Страница:
Пока я говорил, тот лежал неподвижный и белый как мел на своей постели и шумно дышал.
– Он что, хрипит? – не на шутку перепугался я, ощущая, как у меня самого сдавило горло.
Аббат склонился над ним.
– Нет, храпит, – весело отвечал он. – По правде сказать, я нисколько не удивлен, я всегда подозревал, что все эти декокты не обходятся без участия Бахуса. Кроме того, он явно перетрудился. Пусть проспится. Не стоит, однако, терять его из виду. Лучше перебдеть.
Мы уселись в изголовье Кристофано. Мелани еще раз шепотом справился о Бедфорде. Вид у него был озабоченный: перспектива загреметь в лазарет стремительно приближалась. Мы перебрали все выходы, предоставляемые подземными галереями, и пришли к следующему заключению: рано или поздно нам не миновать лазарета.
Мне было невмоготу оставаться в таких безутешных мыслях, нужно было срочно чем-нибудь заняться. Я вспомнил, что надобно прибраться в комнате несчастного, и, жестом показав Атто, где меня можно найти, вышел. Когда я вернулся, Атто Дремал, сидя на одном стуле, положив ноги на другой и скрестив руки на груди. Я склонился над Кристофано: тяжелый сон, которым он забылся, казалось, пошел ему на пользу, в лице появились краски.
Слегка успокоившись, я забился в уголок в ногах Кристофано и затих. Как вдруг послышалось бормотание. Сон неудобно устроившегося на двух стульях Атто был беспокоен. Голова его покачивалась, кулаки сжимали кружева манжет. Его бормотание напоминало ворчание ребенка, огрызающегося на упреки родителей.
Я прислушался. Прерывисто дыша, словно вот-вот разрыдается, Атто что-то говорил по-французски.
– Les barricades, les barricades… – тихо стонал он.
Я припомнил, что, когда Атто было двадцать лет, ему пришлось бежать из Парижа во время Фронды с королевской семьей и своим учителем синьором Луиджи Росси. Видимо, ему приснились события того времени.
Я задумался, стоит ли разбудить его и вырвать из лап неприятного сна, осторожно слез с кровати и близко подошел к нему. Нерешительность взяла меня. Впервые мне представилась возможность вблизи разглядеть лицо Атто, и при этом самому избежать его пристальных глаз. Его опухшее и покрывшееся во сне пятнами лицо вызвало во мне волнение: гладкие дряблые щеки говорили об одиночестве и меланхолии евнуха. Это было не лицо, а целое море горя, посреди которого, подобно уцелевшему после кораблекрушения остову, выделялась высокомерная и капризная ямочка подбородка, пытающаяся остаться на плаву и требующая почтения и уважения к дипломату Его Наихристианнейшего Величества. От жалости у меня защемило сердце, но вскоре верх взяли мысли иного рода.
– Barricades… mysterieuses, mysterieuses. Barricades. Mysterieuses. Les barricades [169]… – бредил аббат.
Отчего-то эти слова поразили меня. Я стал думать, чтоб могли они значить для Мелани, и что вообще они значат, и почему о чем-то говорят и мне. Но о чем? Странное дело, они были мне знакомы.
И тут Атто проснулся. Горе, за минуту до этого поселившееся в его душе, казалось, улетучилось. При виде меня лицо его озарилось улыбкой. Он принялся напевать:
– Ничего нового, сударь.
– Думаю, что должен извиниться перед тобой, мой мальчик, – помолчав, сказал он вдруг.
– За что, господин Атто?
– Не следовало мне зубоскалить сегодня утром, ну… по поводу твоего пребывания у Клоридии.
Я ответил, что его извинение преисполняет меня радостным удивлением, но что не стоило беспокоиться. Вслед за этим, простив Атто в душе, я поведал ему о том, что узнал от Клоридии – о поразительном искусстве разгадывать судьбу с помощью чисел, а также о силе, которой наделена ветка лощины.
– О, понимаю! Блуждающая лоза – это… как бы поудачнее выразиться, увлекательная тема, которой Клоридия должна владеть в совершенстве.
– Вообще-то я ей понадобился, чтобы помочь расчесать волосы, которые она перед тем вымыла, – пояснил я, не обращая внимания на тонкую иронию Атто.
Я покраснел от стыда и вновь проснувшейся ярости.
Запутавшись в прелестях стольких, Не жалко и с жизнью расстаться. Ах, с жизнью расстаться!..
Пение Атто, прославляющее златые кудри, служило как бы контрапунктом моему прозрению.
Да и разве моя темноликая и златокудрая прелестница не одарила меня… любовной негой, притом бескорыстно, без какого-либо намека на вознаграждение, как в прошлый раз, когда я пришел к ней с просьбой растолковать мой сон.
Увлекшись, Атто невольно запел громче, Кристофано открыл глаза и, нахмурившись, уставился на аббата, не прерывая его, однако, а мало погодя так даже и поблагодарил, видно, думая, что Атто нарочно поет для него. Я с облегчением вздохнул: судя по взгляду и цвету лица, он вполне овладел своими чувствами, а когда он открыл рот, стало ясно, что и манера правильно излагать свои мысли вернулась к нему. Кризис миновал.
– Что за голос, господин аббат, чудо да и только, – поднимаясь и оправляясь, заметил он. – Вы забыли об осторожности, и он разнесся по всему этажу. Надеюсь, Дульчибени и Девизе не станут задавать мне вопросов относительно вашего присутствия и пения в моей комнате.
Еще раз поблагодарив Мелани за помощь, Кристофано отправился в соседнюю комнату к Бедфорду, я за ним, а Атто побрел к себе.
Бедфорд по-прежнему неподвижно лежал на постели. Кристофано покачал головой:
– Боюсь, настал час сообщить остальным о состоянии бедного малого. Нужно лишь постараться избежать паники. Мы положили безотлагательно предупредить отца Робледу. Я скрыл от лекаря, что однажды Робледа уже отказался совершить елеосвящение, когда я его об этом попросил, под тем предлогом, что Бедфорд – протестант.
Мы постучали в дверь иезуита. Я заранее предвидел, каким будет ответ трусливого святого отца, когда он услышит печальную новость: наверняка впадет в беспокойство и примется высмеивать несведущего в своем деле лекаря. Как ни странно, все сложилось иначе.
– Что я слышу? Вы до сих пор не предприняли попытки лечить Бедфорда с помощью магнетизма? – удивился он, выслушав Кристофано, изложившего ему суть дела.
Кристофано лишился дара речи. А Робледа напомнил ему, что, согласно учению отца Кирхера, сочинившего на эту тему труд, всякое живое существо подчиняется закону магнетизма, а мир – не что иное, как огромная система, в центре которой располагается первый и единственный природный магнит – Бог, к коему неудержимо влечется все созданное им. Любовь (к Богу, равно как и людская) – возможно, и есть выражение этой силы притяжения, как и все виды обворожения. Известно, что планеты и звезды подвержены взаимному притяжению, обладают подобной силой и небесные тела…
– Ну разумеется, – прервал его Кристофано, – к примеру, компас… – Он замялся.
– …позволяет навигаторам и путешественникам ориентироваться, – закончил за него Робледа, в голосе которого прозвучал упрек в адрес лекаря, – но это не все. Есть еще сила, с которой солнце и луна воздействуют на массу воды, что выражается в отливах и приливах. Та же всеобщая vis attractiva [170] у растений. Достаточно взглянуть на кольца и прожилки на пнях, свидетельствующие о влиянии на их рост некой внешней силы. Благодаря магнетизму растения с помощью корней получают из земли питание. Эта растительная магнитная сила в полной мере проявилась в Boramez.
– Да-а-а, – в замешательстве протянул Кристофано, явно незнакомый с этим явлением.
– А что это? – спросил я.
– Это знаменитое растение, произрастающее в татарских землях, которое ощущает приближение овец и выкидывает чудесные цветы. Так-то, мой мальчик, – отечески пояснил иезуит. – Подобным образом ведут себя и так называемые растения-гелиотропы[171], следующие за солнцем, тот же подсолнечник из которого отец Кирхер изготовил необыкновенные часы, и растения-селенотропы, поворачивающиеся вслед за луной. Послушны магнетизму и животные: если оставить в стороне набившие оскомину примеры электрического ската или лягушки-рыболова, которые завораживают и заставляют застывать на месте свои жертвы, животный магнетизм можно наблюдать у anguis stupidus – огромной американской змеи, неподвижно живущий под землей и завораживающей свои жертвы, главным образом оленей, которых она спокойно обвивает своими кольцами и заглатывает, медленно переваривая затем. А разве не удивительна та легкость, с коей антропоморфные рыбы, называемые также сиренами, заманивают в воду несчастных моряков?
– Я все понимаю, – отвечал, слегка смутившись, Кристофано, – однако речь идет об оказании Бедфорду последнего долга, а не о том, чтобы пожрать его либо заворожить.
– Может быть, вы считаете, что снадобья действуют независимо от этой универсальной силы? – взвился вдруг Робледа.
– Я что-то никогда не слышал о подобном лечении, – с сомнением произнес я.
– Та-та-та, конечно, это лечение следует применять в тех случаях, когда исчерпаны все иные средства, – горячо продолжал Робледа. – Главное – держать в уме закон магнетизма. Primum, лечить надлежит травами, камнями, металлами, фруктами либо семенами, своим цветом, формой, качествами и видом, etcetera, напоминающими больной орган, соблюдать соответствие звездам: гелиотропные растения – для представи-телей солнечного типа, селенотропные – лунного типа, и так далее. Далее principium similitudinis[172]: для лечения почечных камней использовать камешки из мочевого пузыря свиньи либо других животных, обитающих в каменистых местах, как-то ракообразных и устриц. /dem для растений: волчий молочайник с его узловатыми и выходящими наружу корнями хорош для лечения геморроя. И наконец, иные яды служат противоядием. Вот мед – прекрасное средство от пчелиных укусов, а лапки паука идут на приготовление пластырей от укусов…
– Теперь понятно, – явно соврал Кристофано. – И все же магнитотерапия, которую следовало бы применить в случае Бедфорда, по-прежнему ускользает от меня.
– Но ведь это так просто: музыка.
Вслед за Кирхером отец Робледа не сомневался: искусство, построенное на сочетании звуков, также подчиняется закону всеобщего магнетизма. Древним было прекрасно известно, что в силу этого музыкальные лады способны духоподъемно воздействовать на людей: дорический внушает умеренность и сдержанность, лидийский, используемый в похоронных сочинениях, исторгает плач и стоны, мизолидийский вызывает сострадание, жалость и тому подобные чувства; эолийский или ионийский вводит в оцепенение или дремотное состояние. Если потереть концом смоченного пальца по краю стакана, тот начинает издавать звук, который магнетическим способом распространяется на соседние стаканы, и они начинают слаженно звучать, надобно лишь, чтоб они были одинаковые. Также magnetismus musicae обладает мощной терапевтической способностью, ярко проявляющейся при лечении болезни от ужаления тарантула.
– Тарантула? – удивился я, при том, что Кристофано согласно закивал головой.
– В городе Тарант, что в Неаполитанском королевстве, не Редкость напороться на очень ядовитых пауков, которых называют тарантулами, – пояснил лекарь. – Их укус чреват ужасными последствиями: жертва разражается безумным хохотом, катаясь по земле и дергаясь, затем вскакивает, поднимает правую руку, словно гладиатор, готовящийся к бою и совершает уйму забавных телодвижений, а потом вновь с хохотом бросается на землю или принимается изображать генерала либо наемника, после чего требует воды, чтобы освежиться, и ищет прохлады. Если подать тут кадушку с водой укушенный начинает макать в нее голову и судорожно ею трясет – как воробей, купающийся в фонтане. Затем бежит к дереву, карабкается на него и, бывает, проводит на нем по нескольку дней, пока не наступает истощение и он не падает на землю. Но и это еще не все – он встает на колени, стонет, вздыхает, бьет кулаками по земле, будто эпилептик либо лунатик, призывает на свою голову всевозможные кары и несчастья.
– Как страшно! И все это от укуса тарантула? – поразился я.
– Ну разумеется, – подтвердил сказанное Кристофано Робледа. – Не стану распространяться об иных проявлениях магнетизма. Если укусил красный тарантул, лицо укушенного краснеет; зеленый – зеленеет, полосатый – так и лицо становится полосатым. Тарантулы, живущие в воде, вызывают жажду, в теплых местах – гнев, и тому подобное.
– А как же лечить подобное? – все более поражаясь, спросил я.
– Совершенствуя примитивные познания некоторых тарантских местных жителей, – с этими словами Робледа порылся в ящике стола, вынул лист бумаги и с гордостью помахал им передо мной, – отец Кирхер выработал противоядие.
TONUM FRIGIUM[173]
– О нет, речь не идет о магии, – догадавшись о наших сомнениях, принялся пояснять Робледа, – это такие куплеты, которые крестьяне распевают, подыгрывая себе на различных инструментах, чтобы магнетически противостоять яду тарантула. Главное противоядие – не в стихах, а в мелодии, она называется тарантеллой или что-то в этом роде. В результате долгих исследований Кирхеру удалось напасть на исконную мелодию.
Тут отец Робледа вынул еще один смятый лист бумаги с нотными линейками.
– А на каких инструментах исполняется эта мелодия?
– Простой люд Таранта исполняет ее на литаврах, лире, цитре, цимбалах и флейтах. И, разумеется, на гитаре, вот как наш Девизе.
– Словом, вы хотите сказать, что Девизе смог бы вылечить Бедфорда, исполняя эту мелодию? – в замешательстве проговорил Кристофано.
– О нет. Эта мелодия годна лишь для укушенных. Нужна какая-то другая.
– Другая? – спросил я.
– Нужно поискать. Предоставим выбор Девизе. Но помните, дети мои: в безнадежных случаях истинная помощь идет от Господа Нашего, поскольку никто еще не изобрел противоядия от чумы.
– Вы правы, святой отец, – отвечал Кристофано, – и я готов довериться теориям вашего собрата Кирхера.
В эту минуту в моем мозгу забрезжило: arcanae obices.
Кристофано, по его собственному признанию, уже не знал, какому святому молиться, лишь бы вытащить Бедфорда с того света, и потому не хотел лишать его этого последнего средства. Меня он просил сохранять пока в тайне безнадежное состояние англичанина и не оповещать постояльцев.
Позднее, когда я разносил ужин, Кристофано известил меня, что первый сеанс лечения музыкой назначен на следующий день, при этом условились с Девизе, что играть он будет, сидя на пороге комнаты Бедфорда.
– Тогда до завтрашнего утра, сударь?
– Я просил Девизе быть готовым приступить к игре тотчас после обеда, поскольку это наиболее подходящая пора: солнце стоит высоко, и энергия музыкальных вибраций будет распространяться наилучшим образом. Доброй ночи.
Восьмая ночь С 18 НА 19 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
– Он что, хрипит? – не на шутку перепугался я, ощущая, как у меня самого сдавило горло.
Аббат склонился над ним.
– Нет, храпит, – весело отвечал он. – По правде сказать, я нисколько не удивлен, я всегда подозревал, что все эти декокты не обходятся без участия Бахуса. Кроме того, он явно перетрудился. Пусть проспится. Не стоит, однако, терять его из виду. Лучше перебдеть.
Мы уселись в изголовье Кристофано. Мелани еще раз шепотом справился о Бедфорде. Вид у него был озабоченный: перспектива загреметь в лазарет стремительно приближалась. Мы перебрали все выходы, предоставляемые подземными галереями, и пришли к следующему заключению: рано или поздно нам не миновать лазарета.
Мне было невмоготу оставаться в таких безутешных мыслях, нужно было срочно чем-нибудь заняться. Я вспомнил, что надобно прибраться в комнате несчастного, и, жестом показав Атто, где меня можно найти, вышел. Когда я вернулся, Атто Дремал, сидя на одном стуле, положив ноги на другой и скрестив руки на груди. Я склонился над Кристофано: тяжелый сон, которым он забылся, казалось, пошел ему на пользу, в лице появились краски.
Слегка успокоившись, я забился в уголок в ногах Кристофано и затих. Как вдруг послышалось бормотание. Сон неудобно устроившегося на двух стульях Атто был беспокоен. Голова его покачивалась, кулаки сжимали кружева манжет. Его бормотание напоминало ворчание ребенка, огрызающегося на упреки родителей.
Я прислушался. Прерывисто дыша, словно вот-вот разрыдается, Атто что-то говорил по-французски.
– Les barricades, les barricades… – тихо стонал он.
Я припомнил, что, когда Атто было двадцать лет, ему пришлось бежать из Парижа во время Фронды с королевской семьей и своим учителем синьором Луиджи Росси. Видимо, ему приснились события того времени.
Я задумался, стоит ли разбудить его и вырвать из лап неприятного сна, осторожно слез с кровати и близко подошел к нему. Нерешительность взяла меня. Впервые мне представилась возможность вблизи разглядеть лицо Атто, и при этом самому избежать его пристальных глаз. Его опухшее и покрывшееся во сне пятнами лицо вызвало во мне волнение: гладкие дряблые щеки говорили об одиночестве и меланхолии евнуха. Это было не лицо, а целое море горя, посреди которого, подобно уцелевшему после кораблекрушения остову, выделялась высокомерная и капризная ямочка подбородка, пытающаяся остаться на плаву и требующая почтения и уважения к дипломату Его Наихристианнейшего Величества. От жалости у меня защемило сердце, но вскоре верх взяли мысли иного рода.
– Barricades… mysterieuses, mysterieuses. Barricades. Mysterieuses. Les barricades [169]… – бредил аббат.
Отчего-то эти слова поразили меня. Я стал думать, чтоб могли они значить для Мелани, и что вообще они значат, и почему о чем-то говорят и мне. Но о чем? Странное дело, они были мне знакомы.
И тут Атто проснулся. Горе, за минуту до этого поселившееся в его душе, казалось, улетучилось. При виде меня лицо его озарилось улыбкой. Он принялся напевать:
– Вот чем меня потчевал мой учитель синьор Луиджи, – потягиваясь и почесываясь, проговорил он. – Я ничего не проспал? Как наш ученый живорез? – завидя мое беспокойство, поинтересовался он.
Тому, кто спит, как бревно,
Не бывать знатным лицом.
Тот, кто мечется во сне,
Знатным будет мертвецом…
– Ничего нового, сударь.
– Думаю, что должен извиниться перед тобой, мой мальчик, – помолчав, сказал он вдруг.
– За что, господин Атто?
– Не следовало мне зубоскалить сегодня утром, ну… по поводу твоего пребывания у Клоридии.
Я ответил, что его извинение преисполняет меня радостным удивлением, но что не стоило беспокоиться. Вслед за этим, простив Атто в душе, я поведал ему о том, что узнал от Клоридии – о поразительном искусстве разгадывать судьбу с помощью чисел, а также о силе, которой наделена ветка лощины.
– О, понимаю! Блуждающая лоза – это… как бы поудачнее выразиться, увлекательная тема, которой Клоридия должна владеть в совершенстве.
– Вообще-то я ей понадобился, чтобы помочь расчесать волосы, которые она перед тем вымыла, – пояснил я, не обращая внимания на тонкую иронию Атто.
– тихонько пропел он.
О локоны златые,
Сокровища витые,
Я в вас, божественных, плутаю,
Как в лабиринте, пропадаю…
Я покраснел от стыда и вновь проснувшейся ярости.
И мелодия, и слова романса были столь прекрасны, что вскоре я забыл о насмешке и целиком отдался любовному переживанию. В памяти ожила светлая копна волос, сладкий голос Как-то сам собой родился вопрос, что привело мою душечку в «Оруженосец». Она и впрямь говорила о блуждающей лозе, но вроде бы та блуждает не просто так, а подчиняясь «антипатии» или «симпатии». Чем руководствовалась лоза на сей раз? Остановилась ли она на нашем постоялом дворе, идя по следам обидчика, движимая желанием отомстить? Или же – о чарующая пьянительная мысль! – подчиняясь магнетической силе любви, на которую, кажется, особенно падка лоза? Я склонялся ко второму предположению…
Блаженством и мукой жестокой,
Цепляясь за вас, упиваться…
Запутавшись в прелестях стольких, Не жалко и с жизнью расстаться. Ах, с жизнью расстаться!..
Пение Атто, прославляющее златые кудри, служило как бы контрапунктом моему прозрению.
Да и разве моя темноликая и златокудрая прелестница не одарила меня… любовной негой, притом бескорыстно, без какого-либо намека на вознаграждение, как в прошлый раз, когда я пришел к ней с просьбой растолковать мой сон.
Увлекшись, Атто невольно запел громче, Кристофано открыл глаза и, нахмурившись, уставился на аббата, не прерывая его, однако, а мало погодя так даже и поблагодарил, видно, думая, что Атто нарочно поет для него. Я с облегчением вздохнул: судя по взгляду и цвету лица, он вполне овладел своими чувствами, а когда он открыл рот, стало ясно, что и манера правильно излагать свои мысли вернулась к нему. Кризис миновал.
– Что за голос, господин аббат, чудо да и только, – поднимаясь и оправляясь, заметил он. – Вы забыли об осторожности, и он разнесся по всему этажу. Надеюсь, Дульчибени и Девизе не станут задавать мне вопросов относительно вашего присутствия и пения в моей комнате.
Еще раз поблагодарив Мелани за помощь, Кристофано отправился в соседнюю комнату к Бедфорду, я за ним, а Атто побрел к себе.
Бедфорд по-прежнему неподвижно лежал на постели. Кристофано покачал головой:
– Боюсь, настал час сообщить остальным о состоянии бедного малого. Нужно лишь постараться избежать паники. Мы положили безотлагательно предупредить отца Робледу. Я скрыл от лекаря, что однажды Робледа уже отказался совершить елеосвящение, когда я его об этом попросил, под тем предлогом, что Бедфорд – протестант.
Мы постучали в дверь иезуита. Я заранее предвидел, каким будет ответ трусливого святого отца, когда он услышит печальную новость: наверняка впадет в беспокойство и примется высмеивать несведущего в своем деле лекаря. Как ни странно, все сложилось иначе.
– Что я слышу? Вы до сих пор не предприняли попытки лечить Бедфорда с помощью магнетизма? – удивился он, выслушав Кристофано, изложившего ему суть дела.
Кристофано лишился дара речи. А Робледа напомнил ему, что, согласно учению отца Кирхера, сочинившего на эту тему труд, всякое живое существо подчиняется закону магнетизма, а мир – не что иное, как огромная система, в центре которой располагается первый и единственный природный магнит – Бог, к коему неудержимо влечется все созданное им. Любовь (к Богу, равно как и людская) – возможно, и есть выражение этой силы притяжения, как и все виды обворожения. Известно, что планеты и звезды подвержены взаимному притяжению, обладают подобной силой и небесные тела…
– Ну разумеется, – прервал его Кристофано, – к примеру, компас… – Он замялся.
– …позволяет навигаторам и путешественникам ориентироваться, – закончил за него Робледа, в голосе которого прозвучал упрек в адрес лекаря, – но это не все. Есть еще сила, с которой солнце и луна воздействуют на массу воды, что выражается в отливах и приливах. Та же всеобщая vis attractiva [170] у растений. Достаточно взглянуть на кольца и прожилки на пнях, свидетельствующие о влиянии на их рост некой внешней силы. Благодаря магнетизму растения с помощью корней получают из земли питание. Эта растительная магнитная сила в полной мере проявилась в Boramez.
– Да-а-а, – в замешательстве протянул Кристофано, явно незнакомый с этим явлением.
– А что это? – спросил я.
– Это знаменитое растение, произрастающее в татарских землях, которое ощущает приближение овец и выкидывает чудесные цветы. Так-то, мой мальчик, – отечески пояснил иезуит. – Подобным образом ведут себя и так называемые растения-гелиотропы[171], следующие за солнцем, тот же подсолнечник из которого отец Кирхер изготовил необыкновенные часы, и растения-селенотропы, поворачивающиеся вслед за луной. Послушны магнетизму и животные: если оставить в стороне набившие оскомину примеры электрического ската или лягушки-рыболова, которые завораживают и заставляют застывать на месте свои жертвы, животный магнетизм можно наблюдать у anguis stupidus – огромной американской змеи, неподвижно живущий под землей и завораживающей свои жертвы, главным образом оленей, которых она спокойно обвивает своими кольцами и заглатывает, медленно переваривая затем. А разве не удивительна та легкость, с коей антропоморфные рыбы, называемые также сиренами, заманивают в воду несчастных моряков?
– Я все понимаю, – отвечал, слегка смутившись, Кристофано, – однако речь идет об оказании Бедфорду последнего долга, а не о том, чтобы пожрать его либо заворожить.
– Может быть, вы считаете, что снадобья действуют независимо от этой универсальной силы? – взвился вдруг Робледа.
– Я что-то никогда не слышал о подобном лечении, – с сомнением произнес я.
– Та-та-та, конечно, это лечение следует применять в тех случаях, когда исчерпаны все иные средства, – горячо продолжал Робледа. – Главное – держать в уме закон магнетизма. Primum, лечить надлежит травами, камнями, металлами, фруктами либо семенами, своим цветом, формой, качествами и видом, etcetera, напоминающими больной орган, соблюдать соответствие звездам: гелиотропные растения – для представи-телей солнечного типа, селенотропные – лунного типа, и так далее. Далее principium similitudinis[172]: для лечения почечных камней использовать камешки из мочевого пузыря свиньи либо других животных, обитающих в каменистых местах, как-то ракообразных и устриц. /dem для растений: волчий молочайник с его узловатыми и выходящими наружу корнями хорош для лечения геморроя. И наконец, иные яды служат противоядием. Вот мед – прекрасное средство от пчелиных укусов, а лапки паука идут на приготовление пластырей от укусов…
– Теперь понятно, – явно соврал Кристофано. – И все же магнитотерапия, которую следовало бы применить в случае Бедфорда, по-прежнему ускользает от меня.
– Но ведь это так просто: музыка.
Вслед за Кирхером отец Робледа не сомневался: искусство, построенное на сочетании звуков, также подчиняется закону всеобщего магнетизма. Древним было прекрасно известно, что в силу этого музыкальные лады способны духоподъемно воздействовать на людей: дорический внушает умеренность и сдержанность, лидийский, используемый в похоронных сочинениях, исторгает плач и стоны, мизолидийский вызывает сострадание, жалость и тому подобные чувства; эолийский или ионийский вводит в оцепенение или дремотное состояние. Если потереть концом смоченного пальца по краю стакана, тот начинает издавать звук, который магнетическим способом распространяется на соседние стаканы, и они начинают слаженно звучать, надобно лишь, чтоб они были одинаковые. Также magnetismus musicae обладает мощной терапевтической способностью, ярко проявляющейся при лечении болезни от ужаления тарантула.
– Тарантула? – удивился я, при том, что Кристофано согласно закивал головой.
– В городе Тарант, что в Неаполитанском королевстве, не Редкость напороться на очень ядовитых пауков, которых называют тарантулами, – пояснил лекарь. – Их укус чреват ужасными последствиями: жертва разражается безумным хохотом, катаясь по земле и дергаясь, затем вскакивает, поднимает правую руку, словно гладиатор, готовящийся к бою и совершает уйму забавных телодвижений, а потом вновь с хохотом бросается на землю или принимается изображать генерала либо наемника, после чего требует воды, чтобы освежиться, и ищет прохлады. Если подать тут кадушку с водой укушенный начинает макать в нее голову и судорожно ею трясет – как воробей, купающийся в фонтане. Затем бежит к дереву, карабкается на него и, бывает, проводит на нем по нескольку дней, пока не наступает истощение и он не падает на землю. Но и это еще не все – он встает на колени, стонет, вздыхает, бьет кулаками по земле, будто эпилептик либо лунатик, призывает на свою голову всевозможные кары и несчастья.
– Как страшно! И все это от укуса тарантула? – поразился я.
– Ну разумеется, – подтвердил сказанное Кристофано Робледа. – Не стану распространяться об иных проявлениях магнетизма. Если укусил красный тарантул, лицо укушенного краснеет; зеленый – зеленеет, полосатый – так и лицо становится полосатым. Тарантулы, живущие в воде, вызывают жажду, в теплых местах – гнев, и тому подобное.
– А как же лечить подобное? – все более поражаясь, спросил я.
– Совершенствуя примитивные познания некоторых тарантских местных жителей, – с этими словами Робледа порылся в ящике стола, вынул лист бумаги и с гордостью помахал им передо мной, – отец Кирхер выработал противоядие.
TONUM FRIGIUM[173]
Мы озадаченно и недоверчиво вчитались в эти малопонятные строчки.
То не перси, а любви цимбалы.
К ним притронься – тотчас зазвучат.
Вздох ли, плач таятся в них немалы.
Хочешь – светлой грусти обучат.
То не роза – сердце, тронутое тленом.
То не молоток, а мысль в мозгу моем.
То не кралечка моя, а дама Смерть,
Что поет о счастии вдвоем.
– О нет, речь не идет о магии, – догадавшись о наших сомнениях, принялся пояснять Робледа, – это такие куплеты, которые крестьяне распевают, подыгрывая себе на различных инструментах, чтобы магнетически противостоять яду тарантула. Главное противоядие – не в стихах, а в мелодии, она называется тарантеллой или что-то в этом роде. В результате долгих исследований Кирхеру удалось напасть на исконную мелодию.
Тут отец Робледа вынул еще один смятый лист бумаги с нотными линейками.
– А на каких инструментах исполняется эта мелодия?
– Простой люд Таранта исполняет ее на литаврах, лире, цитре, цимбалах и флейтах. И, разумеется, на гитаре, вот как наш Девизе.
– Словом, вы хотите сказать, что Девизе смог бы вылечить Бедфорда, исполняя эту мелодию? – в замешательстве проговорил Кристофано.
– О нет. Эта мелодия годна лишь для укушенных. Нужна какая-то другая.
– Другая? – спросил я.
– Нужно поискать. Предоставим выбор Девизе. Но помните, дети мои: в безнадежных случаях истинная помощь идет от Господа Нашего, поскольку никто еще не изобрел противоядия от чумы.
– Вы правы, святой отец, – отвечал Кристофано, – и я готов довериться теориям вашего собрата Кирхера.
В эту минуту в моем мозгу забрезжило: arcanae obices.
Кристофано, по его собственному признанию, уже не знал, какому святому молиться, лишь бы вытащить Бедфорда с того света, и потому не хотел лишать его этого последнего средства. Меня он просил сохранять пока в тайне безнадежное состояние англичанина и не оповещать постояльцев.
Позднее, когда я разносил ужин, Кристофано известил меня, что первый сеанс лечения музыкой назначен на следующий день, при этом условились с Девизе, что играть он будет, сидя на пороге комнаты Бедфорда.
– Тогда до завтрашнего утра, сударь?
– Я просил Девизе быть готовым приступить к игре тотчас после обеда, поскольку это наиболее подходящая пора: солнце стоит высоко, и энергия музыкальных вибраций будет распространяться наилучшим образом. Доброй ночи.
Восьмая ночь С 18 НА 19 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
– Проклятие! Закрыто!
«Этого следовало ожидать», – мелькнуло у меня, покуда Атто пытался открыть люк, ведущий в каретный сарай Тира-корды. Чуть ранее, когда мы пробирались по подземной галерее в сопровождении едва слышно переговаривающихся Угонио и Джакконио, уже тогда эта новая ночная эскапада с целью проникновения в дом папского лекаря казалась мне обреченной на провал. Было ясно: Дульчибени догадался, что мы его выслеживаем. Вряд ли ему могло прийти в голову, что нам удалось зайти так далеко – вплоть до кабинета Тиракорды, но он явно не желал рисковать в то самое время, когда затевал что-то вместе со своим другом, а возможно, и помимо его воли.
– Простите, господин аббат, – обратился я к Атто, который с раздражением избавлялся от грязи, приставшей к рукам, – но может, оно и к лучшему. Если этой ночью Дульчибени не заметит ничего подозрительного, пока будет коротать время за разгадыванием шарад, глядишь, завтра люк и оставят открытым?
– А вот и нет, – сухо возразил Атто. – Он догадывается, что мы не теряем его из виду. Если он что-то задумал, то постарается поскорее осуществить свой план: сегодня или в крайнем случае завтра.
– И что же?
– А то, что нужно любой ценой проникнуть к Тиракорде, Даже если я ума не приложу, как за это взяться. Надо бы…
– Гр-бр-мр-фр! – прервал его Джакконио.
Угонио бросил на него гневный взгляд, словно для того, чтобы укорить.
– Что ж, вот и доброволец, – с довольным видом отозвался Атто.
Чуть позже наша группа распалась на две неравные части Атто, Угонио и я направились по галерее С по направлению к подземной реке. Джакконио предстояло подняться на поверхность через колодец, ведущий из этой галереи на площадь делла Ротонда, неподалеку от Пантеона. Оповещать нас, как он надеялся проникнуть в дом Тиракорды, он наотрез отказался. Мы в мельчайших подробностях описали ему жилище Тиракорды, он же терпеливо дождался конца нашего обстоятельного экскурса, чтобы заявить, что ему это без надобности. Мы даже вручили ему план дома, вычерченный на листке бумаги, с обозначением окон. Но он нашел ему более подходящее применение: стоило нам разойтись, как мы заслышали характерные натужные звуки, сопровождавшие некое действие, при котором листок бумаги как нельзя более кстати. План дома папского эскулапа хоть и просуществовал недолго, но явно пригодился.
– Думаете, ему удастся проникнуть внутрь? – поинтересовался я мнением Мелани.
– Не имею ни малейшего понятия. Мы дотошно описали ему внутреннее расположение помещений в доме, но, сдается мне, он и без нас знает, что да как. Я вот только не выношу этих их манер.
Очень скоро мы добрались до подземной речки, где двумя ночами ранее упустили Дульчибени, улетучившегося непонятно куда. По пути нам то и дело попадались гниющие зловонные крысиные останки. На сей раз мы вышли в путь не с пустыми руками, а как следует подготовившись: по просьбе Атто наши подручные запаслись мотком прочной веревки, железными гвоздями, молотком и шестом, что должно было позволить нам справиться с опасной и неразумной затеей Атто: перебраться через реку.
Приблизившись к реке, мы надолго застыли на берегу, задумчиво созерцая ее воды, казавшиеся более мрачными, недружелюбными и смрадными, чем накануне. На мгновение представив себе падение в этот грязный поток, я вздрогнул. Был неспокоен и Угонио. Я собрал в кулак все свое мужество и с мысленной мольбой обратился к Богу.
Как вдруг Атто шагнул вперед и вперил взгляд в угол, образованный правой стеной нашей галереи с той, по которой пролегло ложе потока. Несколько мгновений он оставался неподвижен, а затем изогнулся и принялся шарить за этим углом.
– Что вы делаете? – испуганно спросил я, видя, какое опасное положение приняло его тело, нависшее над водой.
– Молчи, – шепнул он, жадно ощупывая стену в поисках чего-то.
Боясь, как бы он не потерял равновесие, я был готов броситься к нему на помощь, но он уже откинулся назад, сжимая что-то в руке: это была веревка, которой рыбаки пользуются, чтобы привязывать свои барки к берегам Тибра. Атто стал тянуть ее и наматывать на руку, а когда почувствовал, что дальше не идет, указал нам на реку. В слабом свете нашего фонаря на волнах перед нами качался челн.
– А я-то думал, ты тоже догадался, – чуть погодя, когда мы уже тихонько плыли по течению, сказал мне Атто.
– Правду сказать, нет. А как вы-то догадались?
– Что ж тут мудреного. У Дульчибени было две возможности улизнуть от нес: переплыть реку или поплыть по ней. Во втором случае ему потребовалась бы лодка, причаленная где-то поблизости. Но, когда мы сюда добрались, никакой лодки мы не увидели, да если б она и была, ее снесло бы течением.
– Ежели б лодка была привязана, ее бы также снесло вправо от нас, поскольку протока течет слева направо, туда, где Тибр.
– Правильно. Это означало, что веревка была закреплена каком-то месте по правую руку от точки пересечения двух галерей, то есть по течению. Потому я и искал ее справа. Она была привязана к железному крюку, по всему видать, очень древнему.
Покуда я переваривал новое доказательство небывалой догадливости аббата Мелани, Угонио потихоньку правил с помощью имеющихся на лодке весел. Зрелище, представавшее нашим взорам в свете фонаря, было малоприятным для глаз и однообразно-унылым. Плеск воды о наше утлое суденышко отдавался в каменных сводах галереи.
– Но вы же не были уверены, что Дульчибени воспользовался лодкой, раз сказали «если б была лодка…», – возразил я некоторое время спустя.
– Чтобы докопаться до истины, порой достаточно предположить ее существование.
– Что вы имеете в виду?
– А то: перед лицом необъяснимых либо не подлежащих логическому истолкованию фактов следует представить себе непреложное условие их осуществления, даже если оно и кажется спервоначалу невероятным. То же и в государственных делах.
– Мудрено.
– Самая бессмысленная правда, которая при этом еще и самая мрачная, не оставляет никаких следов, мой мальчик. Помни об этом.
– Означает ли это, что она никогда не будет раскрыта?
– Отнюдь. Есть две возможности. Первая: ты знаешь что-то либо дошел до чего-то умом, но не обладаешь доказательствами.
– И что тогда? – все еще никак не разумея мысль аббата, спросил я.
– Тогда ты достраиваешь доказательства, которых у тебя нет, ради того, чтобы истина явилась на свет, – добродушно отвечал Атто.
– Вы хотите сказать, что можно натолкнуться на ложные доказательства подлинных фактов? – вскричал я, разинув рот от удивления.
– Однако что ж ты удивляешься? Никогда не следует впадать в общую ошибку, состоящую в том, чтобы считать неверным содержание того или иного измысленного документа или доказательства и думать, что верно обратное. Помни об этом, выучишься на газетчика: самые ужасные и непредставимые истины часто скрываются за подложными документами. – А если и таковых нет?
– Тогда, – и это вторая возможность, – тебе не остается ничего, кроме как выдвинуть предположение, а затем проверить его, как я тебе и говорил вначале.
– Значит, так нужно поступить, чтобы разгадать secretum pestis?
– Еще не пришло время. Сперва разберемся с ролями каждого из участников комедии и поймем, что представляет собой сама эта комедия. И, кажется, мне вот-вот это удастся.
Я затаил дыхание, горя нетерпением услышать продолжение.
– Речь идет о заговоре против Наихристианнейшего короля, – торжественно объявил Атто.
– А кто бы это мог его замышлять?
– Очень просто: его супруга, королева.
Видя, с каким недоверием воспринял я его заявление, Атто поспешил освежить мою память. Как мы уже установили, Людовик XIV заключил Фуке в тюрьму, дабы вырвать у него секрет чумы. Но в окружении Фуке было немало людей, как и суперинтендант, униженных либо разоренных государем. В первую очередь Лозен, используемый в Пинероло как подсадная утка, и Большая Мадемуазель, богатая кузина Его Величества, которой король запретил выходить замуж. Далее. Девизе, сопровождавший Фуке в «Оруженосец», был предан королеве Марии-Терезии, которая чего только не натерпелась от короля.
– Однако этого всего недостаточно, чтобы считать их всех заводчиками интриги против короля! – возразил я.
– Верно. Но пораскинь мозгами. Королю вынь да положь нужен был секрет чумы. Фуке отказывался его выдавать, заявляя, что не владеет им. Когда безумное послание Кирхера, найденное нами в подштанниках Дульчибени, попало в руки Кольбера, Фуке был вынужден согласиться, что кое-что знает, дабы спасти как свою жизнь, так и жизнь своих близких. В конце концов между ним и королем был заключен пакт: свобода в обмен на secretion pestis. До сих пор тебе все понятно? – Угу.
«Этого следовало ожидать», – мелькнуло у меня, покуда Атто пытался открыть люк, ведущий в каретный сарай Тира-корды. Чуть ранее, когда мы пробирались по подземной галерее в сопровождении едва слышно переговаривающихся Угонио и Джакконио, уже тогда эта новая ночная эскапада с целью проникновения в дом папского лекаря казалась мне обреченной на провал. Было ясно: Дульчибени догадался, что мы его выслеживаем. Вряд ли ему могло прийти в голову, что нам удалось зайти так далеко – вплоть до кабинета Тиракорды, но он явно не желал рисковать в то самое время, когда затевал что-то вместе со своим другом, а возможно, и помимо его воли.
– Простите, господин аббат, – обратился я к Атто, который с раздражением избавлялся от грязи, приставшей к рукам, – но может, оно и к лучшему. Если этой ночью Дульчибени не заметит ничего подозрительного, пока будет коротать время за разгадыванием шарад, глядишь, завтра люк и оставят открытым?
– А вот и нет, – сухо возразил Атто. – Он догадывается, что мы не теряем его из виду. Если он что-то задумал, то постарается поскорее осуществить свой план: сегодня или в крайнем случае завтра.
– И что же?
– А то, что нужно любой ценой проникнуть к Тиракорде, Даже если я ума не приложу, как за это взяться. Надо бы…
– Гр-бр-мр-фр! – прервал его Джакконио.
Угонио бросил на него гневный взгляд, словно для того, чтобы укорить.
– Что ж, вот и доброволец, – с довольным видом отозвался Атто.
Чуть позже наша группа распалась на две неравные части Атто, Угонио и я направились по галерее С по направлению к подземной реке. Джакконио предстояло подняться на поверхность через колодец, ведущий из этой галереи на площадь делла Ротонда, неподалеку от Пантеона. Оповещать нас, как он надеялся проникнуть в дом Тиракорды, он наотрез отказался. Мы в мельчайших подробностях описали ему жилище Тиракорды, он же терпеливо дождался конца нашего обстоятельного экскурса, чтобы заявить, что ему это без надобности. Мы даже вручили ему план дома, вычерченный на листке бумаги, с обозначением окон. Но он нашел ему более подходящее применение: стоило нам разойтись, как мы заслышали характерные натужные звуки, сопровождавшие некое действие, при котором листок бумаги как нельзя более кстати. План дома папского эскулапа хоть и просуществовал недолго, но явно пригодился.
– Думаете, ему удастся проникнуть внутрь? – поинтересовался я мнением Мелани.
– Не имею ни малейшего понятия. Мы дотошно описали ему внутреннее расположение помещений в доме, но, сдается мне, он и без нас знает, что да как. Я вот только не выношу этих их манер.
Очень скоро мы добрались до подземной речки, где двумя ночами ранее упустили Дульчибени, улетучившегося непонятно куда. По пути нам то и дело попадались гниющие зловонные крысиные останки. На сей раз мы вышли в путь не с пустыми руками, а как следует подготовившись: по просьбе Атто наши подручные запаслись мотком прочной веревки, железными гвоздями, молотком и шестом, что должно было позволить нам справиться с опасной и неразумной затеей Атто: перебраться через реку.
Приблизившись к реке, мы надолго застыли на берегу, задумчиво созерцая ее воды, казавшиеся более мрачными, недружелюбными и смрадными, чем накануне. На мгновение представив себе падение в этот грязный поток, я вздрогнул. Был неспокоен и Угонио. Я собрал в кулак все свое мужество и с мысленной мольбой обратился к Богу.
Как вдруг Атто шагнул вперед и вперил взгляд в угол, образованный правой стеной нашей галереи с той, по которой пролегло ложе потока. Несколько мгновений он оставался неподвижен, а затем изогнулся и принялся шарить за этим углом.
– Что вы делаете? – испуганно спросил я, видя, какое опасное положение приняло его тело, нависшее над водой.
– Молчи, – шепнул он, жадно ощупывая стену в поисках чего-то.
Боясь, как бы он не потерял равновесие, я был готов броситься к нему на помощь, но он уже откинулся назад, сжимая что-то в руке: это была веревка, которой рыбаки пользуются, чтобы привязывать свои барки к берегам Тибра. Атто стал тянуть ее и наматывать на руку, а когда почувствовал, что дальше не идет, указал нам на реку. В слабом свете нашего фонаря на волнах перед нами качался челн.
– А я-то думал, ты тоже догадался, – чуть погодя, когда мы уже тихонько плыли по течению, сказал мне Атто.
– Правду сказать, нет. А как вы-то догадались?
– Что ж тут мудреного. У Дульчибени было две возможности улизнуть от нес: переплыть реку или поплыть по ней. Во втором случае ему потребовалась бы лодка, причаленная где-то поблизости. Но, когда мы сюда добрались, никакой лодки мы не увидели, да если б она и была, ее снесло бы течением.
– Ежели б лодка была привязана, ее бы также снесло вправо от нас, поскольку протока течет слева направо, туда, где Тибр.
– Правильно. Это означало, что веревка была закреплена каком-то месте по правую руку от точки пересечения двух галерей, то есть по течению. Потому я и искал ее справа. Она была привязана к железному крюку, по всему видать, очень древнему.
Покуда я переваривал новое доказательство небывалой догадливости аббата Мелани, Угонио потихоньку правил с помощью имеющихся на лодке весел. Зрелище, представавшее нашим взорам в свете фонаря, было малоприятным для глаз и однообразно-унылым. Плеск воды о наше утлое суденышко отдавался в каменных сводах галереи.
– Но вы же не были уверены, что Дульчибени воспользовался лодкой, раз сказали «если б была лодка…», – возразил я некоторое время спустя.
– Чтобы докопаться до истины, порой достаточно предположить ее существование.
– Что вы имеете в виду?
– А то: перед лицом необъяснимых либо не подлежащих логическому истолкованию фактов следует представить себе непреложное условие их осуществления, даже если оно и кажется спервоначалу невероятным. То же и в государственных делах.
– Мудрено.
– Самая бессмысленная правда, которая при этом еще и самая мрачная, не оставляет никаких следов, мой мальчик. Помни об этом.
– Означает ли это, что она никогда не будет раскрыта?
– Отнюдь. Есть две возможности. Первая: ты знаешь что-то либо дошел до чего-то умом, но не обладаешь доказательствами.
– И что тогда? – все еще никак не разумея мысль аббата, спросил я.
– Тогда ты достраиваешь доказательства, которых у тебя нет, ради того, чтобы истина явилась на свет, – добродушно отвечал Атто.
– Вы хотите сказать, что можно натолкнуться на ложные доказательства подлинных фактов? – вскричал я, разинув рот от удивления.
– Однако что ж ты удивляешься? Никогда не следует впадать в общую ошибку, состоящую в том, чтобы считать неверным содержание того или иного измысленного документа или доказательства и думать, что верно обратное. Помни об этом, выучишься на газетчика: самые ужасные и непредставимые истины часто скрываются за подложными документами. – А если и таковых нет?
– Тогда, – и это вторая возможность, – тебе не остается ничего, кроме как выдвинуть предположение, а затем проверить его, как я тебе и говорил вначале.
– Значит, так нужно поступить, чтобы разгадать secretum pestis?
– Еще не пришло время. Сперва разберемся с ролями каждого из участников комедии и поймем, что представляет собой сама эта комедия. И, кажется, мне вот-вот это удастся.
Я затаил дыхание, горя нетерпением услышать продолжение.
– Речь идет о заговоре против Наихристианнейшего короля, – торжественно объявил Атто.
– А кто бы это мог его замышлять?
– Очень просто: его супруга, королева.
Видя, с каким недоверием воспринял я его заявление, Атто поспешил освежить мою память. Как мы уже установили, Людовик XIV заключил Фуке в тюрьму, дабы вырвать у него секрет чумы. Но в окружении Фуке было немало людей, как и суперинтендант, униженных либо разоренных государем. В первую очередь Лозен, используемый в Пинероло как подсадная утка, и Большая Мадемуазель, богатая кузина Его Величества, которой король запретил выходить замуж. Далее. Девизе, сопровождавший Фуке в «Оруженосец», был предан королеве Марии-Терезии, которая чего только не натерпелась от короля.
– Однако этого всего недостаточно, чтобы считать их всех заводчиками интриги против короля! – возразил я.
– Верно. Но пораскинь мозгами. Королю вынь да положь нужен был секрет чумы. Фуке отказывался его выдавать, заявляя, что не владеет им. Когда безумное послание Кирхера, найденное нами в подштанниках Дульчибени, попало в руки Кольбера, Фуке был вынужден согласиться, что кое-что знает, дабы спасти как свою жизнь, так и жизнь своих близких. В конце концов между ним и королем был заключен пакт: свобода в обмен на secretion pestis. До сих пор тебе все понятно? – Угу.