Страница:
сил из-за тяжести своей ноши, Аристипп приказал ему бросить все лишнее и
оставить только то, что он в состоянии нести [19].
И Эпикур, с его безбожным и утонченным учением в личной жизни был
весьма благочестив и трудолюбив. Одному из своих друзей он пишет, что
питается только черным хлебом с водой и просит прислать немного сыра на
случай, если он захочет устроить роскошный обед [20]. Верно ли, что для
того, чтобы быть добрым до конца, надо быть им в силу какого-то тайного,
естественного и общего свойства, без всякого на то закона или основания, или
примера?
Пороки, которым мне случалось поддаваться, слава богу, не из худших. Я
по достоинству осуждал их в себе, ибо мой разум оставался незатронутым ими;
напротив, он строже осуждал их во мне, чем осудил бы в ком-нибудь другом. Но
этим дело и ограничивалось, ибо я способен оказывать лишь слабое
сопротивление и легко даю себя увлечь; однако я не допускаю, чтобы к
имеющимся у меня порокам присоединялись еще и другие, что случается с теми,
кто этого не остерегается, ибо пороки большей частью переплетаются между
собой. Что касается моих пороков, то я их в меру моих возможностей
ограничил, оставив себе очень немногие и самые простые,
nec ultra
Errorem foveo.
{Не потакаю другим слабостям [21] (лат. )}
Между тем стоики утверждают, что когда мудрец совершает благое дело, он
делает его с помощью всех своих добродетелей, хотя одна из них в зависимости
от характера действия и преобладает (доводом в пользу этого им могло служить
до известной степени сходство с человеческим организмом, ибо действие гнева
может происходить в нас лишь с помощью всех других чувств, хотя гнев и
преобладает над ними); но если они отсюда хотят сделать вывод, что, когда
порочный человек творит дурное дело, он совершает его при помощи всех своих
пороков, то я им в этом не верю или не понимаю их в этом отношении, ибо в
действительности я ощущаю прямо противоположное. Однако это несущественные
тонкости, на которых иногда останавливаются философы.
Я поддаюсь кое-каким порокам, но других избегаю не менее усердно, чем
святой.
Перипатетики также не признают такой неразрывной связи между пороками,
и Аристотель считает [22], что человек благоразумный и справедливый может
быть и невоздержанным, и распутным.
Сократ охотно признавался перед теми, кто находил в чертах его лица
некоторую склонность к пороку, что она действительно была ему свойственна от
природы, но что благодаря самообладанию ему удалось обуздать ее [23].
Близкие к философу Стильпону люди утверждали [24], что он с ранних лет
был привержен к вину и питал слабость к женщинам, но в результате упорных
усилий стал весьма воздержан в том и в другом.
Тем, что есть во мне хорошего, я, напротив, обязан своему
происхождению. Хорошие качества не воспитаны во мне ни законом, ни
наставлением, ни путем какого-нибудь другого обучения. Мне присуща
естественная доброта, в которой немного силы, но нет ничего искусственного.
И по природе своей и по велению разума я жестоко ненавижу жестокость,
наихудший из пороков. В этом отношении я до такой степени чувствителен, что
не переношу, когда режут цыпленка или когда слышу, как верещит заяц в зубах
моих собак, хотя и считаю охоту одним из самых больших удовольствий.
Те, кто осуждает наслаждение, желая доказать, что оно порочно и
неразумно, охотно пользуются следующим доводом: когда оно достигает высшей
точки, - говорят они, - но так безраздельно завладевает нами, что полностью
вытесняет разум, и ссылаются на то, что мы испытываем при сношениях с
женщинами:
cum iam praesagit gaudia corpus
Atque in eo est Venus ut muliebria conserat arva.
{Когда тело уже предчувствует наслаждения и в нем - Венера, что
готовится оплодотворить женское лоно [25] (лат. ).}
Они находят, что в эти мгновения мы настолько бываем вне себя, что наш
разум, полностью поглощенный наслаждением и потонув в нем, не в состоянии
выполнять свое назначение. Я знаю, что бывает и иначе и что иногда, если
захочешь, можно и в этот самый момент обратиться душой к другим мыслям, но
для этого требуется душевное напряжение и предварительная подготовка. Я
знаю, что можно обуздывать порыв этого наслаждения; я хорошо знаком с этим
по опыту и не нахожу, что Венера, - столь требовательная богиня, как считают
многие и более чистые, чем я, люди. Мне, например, не кажется, как королеве
Наваррской [26] в одной из новелл ее "Гептамерона" (книге, прелестной по
содержанию), ни невероятным, ни слишком трудным проводить весело и
непринужденно целые ночи напролет с давно желанной возлюбленной, выполняя
данное ей обещание ограничиваться только поцелуями и легкими
прикосновениями. Я полагаю, что для доказательства того, что при сильном
волнении мы иной раз теряем разум, лучше подходит пример охоты (ибо в этом
случае меньше наслаждения, но больше восхищения и неожиданности, которые не
дают разуму возможности быть наготове и во всеоружии): когда после долгих
преследований животное внезапно показывается там, где мы меньше всего
ожидаем его увидеть, то испытываемое нами потрясение, еще усиленное яростным
гиканием, бывает настолько велико, что тем, кто любит такого рода охоту,
невозможно в этот момент отвлечься мыслями куда-нибудь в сторону. Недаром
поэты изображают Диану победительницей над факелом и стрелами Купидона:
Quis non malarum, quas amor curas habet Haec inter obliviscitur?"
{Кто среди этих радостей не позабудет жестоких мук любви [27] (лат. ).}
Возвращаясь к сказанному, замечу, что я горячо сочувствую чужим печалям
и плакал бы вместе с горюющими, если бы умел плакать в каких бы то ни было
случаях. Слезы, не только искренние, но и притворные, всегда вызывают у меня
желание плакать. Я не жалею мертвецов, я скорее готов им завидовать, но от
души жалею людей, находящихся при смерти. Меня возмущают не те дикари,
которые жарят и потом едят покойников, а те, которые мучают и преследуют
живых людей. Я не могу спокойно переносить казни, даже если они совершаются
по закону и оправданны. Некто, желая подтвердить великодушие Юлия Цезаря,
сообщает следующее [28]. Он был великодушен даже когда мстил: захватив тех
пиратов, которые в свое время держали его в плену и заставили уплатить
выкуп, Цезарь, ранее угрожавший распять их на кресте, все же приказал
сначала удавить их, а потом уже распять. Своего секретаря, Филемона, который
намеревался его отравить, Цезарь приказал просто умертвить, не наложив на
него более тяжкого наказания. Кто бы ни был тот римский автор, который в
доказательство великодушия Цезаря ссылается на то, что он осуждал своих
обидчиков только на простую смерть, видно все же, что и он был потрясен
гнусными и страшными примерами жестокости, свойственной римским тиранам.
Что касается меня, то всякое дополнительное наказание сверх
обыкновенной смерти даже по закону есть, по-моему, чистейшая жестокость
[29]; это особенно относится к нам, христианам, которые должны заботиться о
том, чтобы души отправлялись на тот свет успокоенными, что невозможно, если
их измучили и истерзали невыносимыми пытками.
В недавние дни некий пленный воин, заметив с высоты башни, в которую он
был заточен, что на площади плотники начали уже свои приготовления и сюда же
стал стекаться народ, решил, что все это готовится для него и пришел в
отчаяние. Не имея под руками ничего другого, чем себя убить, он схватил
попавшийся ему ржавый гвоздь от старой повозки и нанес себе им два сильных
удара в шею, но чувствуя, что он еще жив, нанес себе еще третью рану в живот
и потерял сознание. В таком состоянии его застал один из наведавшихся к нему
надзирателей. Его привели в чувство и, чтобы не терять времени, пока он не
умер, ему тут же прочитали приговор, на основании которого ему должны были
отрубить голову. Он очень обрадовался этому приговору, согласился выпить
вино, от которого раньше отказывался, и, поблагодарив судей за неожиданно
мягкое решение, заявил, что решил покончить с собой из страха перед более
жестокой казнью и что страх его еще усилился, когда он увидел приготовления,
из-за чего он и захотел избавиться от более жестокой смерти.
Я бы рекомендовал, чтобы суровые примерные наказания, с помощью которых
хотят держать народ в повиновении, применялись к трупам уголовных
преступников, ибо когда видят, что их лишают права погребения или бросают в
кипящий котел, или четвертуют, то это должно производить не менее сильное
действие, чем пытки, которым подвергают живых людей, хотя в действительности
и этим достигают очень немногого, вернее сказать, ничего, ибо, как говорится
в Евангелии: Qui corpus occidunt, et postea non habent quod faciant
{Убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать [30] (лат. ).}.
Недаром и поэты со своей стороны особенно подчеркивают страх перед этими
картинами, перед дополнительными наказаниями, кроме смерти:
Heul reliquias semiussi regis, denudatis ossibus,
Per terram sanie delibutas foede divexarier.
{О пусть не влачат с позором по земле окровавленные, с оголенными
костями останки наполовину сожженного царя! [31] (лат. ).}
Я находился однажды в Риме в тот момент, когда расправлялись с
известным вором, Катеной [32]. Его задушили при полном молчании
присутствующих, но когда его стали четвертовать, то при каждом ударе топора
слышались жалобные воскицания, как если бы каждый из собравшихся хотел
выразить трупу свое сочувствие.
Эти бесчеловечные зверства можно позволять себе не по отношению к
живому человеку, а к его мертвой оболочке. Так и поступил в сходном до
известной степени случае Артаксеркс [33], смягчив суровость старинных
персидских законов и издав указ, чтобы сановников, которые совершили
должностные преступления, раздевали и секли их одежду вместо них самих, как
это водилось встарь, и вместо того, чтобы вырывать им волосы с головы, с них
снимали только их высокие колпаки.
Благочестивые египтяне считали, что они вполне угождают божественному
правосудию, принося в жертву ему изображения свиней [34]: смелая выдумка -
желать расплатиться с богом, высшим в мире существом, изображением или тенью
предмета.
Мне приходится жить в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй
примеров невероятной жестокости [35], вызванных разложением, порожденным
нашими гражданскими войнами; в старинных летописях мы не найдем рассказов о
более страшных вещах, чем те, что творятся сейчас у нас каждодневно. Однако
это ни в какой степени не приучило меня к жестокости, не заставило с нею
свыкнуться. Я не в состоянии был поверить, пока не увидел сам, что
существуют такие чудовища в образе людей, которые готовы убивать ради
удовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить и кромсать на
части тела других людей и изощряться в придумывании необыкновенных пыток и
смертей; при этом они не получают от этого никаких выгод и не питают вражды
к своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладиться
приятным для них зрелищем умирающего в муках человека, чтобы слышать его
жалобные стоны и вопли. Вот поистине вершина, которой может достигнуть
жестокость:
Ut homo hominen non iratus, non timens, tantum spectaturus, occidat.
{Чтобы человек, не побуждаемый ни гневом, ни страхом, убивал другого,
только чтобы полюбоваться этим [36] (лат. ).}
Что касается меня, то мне всегда было тягостно наблюдать, как
преследуют и убивают невинное животное, беззащитное и не причиняющее нам
никакого зла [37]. Я никогда не мог спокойно видеть, как затравленный олень
- что нередко бывает, - едва дыша и изнемогая, откидывается назад и сдается
тем, кто его преследует, моля их своими слезами о пощаде,
quaestuque cruentus
Atque imploranti similis.
{Обливаясь кровью и словно моля о пощаде [38] (лат. ).}
Это всегда казалось мне невыносимым зрелищем.
Я никогда не держу у себя пойманных животных и всегда отпускаю их на
свободу. Пифагор покупал у рыбаков рыб, а у птицеловов - птиц, чтобы сделать
то же самое [39].
... primoque а caede ferarum
Incaluisse puto maculatum sanguine ferrum.
{Думаю, что обагренный кровью меч был впервые раскален убийством диких
зверей [40] (лат. ).}
Кровожадные наклонности по отношению к животным свидетельствуют о
природной склонности к жестокости.
После того как в Риме привыкли к зрелищу убийства животных, перешли к
зрелищам с убийством и осужденных и гладиаторов. Боюсь сказать, но мне
кажется, что сама природа наделяет нас неким инстинктом бесчеловечностй.
Никого не забавляет, когда животные ласкают друг друга или играют между
собой, и между тем никто не упустит случая посмотреть, как они дерутся и
грызутся.
Для того чтобы не смеялись над моим сочувствием к животным, напомню,
что религия предписывает нам известное милосердие по отношению к ним,
поскольку один и тот же владыка поселил нас в одном и том же мире, чтобы
служить ему, и поскольку они, как и мы, суть его создания. Пифагор
заимствовал идею метемпсихоза у египтян, но с тех пор она была воспринята
многими народами, и в частности нашими друидами [41].
Morte carent animae; semperque priore relicta
Sede, novis domibus vivunt, habitantque receptae.
{Души не умирают, но, покинув прежние места, живут вечно, поселяясь в
новых обителях [42] (лат. )}
Религия древних галлов исходит из того, что души, будучи бессмертными,
все время пребывают в движении и переходят из одного тела в другое. Они
связывали, кроме того, с этой идеей известное представление о божественном
правосудии: так, основываясь на переселениях душ, они утверждали, что когда
душа находилась в Александре, то бог приказал ей переселиться в другое тело,
более или менее соответствующее ее способностям:
multa ferarum
Cogit vincla pati, truculentos ingerit ursis,
Praedonesque lupis, fallaces vulpibus addit;
Atque ubi per varios annos, per mille figuras
Egit, lethaeo purgatos flumine, tandem
Rursus ad humanae revocat primordia formae.
{Он заключает души в бессловесных животных; грубияна вселяет в медведя,
разбойника - в волка, обманщика - в лису. И заставив их на протяжении многих
лет принять тысячи обличий, очистив в летейском потоке, он вновь заставляет
их родиться в человеческом облике [43] (лат. ).}
Если душа была храброй, то поселяли ее в тело льва, если сладострастной
- то в тело свиньи, если трусливой - то в оленя или зайца, если хитрой - то
в лису; и под конец душа, очистившись путем такого наказания, возвращалась в
тело какого-нибудь другого человека:
Ipse ego nam memini, Troiani tempore bello
Pantholdes Euphorbus eram.
{Сам помню, что во время Троянской войны я был Эвфорбом, сыном Пандея
[44] (лат. ).}
Что касается нашего родства с животными, то я не придаю ему большого
значения, как равно и тому, что многие народы - и в частности наиболее
древние и благородные - не только допускали животных в свое общество, но и
ставили их значительно выше себя; некоторые народы считали их друзьями и
любимцами своих богов, которые будто бы почитают и любят их больше, чем
людей; другие же не признавали никаких других божеств, кроме животных;
belluae а barbaris propter beneficium consecratae {Варвары обожествляли
животных за те услуги, которые они им оказывали [45] (лат. ).}.
Crocodilon adorat
Pars haec, illa pavet saturam serpentibus ibin;
Effigies sacrl hic nitet aurea cercopitheci;
... hic piscem fluminis, illic
Oppida tota canem venerantur.
{Одни почитают крокодилов, другие страшатся ибиса, наевшегося змей,
здесь сверкает золотое изображение священной обезьяны, там поклоняются
речной рыбе, в иных местах целые города обоготворяют собак [46] (лат. ).}
Для животных почетно и то истолкование этого явления, которое дано
Плутархом [47] и получило широкое распространение. Действительно, Плутарх
утверждал, что египтяне почитали не кошку, например, или быка, а чтили в
этих животных олицетворение некоторых божественных качеств: в быке -
терпение и полезность, в кошке - живость или нежелание сидеть взаперти
(вроде наших соседей бургундцев вместе со всей Германией); под этим они
разумели свободу, которую любили и почитали превыше всех других божественных
качеств. Так же истолковывали они и почитание других животных. Но когда я
встречаю у представителей самых умеренных взглядов рассуждения о якобы
близком сходстве между нами и животными и описания великих преимуществ,
которыми они по сравнению с нами будто бы обладают, и утверждения
правомерности приравнивания нас к ним, то цена нашего самомнения в моих
глазах сильно снижается и я охотно отказываюсь от приписываемого нам мнимого
владычества над всеми другими созданиями [48].
Но как бы то ни было, все же существует долг гуманности и известное
обязательство щадить не только животных, наделенных жизнью и способностью
чувствовать, но даже деревья и растения. Мы обязаны быть справедливыми по
отношению к другим людям и проявлять милосердие и доброжелательность ко всем
другим созданиям, достойным этого. Между нами и ими существует какая-то
связь, какие-то взаимные обязательства. Мне не стыдно признаться в такой
моей ребяческой слабости: я не в силах отказать моей собаке в прогулке,
которую она мне некстати предлагает или которой она от меня требует. У турок
существуют больницы и учреждения по оказанию помощи животным. Римляне
заботились в общественном порядке о пище для гусей, бдительность которых
спасла Капитолий [49]; афиняне приняли решение, чтобы мулы, работавшие на
постройке храма под названием Гекатомпедон, были выпущены на волю и могли
свободно пастись всюду.
У агригентцев существовал обычай [50] по-настоящему хоронить животных,
которые были им дороги, например лошадей, отличившихся какими-нибудь редкими
качествами, или собак, или полезных птиц, или даже животных, служивших для
развлечения их детей. Пристрастие к роскоши, свойственное им и во всякого
рода других вещах, особенно ярко проявилось в многочисленных пышных
памятниках, воздвигнутых ими животным и сохранявшихся на протяжении многих
веков.
Египтяне хоронили волков, медведей, крокодилов, собак и кошек в
священных местах, бальзамировали их тела и носили по ним траур [51].
Кимон [52] устроил торжественные похороны кобылам, которые трижды
доставили ему победу в беге колесниц на олимпийских состязаниях. Старый
Ксантипп [53] похоронил свою собаку на утесе, высящемся на морском побережье
и известном с тех пор под ее именем. Плутарх рассказывает [54], что ему было
бы совестно продать за скромную сумму или послать на бойню вола, который ему
долгое время служил.
Глава XII
АПОЛОГИЯ РАЙМУНДА САБУНДСКОГО [1]
Наука - это поистине очень важное и очень полезное дело, и те, кто
презирают ее, в достаточной мере обнаруживают свою глупость [2]. Но все же я
не придаю ей такого исключительного значения, как некоторые другие, например
философ Герилл [3], который видел в ней высшее благо и считал, что она может
сделать нас мудрыми и счастливыми. Я этого не думаю; не считаю я также, как
утверждают некоторые, что наука - мать всех добродетелей и что всякий порок
есть следствие невежества. Необходимо тщательно выяснить, верно ли это. Мой
дом с давних пор был радушно открыт для ученых людей и славился этим; ибо
отец мой, управлявший им более полувека, охваченный тем самым новым пылом,
который побудил короля Франциска I [4] покровительствовать наукам и поднять
уважение к ним, искал, не щадя усилий и средств, знакомства с образованными
людьми. Он принимал их с благоговением, как людей святых и наделенных
какой-то особой божественной мудростью; их высказывания и суждения он
воспринимал как прорицания оракулов и относился к ним с тем большей верой и
почтительностью, что сам не в состоянии был разобраться в них, так как был
столь же мало сведущ в науках, как и его предки. Что касается меня, то я
люблю науку, но не боготворю ее.
Одним из таких образованных людей был и Пьер Бюнель [5], славившийся в
свое время ученостью. Он провел в замке Монтень несколько дней вместе с
другими столь же образованными людьми в обществе моего отца и при отъезде
подарил ему книгу под названием "Theologia naturalis, sive Liber
creaturarum, magistri Raymondi de Sabonde" {Естественная теология, или Книга
о творениях, написанная Раймундом Сабундским [6] (лат. ).}. Так как отец мой
владел итальянским и испанским, а книга эта была написана на ломаном
испанском языке с латинскими окончаниями, то Бюнель рассчитывал, что отец
мой, при старании, сумеет одолеть ее, и рекомендовал ее ему как книгу,
весьма полезную и своевременную, принимая во внимание тогдашние
обстоятельства. Это происходило как раз тогда, когда новшества Лютера [7]
стали находить последователей и когда наша старая вера во многих местах
пошатнулась. Бюнель справедливо оценил значение этих событий: он правильно
рассудил и предугадал по началу болезни, что она легко приведет к
чудовищному атеизму. Ведь простой народ, не в силах судить о вещах на
основании их самих, легко поддается случайным влияниям и видимости;
пользуясь тем, что ему позволили дерзко презирать и проверять учения, к
которым он раньше относился с величайшим почтением, а именно к тем, где дело
идет о его спасении, он, раз некоторые пункты его религии были поставлены
под сомнение и заколебались, легко может подвергнуть такому же испытанию и
все остальные положения своей веры, ибо они не имеют для него большей
убедительности и силы, чем те, которые были поколеблены; он теперь
отвергает, как тираническое иго, все воззрения, которые раньше принимал,
потому что они покоились на авторитете закона или на уважении к старинному
обычаю:
Nam cupide conculcatur nimis ante metutum.
{Ведь с наслаждением топчут то, что некогда внушало ужас [8] (лат. ).}
Отныне он желает признавать лишь то, что принято по его собственному
решению и с его согласия.
Мой отец незадолго до смерти, случайно наткнувшись на эту книгу,
лежавшую в кипе заброшенных бумаг, попросил меня перевести ее для него на
французский язык. Таких авторов, как Раймунд Сабундский, нетрудно
переводить, ибо тут важно только существо дела; куда сложнее с теми, кто
придавал большое значение изяществу и красоте языка, в особенности, когда
приходится переводить на менее разработанный язык. Перевод оказался для меня
делом новым и необычным, но, так как я, по счастью, имел тогда много
свободного времени и был не в состоянии отказать в чем бы то ни было лучшему
из отцов в мире, то, как мог, справился со своей задачей. Перевод мой
доставил отцу огромное удовольствие, и он распорядился его напечатать, что и
было выполнено после его смерти [9].
Мне понравились взгляды этого автора, весьма последовательное
построение его работы и его замысел, исполненный благочестия. Так как эту
книгу с удовольствием читают многие, и в особенности дамы, к которым мы
должны быть сугубо внимательны, то мне часто хотелось прийти им на помощь и
снять с этой книги два основных обвинения, которые ей предъявляют. Цель
книги весьма смелая и решительная: автор ставит себе задачей установить и
доказать, вопреки атеистам, все положения христианской религии с помощью
естественных доводов и доводов человеческого разума. Говоря по правде, я
нахожу, что он делает это весьма убедительно и удачно; вряд ли это можно
сделать лучше, и вряд ли кто-нибудь может сравниться с ним в этом отношении
[10]. Книга эта представляется мне весьма содержательной и интересной; между
тем имя ее автора мало известно: все, что мы знаем о нем, сводится к тому,
что это был испанец, врач по профессии, живший в Тулузе около двух веков
тому назад. Это побудило меня в свое время обратиться к всезнающему Адриану
Турнебу [11] с вопросом, что ему известно об этой книге. Он мне ответил, что
в этой книге дана, на его взгляд, самая суть учения Фомы Аквинского [12];
ибо, действительно, только этот человек, отличавшийся огромной эрудицией и
замечательной тонкостью ума, способен был высказать подобные взгляды. Но кто
бы ни был автором и творцом этой книги (а по-моему, нет особых оснований
лишать Раймунда Сабундского этого звания), приходится признать, что это был
очень одаренный человек, обладавший множеством достоинств.
Первое возражение, которое делается книге Раймунда Сабундского, состоит
в том, что христиане неправы, желая обосновать свою религию с помощью
доводов человеческого разума, ибо она познается только верой и особым
озарением божественной благодати. В этом возражении есть, по-видимому, некое
благочестивое рвение, поэтому нам следует с тем большей мягкостью и
обходительностью попытаться ответить тем, кто его выдвигает. Лучше было бы,
если бы это сделал человек более опытный в вопросах богословия, чем я,
который ничего в нем не смыслит.
И тем не менее я считаю, что в таком возвышенном и божественном
вопросе, намного превосходящем человеческий разум, каким является
религиозная истина, которою божьей благодати угодно было нас просветить,
необходима божественная помощь и притом необычайная и исключительная, для
того чтобы мы могли эту истину постичь и восприять. Я не думаю, чтобы этого
можно было достичь как-нибудь чисто человеческими средствами. Ведь если бы
это было возможно, то неужели столько необыкновенно одаренных и выдающихся
мужей древности не смогли бы силами своего ума достигнуть этого познания?
Разумеется, возвышенные тайны нашей религии познаются глубоко и подлинно
только верой, но это отнюдь не значит, что не было бы делом весьма
похвальным и прекрасным поставить на службу нашей религии естественные и
человеческие орудия познания, которыми наделил нас бог. Можно не
сомневаться, что это было бы самым почетным применением, какое только мы
можем им дать, и что нет дела и намерения более достойного христианина, чем
оставить только то, что он в состоянии нести [19].
И Эпикур, с его безбожным и утонченным учением в личной жизни был
весьма благочестив и трудолюбив. Одному из своих друзей он пишет, что
питается только черным хлебом с водой и просит прислать немного сыра на
случай, если он захочет устроить роскошный обед [20]. Верно ли, что для
того, чтобы быть добрым до конца, надо быть им в силу какого-то тайного,
естественного и общего свойства, без всякого на то закона или основания, или
примера?
Пороки, которым мне случалось поддаваться, слава богу, не из худших. Я
по достоинству осуждал их в себе, ибо мой разум оставался незатронутым ими;
напротив, он строже осуждал их во мне, чем осудил бы в ком-нибудь другом. Но
этим дело и ограничивалось, ибо я способен оказывать лишь слабое
сопротивление и легко даю себя увлечь; однако я не допускаю, чтобы к
имеющимся у меня порокам присоединялись еще и другие, что случается с теми,
кто этого не остерегается, ибо пороки большей частью переплетаются между
собой. Что касается моих пороков, то я их в меру моих возможностей
ограничил, оставив себе очень немногие и самые простые,
nec ultra
Errorem foveo.
{Не потакаю другим слабостям [21] (лат. )}
Между тем стоики утверждают, что когда мудрец совершает благое дело, он
делает его с помощью всех своих добродетелей, хотя одна из них в зависимости
от характера действия и преобладает (доводом в пользу этого им могло служить
до известной степени сходство с человеческим организмом, ибо действие гнева
может происходить в нас лишь с помощью всех других чувств, хотя гнев и
преобладает над ними); но если они отсюда хотят сделать вывод, что, когда
порочный человек творит дурное дело, он совершает его при помощи всех своих
пороков, то я им в этом не верю или не понимаю их в этом отношении, ибо в
действительности я ощущаю прямо противоположное. Однако это несущественные
тонкости, на которых иногда останавливаются философы.
Я поддаюсь кое-каким порокам, но других избегаю не менее усердно, чем
святой.
Перипатетики также не признают такой неразрывной связи между пороками,
и Аристотель считает [22], что человек благоразумный и справедливый может
быть и невоздержанным, и распутным.
Сократ охотно признавался перед теми, кто находил в чертах его лица
некоторую склонность к пороку, что она действительно была ему свойственна от
природы, но что благодаря самообладанию ему удалось обуздать ее [23].
Близкие к философу Стильпону люди утверждали [24], что он с ранних лет
был привержен к вину и питал слабость к женщинам, но в результате упорных
усилий стал весьма воздержан в том и в другом.
Тем, что есть во мне хорошего, я, напротив, обязан своему
происхождению. Хорошие качества не воспитаны во мне ни законом, ни
наставлением, ни путем какого-нибудь другого обучения. Мне присуща
естественная доброта, в которой немного силы, но нет ничего искусственного.
И по природе своей и по велению разума я жестоко ненавижу жестокость,
наихудший из пороков. В этом отношении я до такой степени чувствителен, что
не переношу, когда режут цыпленка или когда слышу, как верещит заяц в зубах
моих собак, хотя и считаю охоту одним из самых больших удовольствий.
Те, кто осуждает наслаждение, желая доказать, что оно порочно и
неразумно, охотно пользуются следующим доводом: когда оно достигает высшей
точки, - говорят они, - но так безраздельно завладевает нами, что полностью
вытесняет разум, и ссылаются на то, что мы испытываем при сношениях с
женщинами:
cum iam praesagit gaudia corpus
Atque in eo est Venus ut muliebria conserat arva.
{Когда тело уже предчувствует наслаждения и в нем - Венера, что
готовится оплодотворить женское лоно [25] (лат. ).}
Они находят, что в эти мгновения мы настолько бываем вне себя, что наш
разум, полностью поглощенный наслаждением и потонув в нем, не в состоянии
выполнять свое назначение. Я знаю, что бывает и иначе и что иногда, если
захочешь, можно и в этот самый момент обратиться душой к другим мыслям, но
для этого требуется душевное напряжение и предварительная подготовка. Я
знаю, что можно обуздывать порыв этого наслаждения; я хорошо знаком с этим
по опыту и не нахожу, что Венера, - столь требовательная богиня, как считают
многие и более чистые, чем я, люди. Мне, например, не кажется, как королеве
Наваррской [26] в одной из новелл ее "Гептамерона" (книге, прелестной по
содержанию), ни невероятным, ни слишком трудным проводить весело и
непринужденно целые ночи напролет с давно желанной возлюбленной, выполняя
данное ей обещание ограничиваться только поцелуями и легкими
прикосновениями. Я полагаю, что для доказательства того, что при сильном
волнении мы иной раз теряем разум, лучше подходит пример охоты (ибо в этом
случае меньше наслаждения, но больше восхищения и неожиданности, которые не
дают разуму возможности быть наготове и во всеоружии): когда после долгих
преследований животное внезапно показывается там, где мы меньше всего
ожидаем его увидеть, то испытываемое нами потрясение, еще усиленное яростным
гиканием, бывает настолько велико, что тем, кто любит такого рода охоту,
невозможно в этот момент отвлечься мыслями куда-нибудь в сторону. Недаром
поэты изображают Диану победительницей над факелом и стрелами Купидона:
Quis non malarum, quas amor curas habet Haec inter obliviscitur?"
{Кто среди этих радостей не позабудет жестоких мук любви [27] (лат. ).}
Возвращаясь к сказанному, замечу, что я горячо сочувствую чужим печалям
и плакал бы вместе с горюющими, если бы умел плакать в каких бы то ни было
случаях. Слезы, не только искренние, но и притворные, всегда вызывают у меня
желание плакать. Я не жалею мертвецов, я скорее готов им завидовать, но от
души жалею людей, находящихся при смерти. Меня возмущают не те дикари,
которые жарят и потом едят покойников, а те, которые мучают и преследуют
живых людей. Я не могу спокойно переносить казни, даже если они совершаются
по закону и оправданны. Некто, желая подтвердить великодушие Юлия Цезаря,
сообщает следующее [28]. Он был великодушен даже когда мстил: захватив тех
пиратов, которые в свое время держали его в плену и заставили уплатить
выкуп, Цезарь, ранее угрожавший распять их на кресте, все же приказал
сначала удавить их, а потом уже распять. Своего секретаря, Филемона, который
намеревался его отравить, Цезарь приказал просто умертвить, не наложив на
него более тяжкого наказания. Кто бы ни был тот римский автор, который в
доказательство великодушия Цезаря ссылается на то, что он осуждал своих
обидчиков только на простую смерть, видно все же, что и он был потрясен
гнусными и страшными примерами жестокости, свойственной римским тиранам.
Что касается меня, то всякое дополнительное наказание сверх
обыкновенной смерти даже по закону есть, по-моему, чистейшая жестокость
[29]; это особенно относится к нам, христианам, которые должны заботиться о
том, чтобы души отправлялись на тот свет успокоенными, что невозможно, если
их измучили и истерзали невыносимыми пытками.
В недавние дни некий пленный воин, заметив с высоты башни, в которую он
был заточен, что на площади плотники начали уже свои приготовления и сюда же
стал стекаться народ, решил, что все это готовится для него и пришел в
отчаяние. Не имея под руками ничего другого, чем себя убить, он схватил
попавшийся ему ржавый гвоздь от старой повозки и нанес себе им два сильных
удара в шею, но чувствуя, что он еще жив, нанес себе еще третью рану в живот
и потерял сознание. В таком состоянии его застал один из наведавшихся к нему
надзирателей. Его привели в чувство и, чтобы не терять времени, пока он не
умер, ему тут же прочитали приговор, на основании которого ему должны были
отрубить голову. Он очень обрадовался этому приговору, согласился выпить
вино, от которого раньше отказывался, и, поблагодарив судей за неожиданно
мягкое решение, заявил, что решил покончить с собой из страха перед более
жестокой казнью и что страх его еще усилился, когда он увидел приготовления,
из-за чего он и захотел избавиться от более жестокой смерти.
Я бы рекомендовал, чтобы суровые примерные наказания, с помощью которых
хотят держать народ в повиновении, применялись к трупам уголовных
преступников, ибо когда видят, что их лишают права погребения или бросают в
кипящий котел, или четвертуют, то это должно производить не менее сильное
действие, чем пытки, которым подвергают живых людей, хотя в действительности
и этим достигают очень немногого, вернее сказать, ничего, ибо, как говорится
в Евангелии: Qui corpus occidunt, et postea non habent quod faciant
{Убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать [30] (лат. ).}.
Недаром и поэты со своей стороны особенно подчеркивают страх перед этими
картинами, перед дополнительными наказаниями, кроме смерти:
Heul reliquias semiussi regis, denudatis ossibus,
Per terram sanie delibutas foede divexarier.
{О пусть не влачат с позором по земле окровавленные, с оголенными
костями останки наполовину сожженного царя! [31] (лат. ).}
Я находился однажды в Риме в тот момент, когда расправлялись с
известным вором, Катеной [32]. Его задушили при полном молчании
присутствующих, но когда его стали четвертовать, то при каждом ударе топора
слышались жалобные воскицания, как если бы каждый из собравшихся хотел
выразить трупу свое сочувствие.
Эти бесчеловечные зверства можно позволять себе не по отношению к
живому человеку, а к его мертвой оболочке. Так и поступил в сходном до
известной степени случае Артаксеркс [33], смягчив суровость старинных
персидских законов и издав указ, чтобы сановников, которые совершили
должностные преступления, раздевали и секли их одежду вместо них самих, как
это водилось встарь, и вместо того, чтобы вырывать им волосы с головы, с них
снимали только их высокие колпаки.
Благочестивые египтяне считали, что они вполне угождают божественному
правосудию, принося в жертву ему изображения свиней [34]: смелая выдумка -
желать расплатиться с богом, высшим в мире существом, изображением или тенью
предмета.
Мне приходится жить в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй
примеров невероятной жестокости [35], вызванных разложением, порожденным
нашими гражданскими войнами; в старинных летописях мы не найдем рассказов о
более страшных вещах, чем те, что творятся сейчас у нас каждодневно. Однако
это ни в какой степени не приучило меня к жестокости, не заставило с нею
свыкнуться. Я не в состоянии был поверить, пока не увидел сам, что
существуют такие чудовища в образе людей, которые готовы убивать ради
удовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить и кромсать на
части тела других людей и изощряться в придумывании необыкновенных пыток и
смертей; при этом они не получают от этого никаких выгод и не питают вражды
к своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладиться
приятным для них зрелищем умирающего в муках человека, чтобы слышать его
жалобные стоны и вопли. Вот поистине вершина, которой может достигнуть
жестокость:
Ut homo hominen non iratus, non timens, tantum spectaturus, occidat.
{Чтобы человек, не побуждаемый ни гневом, ни страхом, убивал другого,
только чтобы полюбоваться этим [36] (лат. ).}
Что касается меня, то мне всегда было тягостно наблюдать, как
преследуют и убивают невинное животное, беззащитное и не причиняющее нам
никакого зла [37]. Я никогда не мог спокойно видеть, как затравленный олень
- что нередко бывает, - едва дыша и изнемогая, откидывается назад и сдается
тем, кто его преследует, моля их своими слезами о пощаде,
quaestuque cruentus
Atque imploranti similis.
{Обливаясь кровью и словно моля о пощаде [38] (лат. ).}
Это всегда казалось мне невыносимым зрелищем.
Я никогда не держу у себя пойманных животных и всегда отпускаю их на
свободу. Пифагор покупал у рыбаков рыб, а у птицеловов - птиц, чтобы сделать
то же самое [39].
... primoque а caede ferarum
Incaluisse puto maculatum sanguine ferrum.
{Думаю, что обагренный кровью меч был впервые раскален убийством диких
зверей [40] (лат. ).}
Кровожадные наклонности по отношению к животным свидетельствуют о
природной склонности к жестокости.
После того как в Риме привыкли к зрелищу убийства животных, перешли к
зрелищам с убийством и осужденных и гладиаторов. Боюсь сказать, но мне
кажется, что сама природа наделяет нас неким инстинктом бесчеловечностй.
Никого не забавляет, когда животные ласкают друг друга или играют между
собой, и между тем никто не упустит случая посмотреть, как они дерутся и
грызутся.
Для того чтобы не смеялись над моим сочувствием к животным, напомню,
что религия предписывает нам известное милосердие по отношению к ним,
поскольку один и тот же владыка поселил нас в одном и том же мире, чтобы
служить ему, и поскольку они, как и мы, суть его создания. Пифагор
заимствовал идею метемпсихоза у египтян, но с тех пор она была воспринята
многими народами, и в частности нашими друидами [41].
Morte carent animae; semperque priore relicta
Sede, novis domibus vivunt, habitantque receptae.
{Души не умирают, но, покинув прежние места, живут вечно, поселяясь в
новых обителях [42] (лат. )}
Религия древних галлов исходит из того, что души, будучи бессмертными,
все время пребывают в движении и переходят из одного тела в другое. Они
связывали, кроме того, с этой идеей известное представление о божественном
правосудии: так, основываясь на переселениях душ, они утверждали, что когда
душа находилась в Александре, то бог приказал ей переселиться в другое тело,
более или менее соответствующее ее способностям:
multa ferarum
Cogit vincla pati, truculentos ingerit ursis,
Praedonesque lupis, fallaces vulpibus addit;
Atque ubi per varios annos, per mille figuras
Egit, lethaeo purgatos flumine, tandem
Rursus ad humanae revocat primordia formae.
{Он заключает души в бессловесных животных; грубияна вселяет в медведя,
разбойника - в волка, обманщика - в лису. И заставив их на протяжении многих
лет принять тысячи обличий, очистив в летейском потоке, он вновь заставляет
их родиться в человеческом облике [43] (лат. ).}
Если душа была храброй, то поселяли ее в тело льва, если сладострастной
- то в тело свиньи, если трусливой - то в оленя или зайца, если хитрой - то
в лису; и под конец душа, очистившись путем такого наказания, возвращалась в
тело какого-нибудь другого человека:
Ipse ego nam memini, Troiani tempore bello
Pantholdes Euphorbus eram.
{Сам помню, что во время Троянской войны я был Эвфорбом, сыном Пандея
[44] (лат. ).}
Что касается нашего родства с животными, то я не придаю ему большого
значения, как равно и тому, что многие народы - и в частности наиболее
древние и благородные - не только допускали животных в свое общество, но и
ставили их значительно выше себя; некоторые народы считали их друзьями и
любимцами своих богов, которые будто бы почитают и любят их больше, чем
людей; другие же не признавали никаких других божеств, кроме животных;
belluae а barbaris propter beneficium consecratae {Варвары обожествляли
животных за те услуги, которые они им оказывали [45] (лат. ).}.
Crocodilon adorat
Pars haec, illa pavet saturam serpentibus ibin;
Effigies sacrl hic nitet aurea cercopitheci;
... hic piscem fluminis, illic
Oppida tota canem venerantur.
{Одни почитают крокодилов, другие страшатся ибиса, наевшегося змей,
здесь сверкает золотое изображение священной обезьяны, там поклоняются
речной рыбе, в иных местах целые города обоготворяют собак [46] (лат. ).}
Для животных почетно и то истолкование этого явления, которое дано
Плутархом [47] и получило широкое распространение. Действительно, Плутарх
утверждал, что египтяне почитали не кошку, например, или быка, а чтили в
этих животных олицетворение некоторых божественных качеств: в быке -
терпение и полезность, в кошке - живость или нежелание сидеть взаперти
(вроде наших соседей бургундцев вместе со всей Германией); под этим они
разумели свободу, которую любили и почитали превыше всех других божественных
качеств. Так же истолковывали они и почитание других животных. Но когда я
встречаю у представителей самых умеренных взглядов рассуждения о якобы
близком сходстве между нами и животными и описания великих преимуществ,
которыми они по сравнению с нами будто бы обладают, и утверждения
правомерности приравнивания нас к ним, то цена нашего самомнения в моих
глазах сильно снижается и я охотно отказываюсь от приписываемого нам мнимого
владычества над всеми другими созданиями [48].
Но как бы то ни было, все же существует долг гуманности и известное
обязательство щадить не только животных, наделенных жизнью и способностью
чувствовать, но даже деревья и растения. Мы обязаны быть справедливыми по
отношению к другим людям и проявлять милосердие и доброжелательность ко всем
другим созданиям, достойным этого. Между нами и ими существует какая-то
связь, какие-то взаимные обязательства. Мне не стыдно признаться в такой
моей ребяческой слабости: я не в силах отказать моей собаке в прогулке,
которую она мне некстати предлагает или которой она от меня требует. У турок
существуют больницы и учреждения по оказанию помощи животным. Римляне
заботились в общественном порядке о пище для гусей, бдительность которых
спасла Капитолий [49]; афиняне приняли решение, чтобы мулы, работавшие на
постройке храма под названием Гекатомпедон, были выпущены на волю и могли
свободно пастись всюду.
У агригентцев существовал обычай [50] по-настоящему хоронить животных,
которые были им дороги, например лошадей, отличившихся какими-нибудь редкими
качествами, или собак, или полезных птиц, или даже животных, служивших для
развлечения их детей. Пристрастие к роскоши, свойственное им и во всякого
рода других вещах, особенно ярко проявилось в многочисленных пышных
памятниках, воздвигнутых ими животным и сохранявшихся на протяжении многих
веков.
Египтяне хоронили волков, медведей, крокодилов, собак и кошек в
священных местах, бальзамировали их тела и носили по ним траур [51].
Кимон [52] устроил торжественные похороны кобылам, которые трижды
доставили ему победу в беге колесниц на олимпийских состязаниях. Старый
Ксантипп [53] похоронил свою собаку на утесе, высящемся на морском побережье
и известном с тех пор под ее именем. Плутарх рассказывает [54], что ему было
бы совестно продать за скромную сумму или послать на бойню вола, который ему
долгое время служил.
Глава XII
АПОЛОГИЯ РАЙМУНДА САБУНДСКОГО [1]
Наука - это поистине очень важное и очень полезное дело, и те, кто
презирают ее, в достаточной мере обнаруживают свою глупость [2]. Но все же я
не придаю ей такого исключительного значения, как некоторые другие, например
философ Герилл [3], который видел в ней высшее благо и считал, что она может
сделать нас мудрыми и счастливыми. Я этого не думаю; не считаю я также, как
утверждают некоторые, что наука - мать всех добродетелей и что всякий порок
есть следствие невежества. Необходимо тщательно выяснить, верно ли это. Мой
дом с давних пор был радушно открыт для ученых людей и славился этим; ибо
отец мой, управлявший им более полувека, охваченный тем самым новым пылом,
который побудил короля Франциска I [4] покровительствовать наукам и поднять
уважение к ним, искал, не щадя усилий и средств, знакомства с образованными
людьми. Он принимал их с благоговением, как людей святых и наделенных
какой-то особой божественной мудростью; их высказывания и суждения он
воспринимал как прорицания оракулов и относился к ним с тем большей верой и
почтительностью, что сам не в состоянии был разобраться в них, так как был
столь же мало сведущ в науках, как и его предки. Что касается меня, то я
люблю науку, но не боготворю ее.
Одним из таких образованных людей был и Пьер Бюнель [5], славившийся в
свое время ученостью. Он провел в замке Монтень несколько дней вместе с
другими столь же образованными людьми в обществе моего отца и при отъезде
подарил ему книгу под названием "Theologia naturalis, sive Liber
creaturarum, magistri Raymondi de Sabonde" {Естественная теология, или Книга
о творениях, написанная Раймундом Сабундским [6] (лат. ).}. Так как отец мой
владел итальянским и испанским, а книга эта была написана на ломаном
испанском языке с латинскими окончаниями, то Бюнель рассчитывал, что отец
мой, при старании, сумеет одолеть ее, и рекомендовал ее ему как книгу,
весьма полезную и своевременную, принимая во внимание тогдашние
обстоятельства. Это происходило как раз тогда, когда новшества Лютера [7]
стали находить последователей и когда наша старая вера во многих местах
пошатнулась. Бюнель справедливо оценил значение этих событий: он правильно
рассудил и предугадал по началу болезни, что она легко приведет к
чудовищному атеизму. Ведь простой народ, не в силах судить о вещах на
основании их самих, легко поддается случайным влияниям и видимости;
пользуясь тем, что ему позволили дерзко презирать и проверять учения, к
которым он раньше относился с величайшим почтением, а именно к тем, где дело
идет о его спасении, он, раз некоторые пункты его религии были поставлены
под сомнение и заколебались, легко может подвергнуть такому же испытанию и
все остальные положения своей веры, ибо они не имеют для него большей
убедительности и силы, чем те, которые были поколеблены; он теперь
отвергает, как тираническое иго, все воззрения, которые раньше принимал,
потому что они покоились на авторитете закона или на уважении к старинному
обычаю:
Nam cupide conculcatur nimis ante metutum.
{Ведь с наслаждением топчут то, что некогда внушало ужас [8] (лат. ).}
Отныне он желает признавать лишь то, что принято по его собственному
решению и с его согласия.
Мой отец незадолго до смерти, случайно наткнувшись на эту книгу,
лежавшую в кипе заброшенных бумаг, попросил меня перевести ее для него на
французский язык. Таких авторов, как Раймунд Сабундский, нетрудно
переводить, ибо тут важно только существо дела; куда сложнее с теми, кто
придавал большое значение изяществу и красоте языка, в особенности, когда
приходится переводить на менее разработанный язык. Перевод оказался для меня
делом новым и необычным, но, так как я, по счастью, имел тогда много
свободного времени и был не в состоянии отказать в чем бы то ни было лучшему
из отцов в мире, то, как мог, справился со своей задачей. Перевод мой
доставил отцу огромное удовольствие, и он распорядился его напечатать, что и
было выполнено после его смерти [9].
Мне понравились взгляды этого автора, весьма последовательное
построение его работы и его замысел, исполненный благочестия. Так как эту
книгу с удовольствием читают многие, и в особенности дамы, к которым мы
должны быть сугубо внимательны, то мне часто хотелось прийти им на помощь и
снять с этой книги два основных обвинения, которые ей предъявляют. Цель
книги весьма смелая и решительная: автор ставит себе задачей установить и
доказать, вопреки атеистам, все положения христианской религии с помощью
естественных доводов и доводов человеческого разума. Говоря по правде, я
нахожу, что он делает это весьма убедительно и удачно; вряд ли это можно
сделать лучше, и вряд ли кто-нибудь может сравниться с ним в этом отношении
[10]. Книга эта представляется мне весьма содержательной и интересной; между
тем имя ее автора мало известно: все, что мы знаем о нем, сводится к тому,
что это был испанец, врач по профессии, живший в Тулузе около двух веков
тому назад. Это побудило меня в свое время обратиться к всезнающему Адриану
Турнебу [11] с вопросом, что ему известно об этой книге. Он мне ответил, что
в этой книге дана, на его взгляд, самая суть учения Фомы Аквинского [12];
ибо, действительно, только этот человек, отличавшийся огромной эрудицией и
замечательной тонкостью ума, способен был высказать подобные взгляды. Но кто
бы ни был автором и творцом этой книги (а по-моему, нет особых оснований
лишать Раймунда Сабундского этого звания), приходится признать, что это был
очень одаренный человек, обладавший множеством достоинств.
Первое возражение, которое делается книге Раймунда Сабундского, состоит
в том, что христиане неправы, желая обосновать свою религию с помощью
доводов человеческого разума, ибо она познается только верой и особым
озарением божественной благодати. В этом возражении есть, по-видимому, некое
благочестивое рвение, поэтому нам следует с тем большей мягкостью и
обходительностью попытаться ответить тем, кто его выдвигает. Лучше было бы,
если бы это сделал человек более опытный в вопросах богословия, чем я,
который ничего в нем не смыслит.
И тем не менее я считаю, что в таком возвышенном и божественном
вопросе, намного превосходящем человеческий разум, каким является
религиозная истина, которою божьей благодати угодно было нас просветить,
необходима божественная помощь и притом необычайная и исключительная, для
того чтобы мы могли эту истину постичь и восприять. Я не думаю, чтобы этого
можно было достичь как-нибудь чисто человеческими средствами. Ведь если бы
это было возможно, то неужели столько необыкновенно одаренных и выдающихся
мужей древности не смогли бы силами своего ума достигнуть этого познания?
Разумеется, возвышенные тайны нашей религии познаются глубоко и подлинно
только верой, но это отнюдь не значит, что не было бы делом весьма
похвальным и прекрасным поставить на службу нашей религии естественные и
человеческие орудия познания, которыми наделил нас бог. Можно не
сомневаться, что это было бы самым почетным применением, какое только мы
можем им дать, и что нет дела и намерения более достойного христианина, чем