Страница:
Кассия с десятью большими военными кораблями. У Цезаря хватило духу не
только не отступить перед ним, но пойти прямо на врага и потребовать у него
сдачи; и Цезарь добился своего [27]. Предприняв пресловутую жестокую осаду
Алесии, где сосредоточено было 80000 защитников, Цезарь фактически имел
против себя всю Галлию, ибо галлы, все как один, поднялись против него,
решив заставить его снять осаду и выставив армию из 18000 человек конницы и
240000 человек пехоты [28]. Какой же надо было обладать беззаветной
храбростью и безрассудной верой в себя, чтобы не отказаться от своего
замысла и решиться идти на преодоление двух таких гигантских трудностей
одновременно. И все же он справился с обеими этими задачами: выиграв сначала
крупнейшее сражение и сокрушив врага, находившегося вне Алесии, он вслед за
тем заставил сдаться и осажденных. Так же поступил и Лукулл при осаде
Тигранокерты в войне с Тиграном; разница, однако, заключалась в том, что
Лукуллу пришлось иметь дело с неприятелем, гораздо менее мужественным [29].
Говоря об осаде Алесии, я хотел бы отметить две поразительные
особенности, связанные с этим делом. Первая состояла в том, что галлы,
собрав все, что они могли, против Цезаря, и произведя смотр своих сил, на
своем совете решили не вводить в бой часть этой массы людей, опасаясь, как
бы при таком множестве воинов не произошло замешательства в их рядах. Этот
страх перед чересчур многочисленным войском был явлением совершенно новым.
Оценивая его по существу, следует признать правильным, что основной костяк
армии должен быть не слишком велик: надо, чтобы он был ограничен
сравнительно умеренными пределами, как принимая во внимание трудность
организации снабжения такого огромного войска, так и учитывая сложность
руководства им и поддержания порядка. Во всяком случае нетрудно доказать на
примерах, что такие гигантские армии не совершали ничего значительного.
Надо признать правильным изречение Кира, приводимое у Ксенофонта [30],
что перевес в сражении дает не общее число бойцов, а количество смелых
воинов, - все же остальные - скорее помеха, чем подспорье.
Баязид, решив, вопреки мнению всех своих военачальников, дать сражение
Тамерлану, построил весь свой расчет на том, что надеялся на замешательство
в чересчур многочисленной неприятельской армии [31]. Весьма опытный воин и
знаток своего дела Скандербег любил повторять, что десяти-двенадцати тысяч
преданных воинов достаточно, чтобы обеспечить полководцу славу во всяком
военном деле [32].
Вторая особенность, которая противоречила принятому обычаю и способу
ведения войны, состояла в том, что Верцингеториг, стоявший во главе
объединенных сил всех частей восставшей Галлии, решил направиться к Алесии и
подвергнуться там осаде [33]. Ведь вождь целой страны никогда не должен
ставить себя в безвыходное положение, разве что в крайнем случае, когда речь
идет о его последней крепости и единственной оставшейся надежде, - защищать
ее до конца; во всех остальных случаях он должен быть свободен и иметь
возможность приходить на помощь всем частям своей армии.
Возвращаясь к Цезарю, следует отметить, что, как сообщает близкий
Цезарю человек - Оппий, с годами он стал более осмотрителен и не столь
поспешен в своих действиях, полагая, что не должен рисковать славой, которую
принесли ему его многочисленные победы, ибо достаточно одного поражения,
чтобы погубить ее [34].
Именно эту сторону дела имеют в виду итальянцы, когда, порицая
безрассудную смелость, нередко наблюдаемую у молодых людей, называют их
"жаждущими славы" (bisognosi d'onore) и полагают, что они правы, если,
страстно желая прославиться, добиваются этого любой ценой, но что так не
должны поступать те, кто уже прославлен в достаточной мере. В стремлении к
славе, как и во многом другом, должна соблюдаться какая-то мера, равно как и
в утолении жажды; немало людей именно так себя и ведет.
Цезарю было очень далеко до щепетильности тех древних римлян, которые
стремились достичь военной победы лишь своей простой и безыскусственной
доблестью; но и он руководствовался в этом деле более возвышенными
представлениями, чем это делается в наше время, и не все средства были для
него хороши, лишь бы одержать победу. Во время войны с Ариовистом [35], в
тот момент, когда Цезарь вел переговоры с ним, произошло столкновение между
обеими армиями по вине всадников Ариовиста. Эта стычка была весьма на руку
Цезарю, но он не пожелал ею воспользоваться из опасения, как бы его не стали
упрекать в вероломстве.
Он имел обыкновение одеваться во время сражения в богатое платье яркого
цвета, чтобы быть заметным.
Он был требователен по отношению к солдатам, но проявлял особую
строгость к ним пред лицом врага.
Когда древние греки хотели изобличить кого-нибудь в полной
бесталанности, они, по принятому изречению, говорили о таком человеке, что
он не умеет ни читать, ни плавать. Цезарь тоже считал, что умение плавать
весьма важно в военном деле, и извлекал из этого умения много преимуществ.
Если ему нужно было спешить, он обычно переправлялся через встречавшиеся ему
на пути реки вплавь; в походе же любил шествовать пешком, как Александр
Великий. Во время войны в Египте Цезарь принужден был, чтобы спастись,
прыгнуть в небольшую лодку, но, когда он увидел, что в нее же устремились
многие его солдаты и лодка рискует пойти ко дну, он предпочел броситься в
море и вплавь достиг своего флота, переплыв расстояние в двести с лишним
футов, держа в поднятой над водой левой руке таблички, а в зубах свое
воинское снаряжение, чтобы оно не досталось врагу; и все это Цезарь
проделал, будучи отнюдь не юношей [36].
Ни один полководец не мог похвалиться большей преданностью своих
Солдат. В начале гражданской войны центурионы всех легионов предложили ему
выставить каждый по одному всаднику за свой счет, а все пехотинцы предложили
служить ему бесплатно, причем солдаты побогаче брали на себя содержание
менее достаточных [37]. Покойный адмирал Шатийон [38] явил нам подобный же
пример во время наших гражданских войн: французские солдаты из его армии
оплачивали из своих средств находившихся в их рядах иностранных наемников;
подобных примеров горячей преданности и самоотверженности нельзя было
встретить в лагере католической партии, среди сторонников старой веры.
Чувство диктует нам более повелительно, чем разум.
Во время войны с Ганнибалом солдаты и военачальники, следуя примеру
щедрости римского народа, отказались от жалованья, так что в лагере Марцелла
[39] тех, кто не отказывался от жалованья, называли наемниками.
Когда солдаты Цезаря в битве под Диррахием понесли поражение, они сами
потребовали для себя наказания, и Цезарю пришлось скорее утешать их, чем
наказывать [40]. Одна-единственная его когорта в течение четырех часов
выдерживала натиск четырех легионов Помпея и почти до последнего человека
была истреблена неприятельскими лучниками, так что под конец во рву было
найдено 130000 стрел [41]. Один из его воинов, Сцева, защищавший ворота
укрепления, держался неколебимо, несмотря на то, что у него был выбит глаз,
а бедро и одно плечо пронзены насквозь и щит пробит ста двадцатью ударами
[42]. Многие его солдаты, попав в плен, предпочитали умереть, чем
согласиться перейти на сторону врага. Граний Петроний [43] был захвачен в
Африке Сципионом; тот приговорил к смерти всех находившихся с Петронием, а
ему самому обещал помилование, ввиду того что он человек знатный и квестор.
В ответ на это Петроний заявил, что воины Цезаря привыкли давать пощаду, но
не получать ее от других, и с этими словами тут же покончил с собой.
Можно привести бесчисленное количество примеров преданности, выказанной
Цезарю его солдатами. Нельзя забыть поведение тех, кто были осаждены в
Салонах [44] (городе, стоявшем на стороне Цезаря против Помпея), ввиду
исключительности происшедшего здесь случая. Марк Октавий подверг Салоны
блокаде; осажденные терпели нужду во всем до такой степени, что для того,
чтобы пополнить недостаток в людях - ибо большинство их было либо перебито,
либо ранено, - они отпустили на свободу всех своих рабов и, обрезав волосы у
всех женщин, свили из них веревки для своих метательных орудий. Кроме всего
этого, они терпели ужасные муки из-за полного отсутствия продовольствия, но
тем не менее были полны решимости ни в коем случае не сдаваться. Затянув
таким образом осаду надолго и добившись того, что Октавий стал более
небрежен и менее внимателен, осажденные однажды в полдень улучили удобный
момент. Они расставили на стенах своих укреплений жен и детей, чтобы отвлечь
внимание неприятеля, а сами с такой яростью набросились на осаждавших, что
захватили один за другим первые четыре их лагеря, а потом и остальные,
вытеснив их полностью из укреплений и заставив бежать на корабли. Сам
Октавий спасся бегством в Диррахий, где находился Помпеи. Я не могу
припомнить другого подобного примера, чтобы осажденные наголову разбили
осаждающих и взяли инициативу в свои руки; не помню я также случая, чтобы
простая вылазка привела к столь полной и решительной победе.
Глава XXXV
Всем известно, что хороших женщин не так-то много, не по тринадцать на
дюжину, а в особенности мало примерных жен. Ведь брак таит в себе столько
шипов, что женщине трудно сохранить свою привязанность неизменной в течение
долгих лет. Хотя мужчины в этом отношении и стоят намного выше, однако и им
это не легко дается.
Показателем счастливого брака, убедительнейшим доказательством его,
является долгая совместная жизнь в мире, согласии, без измен. В наше время -
увы! - жены большей частью выказывают свои неустанные заботы и всю силу
своей привязанности к мужьям, когда тех уже нет в живых; по крайней мере
именно тогда жены стараются доказать свою любовь. Что и говорить -
запоздалые, несвоевременные доказательства! Жены скорее, пожалуй, доказывают
этим, что любят своих мужей мертвыми. Жизнь была наполнена пламенем
раздоров, а смерть - любовью и уважением. Подобно тому как родители нередко
таят любовь к детям, так и жены часто скрывают свою любовь к мужьям,
соблюдая светскую пристойность. Эта скрытность не в моем вкусе: такие жены
могут сколько угодно неистовствовать и рвать на себе волосы, я же в таком
случае спрашиваю какую-нибудь горничную или секретаря: "Как они относились
друг к другу? Как они жили друг с другом?" Я всегда припоминаю по этому
поводу чудесное изречение: iactantius maerent, quae minus dolent {Те, кто
меньше всего огорчены, будут выказывать тем большую скорбь [1] (лат. ).}. Их
отчаяние противно живым и не нужно мертвым. Мы не против того, чтобы они
радовались после нас, лишь бы они радовались вместе с нами при нашей жизни.
Можно просто воскреснуть от досады, если та, кому наплевать было на меня при
жизни, готова чесать мне пятки, когда я только-только испустил дух. Если,
оплакивая мужей, жены проявляют благородство, то право на него принадлежит
только тем, которые улыбались им при жизни; но жены, которые, живя с нами,
грустили, пусть радуются после нашей смерти, пусть будет у них на лице то
же, что и в душе. Поэтому не обращайте внимания на их полные слез глаза и
жалобный голос: смотрите лучше на горделивую поступь, на цвет лица и
округлившиеся щеки под траурным покрывалом: эти вещи раскроют вам гораздо
больше, чем любые слова. Многие из них, овдовев, начинают расцветать, -
разве это не безошибочный показатель их самочувствия? Они блюдут
установленные для вдов приличия не из уважения к прошлому, а в расчете на
то, что их ждет: это - не уплата долга, а накопление для будущего. В дни
моего детства некая почтенная и очень красивая дама, которая и сейчас еще
жива, вдова одного принца, носила больше драгоценностей, чем положено по
нашим обычаям для вдов. Когда ее упрекнули в этом, она ответила: "По ведь я
не завожу больше новых привязанностей и не собираюсь вновь выходить замуж".
Не желая идти вразрез с принятым у нас обычаем, я расскажу здесь лишь о
трех женах, вся глубина любви и доброты которых по отношению к их мужьям
тоже проявилась в момент смерти последних; однако эти примеры несколько
отличны от приведенных: здесь имели место крайние обстоятельства и женщины
пожертвовали своей жизнью.
У Плиния Младшего [2], около одной его усадьбы в Италии, был сосед,
который невероятно страдал от гнойных язв, покрывавших его половые органы.
Жена его, видя долгие и непрестанные мучения своего мужа, попросила, чтобы
он позволил ей самой осмотреть его, говоря, что никто откровеннее ее не
скажет ему, есть ли надежда. Получив согласие мужа и внимательно осмотрев
его, она нашла, что надежды на выздоровление нет и что ему предстоит еще
долго влачить мучительное существование. Во избежание этого она посоветовала
ему вернейшее и лучшее средство - покончить с собой. Но, видя, что у него не
хватает духу для такого решительного поступка, она прибавила: "Не думай,
друг мой, что твои страдания терзают меня меньше, чем тебя; чтобы избавиться
от них, я хочу испытать на себе то самое лекарство, которое я тебе
предлагаю. Я хочу быть вместе с тобой при твоем выздоровлении, так же как
была вместе с тобой в течение всей твоей болезни. Отрешись от страха смерти
и думай о том, каким благом будет для нас этот переход, который избавит нас
от нестерпимых страданий: мы уйдем вместе, счастливые, из этой жизни".
Сказав это и подбодрив своего мужа, она решила, что они выбросятся в море из
окна своего дома, расположенного у самого берега. И желая, чтобы муж ее до
последней минуты был окружен той преданной и страстной любовью, какою она
дарила его в течение всей жизни, она захотела, чтобы он умер в ее объятиях.
Однако боясь, чтобы руки его при падении и от страха не ослабели и не
разомкнулись, она плотно привязала себя к нему и рассталась с жизнью ради
того, чтобы положить конец страданиям своего мужа.
Это была женщина совсем простого звания, но именно среди простых людей
нередко можно встретить проявления необыкновенного благородства:
extrema per illos
Iustitia excedens terris vestigla fecit.
{На них справедливость, покидая землю, оставила последние следы
[3](лат. ).}
Две другие женщины, о которых я собираюсь рассказать, были богатые и
знатного происхождения, а среди таких людей примеры доблести - редчайшее
явление.
Аррия, жена консула Цецины Пета, была матерью Аррии младшей, жены того
самого Тразеи Пета, что прославился своей добродетелью во времена Перона, а
через этого своего зятя Аррия старшая была бабкой Фаннии (одинаковые имена у
этих двух жен и двух мужей, а также сходная их судьба привели к тому, что
многие потом их смешивали) [4]. Аррия старшая, когда ее муж, Цецина Пет, был
захвачен солдатами императора Клавдия после гибели Скрибониана [5]
(сторонником которого он был), стала умолять тех, кто увозил его в Рим,
позволить ей ехать вместе с ним. Она будет стоить им дешевле - убеждала
Аррия солдат - и будет меньшей помехой, чем рабы, которые понадобятся им для
обслуживания ее мужа, ибо она одна будет убирать его комнату, стряпать и
исполнять все другие обязанности. Но ей было отказано. Тогда она, не медля,
наняла рыбачье суденышко и на нем последовала за мужем от самой Иллирии.
Однажды, когда они были уже в Риме, в присутствии императора Клавдия, Юния,
вдова Скрибониана, приблизилась к ней с выражением дружеского участия ввиду
общности их судеб, но Аррия резко отстранила ее от себя со словами: "И ты
хочешь, - сказала она, - чтобы я говорила с тобой или стала тебя слушать? У
тебя на груди убили Скрибониана, а ты все еще живешь?" Из этих слов Аррии,
так же как из многих других признаков, родные ее заключили, что она
замышляет самоубийство и стремится разделить судьбу своего мужа. Ее зять,
Тразея, умоляя ее не губить себя, сказал ей: "Если бы меня постигла такая же
участь, как и Цецину, то разве ты захотела бы, чтобы моя жена - твоя дочь -
покончила с собой?" - "Что ты сказал! - воскликнула Аррия. - Захотела ли бы
я? Да, да, безусловно захотела бы, если бы она прожила с тобой такую же
долгую жизнь и в таком же согласии, как я со своим мужем". Ответ этот усилил
бдительность ее близких, которые стали внимательно следить за каждым ее
шагом. Однажды она сказала тем, кто ее стерег: "Это ни к чему: вы добьетесь
лишь того, что я умру более мучительной смертью, но добиться, чтобы я не
умерла, вы не сможете". С этими словами она вскочила со стула, на котором
сидела, и со всего размаху ударилась головой о противоположную стену. Когда
после долгого обморока ее, тяжело раненную, с величайшим трудом привели в
чувство, она сказала: "Я говорила вам, что если вы лишите меня возможности
легко уйти из жизни, я выберу любой другой путь, каким бы трудным он ни
оказался".
Смерть этой благородной женщины была такова. У ее мужа Пета не хватало
мужества самому лишить себя жизни, как того требовал приговор, вынесенный
ему жестоким императором. Однажды Аррия, убеждая своего мужа покончить с
собой, сначала обратилась к нему с разными увещаниями, затем выхватила
кинжал, который носил при себе ее муж и, держа его обнаженным в руке, в
заключение своих уговоров промолвила: "Сделай, Пет, вот так". В тот же миг
она нанесла себе смертельный удар в живот и, выдернув кинжал из раны, подала
его мужу, закончив свою жизнь следующими благороднейшими и бессмертными
словами: Paete, non dolet [6]. Она успела произнести только эти три
коротких, но бесценных по своему значению слова: "Пет, это вовсе не больно"
[7]:
Casta suo gladium cum traderet Arria Paeto Quem de visceribus traxerat
ipsa suis:
Si qua fides, vulnus quod feci, non dolet, inquit; Sed quod tu facies,
id mihi, Paete, dolet.
{Когда благородная Аррия подала своему Пету меч, который только что
пронзил ее тело, она сказала: "У меня не болит, поверь мне, рана, которую я
нанесла себе, но я страдаю от той. Пет, которую ты нанесешь себе" [8] (лат.
).}
Слова Аррии в тексте Плиния производят еще более глубокое впечатление и
еще более значительны. И правда, нужно было обладать беззаветным мужеством,
чтобы нанести смертельную рану себе и побудить сделать то же самое мужа, но,
чего бы это ей ни стоило, тут она была и побудителем и советчиком; однако
самое замечательное в другом. Совершив этот высокий и смелый подвиг
единственно ради блага своего мужа, она до последнего своего вздоха была
преисполнена заботы о нем и, умирая, жаждала избавить его от страха
последовать за ней. Пет, не раздумывая, убил себя тем же кинжалом; мне
кажется, он устыдился того, что ему понадобился такой дорогой, такой
невознаградимый урок.
Помпея Паулина, молодая и весьма знатная римская матрона, вышла замуж
за Сенеку, когда тот был уже очень стар [9]. В один прекрасный день
воспитанник Сенеки, Нерон, послал своих приспешников объявить ему, что он
осужден на смерть; делалось это так: когда римские императоры того времени
приговаривали к смерти какого-нибудь знатного человека, они предлагали ему
через своих посланцев выбрать по своему усмотрению ту или иную смерть и
предоставляли для этого определенный срок, иногда очень короткий, а иной раз
более длительный, сообразно степени их немилости. Осужденный имел таким
образом иногда возможность привести за это время в порядок свои дела, но
иной раз за краткостью срока не в состоянии был этого сделать; если же
приговоренный не повиновался приказу, императорские слуги присылали для
выполнения его своих людей, которые перерезали осужденному вены на руках и
на ногах или же насильно заставляли его принять яд; однако люди благородные
не дожидались такой крайности и прибегали к услугам своих собственных врачей
и хирургов. Сенека спокойно и уверенно выслушал сообщенный ему приказ и
попросил бумаги, чтобы составить завещание. Когда центурион отказал ему в
этом, Сенека обратился к своим друзьям со следующими словами: "Так как я
лишен возможности отблагодарить вас по заслугам, то оставляю вам
единственное, но лучшее что у меня есть, - память о моей жизни и нравах;
если вы исполните мою просьбу и сохраните воспоминание о них, вы приобретете
славу настоящих и преданных друзей". Вместе с тем, стараясь облегчить
страдания, которые он читал на их лицах, он обращался к ним то с ласковой
речью, то со строгостью, чтобы придать им твердость, и спрашивал у них: "Где
же те прекрасные философские правила, которых мы придерживались? Где
решимость бороться с превратностями судьбы, которые мы столько лет сносили?
Разве мы не знали о жестокости Нерона? Чего можно было ждать от того, кто
убил родную мать и брата? Разве ему не оставалось только прибавить к этому
насильственную смерть своего наставника и воспитателя?" Сказав это, он
обратился к жене и, крепко обняв ее, - так как, подавленная горем, она
теряла и душевные, и телесные силы - стал умолять ее, чтобы она из любви к
нему стойко перенесла удар. "Настал час, - сказал он, - когда надо показать
не на словах, а на деле, какое поучение я извлек из моих философских
занятий: не может быть сомнений, что я без малейшей горечи, а наоборот, с
радостью встречу смерть". "Поэтому, друг мой, - утешал он жену, - не омрачай
ее своими слезами, чтобы не сказали о тебе, что ты больше думаешь о себе,
чем о моей доброй славе. Победи свою скорбь и найди утешение в том, что ты
знала меня и мои дела; постарайся провести остаток своих дней в благородных
занятиях, к которым ты так склонна". В ответ на это Паулина, собравшись
немного с силами и укрепив свой дух благороднейшей любовью к мужу, сказала:
"Нет, Сенека, я не могу оставить тебя в смертный час, я не хочу, чтобы ты
подумал, что доблестные примеры, которые ты показал мне в своей жизни, не
научили меня умереть как подобает; как смогу я доказать это лучше,
чистосердечнее и добровольнее, чем окончив жизнь вместе с тобой?" Тогда
Сенека, не противясь столь благородному и мужественному решению своей жены и
опасаясь оставить ее после своей смерти на произвол жестокости своих врагов,
сказал: "Я дал тебе, Паулина, совет, как тебе провести более счастливо твои
дни, но ты предпочитаешь доблестную кончину; я не стану оспаривать этой
чести. Пусть твердость и мужество перед лицом смерти у нас одинаковы, но у
тебя больше величия славы". Вслед за тем им обоим одновременно вскрыли вены
на руках, но так как у Сенеки они были сужены и из-за возраста его, и из-за
общего истощения, то он, очень медленно и долго истекая кровью, приказал,
чтобы ему еще перерезали вены на ногах. Опасаясь, чтобы его муки не ослабили
дух его жены, а также желая избавить самого себя от необходимости видеть ее
в таком ужасном состоянии, он, с величайшей нежностью простившись с ней,
попросил, чтобы она позволила перенести ее в соседнюю комнату, что и было
исполнено. Но так как и вскрытие вен на ногах не принесло ему немедленной
смерти, то Сенека попросил своего врача Стачия Аннея дать ему яд. Однако
тело его до такой степени окоченело, что яд не подействовал. Поэтому
пришлось еще приготовить ему горячую ванну, погрузившись в которую он
почувствовал, что конец его близок. Но до последнего своего вздоха он
продолжал излагать исполненные глубочайшего значения мысли о своем
предсмертном часе. Находившиеся при нем секретари старались записать все,
что в состоянии были расслышать, и долгое время после смерти Сенеки эти
записи сказанных им в последний час слов ходили по рукам и пользовались
величайшим почетом среди его современников. (Какая огромная потеря, что они
не дошли до нас!) Почувствовав приближение кончины, Сенека, зачерпнув
ладонью смешавшейся с кровью воды и оросив ею голову, сказал, что совершает
этой водой возлияние Юпитеру Избавителю. Нерон, узнав обо всем этом и
опасаясь, чтобы ему не поставили в вину смерть Паулины, которая принадлежала
к именитейшему римскому роду и к которой он не питал особой вражды, приказал
срочно перевязать ей раны, что и было исполнено его посланцами без ее
ведома, ибо она была без чувств и наполовину мертвая. Оставшись, вопреки
своему намерению, в живых, она вела жизнь похвальную, вполне достойную ее
добродетели, а навсегда сохранившаяся бледность ее лица доказывала, как
много жизненных сил она потеряла, истекая кровью.
Вот три истинных происшествия, которые я хотел рассказать и которые я
нахожу не менее увлекательными и трагическими, чем все то, что мы по
обязанности измышляем для развлечения публики. Меня удивляет, что те, кто
занимается этим, не предпочитают черпать тысячи таких замечательных
происшествий из книг: это стоило бы им меньших усилий и приносило бы больше
пользы и удовольствия. Тот, кто захотел бы создать из них единое и
долговечное произведение, должен был бы со своей стороны только связать и
скрепить их, как спаивают один металл с помощью другого. Подобным образом
можно было бы соединить воедино множество истинных событий, разнообразя их и
располагая так, чтобы от этого красота всего произведения в целом только
выиграла, как, например, поступил Овидий, использовавший в своих
"Метаморфозах" множество прекрасных сказаний.
В истории этой четы - Сенеки и Паулины - достойно внимания еще и то,
что Паулина охотно готова была расстаться с жизнью из любви к мужу, подобно
тому как Сенека в свое время из любви к ней отверг мысль о смерти. Нам может
показаться, что расплата со стороны Сенеки была не так уж велика, но, верный
только не отступить перед ним, но пойти прямо на врага и потребовать у него
сдачи; и Цезарь добился своего [27]. Предприняв пресловутую жестокую осаду
Алесии, где сосредоточено было 80000 защитников, Цезарь фактически имел
против себя всю Галлию, ибо галлы, все как один, поднялись против него,
решив заставить его снять осаду и выставив армию из 18000 человек конницы и
240000 человек пехоты [28]. Какой же надо было обладать беззаветной
храбростью и безрассудной верой в себя, чтобы не отказаться от своего
замысла и решиться идти на преодоление двух таких гигантских трудностей
одновременно. И все же он справился с обеими этими задачами: выиграв сначала
крупнейшее сражение и сокрушив врага, находившегося вне Алесии, он вслед за
тем заставил сдаться и осажденных. Так же поступил и Лукулл при осаде
Тигранокерты в войне с Тиграном; разница, однако, заключалась в том, что
Лукуллу пришлось иметь дело с неприятелем, гораздо менее мужественным [29].
Говоря об осаде Алесии, я хотел бы отметить две поразительные
особенности, связанные с этим делом. Первая состояла в том, что галлы,
собрав все, что они могли, против Цезаря, и произведя смотр своих сил, на
своем совете решили не вводить в бой часть этой массы людей, опасаясь, как
бы при таком множестве воинов не произошло замешательства в их рядах. Этот
страх перед чересчур многочисленным войском был явлением совершенно новым.
Оценивая его по существу, следует признать правильным, что основной костяк
армии должен быть не слишком велик: надо, чтобы он был ограничен
сравнительно умеренными пределами, как принимая во внимание трудность
организации снабжения такого огромного войска, так и учитывая сложность
руководства им и поддержания порядка. Во всяком случае нетрудно доказать на
примерах, что такие гигантские армии не совершали ничего значительного.
Надо признать правильным изречение Кира, приводимое у Ксенофонта [30],
что перевес в сражении дает не общее число бойцов, а количество смелых
воинов, - все же остальные - скорее помеха, чем подспорье.
Баязид, решив, вопреки мнению всех своих военачальников, дать сражение
Тамерлану, построил весь свой расчет на том, что надеялся на замешательство
в чересчур многочисленной неприятельской армии [31]. Весьма опытный воин и
знаток своего дела Скандербег любил повторять, что десяти-двенадцати тысяч
преданных воинов достаточно, чтобы обеспечить полководцу славу во всяком
военном деле [32].
Вторая особенность, которая противоречила принятому обычаю и способу
ведения войны, состояла в том, что Верцингеториг, стоявший во главе
объединенных сил всех частей восставшей Галлии, решил направиться к Алесии и
подвергнуться там осаде [33]. Ведь вождь целой страны никогда не должен
ставить себя в безвыходное положение, разве что в крайнем случае, когда речь
идет о его последней крепости и единственной оставшейся надежде, - защищать
ее до конца; во всех остальных случаях он должен быть свободен и иметь
возможность приходить на помощь всем частям своей армии.
Возвращаясь к Цезарю, следует отметить, что, как сообщает близкий
Цезарю человек - Оппий, с годами он стал более осмотрителен и не столь
поспешен в своих действиях, полагая, что не должен рисковать славой, которую
принесли ему его многочисленные победы, ибо достаточно одного поражения,
чтобы погубить ее [34].
Именно эту сторону дела имеют в виду итальянцы, когда, порицая
безрассудную смелость, нередко наблюдаемую у молодых людей, называют их
"жаждущими славы" (bisognosi d'onore) и полагают, что они правы, если,
страстно желая прославиться, добиваются этого любой ценой, но что так не
должны поступать те, кто уже прославлен в достаточной мере. В стремлении к
славе, как и во многом другом, должна соблюдаться какая-то мера, равно как и
в утолении жажды; немало людей именно так себя и ведет.
Цезарю было очень далеко до щепетильности тех древних римлян, которые
стремились достичь военной победы лишь своей простой и безыскусственной
доблестью; но и он руководствовался в этом деле более возвышенными
представлениями, чем это делается в наше время, и не все средства были для
него хороши, лишь бы одержать победу. Во время войны с Ариовистом [35], в
тот момент, когда Цезарь вел переговоры с ним, произошло столкновение между
обеими армиями по вине всадников Ариовиста. Эта стычка была весьма на руку
Цезарю, но он не пожелал ею воспользоваться из опасения, как бы его не стали
упрекать в вероломстве.
Он имел обыкновение одеваться во время сражения в богатое платье яркого
цвета, чтобы быть заметным.
Он был требователен по отношению к солдатам, но проявлял особую
строгость к ним пред лицом врага.
Когда древние греки хотели изобличить кого-нибудь в полной
бесталанности, они, по принятому изречению, говорили о таком человеке, что
он не умеет ни читать, ни плавать. Цезарь тоже считал, что умение плавать
весьма важно в военном деле, и извлекал из этого умения много преимуществ.
Если ему нужно было спешить, он обычно переправлялся через встречавшиеся ему
на пути реки вплавь; в походе же любил шествовать пешком, как Александр
Великий. Во время войны в Египте Цезарь принужден был, чтобы спастись,
прыгнуть в небольшую лодку, но, когда он увидел, что в нее же устремились
многие его солдаты и лодка рискует пойти ко дну, он предпочел броситься в
море и вплавь достиг своего флота, переплыв расстояние в двести с лишним
футов, держа в поднятой над водой левой руке таблички, а в зубах свое
воинское снаряжение, чтобы оно не досталось врагу; и все это Цезарь
проделал, будучи отнюдь не юношей [36].
Ни один полководец не мог похвалиться большей преданностью своих
Солдат. В начале гражданской войны центурионы всех легионов предложили ему
выставить каждый по одному всаднику за свой счет, а все пехотинцы предложили
служить ему бесплатно, причем солдаты побогаче брали на себя содержание
менее достаточных [37]. Покойный адмирал Шатийон [38] явил нам подобный же
пример во время наших гражданских войн: французские солдаты из его армии
оплачивали из своих средств находившихся в их рядах иностранных наемников;
подобных примеров горячей преданности и самоотверженности нельзя было
встретить в лагере католической партии, среди сторонников старой веры.
Чувство диктует нам более повелительно, чем разум.
Во время войны с Ганнибалом солдаты и военачальники, следуя примеру
щедрости римского народа, отказались от жалованья, так что в лагере Марцелла
[39] тех, кто не отказывался от жалованья, называли наемниками.
Когда солдаты Цезаря в битве под Диррахием понесли поражение, они сами
потребовали для себя наказания, и Цезарю пришлось скорее утешать их, чем
наказывать [40]. Одна-единственная его когорта в течение четырех часов
выдерживала натиск четырех легионов Помпея и почти до последнего человека
была истреблена неприятельскими лучниками, так что под конец во рву было
найдено 130000 стрел [41]. Один из его воинов, Сцева, защищавший ворота
укрепления, держался неколебимо, несмотря на то, что у него был выбит глаз,
а бедро и одно плечо пронзены насквозь и щит пробит ста двадцатью ударами
[42]. Многие его солдаты, попав в плен, предпочитали умереть, чем
согласиться перейти на сторону врага. Граний Петроний [43] был захвачен в
Африке Сципионом; тот приговорил к смерти всех находившихся с Петронием, а
ему самому обещал помилование, ввиду того что он человек знатный и квестор.
В ответ на это Петроний заявил, что воины Цезаря привыкли давать пощаду, но
не получать ее от других, и с этими словами тут же покончил с собой.
Можно привести бесчисленное количество примеров преданности, выказанной
Цезарю его солдатами. Нельзя забыть поведение тех, кто были осаждены в
Салонах [44] (городе, стоявшем на стороне Цезаря против Помпея), ввиду
исключительности происшедшего здесь случая. Марк Октавий подверг Салоны
блокаде; осажденные терпели нужду во всем до такой степени, что для того,
чтобы пополнить недостаток в людях - ибо большинство их было либо перебито,
либо ранено, - они отпустили на свободу всех своих рабов и, обрезав волосы у
всех женщин, свили из них веревки для своих метательных орудий. Кроме всего
этого, они терпели ужасные муки из-за полного отсутствия продовольствия, но
тем не менее были полны решимости ни в коем случае не сдаваться. Затянув
таким образом осаду надолго и добившись того, что Октавий стал более
небрежен и менее внимателен, осажденные однажды в полдень улучили удобный
момент. Они расставили на стенах своих укреплений жен и детей, чтобы отвлечь
внимание неприятеля, а сами с такой яростью набросились на осаждавших, что
захватили один за другим первые четыре их лагеря, а потом и остальные,
вытеснив их полностью из укреплений и заставив бежать на корабли. Сам
Октавий спасся бегством в Диррахий, где находился Помпеи. Я не могу
припомнить другого подобного примера, чтобы осажденные наголову разбили
осаждающих и взяли инициативу в свои руки; не помню я также случая, чтобы
простая вылазка привела к столь полной и решительной победе.
Глава XXXV
Всем известно, что хороших женщин не так-то много, не по тринадцать на
дюжину, а в особенности мало примерных жен. Ведь брак таит в себе столько
шипов, что женщине трудно сохранить свою привязанность неизменной в течение
долгих лет. Хотя мужчины в этом отношении и стоят намного выше, однако и им
это не легко дается.
Показателем счастливого брака, убедительнейшим доказательством его,
является долгая совместная жизнь в мире, согласии, без измен. В наше время -
увы! - жены большей частью выказывают свои неустанные заботы и всю силу
своей привязанности к мужьям, когда тех уже нет в живых; по крайней мере
именно тогда жены стараются доказать свою любовь. Что и говорить -
запоздалые, несвоевременные доказательства! Жены скорее, пожалуй, доказывают
этим, что любят своих мужей мертвыми. Жизнь была наполнена пламенем
раздоров, а смерть - любовью и уважением. Подобно тому как родители нередко
таят любовь к детям, так и жены часто скрывают свою любовь к мужьям,
соблюдая светскую пристойность. Эта скрытность не в моем вкусе: такие жены
могут сколько угодно неистовствовать и рвать на себе волосы, я же в таком
случае спрашиваю какую-нибудь горничную или секретаря: "Как они относились
друг к другу? Как они жили друг с другом?" Я всегда припоминаю по этому
поводу чудесное изречение: iactantius maerent, quae minus dolent {Те, кто
меньше всего огорчены, будут выказывать тем большую скорбь [1] (лат. ).}. Их
отчаяние противно живым и не нужно мертвым. Мы не против того, чтобы они
радовались после нас, лишь бы они радовались вместе с нами при нашей жизни.
Можно просто воскреснуть от досады, если та, кому наплевать было на меня при
жизни, готова чесать мне пятки, когда я только-только испустил дух. Если,
оплакивая мужей, жены проявляют благородство, то право на него принадлежит
только тем, которые улыбались им при жизни; но жены, которые, живя с нами,
грустили, пусть радуются после нашей смерти, пусть будет у них на лице то
же, что и в душе. Поэтому не обращайте внимания на их полные слез глаза и
жалобный голос: смотрите лучше на горделивую поступь, на цвет лица и
округлившиеся щеки под траурным покрывалом: эти вещи раскроют вам гораздо
больше, чем любые слова. Многие из них, овдовев, начинают расцветать, -
разве это не безошибочный показатель их самочувствия? Они блюдут
установленные для вдов приличия не из уважения к прошлому, а в расчете на
то, что их ждет: это - не уплата долга, а накопление для будущего. В дни
моего детства некая почтенная и очень красивая дама, которая и сейчас еще
жива, вдова одного принца, носила больше драгоценностей, чем положено по
нашим обычаям для вдов. Когда ее упрекнули в этом, она ответила: "По ведь я
не завожу больше новых привязанностей и не собираюсь вновь выходить замуж".
Не желая идти вразрез с принятым у нас обычаем, я расскажу здесь лишь о
трех женах, вся глубина любви и доброты которых по отношению к их мужьям
тоже проявилась в момент смерти последних; однако эти примеры несколько
отличны от приведенных: здесь имели место крайние обстоятельства и женщины
пожертвовали своей жизнью.
У Плиния Младшего [2], около одной его усадьбы в Италии, был сосед,
который невероятно страдал от гнойных язв, покрывавших его половые органы.
Жена его, видя долгие и непрестанные мучения своего мужа, попросила, чтобы
он позволил ей самой осмотреть его, говоря, что никто откровеннее ее не
скажет ему, есть ли надежда. Получив согласие мужа и внимательно осмотрев
его, она нашла, что надежды на выздоровление нет и что ему предстоит еще
долго влачить мучительное существование. Во избежание этого она посоветовала
ему вернейшее и лучшее средство - покончить с собой. Но, видя, что у него не
хватает духу для такого решительного поступка, она прибавила: "Не думай,
друг мой, что твои страдания терзают меня меньше, чем тебя; чтобы избавиться
от них, я хочу испытать на себе то самое лекарство, которое я тебе
предлагаю. Я хочу быть вместе с тобой при твоем выздоровлении, так же как
была вместе с тобой в течение всей твоей болезни. Отрешись от страха смерти
и думай о том, каким благом будет для нас этот переход, который избавит нас
от нестерпимых страданий: мы уйдем вместе, счастливые, из этой жизни".
Сказав это и подбодрив своего мужа, она решила, что они выбросятся в море из
окна своего дома, расположенного у самого берега. И желая, чтобы муж ее до
последней минуты был окружен той преданной и страстной любовью, какою она
дарила его в течение всей жизни, она захотела, чтобы он умер в ее объятиях.
Однако боясь, чтобы руки его при падении и от страха не ослабели и не
разомкнулись, она плотно привязала себя к нему и рассталась с жизнью ради
того, чтобы положить конец страданиям своего мужа.
Это была женщина совсем простого звания, но именно среди простых людей
нередко можно встретить проявления необыкновенного благородства:
extrema per illos
Iustitia excedens terris vestigla fecit.
{На них справедливость, покидая землю, оставила последние следы
[3](лат. ).}
Две другие женщины, о которых я собираюсь рассказать, были богатые и
знатного происхождения, а среди таких людей примеры доблести - редчайшее
явление.
Аррия, жена консула Цецины Пета, была матерью Аррии младшей, жены того
самого Тразеи Пета, что прославился своей добродетелью во времена Перона, а
через этого своего зятя Аррия старшая была бабкой Фаннии (одинаковые имена у
этих двух жен и двух мужей, а также сходная их судьба привели к тому, что
многие потом их смешивали) [4]. Аррия старшая, когда ее муж, Цецина Пет, был
захвачен солдатами императора Клавдия после гибели Скрибониана [5]
(сторонником которого он был), стала умолять тех, кто увозил его в Рим,
позволить ей ехать вместе с ним. Она будет стоить им дешевле - убеждала
Аррия солдат - и будет меньшей помехой, чем рабы, которые понадобятся им для
обслуживания ее мужа, ибо она одна будет убирать его комнату, стряпать и
исполнять все другие обязанности. Но ей было отказано. Тогда она, не медля,
наняла рыбачье суденышко и на нем последовала за мужем от самой Иллирии.
Однажды, когда они были уже в Риме, в присутствии императора Клавдия, Юния,
вдова Скрибониана, приблизилась к ней с выражением дружеского участия ввиду
общности их судеб, но Аррия резко отстранила ее от себя со словами: "И ты
хочешь, - сказала она, - чтобы я говорила с тобой или стала тебя слушать? У
тебя на груди убили Скрибониана, а ты все еще живешь?" Из этих слов Аррии,
так же как из многих других признаков, родные ее заключили, что она
замышляет самоубийство и стремится разделить судьбу своего мужа. Ее зять,
Тразея, умоляя ее не губить себя, сказал ей: "Если бы меня постигла такая же
участь, как и Цецину, то разве ты захотела бы, чтобы моя жена - твоя дочь -
покончила с собой?" - "Что ты сказал! - воскликнула Аррия. - Захотела ли бы
я? Да, да, безусловно захотела бы, если бы она прожила с тобой такую же
долгую жизнь и в таком же согласии, как я со своим мужем". Ответ этот усилил
бдительность ее близких, которые стали внимательно следить за каждым ее
шагом. Однажды она сказала тем, кто ее стерег: "Это ни к чему: вы добьетесь
лишь того, что я умру более мучительной смертью, но добиться, чтобы я не
умерла, вы не сможете". С этими словами она вскочила со стула, на котором
сидела, и со всего размаху ударилась головой о противоположную стену. Когда
после долгого обморока ее, тяжело раненную, с величайшим трудом привели в
чувство, она сказала: "Я говорила вам, что если вы лишите меня возможности
легко уйти из жизни, я выберу любой другой путь, каким бы трудным он ни
оказался".
Смерть этой благородной женщины была такова. У ее мужа Пета не хватало
мужества самому лишить себя жизни, как того требовал приговор, вынесенный
ему жестоким императором. Однажды Аррия, убеждая своего мужа покончить с
собой, сначала обратилась к нему с разными увещаниями, затем выхватила
кинжал, который носил при себе ее муж и, держа его обнаженным в руке, в
заключение своих уговоров промолвила: "Сделай, Пет, вот так". В тот же миг
она нанесла себе смертельный удар в живот и, выдернув кинжал из раны, подала
его мужу, закончив свою жизнь следующими благороднейшими и бессмертными
словами: Paete, non dolet [6]. Она успела произнести только эти три
коротких, но бесценных по своему значению слова: "Пет, это вовсе не больно"
[7]:
Casta suo gladium cum traderet Arria Paeto Quem de visceribus traxerat
ipsa suis:
Si qua fides, vulnus quod feci, non dolet, inquit; Sed quod tu facies,
id mihi, Paete, dolet.
{Когда благородная Аррия подала своему Пету меч, который только что
пронзил ее тело, она сказала: "У меня не болит, поверь мне, рана, которую я
нанесла себе, но я страдаю от той. Пет, которую ты нанесешь себе" [8] (лат.
).}
Слова Аррии в тексте Плиния производят еще более глубокое впечатление и
еще более значительны. И правда, нужно было обладать беззаветным мужеством,
чтобы нанести смертельную рану себе и побудить сделать то же самое мужа, но,
чего бы это ей ни стоило, тут она была и побудителем и советчиком; однако
самое замечательное в другом. Совершив этот высокий и смелый подвиг
единственно ради блага своего мужа, она до последнего своего вздоха была
преисполнена заботы о нем и, умирая, жаждала избавить его от страха
последовать за ней. Пет, не раздумывая, убил себя тем же кинжалом; мне
кажется, он устыдился того, что ему понадобился такой дорогой, такой
невознаградимый урок.
Помпея Паулина, молодая и весьма знатная римская матрона, вышла замуж
за Сенеку, когда тот был уже очень стар [9]. В один прекрасный день
воспитанник Сенеки, Нерон, послал своих приспешников объявить ему, что он
осужден на смерть; делалось это так: когда римские императоры того времени
приговаривали к смерти какого-нибудь знатного человека, они предлагали ему
через своих посланцев выбрать по своему усмотрению ту или иную смерть и
предоставляли для этого определенный срок, иногда очень короткий, а иной раз
более длительный, сообразно степени их немилости. Осужденный имел таким
образом иногда возможность привести за это время в порядок свои дела, но
иной раз за краткостью срока не в состоянии был этого сделать; если же
приговоренный не повиновался приказу, императорские слуги присылали для
выполнения его своих людей, которые перерезали осужденному вены на руках и
на ногах или же насильно заставляли его принять яд; однако люди благородные
не дожидались такой крайности и прибегали к услугам своих собственных врачей
и хирургов. Сенека спокойно и уверенно выслушал сообщенный ему приказ и
попросил бумаги, чтобы составить завещание. Когда центурион отказал ему в
этом, Сенека обратился к своим друзьям со следующими словами: "Так как я
лишен возможности отблагодарить вас по заслугам, то оставляю вам
единственное, но лучшее что у меня есть, - память о моей жизни и нравах;
если вы исполните мою просьбу и сохраните воспоминание о них, вы приобретете
славу настоящих и преданных друзей". Вместе с тем, стараясь облегчить
страдания, которые он читал на их лицах, он обращался к ним то с ласковой
речью, то со строгостью, чтобы придать им твердость, и спрашивал у них: "Где
же те прекрасные философские правила, которых мы придерживались? Где
решимость бороться с превратностями судьбы, которые мы столько лет сносили?
Разве мы не знали о жестокости Нерона? Чего можно было ждать от того, кто
убил родную мать и брата? Разве ему не оставалось только прибавить к этому
насильственную смерть своего наставника и воспитателя?" Сказав это, он
обратился к жене и, крепко обняв ее, - так как, подавленная горем, она
теряла и душевные, и телесные силы - стал умолять ее, чтобы она из любви к
нему стойко перенесла удар. "Настал час, - сказал он, - когда надо показать
не на словах, а на деле, какое поучение я извлек из моих философских
занятий: не может быть сомнений, что я без малейшей горечи, а наоборот, с
радостью встречу смерть". "Поэтому, друг мой, - утешал он жену, - не омрачай
ее своими слезами, чтобы не сказали о тебе, что ты больше думаешь о себе,
чем о моей доброй славе. Победи свою скорбь и найди утешение в том, что ты
знала меня и мои дела; постарайся провести остаток своих дней в благородных
занятиях, к которым ты так склонна". В ответ на это Паулина, собравшись
немного с силами и укрепив свой дух благороднейшей любовью к мужу, сказала:
"Нет, Сенека, я не могу оставить тебя в смертный час, я не хочу, чтобы ты
подумал, что доблестные примеры, которые ты показал мне в своей жизни, не
научили меня умереть как подобает; как смогу я доказать это лучше,
чистосердечнее и добровольнее, чем окончив жизнь вместе с тобой?" Тогда
Сенека, не противясь столь благородному и мужественному решению своей жены и
опасаясь оставить ее после своей смерти на произвол жестокости своих врагов,
сказал: "Я дал тебе, Паулина, совет, как тебе провести более счастливо твои
дни, но ты предпочитаешь доблестную кончину; я не стану оспаривать этой
чести. Пусть твердость и мужество перед лицом смерти у нас одинаковы, но у
тебя больше величия славы". Вслед за тем им обоим одновременно вскрыли вены
на руках, но так как у Сенеки они были сужены и из-за возраста его, и из-за
общего истощения, то он, очень медленно и долго истекая кровью, приказал,
чтобы ему еще перерезали вены на ногах. Опасаясь, чтобы его муки не ослабили
дух его жены, а также желая избавить самого себя от необходимости видеть ее
в таком ужасном состоянии, он, с величайшей нежностью простившись с ней,
попросил, чтобы она позволила перенести ее в соседнюю комнату, что и было
исполнено. Но так как и вскрытие вен на ногах не принесло ему немедленной
смерти, то Сенека попросил своего врача Стачия Аннея дать ему яд. Однако
тело его до такой степени окоченело, что яд не подействовал. Поэтому
пришлось еще приготовить ему горячую ванну, погрузившись в которую он
почувствовал, что конец его близок. Но до последнего своего вздоха он
продолжал излагать исполненные глубочайшего значения мысли о своем
предсмертном часе. Находившиеся при нем секретари старались записать все,
что в состоянии были расслышать, и долгое время после смерти Сенеки эти
записи сказанных им в последний час слов ходили по рукам и пользовались
величайшим почетом среди его современников. (Какая огромная потеря, что они
не дошли до нас!) Почувствовав приближение кончины, Сенека, зачерпнув
ладонью смешавшейся с кровью воды и оросив ею голову, сказал, что совершает
этой водой возлияние Юпитеру Избавителю. Нерон, узнав обо всем этом и
опасаясь, чтобы ему не поставили в вину смерть Паулины, которая принадлежала
к именитейшему римскому роду и к которой он не питал особой вражды, приказал
срочно перевязать ей раны, что и было исполнено его посланцами без ее
ведома, ибо она была без чувств и наполовину мертвая. Оставшись, вопреки
своему намерению, в живых, она вела жизнь похвальную, вполне достойную ее
добродетели, а навсегда сохранившаяся бледность ее лица доказывала, как
много жизненных сил она потеряла, истекая кровью.
Вот три истинных происшествия, которые я хотел рассказать и которые я
нахожу не менее увлекательными и трагическими, чем все то, что мы по
обязанности измышляем для развлечения публики. Меня удивляет, что те, кто
занимается этим, не предпочитают черпать тысячи таких замечательных
происшествий из книг: это стоило бы им меньших усилий и приносило бы больше
пользы и удовольствия. Тот, кто захотел бы создать из них единое и
долговечное произведение, должен был бы со своей стороны только связать и
скрепить их, как спаивают один металл с помощью другого. Подобным образом
можно было бы соединить воедино множество истинных событий, разнообразя их и
располагая так, чтобы от этого красота всего произведения в целом только
выиграла, как, например, поступил Овидий, использовавший в своих
"Метаморфозах" множество прекрасных сказаний.
В истории этой четы - Сенеки и Паулины - достойно внимания еще и то,
что Паулина охотно готова была расстаться с жизнью из любви к мужу, подобно
тому как Сенека в свое время из любви к ней отверг мысль о смерти. Нам может
показаться, что расплата со стороны Сенеки была не так уж велика, но, верный