – Где похититель?
– Но, кроме вас, я никого не застал, – прошептал я, не переставая трястись от страха.
– Поднимаясь, я слышал, как он гремел ключами. Не иначе как он в чулане, – предположил он, засвечивая лампу, которую догадался прихватить с собой.
С нашего места нам была видна полоса света под дверью Стилоне Приазо на третьем этаже. Аббат попросил меня говорить тише и указал на дверь чулана, где, как он полагал, укрылся злоумышленник. Дверь была приоткрыта, внутри темно.
Затаив дыхание, мы переглянулись. Тот, кто переполошил нас, должен быть там и знать, что угодил в ловушку. Прежде чем взяться за дверь и открыть ее, аббат несколько мгновений колебался. Но вот мы вошли: внутри никого не было.
– Невероятно, – выдохнул Мелани, явно разочарованный. – Если б он бросился вниз по лестнице, то налетел бы на меня. Если предположить, что он успел спуститься сверху до того, как ты ступил на лестницу, тоже не получается: дверь, ведущая из башни Клоридии на крышу, запечатана снаружи. Если б он вошел в одну из комнат, мы наверняка услышали бы, в какую.
Мы не знали, что и думать, и уже положили разойтись восвояси, когда Атто сделал мне знак замереть на месте, а сам спустился на один лестничный пролет, до третьего этажа. Я проследил взглядом за его масляной лампой – он задержался у окна, выходящего во внутренний двор. Поставив лампу на пол, он перегнулся через раму окна и некоторое время оставался в таком положении, что-то высматривая. Не понимая, что могло так заинтересовать его во дворе, я тоже подошел к зарешеченному окошку, через которое днем в чулан проникал свет. Но оно располагалось слишком высоко для меня и единственное, что я увидел, было темное небо. Вернувшись в чулан, аббат нагнулся и принялся измерять пол, для чего ему пришлось даже подлезть под полки с утварью. Некоторое время он раздумывал, а затем повторил измерение, на этот раз приняв во внимание толщину стен. Рассчитав расстояние, отделявшее окошко чулана от внешней стены, он определил ширину оконного проема. После чего отряхнул руки, ни слова не говоря схватил меня, поставил на табурет перед оконной решеткой, водрузил мне на голову лампу и погрозил пальцем:
– Держи хорошенько и не двигайся!
Было слышно, как он на ощупь спустился вновь к окну на площадке третьего этажа. Мне не терпелось узнать, что пришло ему в голову, и тоже принять участие в разгадывании загадки исчезновения похитителя.
– Следи за ходом моих размышлений, – велел он, вернувшись. – Длина чулана чуть более восьми пядей, он невелик. Прибавив толщину стен, получим около десяти пядей. Со двора видно, что небольшое крыло, в котором находится этот чулан, возведено позже, чем само здание. Извне оно представляет собой как бы мощный пилястр, идущий от основания до крыши и пристроенный к задней части западной стены «Оруженосца». Однако что-то здесь не так: пилястр вдвое шире чулана. Когда я выглянул из окна пролета третьего этажа, я увидел, что окошко чулана, освещенное лампой, стоящей у тебя на голове, весьма удалено от внешней стены.
Аббат умолк, давая мне возможность самому прийти к какому-нибудь заключению. Но я ни бельмеса не понял в том, что услышал, слишком уж много всего обрушилось на мою бедную голову – и удар, и арифметические расчеты.
– К чему было терять столько пространства? – продолжал он, видя, что ждать от меня озарений не приходится. – Почему было не сделать чулан попросторнее? Нам тут и вдвоем-то тесно.
Я, в свою очередь, спустился на площадку третьего этажа, с наслаждением вдыхая вольный воздух, вливающийся в открытое окно. И от изумления разинул рот. Так и есть: свет масляной лампы, проникающий из зарешеченного окна чулана наружу был удален от внешней стены, ясно вырисовывавшейся в лунном свете. Дотоле я никогда не обращал на это внимания, слишком занятый днем и слишком усталый в ночное время, чтобы позволить себе праздно торчать у окна.
– А знаешь, как это объясняется, мой мальчик? – спросил аббат, стоило мне вернуться в чулан.
И, не дождавшись ответа, просунул руку между полками с утварью, жадно ощупывая стену, на которой они висели. Пыхтя, он попросил меня подсобить ему передвинуть кое-что из мебели.
Это было не таким уж сложным делом. Когда же нашим глазам предстали контуры двери, сколоченной из досок и закопченной от грязи, аббат, сдается мне, ничуть не удивился.
– Ну, что я говорил! – довольно крякнул он и без страха толкнул обветшалую дверь, которая заскрипела на петлях.
Первое, что я ощутил, было дуновение влажного и холодного воздуха. Под нами зиял черный провал.
– Вот куда он, оказывается, делся, – промолвил я.
– Я тоже так думаю, – с недоверием поводя носом, отозвался аббат. – Проклятый чулан не без двойного дна. Пойдешь первым?
Ответом ему было мое красноречивое молчание.
– Что ж, все всегда приходится брать на себя, – потрясая лампой и готовясь переступить порог, проворчал Атто.
Не успел он окончить фразы, как уже повис в черной дыре, Ухватившись за ветхую дверь.
– На помощь, скорее!
Мелани чуть не свалился в колодец, что могло закончиться весьма плачевно. Только благодаря невероятному проворству удалось ему ухватиться за дверь и повиснуть на ней над черной бездонной дырой. Когда же с моей помощью он выкарабкался, случилось новое несчастье – из рук аббата выскользнула и улетела в темное жерло лампа. Что было делать? Не оставаться же в кромешной тьме. Я отправился за лампой в свою комнату, которую предусмотрительно запер на ключ. Пеллегрино спокойно похрапывал, на свое счастье не догадываясь, что творится в его заведении.
Атто едва дождался моего возвращения, горя нетерпением спуститься в колодец. Для своих лет он проявил поразительную ловкость. Мне еще предстояло удостовериться, какой силой духа, лишь временами прорывающейся наружу, он обладает.
Собственно, этот разверзшийся под нами провал не был колодцем, в чем мы незамедлительно убедились, осветив его лампой. В его каменные стены было вделано несколько металлических скоб, которые можно было использовать как ступени. Не без опаски спустились мы по ним и очень скоро достигли дна – выложенной кирпичом площадки. Перво-наперво оглядевшись, мы обнаружили, что с этой площадки берет начало спуск под землю в виде каменной, с широкими ступенями лестницы. Склонившись над ней, мы попробовали определить, как далеко она ведет.
– Мы все еще находимся под чуланом, мой мальчик, – обнадежил меня мой спутник.
Я подал голос, но он больше напоминал писк: я был бы рад воспрянуть духом, но что-то не получалось.
Мы молча двинулись вперед. Спуску не было видно конца, стены, ступени, свод – все покрывал тонкий налет грязи, что делало наше продвижение вперед рискованным. Потом лестница изменилась: вырубленная в известковом туфе, она стала очень узкой и опасной. Мы тяжело дышали – верный признак того, что находились под землей.
Вскоре мы оказались у входа в мрачную и враждебно пахнувшую на нас галерею, прорытую во влажной почве. Нашими единственными спутниками были гнетущая тишина и спертый воздух. Сердце захолонуло от страха.
– Вот куда провалился наш похититель, – пробурчал себе под нос Мелани.
– Отчего вы говорите так тихо?
– А вдруг он где-то поблизости. Я хочу схватить его, а не самому попасть в его лапы.
Но ни поблизости, ни дальше мы никого не встретили. Идя по галерее, аббату приходилось пригибать голову из-за низкого и неровного потолка, если его можно было так назвать. Глядя на то, как легко я вышагиваю впереди него, он бросил:
– Впервые завидую тебе, мой мальчик.
Идти было неудобно из-за попадавшихся под ноги камней и кирпичей. На протяжении тех нескольких десятков канн, которые мы миновали, аббат не переставал удовлетворять мое любопытство.
– Этот ход был сооружен для того, чтобы можно было тайно добраться до отдаленных уголков города.
– Не во время ли эпидемий чумы?
– Думаю, задолго до них. Подобные ходы всегда полезны в городе. Возможно, он послужил какому-нибудь римскому патрицию для неожиданного нападения на противника. Римские рода всегда ненавидели друг друга и бились не на жизнь, а на смерть. Когда ландскнехты разорили Рим[52], некоторые княжеские рода помогли им добить поверженный город, чтобы разделаться с соперниками. В начале наш постоялый двор был притоном для убийц и разбойников, содержавшимся на средства Орсини, которым в округе принадлежали многие здания.