Страница:
– Раз я не обязан возвращать незаконно приобретенное, как вы изволите выражаться, как следует поступить, чтобы получить прощение?
– Это зависит от обстоятельств. В иных случаях не помешает отправиться к обиженному тобой и извиниться.
– А как быть с налогами? Если кто-то не платит должного?
– Э-э-э… Это вопрос тонкий. Налоги входят в число res odiosae[35], поскольку никто не желает по доброй воле расставаться с нажитым. Скажем так: безусловным грехом является неуплата справедливых налогов, тогда как несправедливо налагаемые, или поборы, требуют внимательного рассмотрения.
Робледа пролил свет и на множество других случаев прегрешений, которые, не разбираясь в учении иезуитов, я бы наверняка рассудил иначе: незаконно отбывающий наказание может бежать из темницы, опоив тюремщиков и увлекая за собой своих товарищей по несчастью; не возбраняется возрадоваться смерти родителя, оставляющего тебе крупное наследство, лишь бы не испытывать при этом личной ненависти; позволено читать запрещенные церковью труды, но лишь три дня подряд и не больше шести страниц; обкрадывая родителей, не совершаешь греха, если сумма не превышает пятидесяти целковых; и наконец, тот, кто клянется без истинного намерения дать клятву или зарок, не обязан быть верным своему слову.
– Словом, клятвопреступление не грех! – не без изумления подвел я итог.
– Не следует подходить к этому столь упрощенно. Все зависит от намерения. Грех – это добровольное пренебрежение заветами Господа, – вдруг голосом проповедника возвестил Робледа. – Если же это делается лишь для видимости, без настоящего желания – это не грех.
Покидая комнату Робледы, я был томим чувством беспокойства и пребывал в крайнем умственном утомлении. Единственной отрадной мыслью было то, что благодаря иезуитам Пеллегрино удастся спастись. Однако их послушать, так белое – это черное, истина неотличима от лжи, а добро и зло – суть одно и тоже.
Если аббат Мелани не внушает полного доверия, то отца Робледы следует просто опасаться – таким был вывод, к которому я пришел после всего, что произошло в этот день.
Время ужина давно миновало, голодные постояльцы дружно потянулись к кухне. Подкрепившись супом с клецками и хмелем, который не вызвал у них воодушевления, они вновь выслушали предписания Кристофано. В ожидании новой переклички следовало наметить линию поведения. Появление в наших рядах еще одного занедужившего не могло не вынудить Конгрегацию здоровья объявить о появлении в городе чумы, что грозило нам продлением и ужесточением карантина, а то и полной изоляцией. Подобная перспектива заставила вздрогнуть и самых отчаянных из нас.
– Остается одно – пытаться бежать, – в страшном волнении изрек стекольщик Бреноцци.
– Это обречено на провал, – отвечал ему Кристофано. – На улицах уже, вероятно, установили заграждения, и даже если предположить, что нам удастся преодолеть их, мы будем объявлены в розыск на всей территории папской области. Можно было бы пуститься в бега, через леса выйти к Адриатике и уплыть. Но лично у меня на всем протяжении этого пути нет ни одного друга, которому можно было бы довериться, и не думаю, что у вас дело обстоит лучше. Пришлось бы проситься на постой к чужакам, рискуя быть выданными. Продвигаясь днем и делая ночные привалы, можно было бы укрыться в Неаполитанском королевстве, но я уже не в том возрасте, когда легко переносишь подобные тяготы, к тому же кое-кто из вас не слишком щедро одарен природой в физическом отношении. Да и потом, как обойтись без проводника-пастуха или селянина, а их не так-то легко уговорить послужить, не пытаясь при этом дознаваться, что да как. Любой из них не задумываясь выдаст вас своему господину. И наконец, нас слишком много, чтобы бежать, и ни у кого нет врачебного пропуска: первый же кордон нас задержит. Словом, шансы на успех побега ничтожно малы. Кроме того, не забывайте: в случае успеха возвращение в Рим для беглеца навсегда заказано.
– Что же делать? – спросил Бедфорд, вдруг запыхтев и бессильно всплеснув руками.
– А вот что: Пеллегрино отзовется во время переклички, – не моргнув глазом заявил Кристофано.
– Но ведь он не держится на ногах, – возразил я.
– Будет держаться. Ничего другого ему не остается, – парировал лекарь.
Покончив с главным вопросом, Кристофано задержал нас еще на некоторое время и предложил в целях укрепления способности организма противостоять чуме всякие снадобья, выводящие мокроты из организма. Иные всегда имелись у него в наличии в готовом виде, прочие он приготовлял по мере надобности из трав, эфирных масел и крепких настоев, часть которых возил с собой, а часть черпал в подвалах Пеллегрино.
– Их вкус и запах вам не понравятся. Но это проверенные снадобья, – добавил он, бросив взгляд в сторону Бедфорда, – такие, например, как elixir viiae [36], quinta essentia [37], вторая вода и мать мазей – масло filosoforum, крепкий спиртовой напиток, каустическая сода, ароматикум, лекарственная кашка из дягиля, купоросное масло, серное масло, имперские мускусовые лепешки, а также большое количество благовоний, пилюль и пахучих шариков для ношения на груди. Они очищают воздух и являются препятствием на пути заразы. Но не злоупотребляйте ими: они содержат дистиллированный уксус, кристаллы мышьяка и сухую смолу. Помимо этого, по утрам я буду выдавать каждому по ложке квинтэссенции собственного приготовления, заключенной во флакон, заткнутый пробкой из горьких трав и погруженный на двадцать дней в теплый конский навоз. Она получена методом конденсации отменного белого вина из винограда, произрастающего в горной местности. С великими предосторожностями, дабы не занести в эссенцию заразу, извлеченный мною из навоза флакон был очищен. Квинтэссенция небесного цвета готова к употреблению. Я храню ее в плотно закрытых склянках. Она предохранит вас от нарывов, брожения в желудке и иной хвори. В ней столько всего, что она мертвого поднимет.
– Лишь бы не убила живых, – проронил Бедфорд. Лекарь был явно задет за живое.
– Она была одобрена Раймундом Луллием, Филиппом Юлстедом, а также многими другими античными и современными философами. И в довершение всего у меня в достаточном количестве имеются превосходные пилюли в полдрахмы каждая, носите их в кармане и при первых симптомах заболевания проглотите. Они состоят из обычных лекарственных трав: четыре драхмы армянского болюса, печатной глины, цитварного корня, камфары, завязного корня, белого ясенца, печенковой травы, одного скрупула[38] шафрана, гвоздики, сока цветной капусты и вареного меда. Главным при отборе была способность противодействовать чуме, которую порождает порча природного тепла. Армянский болюс, или горное мыло, и печатная глина гасят жар, который овладевает телом, и подавляют чрезмерную жажду. Цитварный корень обладает способностью сушить и излечивать. Камфара также подсушивает и освежает. Белый ясенец прописан от отравления. Печеночный алоэ защищает и освобождает желудок. Шафран и гвоздика благотворно влияют на сердце и своим запахом радуют.
Аудитория безмолвствовала.
– Не сомневайтесь, я сам усовершенствовал составы, вдохновившись рецептами, апробированными лучшими врачевателями чумы. Как, например, желудочные сиропы мэтра Джованни де Вольтерра, который…
Тут в группе слушателей случилось некоторое волнение: совершенно неожиданно нагрянула Клоридия.
До сих пор она по большей части находилась в своей комнате, обычно пренебрегая часами приема пищи. Привечали ее по-разному. Бреноцци принялся турзучить свой лук-порей, Стилоне Приазо и Девизе пригладили вихры, Кристофано едва заметно втянул живот, отец Робледа покраснел, а Атто Мелани чихнул. И только Бедфорд и Дульчибени остались невозмутимы.
Именно между этими двумя и протиснулась куртизанка.
Клоридия обладала поистине необычной наружностью: смуглый цвет лица проступал из-под покрывавших его белил и был резко оттенен искусственно осветленной копной вьющихся волос, обрамлявших широкий лоб. Черты его были правильны: курносый, но грациозный носик, большие темные с поволокой глаза, безукоризненные, без единой щербинки, зубы, полные губы. Все это служило прекрасным дополнением того, что более всего бросалось в глаза при взгляде на нее: роскошно развитого бюста в глубоком вырезе платья, подчеркнутого целой балюстрадой, составленной из разноцветных переплетенных между собой мелких украшений, опоясавшей ее плечи и огромным узлом свисающей между грудей.
Бедфорд подвинулся, уступая ей место на скамье, Дульчибени и глазом не повел.
– Уверена, что многие из вас хотят знать, сколько дней продлится наше затворничество, – пропела Клоридия с соблазнительными нотками в голосе, выложив на стол карты таро.
– Libera nos a malo [39], – прошептал Робледа, осеняя себя крестом, и, не попрощавшись, поспешно ретировался.
Никто не отозвался на предложение куртизанки, которое всем показалось слишком обременительным для кошелька.
– Возможно, сейчас не совсем подходящий момент, милая дама, – вежливо отозвался Атто Мелани, помогая ей выпутаться из затруднительного положения. – Передряга, в которой мы оказались, не располагает к приятному времяпрепровождению в вашем обществе.
Ко всеобщему удивлению, Клоридия завладела рукой Бедфорда и грациозным жестом приблизила ее к своей груди, оголенной согласно французской моде.
– Возможно, вам больше придется по нраву гадание по руке, разумеется, бесплатно и только для того, чтобы сделать вам приятное.
На сей раз Бедфорд лишился дара речи и не успел отказаться; она любовно распрямила его согнутые пальцы.
– Вот увидишь, тебе понравится, – проговорила она, кончиком пальца водя по ладони англичанина.
Все постояльцы и я тоже незаметно вытянули шеи, чтобы было лучше слышно и видно.
– Тебе уже читали по руке? – спросила Клоридия у Бедфорда, сладострастно водя по его руке и запястью.
– Да. Нет. То есть читали, но не так.
– Не огорчайся. Клоридия объяснит тебе все тайны и руки, и счастья. Этот большой палец называется Quia pollet, он сильнее других. Вот этот – Index – служит для того, чтобы указывать. Третий, средний, прозывается Нечестным, это знак насмешки и оскорбления. Четвертый – Medium, или безымянный, на нем носят кольцо. И пятый, мизинец, – им чистят уши. Пальцы руки неравны меж собой, чтобы ими удобнее было пользоваться.
Объясняя устройство человеческой руки, Клоридия ласкала фаланги Бедфорда, который пытался скрыть волнение за робкой улыбкой и невольным отвращением к женскому полу, которое до тех пор мне доводилось подмечать лишь в постояльцах родом из северных стран. Клоридия перешла к линиям ладони.
– Видишь линию, которая идет от середины запястья к указательному пальцу? Это линия жизни, или линия сердца. Та, что пересекает ладонь справа налево, – природная линия, или линия головы. Ее сестра, рядышком – линия влечения. Этот бугорок называется поясом Венеры. По нраву ли тебе это название? – вкрадчиво допытывалась она.
– Мне так очень по нраву! – воскликнул Бреноцци.
– Прочь, дурень! – вскричал Стилоне, оттесняя его от Клоридии.
– Знаю-знаю, прекрасное имя, – продолжала Клоридия, бросив понимающий взгляд на Бреноцци, потом на Бедфорда, – но это только начало. Есть палец Венеры, Венерин холм, палец Солнца, холм Солнца, палец Марса, холм Марса, холм Юпитера, палец Сатурна, холм Сатурна и престол Меркурия.
Произнося эти названия пальцев, фаланг, линий, бугорков, складок и впадин, Клоридия непринужденно и чувственно дотрагивалась своим указательным пальцем сперва до руки Бедфорда, затем до собственных щек, снова до ладони Бедфорда, потом до своих губ, водила по запястью Бедфорда, а после по тому месту, где начиналась ее грудь.
– Есть также линия печени, путь Солнца, линии Марса и Сатурна, холм Луны, и кончается все Млечным Путем…
– О, Млечным Путем… – вторил ей Бреноцци.
Почти все обступили Клоридию и взирали на нее с большим радостным изумлением, чем телец и осел на только что появившегося на свет Христа.
– Как бы то ни было, рука у вас хоть куда, а душа, наверное, ого лучше. – С этими словами она на краткий миг приложи-руку Бедфорда к своей смуглой коже на груди. – Об остальном я пока судить не могу, – лукаво посмеиваясь, добавила она и отвела его руку, одновременно схватив руку Дульчибени.
Все перевели взгляды на зрелого мужа, но тот резко отнял свою руку и бросился к лестнице.
– Ах, какие мы нежные! – иронически заметила Клоридия, пытаясь скрыть свое разочарование и как-то очень по-женски, с раздражением теребя прядку волос. – Что за скверный характер!
В эту минуту мне пришло в голову, что на протяжении последних дней Клоридия часто старалась поближе держаться к Дульчибени, но он всякий раз избегал ее со всевозрастающим раздражением. Его охватывало глубокое и неподдельное отвращение, стоило ему завидеть ее, чего нельзя было сказать об отце Робле-де, который, казалось, пребывал в чрезвычайно возбужденном состоянии в связи с присутствием в «Оруженосце» куртизанки. Никакой другой постоялец не осмеливался питать к ней презрение, подобное тому, что исходило от Дульчибени. Возможно, поэтому, а может быть, и претендуя на деньги, которые, судя по всему, у него водились, она задалась целью завязать с ним некие отношения. Однако не добившись от него самого ни единого словечка, Клоридия не раз расспрашивала меня о нем, охочая до любых подробностей, касающихся его личности.
Гадание по руке явно не задалось, и лекарь воспользовался этим, чтобы вернуться к рассказам о снадобьях, а также раздать нам пилюли и шарики. Затем все без исключения двинулись за ним взглянуть на Пеллегрино, по-прежнему в беспамятстве лежащего на постели. Но теперь в его лице появились краски. Дневной свет, проникающий сквозь ставни, настраивал на жизнерадостный лад.
– Гм, – буркнул он вдруг.
– Да он скорее жив, чем мертв, – авторитетно заявил Кристофано. – Глаза приоткрыты, горячка еще не прошла, но цвет лица улучшился. К тому же он обмочился.
Стоило нам услышать эти благоприятные новости, у всех отлегло от сердца. Однако Кристофано пришлось признать, что больной находится в состоянии глубокого забытья и весьма неохотно отзывается на внешние раздражители.
– Пеллегрино, ответь мне, слышишь ли ты меня? – тихо спросил Кристофано.
– Гм, гм, – отвечал тот.
– Не может ответить, – убежденно произнес лекарь. – Хотя голоса различает. Я уже сталкивался с подобным: одного крестьянина придавило поваленным ветром деревом и он несколько месяцев не мог выговорить ни слова, хотя понимал все, что говорили ему жена и дети.
– А что с ним было после? – спросил я.
– Ничего. Умер.
Тогда с просьбой как-то расшевелить его обратились ко мне. Но и я не добился ничего. Мне не удалось вырвать его из состояния прострации, даже шепнув ему, что постоялый двор охвачен огнем и гибнут все запасы вина.
И все же Кристофано отчего-то успокоился. Два вздутия на шее моего хозяина поблекли и как будто стали рассасываться. Стало быть, то не были бубоны. Они уменьшались, а вместе с ними уменьшалась и угроза чумы. Можно было слегка расслабиться. И все же мы не бросили больного на произвол судьбы. Главное, мы убедились, что он способен глотать, пусть и медленно, жидкую и рубленую пищу. Я взялся поддерживать его силы, а Кристофано регулярно осматривать. Правда, постоялый двор осиротел, оставленный заботами того, кто лучше всего умел заправлять хозяйством. Я предался размышлениям на тему, что же с нами будет, а постояльцы, довольные своим посещением Пеллегрино, разошлись по комнатам. Остались только я и Кристофано, который задумчиво разглядывал недвижное тело моего благодетеля.
– Вроде бы пошел на поправку. Однако болезнь – штука коварная, излишне доверять своим впечатлениям опасно, – заключил он.
С улицы донесся звук колокольчика. Я выглянул в окно: трое сбиров явились, чтобы сделать перекличку и проверить, все ли месте. Но сперва потребовали от Кристофано отчета о состоянии нашего здоровья. Я обежал комнаты и пригласил всех низ. Многие с ужасом взирали на моего бедного хозяина, неспособного держаться на ногах и ведомого Кристофано и аббатом Мелани. Общий сбор был на втором этаже в комнате Помпео Дульчибени. Лекарь сообщил посланникам Барджелло, что у нас обошлось без происшествий и новых случаев заболевания. Затем началась перекличка.
Кристофано и Атто постарались все запутать и устроить неразбериху. Когда звучало чье-нибудь имя, Кристофано подводил к окну совсем другого человека, и первыми прошли Стилоне Приазо, Робледа и Бедфорд, хотя вызывали не их. Кристофано просил извинить его за невольно совершенные ошибки, но известный беспорядок уже воцарился. Когда же пришел черед Пеллегрино, Бедфорд устроил еще больший переполох: стал изъясняться на английском, требуя (как нам объяснил Атто), чтобы его отпустили, чем навлек на себя оскорбления и насмешки, а в это время под шумок к окну подвели Пеллегрино. Он был в наилучшей форме: причесан и даже хорош собой (для чего у Клоридии были позаимствованы туалетные принадлежности). А тут еще Девизе принялся размахивать руками и протестовать, чем окончательно отвлек внимание стражей порядка от моего хозяина. А там уж и перекличка подошла к концу.
Пока я раздумывал по поводу всего случившегося, на меня налетел аббат Мелани и куда-то потащил. Ему, видите ли, приспичило знать, где мой хозяин держит деньги и ценные вещи, которые сдавали ему на хранение постояльцы. Я прямо-таки опешил от подобной наглости и невольно отпрянул: это место мог знать только содержатель постоялого двора. Пусть там и не имелось сокровищ, но то, что ему доверяли, было надежно спрятано. Тут-то мне на память и пришло, как дурно отзывались об аббате Приазо, Кристофано и Девизе.
– Не иначе как твой хозяин носит ключ при себе? – выспрашивал Атто.
Только я собрался ответить ему, как увидел Пеллегрино, которого почти несли в его комнату. Связки ключей на железном кольце, день и ночь болтавшемся у него на поясе, при нем не было.
Я бросился в кладовку, где в трещине в стене были спрятаны запасные ключи. Об этом месте знал только я. Ключи были на месте. Стараясь не вызвать у постояльцев любопытства (они и без того все никак не могли успокоиться после того спектакля, который был устроен для сбиров, и теперь спускались на ужин), я поднялся на чердачный этаж.
Здесь самое место пояснить, что на лестницах между этажами было по два марша ступеней. Каждый марш заканчивался площадкой. Так вот на площадке между третьим и четвертым этажами находилась дверца, ведущая в чулан, где хранились ценные вещи.
Я удостоверился, что поблизости никого нет, и отпер чулан. Отодвинул камень в стене, закрывавший небольшое углубление, в котором стоял сундучок. Все было на месте: деньги, расписки в получении ценных вещей, отданных на хранение, подписанные постояльцами. Я облегченно вздохнул.
– А теперь я тебя спрашиваю: кто похитил у мэтра Пеллегрино ключи?
Это был голос Мелани. Он следовал за мной по пятам и, войдя в чулан, закрыл дверь.
– Видать, среди нас завелся воришка, – усмешливо продолжал он и вдруг, указав кивком в сторону лестничной площадки, прошептал:
– Тихо, кто-то идет.
И велел мне встать у входа. Я нехотя повиновался, но ничего не услышал, за исключением слабых звуков гитары, доносившихся снизу.
Желая свести общение с аббатом к минимуму, я сказал ему, что он может без опаски покинуть чулан. Когда же он протискивался в узкую дверцу, я заметил, как печален его взгляд, брошенный в сторону тайника для хранения ценностей.
– Что еще, господин аббат? – выдавил я из себя, пытаясь не показать своего нарастающего страха и справиться с неучтивым тоном, которым помимо своей воли говорил с ним.
– Я вот думаю: не странно ли, что похититель ключей не пустил их в ход, чтобы завладеть содержимым тайника? Ты уверен, что все на месте?
Я снова заглянул внутрь: деньги, расписки… И вдруг меня пронзила мысль о жемчужинах, подаренных мне Бреноцци.
Необычный и завораживающий подарок венецианца, который я ревностно запрятал среди других ценностей, исчез. Но отчего похититель удовольствовался лишь этим? Хранящейся здесь суммой денег, лежащей на виду, было легче распорядиться чем моими жемчужинами!
– Успокойся. Пойдем ко мне и все спокойно обсудим, – предложил аббат.
Видя, что я собираюсь отказаться, он добавил:
– Если ты хочешь снова увидеть свои жемчужины.
Я неохотно последовал за ним в его комнату, где он указал мне на один из стульев.
– Есть два предположения, – начал он, догадываясь о моем беспокойстве. – Либо похититель уже осуществил задуманное, то бишь украл твое сокровище, либо он еще не исполнил всех своих намерений. Я склоняюсь ко второму.
– Но почему? Я вам сообщил, что объяснил мне Кристофано, а именно – эти жемчужины как-то причастны к смерти от отравления. Возможно, Бреноцци это известно.
– Оставим пока всю эту историю, хотя бы на время, мой мальчик, – смеясь, проговорил он. – Я не говорю, что твои жемчужины не слишком дорого стоят или что они не обладают теми свойствами, которые приписывает им наш лекарь, но считаю, что похититель явился в чулан с иной целью. Этот чулан находится ровно посередине между третьим и четвертым этажами. И с тех пор, как было обнаружено безжизненное тело мэтра Пеллегрино, по лестнице беспрерывно кто-то ходил, а это мешало похитителю.
– И что же?
– А то, что вор снова явится сюда и непременно ночью. Никто пока не догадывается, что ты обнаружил пропажу ключей. Если ты не станешь об этом трубить, он решит, что можно продолжать действовать.
– Вроде бы так получается, – не без недоверия согласился я. – Подожду до завтра, а уж тогда предупрежу их. Сам же стану молиться, чтобы не вышло чего худого.
Тут я искоса взглянул на аббата и осмелился задать вопрос, не дававший мне покоя:
– Как вы думаете, это похититель убил господина де Муре, а потом пытался покончить и с моим хозяином?
– Не исключено, – отвечал Мелани, как-то необычно раздув щеки, отчего его рот округлился и принял форму вишни. – Кардинал Мазарини говаривал мне: совершают грех, замыслив недоброе, но в конце концов все раскрывается…
Недоверие, с коим я с некоторых пор относился к аббату, не ускользнуло от его внимания, однако он поостерегся задавать мне вопросы и продолжал как ни в чем не бывало.
– У меня сегодня возникла мыслишка – а не предложить ли тебе одну вещь?
– Что именно?
– Думаю, настало время побывать в комнатах тех двух господ, что составили старику Муре компанию по дороге сюда. У тебя есть дубликаты ключей?
– Вы собираетесь тайно проникнуть в комнаты Дульчибени и Девизе? И хотите, чтобы я вам помог? – уточнил я, не веря своим ушам.
– Ну-ну, не надо так на меня смотреть. Лучше пораскинь умом. Если кто-то здесь и имеет отношение к смерти старика, так это Дульчибени и Девизе. Они явились в Рим с Муре из Неаполя и живут в «Оруженосце» уже больше месяца. Вранье Девизе о театре Кокомеро свидетельствует, что ему есть что скрывать. А Помпео Дульчибени делил с покойным комнату. Может, они и ни при чем, но то, что знают о Муре больше других, – это уж точно.
– А что вы надеетесь отыскать в их комнатах?
– Я пойму это, когда войду туда, – отрезал он.
Все те ужасные вещи, которые я узнал о Мелани из уст Девизе, снова встали в моей памяти.
– Я не могу дать вам дубликаты ключей, – подумав некоторое время, ответил я.
Мелани понял, что настаивать без толку, и замолчал.
– В остальном я к вашим услугам, – добавил я мягче, вспомнив и о своем пропавшем сокровище. – Могу задать Девизе и Дульчибени вопросы, попытаться разговорить их…
– Ты ничего не узнаешь, только насторожишь их. Так-то! Давай действовать постепенно. Сперва попробуем догадаться, кто похитил ключи и твои жемчужины. Потом…
Тут Атто изложил мне свой план: после обеда взять лестницу под наблюдение с двух точек – из моей комнаты на четвертом этаже и его – на третьем, протянуть между нашими окнами, расположенными одно над другим, веревку, и каждому привязать к своей ноге один из ее концов; тот, кто заметит что-то, должен будет с силой дернуть за веревку несколько раз, чтобы вызвать другого и вместе накрыть злоумышленника.
Пока он говорил, я раздумывал. Мысль о том, что подарок Бреноцци мог чего-то стоить, в конце концов убедила меня, что есть смысл помочь аббату Мелани. Никто никогда не делал мне хоть сколько-нибудь ценных подарков. Но ухо следует все же держать востро и не забывать, что узналось об аббате из разговора постояльцев.
Я заверил его, что последую его советам, как и обещал в предыдущую ночь, но не преминул намекнуть, что слышал, как трое постояльцев обсуждали суперинтенданта Фуке, о котором я до того слышал от него самого.
– А что именно они о нем говорили?
– Точно не скажу, я ведь был занят на кухне. Просто их разговор напомнил мне о том, что вы обещали рассказать мне эту историю.
В глазах аббата зажглась искра: он наконец догадался о причине моего внезапного охлаждения к нему.
– Это зависит от обстоятельств. В иных случаях не помешает отправиться к обиженному тобой и извиниться.
– А как быть с налогами? Если кто-то не платит должного?
– Э-э-э… Это вопрос тонкий. Налоги входят в число res odiosae[35], поскольку никто не желает по доброй воле расставаться с нажитым. Скажем так: безусловным грехом является неуплата справедливых налогов, тогда как несправедливо налагаемые, или поборы, требуют внимательного рассмотрения.
Робледа пролил свет и на множество других случаев прегрешений, которые, не разбираясь в учении иезуитов, я бы наверняка рассудил иначе: незаконно отбывающий наказание может бежать из темницы, опоив тюремщиков и увлекая за собой своих товарищей по несчастью; не возбраняется возрадоваться смерти родителя, оставляющего тебе крупное наследство, лишь бы не испытывать при этом личной ненависти; позволено читать запрещенные церковью труды, но лишь три дня подряд и не больше шести страниц; обкрадывая родителей, не совершаешь греха, если сумма не превышает пятидесяти целковых; и наконец, тот, кто клянется без истинного намерения дать клятву или зарок, не обязан быть верным своему слову.
– Словом, клятвопреступление не грех! – не без изумления подвел я итог.
– Не следует подходить к этому столь упрощенно. Все зависит от намерения. Грех – это добровольное пренебрежение заветами Господа, – вдруг голосом проповедника возвестил Робледа. – Если же это делается лишь для видимости, без настоящего желания – это не грех.
Покидая комнату Робледы, я был томим чувством беспокойства и пребывал в крайнем умственном утомлении. Единственной отрадной мыслью было то, что благодаря иезуитам Пеллегрино удастся спастись. Однако их послушать, так белое – это черное, истина неотличима от лжи, а добро и зло – суть одно и тоже.
Если аббат Мелани не внушает полного доверия, то отца Робледы следует просто опасаться – таким был вывод, к которому я пришел после всего, что произошло в этот день.
Время ужина давно миновало, голодные постояльцы дружно потянулись к кухне. Подкрепившись супом с клецками и хмелем, который не вызвал у них воодушевления, они вновь выслушали предписания Кристофано. В ожидании новой переклички следовало наметить линию поведения. Появление в наших рядах еще одного занедужившего не могло не вынудить Конгрегацию здоровья объявить о появлении в городе чумы, что грозило нам продлением и ужесточением карантина, а то и полной изоляцией. Подобная перспектива заставила вздрогнуть и самых отчаянных из нас.
– Остается одно – пытаться бежать, – в страшном волнении изрек стекольщик Бреноцци.
– Это обречено на провал, – отвечал ему Кристофано. – На улицах уже, вероятно, установили заграждения, и даже если предположить, что нам удастся преодолеть их, мы будем объявлены в розыск на всей территории папской области. Можно было бы пуститься в бега, через леса выйти к Адриатике и уплыть. Но лично у меня на всем протяжении этого пути нет ни одного друга, которому можно было бы довериться, и не думаю, что у вас дело обстоит лучше. Пришлось бы проситься на постой к чужакам, рискуя быть выданными. Продвигаясь днем и делая ночные привалы, можно было бы укрыться в Неаполитанском королевстве, но я уже не в том возрасте, когда легко переносишь подобные тяготы, к тому же кое-кто из вас не слишком щедро одарен природой в физическом отношении. Да и потом, как обойтись без проводника-пастуха или селянина, а их не так-то легко уговорить послужить, не пытаясь при этом дознаваться, что да как. Любой из них не задумываясь выдаст вас своему господину. И наконец, нас слишком много, чтобы бежать, и ни у кого нет врачебного пропуска: первый же кордон нас задержит. Словом, шансы на успех побега ничтожно малы. Кроме того, не забывайте: в случае успеха возвращение в Рим для беглеца навсегда заказано.
– Что же делать? – спросил Бедфорд, вдруг запыхтев и бессильно всплеснув руками.
– А вот что: Пеллегрино отзовется во время переклички, – не моргнув глазом заявил Кристофано.
– Но ведь он не держится на ногах, – возразил я.
– Будет держаться. Ничего другого ему не остается, – парировал лекарь.
Покончив с главным вопросом, Кристофано задержал нас еще на некоторое время и предложил в целях укрепления способности организма противостоять чуме всякие снадобья, выводящие мокроты из организма. Иные всегда имелись у него в наличии в готовом виде, прочие он приготовлял по мере надобности из трав, эфирных масел и крепких настоев, часть которых возил с собой, а часть черпал в подвалах Пеллегрино.
– Их вкус и запах вам не понравятся. Но это проверенные снадобья, – добавил он, бросив взгляд в сторону Бедфорда, – такие, например, как elixir viiae [36], quinta essentia [37], вторая вода и мать мазей – масло filosoforum, крепкий спиртовой напиток, каустическая сода, ароматикум, лекарственная кашка из дягиля, купоросное масло, серное масло, имперские мускусовые лепешки, а также большое количество благовоний, пилюль и пахучих шариков для ношения на груди. Они очищают воздух и являются препятствием на пути заразы. Но не злоупотребляйте ими: они содержат дистиллированный уксус, кристаллы мышьяка и сухую смолу. Помимо этого, по утрам я буду выдавать каждому по ложке квинтэссенции собственного приготовления, заключенной во флакон, заткнутый пробкой из горьких трав и погруженный на двадцать дней в теплый конский навоз. Она получена методом конденсации отменного белого вина из винограда, произрастающего в горной местности. С великими предосторожностями, дабы не занести в эссенцию заразу, извлеченный мною из навоза флакон был очищен. Квинтэссенция небесного цвета готова к употреблению. Я храню ее в плотно закрытых склянках. Она предохранит вас от нарывов, брожения в желудке и иной хвори. В ней столько всего, что она мертвого поднимет.
– Лишь бы не убила живых, – проронил Бедфорд. Лекарь был явно задет за живое.
– Она была одобрена Раймундом Луллием, Филиппом Юлстедом, а также многими другими античными и современными философами. И в довершение всего у меня в достаточном количестве имеются превосходные пилюли в полдрахмы каждая, носите их в кармане и при первых симптомах заболевания проглотите. Они состоят из обычных лекарственных трав: четыре драхмы армянского болюса, печатной глины, цитварного корня, камфары, завязного корня, белого ясенца, печенковой травы, одного скрупула[38] шафрана, гвоздики, сока цветной капусты и вареного меда. Главным при отборе была способность противодействовать чуме, которую порождает порча природного тепла. Армянский болюс, или горное мыло, и печатная глина гасят жар, который овладевает телом, и подавляют чрезмерную жажду. Цитварный корень обладает способностью сушить и излечивать. Камфара также подсушивает и освежает. Белый ясенец прописан от отравления. Печеночный алоэ защищает и освобождает желудок. Шафран и гвоздика благотворно влияют на сердце и своим запахом радуют.
Аудитория безмолвствовала.
– Не сомневайтесь, я сам усовершенствовал составы, вдохновившись рецептами, апробированными лучшими врачевателями чумы. Как, например, желудочные сиропы мэтра Джованни де Вольтерра, который…
Тут в группе слушателей случилось некоторое волнение: совершенно неожиданно нагрянула Клоридия.
До сих пор она по большей части находилась в своей комнате, обычно пренебрегая часами приема пищи. Привечали ее по-разному. Бреноцци принялся турзучить свой лук-порей, Стилоне Приазо и Девизе пригладили вихры, Кристофано едва заметно втянул живот, отец Робледа покраснел, а Атто Мелани чихнул. И только Бедфорд и Дульчибени остались невозмутимы.
Именно между этими двумя и протиснулась куртизанка.
Клоридия обладала поистине необычной наружностью: смуглый цвет лица проступал из-под покрывавших его белил и был резко оттенен искусственно осветленной копной вьющихся волос, обрамлявших широкий лоб. Черты его были правильны: курносый, но грациозный носик, большие темные с поволокой глаза, безукоризненные, без единой щербинки, зубы, полные губы. Все это служило прекрасным дополнением того, что более всего бросалось в глаза при взгляде на нее: роскошно развитого бюста в глубоком вырезе платья, подчеркнутого целой балюстрадой, составленной из разноцветных переплетенных между собой мелких украшений, опоясавшей ее плечи и огромным узлом свисающей между грудей.
Бедфорд подвинулся, уступая ей место на скамье, Дульчибени и глазом не повел.
– Уверена, что многие из вас хотят знать, сколько дней продлится наше затворничество, – пропела Клоридия с соблазнительными нотками в голосе, выложив на стол карты таро.
– Libera nos a malo [39], – прошептал Робледа, осеняя себя крестом, и, не попрощавшись, поспешно ретировался.
Никто не отозвался на предложение куртизанки, которое всем показалось слишком обременительным для кошелька.
– Возможно, сейчас не совсем подходящий момент, милая дама, – вежливо отозвался Атто Мелани, помогая ей выпутаться из затруднительного положения. – Передряга, в которой мы оказались, не располагает к приятному времяпрепровождению в вашем обществе.
Ко всеобщему удивлению, Клоридия завладела рукой Бедфорда и грациозным жестом приблизила ее к своей груди, оголенной согласно французской моде.
– Возможно, вам больше придется по нраву гадание по руке, разумеется, бесплатно и только для того, чтобы сделать вам приятное.
На сей раз Бедфорд лишился дара речи и не успел отказаться; она любовно распрямила его согнутые пальцы.
– Вот увидишь, тебе понравится, – проговорила она, кончиком пальца водя по ладони англичанина.
Все постояльцы и я тоже незаметно вытянули шеи, чтобы было лучше слышно и видно.
– Тебе уже читали по руке? – спросила Клоридия у Бедфорда, сладострастно водя по его руке и запястью.
– Да. Нет. То есть читали, но не так.
– Не огорчайся. Клоридия объяснит тебе все тайны и руки, и счастья. Этот большой палец называется Quia pollet, он сильнее других. Вот этот – Index – служит для того, чтобы указывать. Третий, средний, прозывается Нечестным, это знак насмешки и оскорбления. Четвертый – Medium, или безымянный, на нем носят кольцо. И пятый, мизинец, – им чистят уши. Пальцы руки неравны меж собой, чтобы ими удобнее было пользоваться.
Объясняя устройство человеческой руки, Клоридия ласкала фаланги Бедфорда, который пытался скрыть волнение за робкой улыбкой и невольным отвращением к женскому полу, которое до тех пор мне доводилось подмечать лишь в постояльцах родом из северных стран. Клоридия перешла к линиям ладони.
– Видишь линию, которая идет от середины запястья к указательному пальцу? Это линия жизни, или линия сердца. Та, что пересекает ладонь справа налево, – природная линия, или линия головы. Ее сестра, рядышком – линия влечения. Этот бугорок называется поясом Венеры. По нраву ли тебе это название? – вкрадчиво допытывалась она.
– Мне так очень по нраву! – воскликнул Бреноцци.
– Прочь, дурень! – вскричал Стилоне, оттесняя его от Клоридии.
– Знаю-знаю, прекрасное имя, – продолжала Клоридия, бросив понимающий взгляд на Бреноцци, потом на Бедфорда, – но это только начало. Есть палец Венеры, Венерин холм, палец Солнца, холм Солнца, палец Марса, холм Марса, холм Юпитера, палец Сатурна, холм Сатурна и престол Меркурия.
Произнося эти названия пальцев, фаланг, линий, бугорков, складок и впадин, Клоридия непринужденно и чувственно дотрагивалась своим указательным пальцем сперва до руки Бедфорда, затем до собственных щек, снова до ладони Бедфорда, потом до своих губ, водила по запястью Бедфорда, а после по тому месту, где начиналась ее грудь.
– Есть также линия печени, путь Солнца, линии Марса и Сатурна, холм Луны, и кончается все Млечным Путем…
– О, Млечным Путем… – вторил ей Бреноцци.
Почти все обступили Клоридию и взирали на нее с большим радостным изумлением, чем телец и осел на только что появившегося на свет Христа.
– Как бы то ни было, рука у вас хоть куда, а душа, наверное, ого лучше. – С этими словами она на краткий миг приложи-руку Бедфорда к своей смуглой коже на груди. – Об остальном я пока судить не могу, – лукаво посмеиваясь, добавила она и отвела его руку, одновременно схватив руку Дульчибени.
Все перевели взгляды на зрелого мужа, но тот резко отнял свою руку и бросился к лестнице.
– Ах, какие мы нежные! – иронически заметила Клоридия, пытаясь скрыть свое разочарование и как-то очень по-женски, с раздражением теребя прядку волос. – Что за скверный характер!
В эту минуту мне пришло в голову, что на протяжении последних дней Клоридия часто старалась поближе держаться к Дульчибени, но он всякий раз избегал ее со всевозрастающим раздражением. Его охватывало глубокое и неподдельное отвращение, стоило ему завидеть ее, чего нельзя было сказать об отце Робле-де, который, казалось, пребывал в чрезвычайно возбужденном состоянии в связи с присутствием в «Оруженосце» куртизанки. Никакой другой постоялец не осмеливался питать к ней презрение, подобное тому, что исходило от Дульчибени. Возможно, поэтому, а может быть, и претендуя на деньги, которые, судя по всему, у него водились, она задалась целью завязать с ним некие отношения. Однако не добившись от него самого ни единого словечка, Клоридия не раз расспрашивала меня о нем, охочая до любых подробностей, касающихся его личности.
Гадание по руке явно не задалось, и лекарь воспользовался этим, чтобы вернуться к рассказам о снадобьях, а также раздать нам пилюли и шарики. Затем все без исключения двинулись за ним взглянуть на Пеллегрино, по-прежнему в беспамятстве лежащего на постели. Но теперь в его лице появились краски. Дневной свет, проникающий сквозь ставни, настраивал на жизнерадостный лад.
– Гм, – буркнул он вдруг.
– Да он скорее жив, чем мертв, – авторитетно заявил Кристофано. – Глаза приоткрыты, горячка еще не прошла, но цвет лица улучшился. К тому же он обмочился.
Стоило нам услышать эти благоприятные новости, у всех отлегло от сердца. Однако Кристофано пришлось признать, что больной находится в состоянии глубокого забытья и весьма неохотно отзывается на внешние раздражители.
– Пеллегрино, ответь мне, слышишь ли ты меня? – тихо спросил Кристофано.
– Гм, гм, – отвечал тот.
– Не может ответить, – убежденно произнес лекарь. – Хотя голоса различает. Я уже сталкивался с подобным: одного крестьянина придавило поваленным ветром деревом и он несколько месяцев не мог выговорить ни слова, хотя понимал все, что говорили ему жена и дети.
– А что с ним было после? – спросил я.
– Ничего. Умер.
Тогда с просьбой как-то расшевелить его обратились ко мне. Но и я не добился ничего. Мне не удалось вырвать его из состояния прострации, даже шепнув ему, что постоялый двор охвачен огнем и гибнут все запасы вина.
И все же Кристофано отчего-то успокоился. Два вздутия на шее моего хозяина поблекли и как будто стали рассасываться. Стало быть, то не были бубоны. Они уменьшались, а вместе с ними уменьшалась и угроза чумы. Можно было слегка расслабиться. И все же мы не бросили больного на произвол судьбы. Главное, мы убедились, что он способен глотать, пусть и медленно, жидкую и рубленую пищу. Я взялся поддерживать его силы, а Кристофано регулярно осматривать. Правда, постоялый двор осиротел, оставленный заботами того, кто лучше всего умел заправлять хозяйством. Я предался размышлениям на тему, что же с нами будет, а постояльцы, довольные своим посещением Пеллегрино, разошлись по комнатам. Остались только я и Кристофано, который задумчиво разглядывал недвижное тело моего благодетеля.
– Вроде бы пошел на поправку. Однако болезнь – штука коварная, излишне доверять своим впечатлениям опасно, – заключил он.
С улицы донесся звук колокольчика. Я выглянул в окно: трое сбиров явились, чтобы сделать перекличку и проверить, все ли месте. Но сперва потребовали от Кристофано отчета о состоянии нашего здоровья. Я обежал комнаты и пригласил всех низ. Многие с ужасом взирали на моего бедного хозяина, неспособного держаться на ногах и ведомого Кристофано и аббатом Мелани. Общий сбор был на втором этаже в комнате Помпео Дульчибени. Лекарь сообщил посланникам Барджелло, что у нас обошлось без происшествий и новых случаев заболевания. Затем началась перекличка.
Кристофано и Атто постарались все запутать и устроить неразбериху. Когда звучало чье-нибудь имя, Кристофано подводил к окну совсем другого человека, и первыми прошли Стилоне Приазо, Робледа и Бедфорд, хотя вызывали не их. Кристофано просил извинить его за невольно совершенные ошибки, но известный беспорядок уже воцарился. Когда же пришел черед Пеллегрино, Бедфорд устроил еще больший переполох: стал изъясняться на английском, требуя (как нам объяснил Атто), чтобы его отпустили, чем навлек на себя оскорбления и насмешки, а в это время под шумок к окну подвели Пеллегрино. Он был в наилучшей форме: причесан и даже хорош собой (для чего у Клоридии были позаимствованы туалетные принадлежности). А тут еще Девизе принялся размахивать руками и протестовать, чем окончательно отвлек внимание стражей порядка от моего хозяина. А там уж и перекличка подошла к концу.
Пока я раздумывал по поводу всего случившегося, на меня налетел аббат Мелани и куда-то потащил. Ему, видите ли, приспичило знать, где мой хозяин держит деньги и ценные вещи, которые сдавали ему на хранение постояльцы. Я прямо-таки опешил от подобной наглости и невольно отпрянул: это место мог знать только содержатель постоялого двора. Пусть там и не имелось сокровищ, но то, что ему доверяли, было надежно спрятано. Тут-то мне на память и пришло, как дурно отзывались об аббате Приазо, Кристофано и Девизе.
– Не иначе как твой хозяин носит ключ при себе? – выспрашивал Атто.
Только я собрался ответить ему, как увидел Пеллегрино, которого почти несли в его комнату. Связки ключей на железном кольце, день и ночь болтавшемся у него на поясе, при нем не было.
Я бросился в кладовку, где в трещине в стене были спрятаны запасные ключи. Об этом месте знал только я. Ключи были на месте. Стараясь не вызвать у постояльцев любопытства (они и без того все никак не могли успокоиться после того спектакля, который был устроен для сбиров, и теперь спускались на ужин), я поднялся на чердачный этаж.
Здесь самое место пояснить, что на лестницах между этажами было по два марша ступеней. Каждый марш заканчивался площадкой. Так вот на площадке между третьим и четвертым этажами находилась дверца, ведущая в чулан, где хранились ценные вещи.
Я удостоверился, что поблизости никого нет, и отпер чулан. Отодвинул камень в стене, закрывавший небольшое углубление, в котором стоял сундучок. Все было на месте: деньги, расписки в получении ценных вещей, отданных на хранение, подписанные постояльцами. Я облегченно вздохнул.
– А теперь я тебя спрашиваю: кто похитил у мэтра Пеллегрино ключи?
Это был голос Мелани. Он следовал за мной по пятам и, войдя в чулан, закрыл дверь.
– Видать, среди нас завелся воришка, – усмешливо продолжал он и вдруг, указав кивком в сторону лестничной площадки, прошептал:
– Тихо, кто-то идет.
И велел мне встать у входа. Я нехотя повиновался, но ничего не услышал, за исключением слабых звуков гитары, доносившихся снизу.
Желая свести общение с аббатом к минимуму, я сказал ему, что он может без опаски покинуть чулан. Когда же он протискивался в узкую дверцу, я заметил, как печален его взгляд, брошенный в сторону тайника для хранения ценностей.
– Что еще, господин аббат? – выдавил я из себя, пытаясь не показать своего нарастающего страха и справиться с неучтивым тоном, которым помимо своей воли говорил с ним.
– Я вот думаю: не странно ли, что похититель ключей не пустил их в ход, чтобы завладеть содержимым тайника? Ты уверен, что все на месте?
Я снова заглянул внутрь: деньги, расписки… И вдруг меня пронзила мысль о жемчужинах, подаренных мне Бреноцци.
Необычный и завораживающий подарок венецианца, который я ревностно запрятал среди других ценностей, исчез. Но отчего похититель удовольствовался лишь этим? Хранящейся здесь суммой денег, лежащей на виду, было легче распорядиться чем моими жемчужинами!
– Успокойся. Пойдем ко мне и все спокойно обсудим, – предложил аббат.
Видя, что я собираюсь отказаться, он добавил:
– Если ты хочешь снова увидеть свои жемчужины.
Я неохотно последовал за ним в его комнату, где он указал мне на один из стульев.
– Есть два предположения, – начал он, догадываясь о моем беспокойстве. – Либо похититель уже осуществил задуманное, то бишь украл твое сокровище, либо он еще не исполнил всех своих намерений. Я склоняюсь ко второму.
– Но почему? Я вам сообщил, что объяснил мне Кристофано, а именно – эти жемчужины как-то причастны к смерти от отравления. Возможно, Бреноцци это известно.
– Оставим пока всю эту историю, хотя бы на время, мой мальчик, – смеясь, проговорил он. – Я не говорю, что твои жемчужины не слишком дорого стоят или что они не обладают теми свойствами, которые приписывает им наш лекарь, но считаю, что похититель явился в чулан с иной целью. Этот чулан находится ровно посередине между третьим и четвертым этажами. И с тех пор, как было обнаружено безжизненное тело мэтра Пеллегрино, по лестнице беспрерывно кто-то ходил, а это мешало похитителю.
– И что же?
– А то, что вор снова явится сюда и непременно ночью. Никто пока не догадывается, что ты обнаружил пропажу ключей. Если ты не станешь об этом трубить, он решит, что можно продолжать действовать.
– Вроде бы так получается, – не без недоверия согласился я. – Подожду до завтра, а уж тогда предупрежу их. Сам же стану молиться, чтобы не вышло чего худого.
Тут я искоса взглянул на аббата и осмелился задать вопрос, не дававший мне покоя:
– Как вы думаете, это похититель убил господина де Муре, а потом пытался покончить и с моим хозяином?
– Не исключено, – отвечал Мелани, как-то необычно раздув щеки, отчего его рот округлился и принял форму вишни. – Кардинал Мазарини говаривал мне: совершают грех, замыслив недоброе, но в конце концов все раскрывается…
Недоверие, с коим я с некоторых пор относился к аббату, не ускользнуло от его внимания, однако он поостерегся задавать мне вопросы и продолжал как ни в чем не бывало.
– У меня сегодня возникла мыслишка – а не предложить ли тебе одну вещь?
– Что именно?
– Думаю, настало время побывать в комнатах тех двух господ, что составили старику Муре компанию по дороге сюда. У тебя есть дубликаты ключей?
– Вы собираетесь тайно проникнуть в комнаты Дульчибени и Девизе? И хотите, чтобы я вам помог? – уточнил я, не веря своим ушам.
– Ну-ну, не надо так на меня смотреть. Лучше пораскинь умом. Если кто-то здесь и имеет отношение к смерти старика, так это Дульчибени и Девизе. Они явились в Рим с Муре из Неаполя и живут в «Оруженосце» уже больше месяца. Вранье Девизе о театре Кокомеро свидетельствует, что ему есть что скрывать. А Помпео Дульчибени делил с покойным комнату. Может, они и ни при чем, но то, что знают о Муре больше других, – это уж точно.
– А что вы надеетесь отыскать в их комнатах?
– Я пойму это, когда войду туда, – отрезал он.
Все те ужасные вещи, которые я узнал о Мелани из уст Девизе, снова встали в моей памяти.
– Я не могу дать вам дубликаты ключей, – подумав некоторое время, ответил я.
Мелани понял, что настаивать без толку, и замолчал.
– В остальном я к вашим услугам, – добавил я мягче, вспомнив и о своем пропавшем сокровище. – Могу задать Девизе и Дульчибени вопросы, попытаться разговорить их…
– Ты ничего не узнаешь, только насторожишь их. Так-то! Давай действовать постепенно. Сперва попробуем догадаться, кто похитил ключи и твои жемчужины. Потом…
Тут Атто изложил мне свой план: после обеда взять лестницу под наблюдение с двух точек – из моей комнаты на четвертом этаже и его – на третьем, протянуть между нашими окнами, расположенными одно над другим, веревку, и каждому привязать к своей ноге один из ее концов; тот, кто заметит что-то, должен будет с силой дернуть за веревку несколько раз, чтобы вызвать другого и вместе накрыть злоумышленника.
Пока он говорил, я раздумывал. Мысль о том, что подарок Бреноцци мог чего-то стоить, в конце концов убедила меня, что есть смысл помочь аббату Мелани. Никто никогда не делал мне хоть сколько-нибудь ценных подарков. Но ухо следует все же держать востро и не забывать, что узналось об аббате из разговора постояльцев.
Я заверил его, что последую его советам, как и обещал в предыдущую ночь, но не преминул намекнуть, что слышал, как трое постояльцев обсуждали суперинтенданта Фуке, о котором я до того слышал от него самого.
– А что именно они о нем говорили?
– Точно не скажу, я ведь был занят на кухне. Просто их разговор напомнил мне о том, что вы обещали рассказать мне эту историю.
В глазах аббата зажглась искра: он наконец догадался о причине моего внезапного охлаждения к нему.