Страница:
Пока они вели словесное сражение, я отошел к лестнице, которой мы воспользовались, чтобы подняться на второй ярус, и примостился на небольшой площадке, откуда было удобно наблюдать за тем, что происходило вне стен Колизея. Только тут я понял, почему Дульчибени с таким интересом поглядывал вниз.
Вокруг кареты суетились стражи порядка, слышен был голос Тиракорды. Кое-кто посматривал и вверх, видно, предполагалось задержать нас.
И вдруг что-то случилось. От неожиданности я даже вздрогнул. Глухой рокот, похожий на хор воинственных кличей, поднялся вокруг Колизея, затем последовал треск, который обычно сопровождает падение камней и кусков дерева.
Орда Баронио (видимо, неплохо подготовившись) окружила Колизей, вооруженная дубинками и палками всех калибров. Причем сделала это так стремительно, что посланники Барджелло не успели даже сообразить, что предпринять. В свете факелов, которые принесли с собой сбиры, происходящее предстало моим глазам как на ладони.
Набег подземного племени был внезапен и безжалостен, как и положено варварам. Небольшая группа нападавших появилась со стороны арки Константина, другая нагрянула из-за стены, которой обнесены сады, выходящие на руины Курии Остилии, третья – из развалин храма Изиды и Сераписа. Вся эта рать в лохмотьях улюлюкала и вопила, наводя ужас на стражей порядка, коих было вдвое меньше.
Оторопев от неожиданности, два сбира, державшиеся все это время чуть поодаль, первые пали под натиском атакующих со стороны арки Константина. Далее стычка превратилась в нечто совсем уж далекое от каких-либо правил ведения боя – просто в беспорядочную драку, где в ход пускалось все. Однако никто не умер, судя по тому, что вскоре жертвы нападения обратились в бегство по улице, ведущей к Сан-Джованни. Еще два сбира, уже было собравшихся проникнуть в Колизей, насмерть перепугавшись, со всех ног дали деру по направлению к Сан-Пьетро-ин-Винколи, даже не вступив в бой. Среди четверки бросившихся за ними вдогон я как будто бы узнал Угонио по его манере выражаться.
Иначе сложилось у тех двоих сбиров, что охраняли карету Тиракорды: один из них пустил в ход саблю, легко отбившись от троицы нападавших. Второй, единственный прибывший к месту беспорядков верхом, водрузил на седло кого-то толстого и неловкого с сумкой на шее. Это был Тиракорда, если зрение не подводило меня, очевидно, стража приняла его за жертву ночного происшествия и решила отвезти в безопасное место. Стоило лошади с двумя седоками удалиться в сторону Монте Кавалло, сбир, сдерживающий натиск, также задал стрекача и вскоре был таков. Ничто более не нарушало тишины древних руин.
Я вновь обернулся к Атто и Дульчибени, также не сводивших глаз с происходящего внизу.
– Все кончено, Мелани. Ты выиграл с помощью своих замогильных уродов, своей манией выпытывать, подсматривать, плести интриги и нездоровым желанием пресмыкаться перед сильными мира сего. Мне осталось лишь отпереть сундучок и показать тебе содержимое, возможно, твоему ученику это будет особенно приятно.
– Да, конечно, – устало вторил ему Атто.
Расстояние между ними сократилось до нескольких локтей, Атто оставалось вскарабкаться на стену Колизея и предстать перед противником.
Однако я не разделял мнение аббата: ничего еще не было окончено. Мы ночи напролет шли по пятам Дульчибени, терялись в догадках. И все это, чтобы ответить на главный вопрос: кто отравил Никола Фуке и почему? Меня удивило, отчего Атто так и не задал его. Ничто, однако, не мешало мне самому это сделать.
– Зачем вам понадобилось убивать суперинтенданта, господин Помпео?
Дульчибени вытаращил глаза да и закатился в хохоте.
– Спроси об этом своего дорогого аббата, мой мальчик! – ответил он. – Спроси, почему его другу стало так плохо после ножной ванны. А еще почему он так суетился, забросал бедного старика вопросами, не дав спокойно умереть. И еще, что было подмешано в воду, какие яды действуют через кожу.
Я инстинктивно обернулся к Атто, который словно воды в рот набрал. Было очевидно: ответ Дульчибени застал его врасплох.
– Но ты… – только и мог он выговорить.
– Я опустил в лохань одну из своих мышек, – продолжал янсенист, – она тут же сдохла в ужасных муках. Аббат Мелани, яд был сильнейшим и предательским: будучи растворен в воде, он проникает под ногти, въедается в кожу, не оставляя следов, поднимается до внутренностей и поражает их. Настоящее произведение искусства, подвластное лишь французским парфюмерам. Я не ошибся?
И тут я вспомнил: когда Кристофано второй раз подошел к трупу, на полу возле лохани он заметил несколько лужиц, хотя я до этого еще утром подтер пол. Видно, беря немного воды на пробу, Дульчибени расплескал ее. Я вздрогнул при мысли, что мои руки касались убийственной жидкости, Слава Богу, доза была очень мала.
Дульчибени снова обратился к Атто:
– Это Наихристианнейший из королей доверил тебе столь деликатное поручение, а, аббат? От которого ты не мог отказаться, каким бы ужасающим оно ни было, желая дать ему высшее доказательство своей верности…
– Довольно! Не имеешь права! – обрел вдруг дар речи Атто, карабкаясь на стену.
– Должно быть, этот христианский монарх много чего наговорил тебе по поводу Фуке, поручая расправу над ним. Так? А ты, гнусный смерд, повиновался. Однако, умирая на твоих руках, Фуке прошептал какие-то слова, которых ты не ожидал. Могу себе представить, что это было – намек на некие тайны, что-то малопонятное для постороннего, однако этого хватило, чтобы ты понял, что сам являешься пешкой в игре, о существовании которой не имеешь понятия.
– Ты бредишь, Дульчибени, я не… – снова попытался прервать его Атто.
– Ты не обязан отвечать! Эти несколько слов останутся вашим с Фуке секретом, это не так уж важно, – борясь с крепчавшим ветром, продолжал Дульчибени. – Но в эту минуту ты понял, что король надул тебя, воспользовавшись тобой, и стал бояться за себя. И вознамерился разузнать все о постояльцах. При этом отчаянно пытался понять истинную причину того, почему именно тебе поручили расправиться с твоим другом.
– Ты безумец, Дульчибени, и пытаешься обвинить меня, чтобы скрыть свою вину, ты…
– А ты, мой мальчик, – Дульчибени вновь обращался ко мне, – расспроси аббата, почему последними словами Фуке было: «Ах, так это правда?» Разве они странным образом не напоминают знаменитую арию прошлого золотого века: «Аhi, dunqu'e pur vero?» Мелани, тебе ли, столько раз исполнявшему ее в его присутствии, не знать ее? Он хотел напомнить тебе об этом, умирая в страданиях, причиненных ему твоим предательством. Как Юлий Цезарь, увидевший своего сына Брута среди убийц.
Атто больше не возражал. Он наконец взобрался на стену и в полный рост выпрямился перед Дульчибени. Молчание его, однако, было обусловлено иной причиной: противник готовился открыть сундучок с пиявками.
– Я тебе обещал, а я всегда держу данное слово. Содержимое принадлежит тебе.
С этими словами он подошел к самому краю стены, открыл сундучок, опрокинул его и потряс над пустотой.
Несмотря на мою удаленность, я ясно видел, что оттуда ничего не вылетело. Он был пуст.
Дульчибени расхохотался.
– Дуралей! – бросил он Мелани. – Думал, я стану терять с тобой столько времени, забравшись черт знает куда ради удовольствия выслушивать твои оскорбления?
Мы с Атто переглянулись, у обоих мелькнула одна и та же мысль: Дульчибени затащил нас сюда, чтобы выиграть время, а пиявок оставил в карете.
– Теперь уж они следуют со своим хозяином в направлении папских вен, – добавил он, подтвердив наши подозрения. – И никому их не остановить.
Вконец обессиленный Атто опустился на каменную стену. Дульчибени швырнул сундучок вниз. Несколько секунд спустя послышался глухой удар.
Дульчибени воспользовался передышкой и втянул в себя мамакоки из табакерки, затем и ее отшвырнул подальше от себя победным и презрительным жестом.
Однако эта бравада стоила ему равновесия. Он слегка покачнулся и, несмотря на все усилия удержаться, накренился вправо, где стоял большой деревянный крест.
Все произошло в долю секунды. Он вдруг поднес руки к голове, словно страдал от мучительной боли или внезапного приступа недомогания, и рухнул на крест. Тут уж равновесие было окончательно им потеряно, и его тело полетело вниз внутрь Колизея, преодолев расстояние в несколько человеческих ростов. Фортуне было угодно сохранить ему жизнь и потому первый удар пришелся о кирпичную стену, наклонно идущую вниз, что смягчило его, и только потом он шмякнулся на каменные плиты, принявшие его так, как река принимает обломки кораблей, не выдержавших испытания бурей.
Без помощи молодцев Баронио нам пришлось бы очень туго, и никогда бы не перенесли мы бездвижное тело Дульчибени. Он был жив и несколько минут спустя уже пришел в сознание.
– Ноги… я их не чувствую, – были его первые слова.
Подземные жители тут же откуда-то откопали тележку, видимо, принадлежавшую зеленщику, – старую, разбитую, но все же на ходу. Конечно, мы с Атто могли бы оставить Дульчибени в развалинах Колизея, но это, по нашему единодушному мнению, было бы бесполезной и даже вредной жестокостью – рано или поздно его все равно нашли бы. А хуже всего то, что, отсутствуй он во время очередной проверки, все постояльцы снова оказались бы в затруднительном положении.
Решение спасти Дульчибени подействовало на меня успокаивающим образом: трагичная история его дочери не оставила меня равнодушным.
Возвращение в «Оруженосец» было похоже на бесконечный страшный сон. Чтобы не попасть в руки сбиров, пришлось пробираться самым причудливым путем.
Примолкшая и невеселая братия, помогавшая нам, явно была удручена мыслью, что не удалось помешать Тиракорде ускользнуть с его пиявками и что уже завтра станет известно о болезни папы. В то же время отчаянное состояние Дульчибени никому не внушало мысли выдать его: стычка со стражами порядка побуждала к соблюдению осторожности и молчанию. Для всех было лучше, чтобы о событиях этой ночи не осталось и следа, ну разве что в воспоминаниях.
Слишком многочисленный отряд неизбежно привлек бы внимание, и потому часть искателей реликвий покинула нас, попрощавшись бурчанием вместо слов. Нас осталось семеро: Угонио, Джакконио, Полонио, Груфонио, Атто, Дульчибени (лежащий на тележке) и я.
Поочередно толкая тележку, мы добрались до церкви Иисуса неподалеку от Пантеона, оттуда путь лежал по подземным галереям. И тут я обратил внимание на то, что Джакконио отстал. Я всмотрелся в него: он еле волочил ноги. Я указал на него остальным. Мы остановились и дождались его.
– Спешка для него погубительна. Дыхалка не выдерживает, – объяснил Угонио.
Но было ясно, что дело не только в крайней усталости. Он прислонился к тележке, а затем сполз на землю и оперся о стену. Дышал он с трудом.
– Джакконио, что с тобой? – с беспокойством спросил я его.
– Гр-бр-мр-фр, – пробурчал он, указав на живот.
– Ты устал или тебе плохо?
– Гр-бр-мр-фр, – повторил он свой жест, словно ему нечего было больше добавить.
Даже не задумываясь, я протянул руку и дотронулся до его балахона в том месте, на которое он указал. Там было мокро.
Раздвинув полы, я тотчас узнал неприятный, но знакомый запах. Остальные сгрудились возле нас. Атто Мелани подошел ближе всех, ощупал одежду Джакконио и поднес пальцы к носу.
– Кровь. Господи Иисусе, нужно взглянуть, что там, – и быстрыми нервными движениями развязал веревку, удерживающую полы балахона. Посреди живота зияла рана, из которой струилась кровь. Рана была серьезная, было вообще непонятно, как он столько времени продержался на ногах.
– Боже мой! Нужно что-то сделать, он не может идти с нами, – потрясенно проговорил я.
Установилось молчание. Нетрудно было догадаться, какие мысли обуревали всех. Пуля, угодившая Джакконио в живот, была выпущена из пистолета Дульчибени, который, сам того не желая, смертельно ранил несчастного.
– Гр-бр-мр-фр, – выдавил из себя Джакконио, махнув рукой вперед и показывая тем самым, что нам следует продолжать путь.
Угонио встал перед ним на колени и стал что-то говорить, скороговоркой произнося слова и несколько раз повышая голос. Джакконио отвечал привычным бурчанием, но голос его становился все слабее.
Атто догадался первым, чего следует ожидать.
– Но не можем же мы бросить его здесь! Зови друзей, – обратился он к Угонио. – Пусть придут за ним! Нужно что-то придумать, позвать кого-нибудь, хирурга…
– Гр-бр-мр-фр, – легко, но очень твердо выговорил Джакконио, это прозвучало как некая последняя и не подлежащая обсуждению воля.
Угонио нежно коснулся его плеча, после чего встал, как будто их разговор был окончен. Полонио и Груфонио также, в свою очередь, подошли к раненому и обменялись с ним загадочными и смущенными словами. После чего преклонили колени и принялись молиться.
– О нет, – простонал я, – этого не может быть.
Атто, за все время нашего знакомства с искателями реликвий не выказывавший к ним ни малейшей симпатии, тоже не сдержал своих чувств: отойдя в сторонку, закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал, так что только подрагивающие плечи выдавали его. Было похоже, что наконец-то он излил все, что накопилось на душе: жалость к Джакконио, Фуке, Вене, самому себе – предателю, а возможно, и преданному; одиночество. Размышляя над тем, что сказал по поводу смерти Фуке Дульчибени, я физически ощущал, как между мной и Атто сгущаются тучи.
Джакконио становилось все тяжелее дышать; мы молились за него. Затем Груфонио отлучился, чтобы предупредить членов шайки (так, во всяком случае, мне показалось), и несколько минут спустя они явились, подняли бедное тело и унесли. «По крайней мере его достойно похоронят», – подумалось мне.
На моих глазах прошли последние мгновения жизни Джакконио. Угонио поддерживал голову умирающего, вокруг толпились его собратья. Жестом призвав всех к молчанию, Джакконио в последний раз проговорил: – Гр-бр-мр-фр.
Я вопросительно взглянул на Угонио, и тот, рыдая, перевел: «Будто слезинки в дождичек».
На этом земной путь несчастного оборвался.
Иных объяснений мне и не требовалось: этими несколькими словами Джакконио выразил всю скоротечность бытия: мы как слезы в дождь, с самого рождения теряющиеся в неумолимом потоке земной юдоли.
Когда Джакконио унесли, мы продолжали путь с сердцем, исполненным невыразимой печати. Я шел с низко опущенной головой, словно подталкиваемый неведомой силой. Горе мое было столь непомерно, что у меня недоставало смелости взглянуть на Угонио из боязни не сдержать слез. На память пришло все пережитое вместе: исследование подземного города, история со Стилоне Приазо, проникновение в дом Тиракорды… Я представил, сколько им довелось преодолеть бок о бок, и, сравнив свои чувства с тем, что должен испытывать Угонио, понял всю безмерность и невозвратность этой потери для него.
Сам же я горевал так, что остаток пути отошел на задний план и не слишком запечатлелся в памяти. Осталось лишь главное: спуск под землю, тяжелейший переход, перенос Дульчибени в его комнату в «Оруженосце». Чтобы спускать и поднимать его по бесчисленным лестницам, колодцам, протаскивать в люки, пришлось соорудить нечто вроде носилок из досок той самой тележки, которая послужила нам на поверхности. Так, накрепко привязанный к своему ложу, Дульчибени в бреду был доставлен нами – четырьмя членами шайки, мной и Атто – в «Оруженосец».
Уже светало, когда подземные работяги распрощались с нами и исчезли. Что и говорить, я страшно боялся, как бы Кристофано не услышал нас, особенно когда мы оказались в чулане «Оруженосца» и затем пробирались по второму этажу. К счастью, Кристофано спал: из-за его двери доносилось мирное похрапывание.
Пришлось навсегда распрощаться с Угонио. Атто отошел в сторонку, не желая мешать нам. Угонио обнял меня своими когтистыми лапищами, тоже понимая, что нам уж более не свидеться. Было маловероятно, чтобы я еще когда-нибудь спустился в его mundussubterraneus[186], он же если и рассчитывал подниматься наверх, то лишь под покровом ночи, когда добропорядочные граждане и бедняки (вроде меня) спят сном праведников, устав от дневных трудов и забот. С тяжелым сердцем прощались мы друг с другом и более никогда уже не встретились.
Нужно было поскорее лечь в постель и воспользоваться теми немногими часами, которые оставались до рассвета. И все же я был уверен: будучи потрясенным всем, чему пришлось стать свидетелем в эту ночь, мне не уснуть. А потому решил посвятить это время своему дневнику.
Напоследок мы с Атто обменялись взглядами, в которых читалась одна и та же мысль: вот уже несколько часов, как пиявки сосут старческое тело Иннокентия XI.
Все зависело от развития болезни, от того, будет ли оно неспешным или, напротив, стремительным.
Возможно, новый день принесет весть о его кончине. А вместе с ней и другую: о том, чем закончилась битва за Вену.
СОБЫТИЯ С 20 ПО 25 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
Вокруг кареты суетились стражи порядка, слышен был голос Тиракорды. Кое-кто посматривал и вверх, видно, предполагалось задержать нас.
И вдруг что-то случилось. От неожиданности я даже вздрогнул. Глухой рокот, похожий на хор воинственных кличей, поднялся вокруг Колизея, затем последовал треск, который обычно сопровождает падение камней и кусков дерева.
Орда Баронио (видимо, неплохо подготовившись) окружила Колизей, вооруженная дубинками и палками всех калибров. Причем сделала это так стремительно, что посланники Барджелло не успели даже сообразить, что предпринять. В свете факелов, которые принесли с собой сбиры, происходящее предстало моим глазам как на ладони.
Набег подземного племени был внезапен и безжалостен, как и положено варварам. Небольшая группа нападавших появилась со стороны арки Константина, другая нагрянула из-за стены, которой обнесены сады, выходящие на руины Курии Остилии, третья – из развалин храма Изиды и Сераписа. Вся эта рать в лохмотьях улюлюкала и вопила, наводя ужас на стражей порядка, коих было вдвое меньше.
Оторопев от неожиданности, два сбира, державшиеся все это время чуть поодаль, первые пали под натиском атакующих со стороны арки Константина. Далее стычка превратилась в нечто совсем уж далекое от каких-либо правил ведения боя – просто в беспорядочную драку, где в ход пускалось все. Однако никто не умер, судя по тому, что вскоре жертвы нападения обратились в бегство по улице, ведущей к Сан-Джованни. Еще два сбира, уже было собравшихся проникнуть в Колизей, насмерть перепугавшись, со всех ног дали деру по направлению к Сан-Пьетро-ин-Винколи, даже не вступив в бой. Среди четверки бросившихся за ними вдогон я как будто бы узнал Угонио по его манере выражаться.
Иначе сложилось у тех двоих сбиров, что охраняли карету Тиракорды: один из них пустил в ход саблю, легко отбившись от троицы нападавших. Второй, единственный прибывший к месту беспорядков верхом, водрузил на седло кого-то толстого и неловкого с сумкой на шее. Это был Тиракорда, если зрение не подводило меня, очевидно, стража приняла его за жертву ночного происшествия и решила отвезти в безопасное место. Стоило лошади с двумя седоками удалиться в сторону Монте Кавалло, сбир, сдерживающий натиск, также задал стрекача и вскоре был таков. Ничто более не нарушало тишины древних руин.
Я вновь обернулся к Атто и Дульчибени, также не сводивших глаз с происходящего внизу.
– Все кончено, Мелани. Ты выиграл с помощью своих замогильных уродов, своей манией выпытывать, подсматривать, плести интриги и нездоровым желанием пресмыкаться перед сильными мира сего. Мне осталось лишь отпереть сундучок и показать тебе содержимое, возможно, твоему ученику это будет особенно приятно.
– Да, конечно, – устало вторил ему Атто.
Расстояние между ними сократилось до нескольких локтей, Атто оставалось вскарабкаться на стену Колизея и предстать перед противником.
Однако я не разделял мнение аббата: ничего еще не было окончено. Мы ночи напролет шли по пятам Дульчибени, терялись в догадках. И все это, чтобы ответить на главный вопрос: кто отравил Никола Фуке и почему? Меня удивило, отчего Атто так и не задал его. Ничто, однако, не мешало мне самому это сделать.
– Зачем вам понадобилось убивать суперинтенданта, господин Помпео?
Дульчибени вытаращил глаза да и закатился в хохоте.
– Спроси об этом своего дорогого аббата, мой мальчик! – ответил он. – Спроси, почему его другу стало так плохо после ножной ванны. А еще почему он так суетился, забросал бедного старика вопросами, не дав спокойно умереть. И еще, что было подмешано в воду, какие яды действуют через кожу.
Я инстинктивно обернулся к Атто, который словно воды в рот набрал. Было очевидно: ответ Дульчибени застал его врасплох.
– Но ты… – только и мог он выговорить.
– Я опустил в лохань одну из своих мышек, – продолжал янсенист, – она тут же сдохла в ужасных муках. Аббат Мелани, яд был сильнейшим и предательским: будучи растворен в воде, он проникает под ногти, въедается в кожу, не оставляя следов, поднимается до внутренностей и поражает их. Настоящее произведение искусства, подвластное лишь французским парфюмерам. Я не ошибся?
И тут я вспомнил: когда Кристофано второй раз подошел к трупу, на полу возле лохани он заметил несколько лужиц, хотя я до этого еще утром подтер пол. Видно, беря немного воды на пробу, Дульчибени расплескал ее. Я вздрогнул при мысли, что мои руки касались убийственной жидкости, Слава Богу, доза была очень мала.
Дульчибени снова обратился к Атто:
– Это Наихристианнейший из королей доверил тебе столь деликатное поручение, а, аббат? От которого ты не мог отказаться, каким бы ужасающим оно ни было, желая дать ему высшее доказательство своей верности…
– Довольно! Не имеешь права! – обрел вдруг дар речи Атто, карабкаясь на стену.
– Должно быть, этот христианский монарх много чего наговорил тебе по поводу Фуке, поручая расправу над ним. Так? А ты, гнусный смерд, повиновался. Однако, умирая на твоих руках, Фуке прошептал какие-то слова, которых ты не ожидал. Могу себе представить, что это было – намек на некие тайны, что-то малопонятное для постороннего, однако этого хватило, чтобы ты понял, что сам являешься пешкой в игре, о существовании которой не имеешь понятия.
– Ты бредишь, Дульчибени, я не… – снова попытался прервать его Атто.
– Ты не обязан отвечать! Эти несколько слов останутся вашим с Фуке секретом, это не так уж важно, – борясь с крепчавшим ветром, продолжал Дульчибени. – Но в эту минуту ты понял, что король надул тебя, воспользовавшись тобой, и стал бояться за себя. И вознамерился разузнать все о постояльцах. При этом отчаянно пытался понять истинную причину того, почему именно тебе поручили расправиться с твоим другом.
– Ты безумец, Дульчибени, и пытаешься обвинить меня, чтобы скрыть свою вину, ты…
– А ты, мой мальчик, – Дульчибени вновь обращался ко мне, – расспроси аббата, почему последними словами Фуке было: «Ах, так это правда?» Разве они странным образом не напоминают знаменитую арию прошлого золотого века: «Аhi, dunqu'e pur vero?» Мелани, тебе ли, столько раз исполнявшему ее в его присутствии, не знать ее? Он хотел напомнить тебе об этом, умирая в страданиях, причиненных ему твоим предательством. Как Юлий Цезарь, увидевший своего сына Брута среди убийц.
Атто больше не возражал. Он наконец взобрался на стену и в полный рост выпрямился перед Дульчибени. Молчание его, однако, было обусловлено иной причиной: противник готовился открыть сундучок с пиявками.
– Я тебе обещал, а я всегда держу данное слово. Содержимое принадлежит тебе.
С этими словами он подошел к самому краю стены, открыл сундучок, опрокинул его и потряс над пустотой.
Несмотря на мою удаленность, я ясно видел, что оттуда ничего не вылетело. Он был пуст.
Дульчибени расхохотался.
– Дуралей! – бросил он Мелани. – Думал, я стану терять с тобой столько времени, забравшись черт знает куда ради удовольствия выслушивать твои оскорбления?
Мы с Атто переглянулись, у обоих мелькнула одна и та же мысль: Дульчибени затащил нас сюда, чтобы выиграть время, а пиявок оставил в карете.
– Теперь уж они следуют со своим хозяином в направлении папских вен, – добавил он, подтвердив наши подозрения. – И никому их не остановить.
Вконец обессиленный Атто опустился на каменную стену. Дульчибени швырнул сундучок вниз. Несколько секунд спустя послышался глухой удар.
Дульчибени воспользовался передышкой и втянул в себя мамакоки из табакерки, затем и ее отшвырнул подальше от себя победным и презрительным жестом.
Однако эта бравада стоила ему равновесия. Он слегка покачнулся и, несмотря на все усилия удержаться, накренился вправо, где стоял большой деревянный крест.
Все произошло в долю секунды. Он вдруг поднес руки к голове, словно страдал от мучительной боли или внезапного приступа недомогания, и рухнул на крест. Тут уж равновесие было окончательно им потеряно, и его тело полетело вниз внутрь Колизея, преодолев расстояние в несколько человеческих ростов. Фортуне было угодно сохранить ему жизнь и потому первый удар пришелся о кирпичную стену, наклонно идущую вниз, что смягчило его, и только потом он шмякнулся на каменные плиты, принявшие его так, как река принимает обломки кораблей, не выдержавших испытания бурей.
Без помощи молодцев Баронио нам пришлось бы очень туго, и никогда бы не перенесли мы бездвижное тело Дульчибени. Он был жив и несколько минут спустя уже пришел в сознание.
– Ноги… я их не чувствую, – были его первые слова.
Подземные жители тут же откуда-то откопали тележку, видимо, принадлежавшую зеленщику, – старую, разбитую, но все же на ходу. Конечно, мы с Атто могли бы оставить Дульчибени в развалинах Колизея, но это, по нашему единодушному мнению, было бы бесполезной и даже вредной жестокостью – рано или поздно его все равно нашли бы. А хуже всего то, что, отсутствуй он во время очередной проверки, все постояльцы снова оказались бы в затруднительном положении.
Решение спасти Дульчибени подействовало на меня успокаивающим образом: трагичная история его дочери не оставила меня равнодушным.
Возвращение в «Оруженосец» было похоже на бесконечный страшный сон. Чтобы не попасть в руки сбиров, пришлось пробираться самым причудливым путем.
Примолкшая и невеселая братия, помогавшая нам, явно была удручена мыслью, что не удалось помешать Тиракорде ускользнуть с его пиявками и что уже завтра станет известно о болезни папы. В то же время отчаянное состояние Дульчибени никому не внушало мысли выдать его: стычка со стражами порядка побуждала к соблюдению осторожности и молчанию. Для всех было лучше, чтобы о событиях этой ночи не осталось и следа, ну разве что в воспоминаниях.
Слишком многочисленный отряд неизбежно привлек бы внимание, и потому часть искателей реликвий покинула нас, попрощавшись бурчанием вместо слов. Нас осталось семеро: Угонио, Джакконио, Полонио, Груфонио, Атто, Дульчибени (лежащий на тележке) и я.
Поочередно толкая тележку, мы добрались до церкви Иисуса неподалеку от Пантеона, оттуда путь лежал по подземным галереям. И тут я обратил внимание на то, что Джакконио отстал. Я всмотрелся в него: он еле волочил ноги. Я указал на него остальным. Мы остановились и дождались его.
– Спешка для него погубительна. Дыхалка не выдерживает, – объяснил Угонио.
Но было ясно, что дело не только в крайней усталости. Он прислонился к тележке, а затем сполз на землю и оперся о стену. Дышал он с трудом.
– Джакконио, что с тобой? – с беспокойством спросил я его.
– Гр-бр-мр-фр, – пробурчал он, указав на живот.
– Ты устал или тебе плохо?
– Гр-бр-мр-фр, – повторил он свой жест, словно ему нечего было больше добавить.
Даже не задумываясь, я протянул руку и дотронулся до его балахона в том месте, на которое он указал. Там было мокро.
Раздвинув полы, я тотчас узнал неприятный, но знакомый запах. Остальные сгрудились возле нас. Атто Мелани подошел ближе всех, ощупал одежду Джакконио и поднес пальцы к носу.
– Кровь. Господи Иисусе, нужно взглянуть, что там, – и быстрыми нервными движениями развязал веревку, удерживающую полы балахона. Посреди живота зияла рана, из которой струилась кровь. Рана была серьезная, было вообще непонятно, как он столько времени продержался на ногах.
– Боже мой! Нужно что-то сделать, он не может идти с нами, – потрясенно проговорил я.
Установилось молчание. Нетрудно было догадаться, какие мысли обуревали всех. Пуля, угодившая Джакконио в живот, была выпущена из пистолета Дульчибени, который, сам того не желая, смертельно ранил несчастного.
– Гр-бр-мр-фр, – выдавил из себя Джакконио, махнув рукой вперед и показывая тем самым, что нам следует продолжать путь.
Угонио встал перед ним на колени и стал что-то говорить, скороговоркой произнося слова и несколько раз повышая голос. Джакконио отвечал привычным бурчанием, но голос его становился все слабее.
Атто догадался первым, чего следует ожидать.
– Но не можем же мы бросить его здесь! Зови друзей, – обратился он к Угонио. – Пусть придут за ним! Нужно что-то придумать, позвать кого-нибудь, хирурга…
– Гр-бр-мр-фр, – легко, но очень твердо выговорил Джакконио, это прозвучало как некая последняя и не подлежащая обсуждению воля.
Угонио нежно коснулся его плеча, после чего встал, как будто их разговор был окончен. Полонио и Груфонио также, в свою очередь, подошли к раненому и обменялись с ним загадочными и смущенными словами. После чего преклонили колени и принялись молиться.
– О нет, – простонал я, – этого не может быть.
Атто, за все время нашего знакомства с искателями реликвий не выказывавший к ним ни малейшей симпатии, тоже не сдержал своих чувств: отойдя в сторонку, закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал, так что только подрагивающие плечи выдавали его. Было похоже, что наконец-то он излил все, что накопилось на душе: жалость к Джакконио, Фуке, Вене, самому себе – предателю, а возможно, и преданному; одиночество. Размышляя над тем, что сказал по поводу смерти Фуке Дульчибени, я физически ощущал, как между мной и Атто сгущаются тучи.
Джакконио становилось все тяжелее дышать; мы молились за него. Затем Груфонио отлучился, чтобы предупредить членов шайки (так, во всяком случае, мне показалось), и несколько минут спустя они явились, подняли бедное тело и унесли. «По крайней мере его достойно похоронят», – подумалось мне.
На моих глазах прошли последние мгновения жизни Джакконио. Угонио поддерживал голову умирающего, вокруг толпились его собратья. Жестом призвав всех к молчанию, Джакконио в последний раз проговорил: – Гр-бр-мр-фр.
Я вопросительно взглянул на Угонио, и тот, рыдая, перевел: «Будто слезинки в дождичек».
На этом земной путь несчастного оборвался.
Иных объяснений мне и не требовалось: этими несколькими словами Джакконио выразил всю скоротечность бытия: мы как слезы в дождь, с самого рождения теряющиеся в неумолимом потоке земной юдоли.
Когда Джакконио унесли, мы продолжали путь с сердцем, исполненным невыразимой печати. Я шел с низко опущенной головой, словно подталкиваемый неведомой силой. Горе мое было столь непомерно, что у меня недоставало смелости взглянуть на Угонио из боязни не сдержать слез. На память пришло все пережитое вместе: исследование подземного города, история со Стилоне Приазо, проникновение в дом Тиракорды… Я представил, сколько им довелось преодолеть бок о бок, и, сравнив свои чувства с тем, что должен испытывать Угонио, понял всю безмерность и невозвратность этой потери для него.
Сам же я горевал так, что остаток пути отошел на задний план и не слишком запечатлелся в памяти. Осталось лишь главное: спуск под землю, тяжелейший переход, перенос Дульчибени в его комнату в «Оруженосце». Чтобы спускать и поднимать его по бесчисленным лестницам, колодцам, протаскивать в люки, пришлось соорудить нечто вроде носилок из досок той самой тележки, которая послужила нам на поверхности. Так, накрепко привязанный к своему ложу, Дульчибени в бреду был доставлен нами – четырьмя членами шайки, мной и Атто – в «Оруженосец».
Уже светало, когда подземные работяги распрощались с нами и исчезли. Что и говорить, я страшно боялся, как бы Кристофано не услышал нас, особенно когда мы оказались в чулане «Оруженосца» и затем пробирались по второму этажу. К счастью, Кристофано спал: из-за его двери доносилось мирное похрапывание.
Пришлось навсегда распрощаться с Угонио. Атто отошел в сторонку, не желая мешать нам. Угонио обнял меня своими когтистыми лапищами, тоже понимая, что нам уж более не свидеться. Было маловероятно, чтобы я еще когда-нибудь спустился в его mundussubterraneus[186], он же если и рассчитывал подниматься наверх, то лишь под покровом ночи, когда добропорядочные граждане и бедняки (вроде меня) спят сном праведников, устав от дневных трудов и забот. С тяжелым сердцем прощались мы друг с другом и более никогда уже не встретились.
Нужно было поскорее лечь в постель и воспользоваться теми немногими часами, которые оставались до рассвета. И все же я был уверен: будучи потрясенным всем, чему пришлось стать свидетелем в эту ночь, мне не уснуть. А потому решил посвятить это время своему дневнику.
Напоследок мы с Атто обменялись взглядами, в которых читалась одна и та же мысль: вот уже несколько часов, как пиявки сосут старческое тело Иннокентия XI.
Все зависело от развития болезни, от того, будет ли оно неспешным или, напротив, стремительным.
Возможно, новый день принесет весть о его кончине. А вместе с ней и другую: о том, чем закончилась битва за Вену.
СОБЫТИЯ С 20 ПО 25 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
Записи, сделанные мною той ночью, были последними. События, которые последовали далее, не оставили мне времени (да и не внушали желания) для ведения дневника. К счастью, завершающие дни карантина, проведенные в «Оруженосце», запечатлелись, хотя и в общих чертах, в памяти.
Наутро Дульчибени обнаружили в луже мочи, неспособного ни подняться с постели, ни даже подвигать ногами. Он вообще перестал их чувствовать – хоть коли, хоть режь, это не вызывало у него никаких ощущений. Кристофано предупредил нас о серьезности заболевания: ему не раз приходилось видеть подобных больных, к примеру, одного юношу, работавшего в мраморном карьере, упавшего с плохо сколоченных лесов, ударившегося спиной, а наутро очнувшегося в таком же состоянии, как и Дульчибени, так вот тот навсегда остался калекой.
И все же надежда на выздоровление была, подчеркнул Кристофано, рассыпавшись во всяких успокаивающих речах, показавшихся мне многословными и малоубедительными. Сам больной метался в бреду и не осознавал серьезности своего положения.
Что и говорить, у Кристофано в связи с этим возникло немало вопросов, он был не дурак и догадался, что г-н из Марша (а заодно и те, кто его доставил) покидал постоялый двор.
Порезы, царапины, ссадины, украшавшие наши с Атто лица, полученные нами во время падения с кареты Тиракорды, также нуждались в объяснениях. Оказывая нам помощь, как-то: смазывая ранки бальзамом, промывая их раствором «Дар небес», накладывая на них повязки с маслом filosoforum и электуарием из проскурняка, – он невольно вынуждал нас врать: мол, Дульчибени покинул «Оруженосец», пытаясь бежать от карантина, пробрался через чулан в подземные галереи, мы же, с некоторых пор ведущие за ним наблюдение, разгадали его намерение, выследили и вернули обратно. Якобы на обратном пути он потерял равновесие и свалился в колодец, каковое падение и стоило ему серьезного увечья, отныне пригвождавшего его к постели.
Дульчибени был не в состоянии опровергнуть это объяснение, поскольку на следующий день у него открылся такой сильный жар, что он был полностью лишен способности соображать и говорить. Редко приходя в сознание, он стенал, жалуясь на постоянные невыносимые боли в спине.
Возможно, из уважения к его страданиям Кристофано проявил удивительную снисходительность. Наш рассказ был маловразумителен, изобиловал недомолвками и не выдержал бы испытания допросом с пристрастием, если бы к тому же его вели представители властей. Приняв, вероятно, во внимание беспримерное улучшение состояния Бедфорда и близкое окончание карантина, лекарь взвесил все «за» и «против», пользу и вред – как сказал бы Угонио, – сделал вид, что принял наши объяснения за чистую монету, и не стал доносить на нас часовому, все так же стоявшему на посту перед нашими окнами. Кроме того, Кристофано пообещал по окончании карантина обеспечить Дульчибени необходимое лечение. Подобная благожелательность была навеяна атмосферой праздника, воцарявшегося в городе, к рассказу о котором я и намерен теперь же приступить, не откладывая в долгий ящик.
Первые слухи об исходе битвы за Вену облетели город уже 20 сентября, но только в ночь на вторник, 21 сентября (конечно же, лишь в общих чертах), кардинал Пио получил доставленную из Венеции записку, в которой сообщалось о бегстве турецкой армии от стен Вены. Двумя днями позже, все так же ночью, из империи доставили письма с известиями о победе христиан, что породило первые праздничные настроения. Затем появились и подробности о том, что и как произошло на театре военных действий.
Официально о победе Риму было сообщено 23 сентября курьером кардинала Буонвизи: одиннадцатью днями ранее, 12 сентября, христианские войска наголову разбили армии неприятеля.
Впоследствии газеты детально опишут ход баталий, в моих же воспоминаниях славное сражение тесно переплелось с охватившим город радостным возбуждением.
Когда в ночь на 12 сентября в небе над Веной зажглись звезды, послышалась громкая молитва оттоманской армии, а благодаря кострам и факелам, симметрично расположенным по всему лагерю меж великолепных шатров неверных, можно еще было и видеть эту величественную картину.
Молилась и вся христианская рать, намного уступавшая силам противника в количественном отношении. На рассвете 12 сентября отец Марко д'Авьяно, капуцин, великий духовный предводитель и вдохновитель христианских сил, отслужил в присутствии военачальников молебен в небольшом монастыре камальдульцев[187] на холме Каленберг, возвышающемся над Веной на правом берегу Дуная. Тотчас вслед за этим наши войска заняли боевые позиции, готовые победить или умереть.
На левом крыле находился Карл Лотарингский с маркграфом Эрманом и юным Людвигом-Вильгельмом, а также граф фон Лесли, граф Капрара, князь Любомирский с его устрашающей кавалерией, а также Мерси и Тафе, будущие герои Венгрии. Десятки князей готовились к крещению огнем, и среди них Евгений Савойский[188], который, как и Карл Лотарингский, покинул Париж, чтобы избежать немилости короля-Солнце и покрыть себя славой, вернув Восточную Европу в лоно христианства. Курфюрст Саксонский, фельдмаршал Гольц, курфюрст Баварский с пятью Виттельсбахами также готовили своих ратников. В центре христианских позиций рядом с товарищами находились воины из Франконии и Швабии, тут же коронованные особы Тюрингии, отпрыски прославленных домов Вельфов и Голштинцев, фельдмаршалы и генералы Родольфо Баратта, Дюневальд, Стирум, барон фон Дегенфельд, Кароли Пальффи и многие-многие другие. И наконец, на этом же крыле располагался Ян Собеский с двумя своими военачальниками и бесстрашными польскими воинами.
Увидев этот боевой порядок, защитники Вены, запертые в городе, тут же предались радости и принялись салютовать ружейными залпами.
Кара Мустафа также оценил силы противника, но, когда решил действовать, было поздно: атакующие уже неслись на него во весь опор с холма Каленберг. Великий визирь и его окружение поспешно покинули свои шатры и траншеи и выстроились в боевом порядке. В центре находился Кара Мустафа с отборными спаги, с флангов их прикрывал проповедник Вани Эфенди со священным штандартом, а впереди Ага с янычарами. Справа, у Дуная выстроились не знающие пощады молдавские и валахские воеводы, визирь Кара Мехмет Дьярбакир и Ибрагим Паша Будапештский, слева – татарский хан и множество пашей.
Театром военных действий служили нежные зеленые холмы, сплошь в виноградниках, за пределами крепостной стены, которой обнесена Вена. Первое важное столкновение имело место между янычарами и левым флангом христианского войска. Завязалось жестокое затяжное сражение, прежде чем имперцам и саксонцам удалось достичь некоторого преимущества. В полдень турки были отброшены в Гринцинг и Хайлигенштадт. В это время войска под предводительством Карла Лотарингского подошли к Дёблину, приблизились к вражескому лагерю, а австрийская кавалерия графа Капрара и кирасиров Любомирского оттеснила молдаван и ценой жестоких потерь отбросила их к Дунаю. Король Собеский пустил с Каленбергского холма свою конницу, путь которой расчистили германские и польские пехотинцы, выбившие янычар из домов, сеновалов, виноградников и погнавшие их прочь из Невшифта, Поцлейндорфа и Дорнбаха.
В защитниках Вены закипела кровь, когда Кара Мустафе удалось вклиниться в бреши, образовавшиеся в мощном наступлении христиан. Но то были лишь временные очаги. Карл Лотарингский послал австрияков в атаку, заставляя всех их сойтись в единой точке: Дорнбахе. Туркам отрезали пути к отступлению, они пытались укрыться в окрестностях Дёблина. А в это время польская кавалерия мчалась вперед до Эрналса, сметая на своем пути любое сопротивление.
В центре в первом ряду под славным сарматским[189] штандартом, развевающимся на ветру, мчался неподражаемый, неукротимый польский король. В руке у него копье с насаженным на него крылом сокола. Рядом с ним принц Яков, ему едва исполнилось шестнадцать, но он уже геройски ведет себя в бою, – и конники в кольчугах и субревестах разных цветов, изукрашенных перьями и драгоценными каменьями. С криками «Иезус Мария!» гусары и кирасиры короля Яна погнали спаги и понеслись к шатру Кара Мустафы.
Наутро Дульчибени обнаружили в луже мочи, неспособного ни подняться с постели, ни даже подвигать ногами. Он вообще перестал их чувствовать – хоть коли, хоть режь, это не вызывало у него никаких ощущений. Кристофано предупредил нас о серьезности заболевания: ему не раз приходилось видеть подобных больных, к примеру, одного юношу, работавшего в мраморном карьере, упавшего с плохо сколоченных лесов, ударившегося спиной, а наутро очнувшегося в таком же состоянии, как и Дульчибени, так вот тот навсегда остался калекой.
И все же надежда на выздоровление была, подчеркнул Кристофано, рассыпавшись во всяких успокаивающих речах, показавшихся мне многословными и малоубедительными. Сам больной метался в бреду и не осознавал серьезности своего положения.
Что и говорить, у Кристофано в связи с этим возникло немало вопросов, он был не дурак и догадался, что г-н из Марша (а заодно и те, кто его доставил) покидал постоялый двор.
Порезы, царапины, ссадины, украшавшие наши с Атто лица, полученные нами во время падения с кареты Тиракорды, также нуждались в объяснениях. Оказывая нам помощь, как-то: смазывая ранки бальзамом, промывая их раствором «Дар небес», накладывая на них повязки с маслом filosoforum и электуарием из проскурняка, – он невольно вынуждал нас врать: мол, Дульчибени покинул «Оруженосец», пытаясь бежать от карантина, пробрался через чулан в подземные галереи, мы же, с некоторых пор ведущие за ним наблюдение, разгадали его намерение, выследили и вернули обратно. Якобы на обратном пути он потерял равновесие и свалился в колодец, каковое падение и стоило ему серьезного увечья, отныне пригвождавшего его к постели.
Дульчибени был не в состоянии опровергнуть это объяснение, поскольку на следующий день у него открылся такой сильный жар, что он был полностью лишен способности соображать и говорить. Редко приходя в сознание, он стенал, жалуясь на постоянные невыносимые боли в спине.
Возможно, из уважения к его страданиям Кристофано проявил удивительную снисходительность. Наш рассказ был маловразумителен, изобиловал недомолвками и не выдержал бы испытания допросом с пристрастием, если бы к тому же его вели представители властей. Приняв, вероятно, во внимание беспримерное улучшение состояния Бедфорда и близкое окончание карантина, лекарь взвесил все «за» и «против», пользу и вред – как сказал бы Угонио, – сделал вид, что принял наши объяснения за чистую монету, и не стал доносить на нас часовому, все так же стоявшему на посту перед нашими окнами. Кроме того, Кристофано пообещал по окончании карантина обеспечить Дульчибени необходимое лечение. Подобная благожелательность была навеяна атмосферой праздника, воцарявшегося в городе, к рассказу о котором я и намерен теперь же приступить, не откладывая в долгий ящик.
Первые слухи об исходе битвы за Вену облетели город уже 20 сентября, но только в ночь на вторник, 21 сентября (конечно же, лишь в общих чертах), кардинал Пио получил доставленную из Венеции записку, в которой сообщалось о бегстве турецкой армии от стен Вены. Двумя днями позже, все так же ночью, из империи доставили письма с известиями о победе христиан, что породило первые праздничные настроения. Затем появились и подробности о том, что и как произошло на театре военных действий.
Официально о победе Риму было сообщено 23 сентября курьером кардинала Буонвизи: одиннадцатью днями ранее, 12 сентября, христианские войска наголову разбили армии неприятеля.
Впоследствии газеты детально опишут ход баталий, в моих же воспоминаниях славное сражение тесно переплелось с охватившим город радостным возбуждением.
Когда в ночь на 12 сентября в небе над Веной зажглись звезды, послышалась громкая молитва оттоманской армии, а благодаря кострам и факелам, симметрично расположенным по всему лагерю меж великолепных шатров неверных, можно еще было и видеть эту величественную картину.
Молилась и вся христианская рать, намного уступавшая силам противника в количественном отношении. На рассвете 12 сентября отец Марко д'Авьяно, капуцин, великий духовный предводитель и вдохновитель христианских сил, отслужил в присутствии военачальников молебен в небольшом монастыре камальдульцев[187] на холме Каленберг, возвышающемся над Веной на правом берегу Дуная. Тотчас вслед за этим наши войска заняли боевые позиции, готовые победить или умереть.
На левом крыле находился Карл Лотарингский с маркграфом Эрманом и юным Людвигом-Вильгельмом, а также граф фон Лесли, граф Капрара, князь Любомирский с его устрашающей кавалерией, а также Мерси и Тафе, будущие герои Венгрии. Десятки князей готовились к крещению огнем, и среди них Евгений Савойский[188], который, как и Карл Лотарингский, покинул Париж, чтобы избежать немилости короля-Солнце и покрыть себя славой, вернув Восточную Европу в лоно христианства. Курфюрст Саксонский, фельдмаршал Гольц, курфюрст Баварский с пятью Виттельсбахами также готовили своих ратников. В центре христианских позиций рядом с товарищами находились воины из Франконии и Швабии, тут же коронованные особы Тюрингии, отпрыски прославленных домов Вельфов и Голштинцев, фельдмаршалы и генералы Родольфо Баратта, Дюневальд, Стирум, барон фон Дегенфельд, Кароли Пальффи и многие-многие другие. И наконец, на этом же крыле располагался Ян Собеский с двумя своими военачальниками и бесстрашными польскими воинами.
Увидев этот боевой порядок, защитники Вены, запертые в городе, тут же предались радости и принялись салютовать ружейными залпами.
Кара Мустафа также оценил силы противника, но, когда решил действовать, было поздно: атакующие уже неслись на него во весь опор с холма Каленберг. Великий визирь и его окружение поспешно покинули свои шатры и траншеи и выстроились в боевом порядке. В центре находился Кара Мустафа с отборными спаги, с флангов их прикрывал проповедник Вани Эфенди со священным штандартом, а впереди Ага с янычарами. Справа, у Дуная выстроились не знающие пощады молдавские и валахские воеводы, визирь Кара Мехмет Дьярбакир и Ибрагим Паша Будапештский, слева – татарский хан и множество пашей.
Театром военных действий служили нежные зеленые холмы, сплошь в виноградниках, за пределами крепостной стены, которой обнесена Вена. Первое важное столкновение имело место между янычарами и левым флангом христианского войска. Завязалось жестокое затяжное сражение, прежде чем имперцам и саксонцам удалось достичь некоторого преимущества. В полдень турки были отброшены в Гринцинг и Хайлигенштадт. В это время войска под предводительством Карла Лотарингского подошли к Дёблину, приблизились к вражескому лагерю, а австрийская кавалерия графа Капрара и кирасиров Любомирского оттеснила молдаван и ценой жестоких потерь отбросила их к Дунаю. Король Собеский пустил с Каленбергского холма свою конницу, путь которой расчистили германские и польские пехотинцы, выбившие янычар из домов, сеновалов, виноградников и погнавшие их прочь из Невшифта, Поцлейндорфа и Дорнбаха.
В защитниках Вены закипела кровь, когда Кара Мустафе удалось вклиниться в бреши, образовавшиеся в мощном наступлении христиан. Но то были лишь временные очаги. Карл Лотарингский послал австрияков в атаку, заставляя всех их сойтись в единой точке: Дорнбахе. Туркам отрезали пути к отступлению, они пытались укрыться в окрестностях Дёблина. А в это время польская кавалерия мчалась вперед до Эрналса, сметая на своем пути любое сопротивление.
В центре в первом ряду под славным сарматским[189] штандартом, развевающимся на ветру, мчался неподражаемый, неукротимый польский король. В руке у него копье с насаженным на него крылом сокола. Рядом с ним принц Яков, ему едва исполнилось шестнадцать, но он уже геройски ведет себя в бою, – и конники в кольчугах и субревестах разных цветов, изукрашенных перьями и драгоценными каменьями. С криками «Иезус Мария!» гусары и кирасиры короля Яна погнали спаги и понеслись к шатру Кара Мустафы.