Страница:
звук напильника, скоблящего железо; некоторые не выносят, когда рядом с ними
кто-нибудь чавкает; другие приходят в бешенство и готовы возненавидеть
человека, который гнусавит или хрипит. Для чего понадобился бы Гракху тот
флейтист-аккомпаниатор, который придавал различные оттенки его голосу, то
снижая, то усиливая его, когда Гракх произносил свои речи в Риме, если бы
эти переходы из одного тона в другой не были способны трогать слушателей и
влиять на их мысли [652]. Можно поистине гордиться прекрасной устойчивостью
человеческого суждения, которое способно меняться в зависимости от колебаний
звука голоса!
Чувства обманывают наш разум, но и он в свою очередь обманывает их.
Наша душа иногда мстит чувствам; они постоянно лгут и обманывают друг друга.
Будучи охвачены гневом, мы видим и слышим не совсем то, что есть в
действительности:
Et solem geminum, et duplices se ostendere Thebas.
{Видит двойное солнце и удвоившиеся Фивы [654] (лат. ).}
Человек, которого мы любим, кажется нам прекраснее, чем он есть на
самом деле:
Multimodis igitur pravas turpisque videmus
Esse in delitiis, summoque in honore vigere,
{Так, мы видим, что дурные собой и порочные женщины удерживают нашу
любовь я живут, окруженные величайшим почетом [655] (лат. ).
а тот, к которому мы питаем отвращение, - более безобразным. Человеку
огорченному и подавленному ясный день кажется облачным и мрачным. Страсти не
только изменяют наши чувства, но часто приводят их в состояние полного
отупения. Сколько есть вещей, которых мы совершенно не замечаем, когда ум
наш занят чем-то другим!
In rebus quoque opertis noscere possis.
Si non advertas animum, proinde esse, quasi omni
Tempore semotum fuerint, longeque remotum.
{Даже на самых явных вещах ты можешь убедиться, что, если на них не
обращать внимания, они кажутся принадлежащими к давнему прошлому и
находящимися далеко от нас [656] (лат. ).}
Кажется, будто душа уходит в себя и отвлекает к себе все чувства. Таким
образом, человек и снаружи и изнутри полон лжи и слабости.
Те, кто сравнивал нашу жизнь со сном [657], были более правы, чем им
иногда казалось. Когда мы спим, наша душа живет, действует и проявляет все
свои способности не в меньшей мере, чем когда она бодрствует. Правда, во сне
она действует более вяло и смутно; однако разница между этими двумя
состояниями не так велика, как между ночью и днем; она напоминает скорее
разницу между ночью и сумерками: в первом случае она спит, во втором -
дремлет более или менее крепко. Но и то и другое - потемки, киммерийские
сумерки [658].
Мы бодрствуем во сне и спим, бодрствуя. Во сне я вижу все не очень
ясно; но и когда я просыпаюсь, то не нахожу, чтобы все было достаточно ясно
и безоблачно. Сон бывает так глубок, что мы иногда не видим даже снов; но
наша явь никогда не бывает настолько полной, чтобы до конца рассеять
фантазии, которые можно назвать снами бодрствующих и даже чем-то худшим, чем
сны.
Так как наш разум и наша душа воспринимают те мысли и представления,
которые возникают у человека во сне, и так же одобряют поступки, совершаемые
нами во сне, как и те, что мы совершаем наяву, то почему бы нам не
предположить, что наше мышление и наши поступки являются своего рода
сновидениями и наше бодрствование есть лишь особый вид сна?
Если чувства - это наши высшие судьи, то следует учесть показания не
только наших чувств; ибо животные имеют в этом отношении такие же права, как
и мы, или даже большие. Не подлежит сомнению, что некоторые животные имеют
более острый слух, чем человек; другие - зрение, третьи - обоняние,
четвертые - осязание или вкус. Демокрит утверждал, что боги и животные
обладают значительно более совершенными чувствами, чем люди [659]. Но
показания чувств животных сильно расходятся с показаниями наших чувств.
Например, наша слюна очищает и сушит наши раны, но убивает змей:
Tantaque in his rebus distantia differitasque,
Ut quod aliis cibus est, aliis fuat acre venenum.
Saepe etenim serpens, hominis contacta saliva
Disperit, ac sese mandendo conficit ipsa.
{Действие этих вещей весьма различно и разница между ними громадная;
то, что одним служит пищей, для других - смертельный яд. Так, например, если
слюна человека коснется змеи, она погибает, искусав самое себя [660] (лат.
).}
Какое же свойство припишем мы слюне - благотворное, согласно опыту на
людях, или зловредное, в соответствии с опытом на змеях? Каким из этих двух
показаний проверим мы ее подлинную сущность, которую мы хотим установить?
Плиний сообщает [661], что в Индии имеются морские зайцы, которые ядовиты
для нас, как и мы в свою очередь для них, и что самое наше прикосновение для
них смертельно. Возникает вопрос: кто же является действительно ядом -
человек или рыба? Кому следует верить - рыбе, считаясь с ее действием на
человека, или человеку, считаясь с его действием на рыбу? Некое качество
воздуха опасно для человека и совершенно не вредит быку; другое качество
опасно для быка, но совершенно не вредит человеку. Какое же из этих двух
качеств в действительности является вредоносным? Больным желтухой все вещи
кажутся желтоватыми и более бледными, чем нам:
Lurida praeterea fiunt quaecunque tuentur
Arquati.
{На что ни посмотрит больной желтухою, все кажется ему желтоватым [662]
(лат. ).}
Тем, кто страдает болезнью, которую врачи называют гипосфрагмой и
которая представляет собой подкожное кровоизлияние [663], все вещи кажутся
кроваво-красными. Встречаются ли эти жидкости [664], которые так искажают
показания нашего зрения, и у животных и представляют ли они и для них
обычное явление? Ведь видим же мы, что у одних животных глаза желтые, совсем
как у наших больных желтухой, а у других - кроваво-красные; весьма вероятно,
что цвет предметов кажется им иным, чем нам. Какое же из этих двух суждений
будет истинным? Где сказано, что сущность вещей открыта именно человеку?
Твердость, белизна, глубина, кислота - все эти качества имеют такое же
отношение к животным, как и к нам, и так же им известны: природа дала им
возможность пользоваться этими качествами так же, как и нам. Если мы надавим
пальцем на веко, то все предметы покажутся нам продолговатыми и вытянутыми.
У некоторых животных зрачок сужен таким образом: значит, возможно, что
продолговатость, которую видят животные, и есть подлинная форма тела, а
вовсе не та форма, которую придает предметам наш глаз, находясь в нормальном
состоянии. Если мы надавим на нижнее веко, то предметы, находящиеся перед
нами, станут двоиться:
Bina lucernarum florentia lumina flammis,
Et duplices hominum facies, et corpora bina.
{Станет двоиться пламя светильника, станут двоиться лица у людей и их
тела [665] (лат. ).}
Если у нас заложены уши или закупорен слуховой проход, то мы
воспринимаем звук иначе, чем обычно; следовательно, животные, у которых уши
заросли шерстью или у которых вместо уха имеется лишь крохотное слуховое
отверстие, слышат не то, что мы, и воспринимают звук иначе [666]. На
празднествах и в театрах мы наблюдаем следующее: если поставить перед
факелами стекла, окрашенные в определенный цвет, то все предметы в помещении
будут казаться нам окрашенными в зеленый, желтый или фиолетовый цвет в
зависимости от цвета стекол.
Et vulgo faciunt id lutea russaque vela
Et ferrugina, cum magnis intenta theatris
Per malos volgata trabesque trementia pendent.
Namque ibi consessum caveai subter et omnem
Scenai speciem, patrum, matrumque deorvum
Inficiunt coguntque suo volitare colore.
{Часто над зрительным залом бывают натянуты желтые, розовые или
коричневые полотнища. Когда полотнища эти, укрепленные на столбах и шестах,
начинают колыхаться, они все заливают своей цветовой волной и бросают на все
свой отблеск - на сцену, на одежды сенаторов, на женские наряды, на статуи
богов [667] (лат. ).}
Весьма возможно, что животные, у которых глаза иного цвета, чем у нас,
видят предметы окрашенными в те же цвета, что и их глаза.
Таким образом, чтобы судить о роли чувств, надо было бы прежде всего
добиться согласия между показаниями наших чувств и чувств животных, а затем
также единогласия в показаниях чувств различных людей. Но в действительности
этого нет, и мы постоянно затеваем споры о вещах, которые один человек
слышит, видит или ощущает иначе, чем другой; мы спорим, как и о всякой
другой вещи, по поводу различных показаний, которые дают нам чувства.
Ребенок слышит, видит и осязает не так, как тридцатилетний человек, а
тридцатилетний - не так, как шестидесятилетний; таков уж закон природы. У
одних людей чувства более смутны и расплывчаты, у других - более ясны и
остры. Мы по-разному воспринимаем вещи, в зависимости от того, каковы мы
сами и какими вещи нам кажутся. Но так как то, что нам кажется, спорно и
недостоверно, то неудивительно, что мы можем согласиться с тем, что снег нам
кажется белым, но никак не можем поручиться за то, что именно такова его
истинная сущность; а между тем если это основание рушится, то вместе с ним
неизбежно терпит крушение и вся наука. Не вступают ли сами наши чувства в
противоречие друг с другом? Так, картина представляется нам на вид выпуклой,
на ощупь же она плоская; что сказать о том, приятен или неприятен мускус,
который приятен для нашего обоняния, но неприятен на вкус? Некоторые травы и
мази полезны для одной части тела, но вредны для другой; мед сладок на вкус,
но неприятен на вид. Есть перстни, сделанные в виде перьев и известные под
названием "перья без конца"; невозможно на глаз установить их ширину, ибо
всем кажется, что они расширяются с одной стороны и сужаются с другой, даже
если вертеть их вокруг пальца; но на ощупь они имеют одинаковую ширину во
всей окружности.
Не наделяют ли наши чувства различными качествами предметы, которые
имеют на деле всего лишь одно качество? Так, если взять хлеб, который мы
едим, то это всего лишь хлеб; однако, будучи употреблен нами в пищу, он
превращается в кости, кровь, мясо, волосы и ногти:
Ut cibus, in membra atque artus cum diditur omnis,
Disperit atque aliam naturam sufficit ex se.
{Как пища, которая расходится по всем суставам и членам тела и,
разложившись, образует совсем иную природу [668] (лат. ).}
Вода, которая питает корни дерева, становится стволом, листьями и
плодами. Воздух един, но он превращается в тысячу различных звуков, если
начать играть на трубе. Встает вопрос: придают ли наши чувства различные
качества этим предметам или же они сами обладают ими? Как разрешить это
сомнение? Что мы можем сказать о подлинной сущности вещей? Так как людям,
находящимся в состоянии болезни, бреда или сна, вещи представляются иными,
чем людям здоровым, рассудительным и бодрствующим, то нельзя ли допустить,
что, будучи в нормальном состоянии, мы также наделяем вещи определенным
бытием, соответствующим их качествам и вместе с тем сообразованным с нашим
состоянием, подобно тому как мы это делаем, будучи больны? Нельзя ли
допустить поэтому, что, будучи в здравом состоянии, мы так же придаем вещам
определенный вид, как и будучи в болезненном состоянии? Нельзя ли допустить,
что человек сдержанный придает вещам такой вид, который соответствует его
нраву, подобно тому как это делает человек несдержанный, накладывая на них
отпечаток своего характера?
Так, пресыщенный находит вино безвкусным, испытывающий жажду чересчур
сладким, а здоровый по-разному оценивает его аромат.
Так как мы приноравливаем вещи к себе и видоизменяем их, сообразуясь с
собой, то мы в конце концов не знаем, каковы вещи в действительности, ибо до
нас все доходит в измененном и искаженном нашими чувствами виде. Если
неверны циркуль, наугольник и линейка, то все изменения, сделанные с их
помощью, ошибочны, все сооружения, построенные на этих расчетах, неизбежно
плохи. Недостоверность наших чувств делает недостоверным все, что они
порождают:
Denique ut in fabrica, si prava est regula prima,
Normaque si fallax rectis regionibus exit,
Et libelia si ex parte claudicat hilim,
Omnia mendose fieri atque obstipa necesse est,
Prava, cubantia, prona, supina, atque absona tecta,
Iam ruere ut quaedam videantur velle, ruantque
Prodita iudiciis fallacibus omnia primis.
Sic igitur ratio tibi rerum prava necesse est
Falsaque sit, falsis quaecumque a sensibus orta est.
{Так, при постройке здания, если неверна линейка, фальшив наугольник,
не дающий прямого угла, если хромает отвес и хотя бы чуть-чуть он неровен,
все здание непременно получится криво и косо, все будет клониться и
распадаться, точно готово вот-вот завалиться, и вся постройка действительно
часто валится из-за ошибок, сделанных при начальном расчете. Точно так же и
суждение твое о вещах окажется ложным и пустым, если оно исходит из заведомо
ложного чувства [669] (лат. ).}
Кто же будет судьей при решении этих разногласий? Подобно тому как при
религиозных спорах нужно иметь судью, не принадлежащего ни к одной из
борющихся партий, свободного от всякой односторонности и пристрастия, что
для христианина невозможно, точно так же обстоит дело и с нашими чувствами:
ибо, если судья стар, он не может судить о чувствах старика, являясь одной
из сторон в этом споре; то же самое, если он молод, здоров или болен, если
он спит или бодрствует. Нам нужен был бы судья, свободный от всех этих
качеств, чтобы он без всякой предвзятости мог судить обо всех этих
состояниях, совершенно ему безразличных; иными словами, нам нужен был бы
судья, которого не существует.
Чтобы судить о представлениях, получаемых нами от вещей, нам нужно было
бы обладать каким-то оценивающим инструментом; чтобы проверить этот
инструмент, мы нуждаемся в доказательствах, а чтобы проверить
доказательство, мы нуждаемся в инструменте: и вот мы оказываемся в порочном
круге. Так как чувства не в состоянии разрешить наш спор, поскольку они сами
совершенно недостоверны, его должно решить рациональное доказательство; но
всякое рациональное доказательство нуждается в другом доказательстве - и мы,
таким образом, обречены на непрерывное движение вспять. Наша мысль не
проникает в окружающие нас предметы, но возникает через посредство чувств;
чувства же со своей стороны познают не окружающие предметы, а лишь свои
собственные впечатления; таким образом, мысль и представление исходят не из
предмета, а из впечатлений и ощущений наших чувств; но впечатления и самый
предмет - вещи различные; поэтому тот, кто судит по представлению, судит,
отправляясь не от предмета, а от чего-то другого. Нельзя утверждать, что
впечатления наших чувств раскрывают душе сущность окружающих нас предметов
по сходству; ибо как могут душа и разум убедиться в этом сходстве, если они
не имеют никакого общения с окружающими нас предметами? Так, например, тот,
кто не знает лица Сократа, не может, увидев его портрет, сказать, похож ли
он. Однако предположим, что кто-нибудь решил судить о вещах по
представлениям о них; если он захочет отправляться от всех представлений, то
это окажется невозможным, так как они противоречат друг другу и расходятся
между собой, как мы убеждаемся в этом на опыте. Значит ли это, что некоторые
избранные представления управляют всеми остальными? В таком случае этот
отбор следовало бы проверить другим отбором, а этот другой - третьим, и так
далее, а следовательно, наш отбор никогда не был бы закончен.
Итак, нет никакого неизменного бытия, и ни мы, ни окружающие нас
предметы не обладают им. Мы сами, и наши суждения, и все смертные предметы
непрерывно текут и движутся. Поэтому нельзя установить ничего достоверного
ни в одном предмете на основании другого, поскольку и оценивающий, и то, что
оценивается, находятся в непрерывном изменении и движении.
Мы не имеем никакого общения с бытием [670], так как человеческая
природа всегда обретается посередине между рождением и смертью; мы имеем о
себе лишь смутное и прозрачное, как тень, представление и шаткое,
недостоверное мнение. Если вы сосредоточите все усилия своей мысли на том,
чтобы уловить бытие, это будет равносильно желанию удержать в пригоршне
зачерпнутую воду; чем больше вы будете сжимать и задерживать то, что текуче
по своей природе, тем скорее вы потеряете то, что хотели удержать и зажать в
кулаке. Так как все вещи претерпевают непрерывно одно изменение за другим,
то наш разум, ищущий реального бытия, оказывается обманутым; он не может
найти ничего постоянного и неизменного, ибо всякая вещь либо еще только
возникает, но еще не существует, либо начинает умирать еще до своего
рождения. Платон утверждал [671], что тела не имеют никакого бытия, но
только рождаются; он опирался на Гомера, который сделал Океан отцом богов, а
Фетиду - их матерью, желая показать нам, что все вещи находятся в
непрерывном становлении и постоянно меняются. По его словам, это мнение
разделялось всеми философами его времени, за исключением одного лишь
Парменида, которого он высоко ценил и который утверждал, что вещи
неподвижны. Пифагор заявлял, что всякая материя текуча и зыбка; стоики
утверждали, что нет настоящего времени и что то, что мы называем настоящим,
является лишь связью между прошедшим и будущим [672]. Гераклит говорил, что
человек не может дважды войти в одну и ту же реку; Эпихарм [673] считал, что
если кто-то когда-то занял деньги, то он не должен возвращать их в настоящее
время, и что тот, кто был приглашен к обеду вчера, сегодня приходит уже не
приглашенным, так как люди уже не те, они стали иными; он считал, что одна и
та же смертная субстанция не может находиться дважды в том же состоянии;
ибо, ввиду того что она быстро и неожиданно меняется, она то распадается, то
воссоединяется, то появляется, то исчезает. Таким образом, то, что начинает
рождаться, никогда не достигает совершенного бытия, ибо это рождение никогда
не кончается и никогда не останавливается, так как оно не имеет конца;
начиная с семени оно непрерывно изменяется и переходит из одного состояния в
другое. Так, человеческое семя сперва превращается в утробе матери в
бесформенный плод, потом становится ребенком, затем, выйдя из утробы матери,
становится грудным младенцем, а позднее мальчиком, который последовательно
становится юношей, взрослым человеком, потом пожилым человеком и наконец
дряхлым старцем. Таким образом, время и непрерывное рождение постоянно
разрушают и претворяют все предшествующее.
Mutat enim mundi naturam totius aetas,
Ex alioque alius status excipere omnia debet,
Nec manet ulla sui similis res: omnia migrant,
Omnia commutat natura et vertere cogit.
{Время меняет природу всего мироздания, все должно из одного состояния
переходить в другое, ничто не остается незыблемым, все преходяще, природа
все претворяет и все заставляет меняться [674] (лат. ).}
А мы по глупости боимся какой-то смерти, хотя уже прошли и проходим
через ряд смертей. Ибо не только, как говорит Гераклит, смерть огня есть
рождение воздуха, а смерть воздуха есть рождение воды, но мы можем наблюдать
это еще более наглядным образом на себе. Цветущий возраст умирает и
проходит, когда наступает старость; юность обретает конец в цветущем
возрасте взрослого человека; детство умирает в юности, а младенчество - в
детстве; вчерашний день умирает в сегодняшнем, а сегодняшний умрет в
завтрашнем. Ничто не пребывает и не остается неизменным, ибо если бы мы
оставались всегда одними и теми же, то как могло бы нас сегодня радовать
одно, а завтра другое? Как могли бы мы любить противоположные вещи или
ненавидеть их? Как могли бы мы их хвалить или порицать? Как можем мы иметь
различные привязанности и не сохранять того же чувства, когда мысль остается
той же? Ибо неправдоподобно, чтобы, оставаясь неизменными, мы стали
испытывать другие страсти; ведь то, что претерпевает изменения, не пребывает
в том же состоянии, а если оно изменилось, значит оно больше не существует.
Но так как все бытие едино, то и просто бытие меняется, становясь все время
другим. Следовательно, наши чувства обманываются и лгут, принимая то, что
кажется, за то, что есть, так как они не знают, что есть. Но в таком случае,
что же действительно существует? То, что вечно, то есть то, что никогда не
возникало и никогда не будет иметь конца, то, что не претерпевает никаких
изменений во времени. Ибо время - вещь подвижная, которая появляется,
подобно тени, вместе с вечно движущейся и текучей материей; оно никогда не
остается неизменным и постоянным. Ко времени с полным основанием применяют
слова: "раньше", "после", "было" или "будет", которые сразу наглядно
показывают, что время не такая вещь, которая просто "есть"; ибо было бы
большой глупостью и очевидной ложью утверждать, что есть то, чего еще не
существует или что уже перестало существовать. Что же касается понятий
"настоящее", "мгновение", "теперь", на которых, по-видимому, главным образом
покоится понимание времени, то разум, открывая эти понятия, тут же и
уничтожает их; ибо он непрерывно расщепляет и делит время на прошлое и
будущее, как бы желая видеть его непременно разделенным надвое. То же самое,
что со временем, происходит и с природой, которая измеряется временем; ибо в
ней тоже нет ничего такого, что пребывает или существует, но все вещи в ней
или рождены, или рождаются, или умирают. Поэтому было бы грехом по отношению
к богу, который является единственно сущим, утверждать, что он был или
будет, ибо эти понятия означают изменение, становление или конец того, что
лишено устойчивости и неизменного бытия. На основании этого следует
заключить, что только бог есть подлинно сущее и существует он не во времени,
а в неизменной и неподвижной вечности, не измеряемой временем и не
подверженной никаким переменам; что раньше бога ничего нет, как и после него
ничего не будет, ничего более нового, ничего более юного; что он есть
единственное истинно сущее, которое одним только "ныне" наполняет "вовеки";
что, кроме него, нет ничего подлинно сущего и нельзя сказать: "он был" или
"он будет", ибо он не имеет ни начала, ни конца.
К этому столь благочестивому выводу писателя-язычника [675] я хочу - в
заключение моего затянувшегося и скучного рассуждения, которое можно было бы
еще продолжить до бесконечности, - добавить еще следующее замечание другого
писателя, тоже язычника [676]: "Какое презренное и низменное существо
человек, - говорит он, - если он не возвышается над человечеством!" Это
хорошее изречение и полезное пожелание, но вместе с тем оно нелепо: ибо
невозможно и бессмысленно желать, чтобы кулак был больше кисти руки, чтобы
размах руки был больше ее самой или чтобы можно было шагнуть дальше, чем
позволяет длина наших ног. Точно так же и человек не в состоянии подняться
над собой и над человечеством, ибо он может видеть только своими глазами и
постигать только своими способностями. Он может подняться только тогда,
когда богу бывает угодно сверхъестественным образом протянуть ему руку
помощи; и он поднимется, если откажется и отречется от своих собственных
средств и предоставит поднять себя и возвысить небесным силам.
Только наша христианская вера, а не стоическая добродетель может
домогаться этого божественного и чудесного превращения, только она может
поднять нас над человеческой слабостью.
Глава XIII
Когда мы судим о твердости, проявленной человеком пред лицом смерти,
каковая есть несомненно наиболее значительное событие нашей жизни,
необходимо принять во внимание, что люди с трудом способны поверить, будто
они и впрямь подошли уже к этой грани. Мало кто умирает, понимая, что минуты
его сочтены; нет ничего, в чем нас в большей мере тешила бы обманчивая
надежда; она непрестанно нашептывает нам: "Другие были больны еще тяжелее, а
между тем не умерли. Дело обстоит совсем не так уже безнадежно, как это
представляется; и в конце концов господь явил немало других чудес".
Происходит же это оттого, что мы мним о себе слишком много; нам кажется,
будто совокупность вещей испытает какое-то потрясение от того, что нас
больше не будет, и что для нее вовсе не безразлично, существуем ли мы на
свете; к тому же наше извращенное зрение воспринимает окружающие нас вещи
неправильно, и мы считаем их искаженными, тогда как в действительности оно
само искажает их; в этом мы уподобляемся едущим по морю, которым кажется,
будто горы, поля, города, земля и небо двигаются одновременно с ними:
Provehimur portu, terraeque urbesque recedunt.
{Мы покидаем гавань, и города и земли скрываются из виду [1] (лат. )}
Видел ли кто когда-нибудь старых людей, которые не восхваляли бы доброе
старое время, не поносили бы новые времена и не возлагали бы вину за свои
невзгоды и горести на весь мир и людские нравы?
Iamque caput quassans, grandis suspirat arator,
Et cum tempora temporibus praesentia confert
Praeteritis, laudat fortunas saepe parentis,
Et crepat antiquun genus ut pietate repletum.
{Старик-пахарь со вздохом качает головой и, сравнивая настоящее с
прошлым, беспрестанно восхваляет благоденствие отцов, твердя о том, как
велико было благочестие предков [2] (лат. ).}
Мы ко всему подходим с собственной меркой, и из-за этого наша смерть
представляется нам событием большой важности; нам кажется, будто она не
может пройти бесследно, без того чтобы ей не предшествовало торжественное
решение небесных светил: tot circa unum caput tumultuantes deos {Столько
богов, суетящихся вокруг одного человека [3] (лат. ).}. И чем большую цену
мы себе придаем, тем более значительной кажется нам наша смерть: "Как!
Неужели она решится погубить столько знаний, неужели причинит столько
ущерба, если на то не будет особого волеизъявления судеб? Неужели она с тою
же легкостью способна похитить столь редкостную и образцовую душу, с какою
она похищает душу обыденную и бесполезную? И эта жизнь, обеспечивающая
столько других, жизнь, от которой зависит такое множество других жизней,
которая дает пропитание стольким людям, которой принадлежит столько места,
должна будет освободить это место совершенно так же, как та, что держится на
кто-нибудь чавкает; другие приходят в бешенство и готовы возненавидеть
человека, который гнусавит или хрипит. Для чего понадобился бы Гракху тот
флейтист-аккомпаниатор, который придавал различные оттенки его голосу, то
снижая, то усиливая его, когда Гракх произносил свои речи в Риме, если бы
эти переходы из одного тона в другой не были способны трогать слушателей и
влиять на их мысли [652]. Можно поистине гордиться прекрасной устойчивостью
человеческого суждения, которое способно меняться в зависимости от колебаний
звука голоса!
Чувства обманывают наш разум, но и он в свою очередь обманывает их.
Наша душа иногда мстит чувствам; они постоянно лгут и обманывают друг друга.
Будучи охвачены гневом, мы видим и слышим не совсем то, что есть в
действительности:
Et solem geminum, et duplices se ostendere Thebas.
{Видит двойное солнце и удвоившиеся Фивы [654] (лат. ).}
Человек, которого мы любим, кажется нам прекраснее, чем он есть на
самом деле:
Multimodis igitur pravas turpisque videmus
Esse in delitiis, summoque in honore vigere,
{Так, мы видим, что дурные собой и порочные женщины удерживают нашу
любовь я живут, окруженные величайшим почетом [655] (лат. ).
а тот, к которому мы питаем отвращение, - более безобразным. Человеку
огорченному и подавленному ясный день кажется облачным и мрачным. Страсти не
только изменяют наши чувства, но часто приводят их в состояние полного
отупения. Сколько есть вещей, которых мы совершенно не замечаем, когда ум
наш занят чем-то другим!
In rebus quoque opertis noscere possis.
Si non advertas animum, proinde esse, quasi omni
Tempore semotum fuerint, longeque remotum.
{Даже на самых явных вещах ты можешь убедиться, что, если на них не
обращать внимания, они кажутся принадлежащими к давнему прошлому и
находящимися далеко от нас [656] (лат. ).}
Кажется, будто душа уходит в себя и отвлекает к себе все чувства. Таким
образом, человек и снаружи и изнутри полон лжи и слабости.
Те, кто сравнивал нашу жизнь со сном [657], были более правы, чем им
иногда казалось. Когда мы спим, наша душа живет, действует и проявляет все
свои способности не в меньшей мере, чем когда она бодрствует. Правда, во сне
она действует более вяло и смутно; однако разница между этими двумя
состояниями не так велика, как между ночью и днем; она напоминает скорее
разницу между ночью и сумерками: в первом случае она спит, во втором -
дремлет более или менее крепко. Но и то и другое - потемки, киммерийские
сумерки [658].
Мы бодрствуем во сне и спим, бодрствуя. Во сне я вижу все не очень
ясно; но и когда я просыпаюсь, то не нахожу, чтобы все было достаточно ясно
и безоблачно. Сон бывает так глубок, что мы иногда не видим даже снов; но
наша явь никогда не бывает настолько полной, чтобы до конца рассеять
фантазии, которые можно назвать снами бодрствующих и даже чем-то худшим, чем
сны.
Так как наш разум и наша душа воспринимают те мысли и представления,
которые возникают у человека во сне, и так же одобряют поступки, совершаемые
нами во сне, как и те, что мы совершаем наяву, то почему бы нам не
предположить, что наше мышление и наши поступки являются своего рода
сновидениями и наше бодрствование есть лишь особый вид сна?
Если чувства - это наши высшие судьи, то следует учесть показания не
только наших чувств; ибо животные имеют в этом отношении такие же права, как
и мы, или даже большие. Не подлежит сомнению, что некоторые животные имеют
более острый слух, чем человек; другие - зрение, третьи - обоняние,
четвертые - осязание или вкус. Демокрит утверждал, что боги и животные
обладают значительно более совершенными чувствами, чем люди [659]. Но
показания чувств животных сильно расходятся с показаниями наших чувств.
Например, наша слюна очищает и сушит наши раны, но убивает змей:
Tantaque in his rebus distantia differitasque,
Ut quod aliis cibus est, aliis fuat acre venenum.
Saepe etenim serpens, hominis contacta saliva
Disperit, ac sese mandendo conficit ipsa.
{Действие этих вещей весьма различно и разница между ними громадная;
то, что одним служит пищей, для других - смертельный яд. Так, например, если
слюна человека коснется змеи, она погибает, искусав самое себя [660] (лат.
).}
Какое же свойство припишем мы слюне - благотворное, согласно опыту на
людях, или зловредное, в соответствии с опытом на змеях? Каким из этих двух
показаний проверим мы ее подлинную сущность, которую мы хотим установить?
Плиний сообщает [661], что в Индии имеются морские зайцы, которые ядовиты
для нас, как и мы в свою очередь для них, и что самое наше прикосновение для
них смертельно. Возникает вопрос: кто же является действительно ядом -
человек или рыба? Кому следует верить - рыбе, считаясь с ее действием на
человека, или человеку, считаясь с его действием на рыбу? Некое качество
воздуха опасно для человека и совершенно не вредит быку; другое качество
опасно для быка, но совершенно не вредит человеку. Какое же из этих двух
качеств в действительности является вредоносным? Больным желтухой все вещи
кажутся желтоватыми и более бледными, чем нам:
Lurida praeterea fiunt quaecunque tuentur
Arquati.
{На что ни посмотрит больной желтухою, все кажется ему желтоватым [662]
(лат. ).}
Тем, кто страдает болезнью, которую врачи называют гипосфрагмой и
которая представляет собой подкожное кровоизлияние [663], все вещи кажутся
кроваво-красными. Встречаются ли эти жидкости [664], которые так искажают
показания нашего зрения, и у животных и представляют ли они и для них
обычное явление? Ведь видим же мы, что у одних животных глаза желтые, совсем
как у наших больных желтухой, а у других - кроваво-красные; весьма вероятно,
что цвет предметов кажется им иным, чем нам. Какое же из этих двух суждений
будет истинным? Где сказано, что сущность вещей открыта именно человеку?
Твердость, белизна, глубина, кислота - все эти качества имеют такое же
отношение к животным, как и к нам, и так же им известны: природа дала им
возможность пользоваться этими качествами так же, как и нам. Если мы надавим
пальцем на веко, то все предметы покажутся нам продолговатыми и вытянутыми.
У некоторых животных зрачок сужен таким образом: значит, возможно, что
продолговатость, которую видят животные, и есть подлинная форма тела, а
вовсе не та форма, которую придает предметам наш глаз, находясь в нормальном
состоянии. Если мы надавим на нижнее веко, то предметы, находящиеся перед
нами, станут двоиться:
Bina lucernarum florentia lumina flammis,
Et duplices hominum facies, et corpora bina.
{Станет двоиться пламя светильника, станут двоиться лица у людей и их
тела [665] (лат. ).}
Если у нас заложены уши или закупорен слуховой проход, то мы
воспринимаем звук иначе, чем обычно; следовательно, животные, у которых уши
заросли шерстью или у которых вместо уха имеется лишь крохотное слуховое
отверстие, слышат не то, что мы, и воспринимают звук иначе [666]. На
празднествах и в театрах мы наблюдаем следующее: если поставить перед
факелами стекла, окрашенные в определенный цвет, то все предметы в помещении
будут казаться нам окрашенными в зеленый, желтый или фиолетовый цвет в
зависимости от цвета стекол.
Et vulgo faciunt id lutea russaque vela
Et ferrugina, cum magnis intenta theatris
Per malos volgata trabesque trementia pendent.
Namque ibi consessum caveai subter et omnem
Scenai speciem, patrum, matrumque deorvum
Inficiunt coguntque suo volitare colore.
{Часто над зрительным залом бывают натянуты желтые, розовые или
коричневые полотнища. Когда полотнища эти, укрепленные на столбах и шестах,
начинают колыхаться, они все заливают своей цветовой волной и бросают на все
свой отблеск - на сцену, на одежды сенаторов, на женские наряды, на статуи
богов [667] (лат. ).}
Весьма возможно, что животные, у которых глаза иного цвета, чем у нас,
видят предметы окрашенными в те же цвета, что и их глаза.
Таким образом, чтобы судить о роли чувств, надо было бы прежде всего
добиться согласия между показаниями наших чувств и чувств животных, а затем
также единогласия в показаниях чувств различных людей. Но в действительности
этого нет, и мы постоянно затеваем споры о вещах, которые один человек
слышит, видит или ощущает иначе, чем другой; мы спорим, как и о всякой
другой вещи, по поводу различных показаний, которые дают нам чувства.
Ребенок слышит, видит и осязает не так, как тридцатилетний человек, а
тридцатилетний - не так, как шестидесятилетний; таков уж закон природы. У
одних людей чувства более смутны и расплывчаты, у других - более ясны и
остры. Мы по-разному воспринимаем вещи, в зависимости от того, каковы мы
сами и какими вещи нам кажутся. Но так как то, что нам кажется, спорно и
недостоверно, то неудивительно, что мы можем согласиться с тем, что снег нам
кажется белым, но никак не можем поручиться за то, что именно такова его
истинная сущность; а между тем если это основание рушится, то вместе с ним
неизбежно терпит крушение и вся наука. Не вступают ли сами наши чувства в
противоречие друг с другом? Так, картина представляется нам на вид выпуклой,
на ощупь же она плоская; что сказать о том, приятен или неприятен мускус,
который приятен для нашего обоняния, но неприятен на вкус? Некоторые травы и
мази полезны для одной части тела, но вредны для другой; мед сладок на вкус,
но неприятен на вид. Есть перстни, сделанные в виде перьев и известные под
названием "перья без конца"; невозможно на глаз установить их ширину, ибо
всем кажется, что они расширяются с одной стороны и сужаются с другой, даже
если вертеть их вокруг пальца; но на ощупь они имеют одинаковую ширину во
всей окружности.
Не наделяют ли наши чувства различными качествами предметы, которые
имеют на деле всего лишь одно качество? Так, если взять хлеб, который мы
едим, то это всего лишь хлеб; однако, будучи употреблен нами в пищу, он
превращается в кости, кровь, мясо, волосы и ногти:
Ut cibus, in membra atque artus cum diditur omnis,
Disperit atque aliam naturam sufficit ex se.
{Как пища, которая расходится по всем суставам и членам тела и,
разложившись, образует совсем иную природу [668] (лат. ).}
Вода, которая питает корни дерева, становится стволом, листьями и
плодами. Воздух един, но он превращается в тысячу различных звуков, если
начать играть на трубе. Встает вопрос: придают ли наши чувства различные
качества этим предметам или же они сами обладают ими? Как разрешить это
сомнение? Что мы можем сказать о подлинной сущности вещей? Так как людям,
находящимся в состоянии болезни, бреда или сна, вещи представляются иными,
чем людям здоровым, рассудительным и бодрствующим, то нельзя ли допустить,
что, будучи в нормальном состоянии, мы также наделяем вещи определенным
бытием, соответствующим их качествам и вместе с тем сообразованным с нашим
состоянием, подобно тому как мы это делаем, будучи больны? Нельзя ли
допустить поэтому, что, будучи в здравом состоянии, мы так же придаем вещам
определенный вид, как и будучи в болезненном состоянии? Нельзя ли допустить,
что человек сдержанный придает вещам такой вид, который соответствует его
нраву, подобно тому как это делает человек несдержанный, накладывая на них
отпечаток своего характера?
Так, пресыщенный находит вино безвкусным, испытывающий жажду чересчур
сладким, а здоровый по-разному оценивает его аромат.
Так как мы приноравливаем вещи к себе и видоизменяем их, сообразуясь с
собой, то мы в конце концов не знаем, каковы вещи в действительности, ибо до
нас все доходит в измененном и искаженном нашими чувствами виде. Если
неверны циркуль, наугольник и линейка, то все изменения, сделанные с их
помощью, ошибочны, все сооружения, построенные на этих расчетах, неизбежно
плохи. Недостоверность наших чувств делает недостоверным все, что они
порождают:
Denique ut in fabrica, si prava est regula prima,
Normaque si fallax rectis regionibus exit,
Et libelia si ex parte claudicat hilim,
Omnia mendose fieri atque obstipa necesse est,
Prava, cubantia, prona, supina, atque absona tecta,
Iam ruere ut quaedam videantur velle, ruantque
Prodita iudiciis fallacibus omnia primis.
Sic igitur ratio tibi rerum prava necesse est
Falsaque sit, falsis quaecumque a sensibus orta est.
{Так, при постройке здания, если неверна линейка, фальшив наугольник,
не дающий прямого угла, если хромает отвес и хотя бы чуть-чуть он неровен,
все здание непременно получится криво и косо, все будет клониться и
распадаться, точно готово вот-вот завалиться, и вся постройка действительно
часто валится из-за ошибок, сделанных при начальном расчете. Точно так же и
суждение твое о вещах окажется ложным и пустым, если оно исходит из заведомо
ложного чувства [669] (лат. ).}
Кто же будет судьей при решении этих разногласий? Подобно тому как при
религиозных спорах нужно иметь судью, не принадлежащего ни к одной из
борющихся партий, свободного от всякой односторонности и пристрастия, что
для христианина невозможно, точно так же обстоит дело и с нашими чувствами:
ибо, если судья стар, он не может судить о чувствах старика, являясь одной
из сторон в этом споре; то же самое, если он молод, здоров или болен, если
он спит или бодрствует. Нам нужен был бы судья, свободный от всех этих
качеств, чтобы он без всякой предвзятости мог судить обо всех этих
состояниях, совершенно ему безразличных; иными словами, нам нужен был бы
судья, которого не существует.
Чтобы судить о представлениях, получаемых нами от вещей, нам нужно было
бы обладать каким-то оценивающим инструментом; чтобы проверить этот
инструмент, мы нуждаемся в доказательствах, а чтобы проверить
доказательство, мы нуждаемся в инструменте: и вот мы оказываемся в порочном
круге. Так как чувства не в состоянии разрешить наш спор, поскольку они сами
совершенно недостоверны, его должно решить рациональное доказательство; но
всякое рациональное доказательство нуждается в другом доказательстве - и мы,
таким образом, обречены на непрерывное движение вспять. Наша мысль не
проникает в окружающие нас предметы, но возникает через посредство чувств;
чувства же со своей стороны познают не окружающие предметы, а лишь свои
собственные впечатления; таким образом, мысль и представление исходят не из
предмета, а из впечатлений и ощущений наших чувств; но впечатления и самый
предмет - вещи различные; поэтому тот, кто судит по представлению, судит,
отправляясь не от предмета, а от чего-то другого. Нельзя утверждать, что
впечатления наших чувств раскрывают душе сущность окружающих нас предметов
по сходству; ибо как могут душа и разум убедиться в этом сходстве, если они
не имеют никакого общения с окружающими нас предметами? Так, например, тот,
кто не знает лица Сократа, не может, увидев его портрет, сказать, похож ли
он. Однако предположим, что кто-нибудь решил судить о вещах по
представлениям о них; если он захочет отправляться от всех представлений, то
это окажется невозможным, так как они противоречат друг другу и расходятся
между собой, как мы убеждаемся в этом на опыте. Значит ли это, что некоторые
избранные представления управляют всеми остальными? В таком случае этот
отбор следовало бы проверить другим отбором, а этот другой - третьим, и так
далее, а следовательно, наш отбор никогда не был бы закончен.
Итак, нет никакого неизменного бытия, и ни мы, ни окружающие нас
предметы не обладают им. Мы сами, и наши суждения, и все смертные предметы
непрерывно текут и движутся. Поэтому нельзя установить ничего достоверного
ни в одном предмете на основании другого, поскольку и оценивающий, и то, что
оценивается, находятся в непрерывном изменении и движении.
Мы не имеем никакого общения с бытием [670], так как человеческая
природа всегда обретается посередине между рождением и смертью; мы имеем о
себе лишь смутное и прозрачное, как тень, представление и шаткое,
недостоверное мнение. Если вы сосредоточите все усилия своей мысли на том,
чтобы уловить бытие, это будет равносильно желанию удержать в пригоршне
зачерпнутую воду; чем больше вы будете сжимать и задерживать то, что текуче
по своей природе, тем скорее вы потеряете то, что хотели удержать и зажать в
кулаке. Так как все вещи претерпевают непрерывно одно изменение за другим,
то наш разум, ищущий реального бытия, оказывается обманутым; он не может
найти ничего постоянного и неизменного, ибо всякая вещь либо еще только
возникает, но еще не существует, либо начинает умирать еще до своего
рождения. Платон утверждал [671], что тела не имеют никакого бытия, но
только рождаются; он опирался на Гомера, который сделал Океан отцом богов, а
Фетиду - их матерью, желая показать нам, что все вещи находятся в
непрерывном становлении и постоянно меняются. По его словам, это мнение
разделялось всеми философами его времени, за исключением одного лишь
Парменида, которого он высоко ценил и который утверждал, что вещи
неподвижны. Пифагор заявлял, что всякая материя текуча и зыбка; стоики
утверждали, что нет настоящего времени и что то, что мы называем настоящим,
является лишь связью между прошедшим и будущим [672]. Гераклит говорил, что
человек не может дважды войти в одну и ту же реку; Эпихарм [673] считал, что
если кто-то когда-то занял деньги, то он не должен возвращать их в настоящее
время, и что тот, кто был приглашен к обеду вчера, сегодня приходит уже не
приглашенным, так как люди уже не те, они стали иными; он считал, что одна и
та же смертная субстанция не может находиться дважды в том же состоянии;
ибо, ввиду того что она быстро и неожиданно меняется, она то распадается, то
воссоединяется, то появляется, то исчезает. Таким образом, то, что начинает
рождаться, никогда не достигает совершенного бытия, ибо это рождение никогда
не кончается и никогда не останавливается, так как оно не имеет конца;
начиная с семени оно непрерывно изменяется и переходит из одного состояния в
другое. Так, человеческое семя сперва превращается в утробе матери в
бесформенный плод, потом становится ребенком, затем, выйдя из утробы матери,
становится грудным младенцем, а позднее мальчиком, который последовательно
становится юношей, взрослым человеком, потом пожилым человеком и наконец
дряхлым старцем. Таким образом, время и непрерывное рождение постоянно
разрушают и претворяют все предшествующее.
Mutat enim mundi naturam totius aetas,
Ex alioque alius status excipere omnia debet,
Nec manet ulla sui similis res: omnia migrant,
Omnia commutat natura et vertere cogit.
{Время меняет природу всего мироздания, все должно из одного состояния
переходить в другое, ничто не остается незыблемым, все преходяще, природа
все претворяет и все заставляет меняться [674] (лат. ).}
А мы по глупости боимся какой-то смерти, хотя уже прошли и проходим
через ряд смертей. Ибо не только, как говорит Гераклит, смерть огня есть
рождение воздуха, а смерть воздуха есть рождение воды, но мы можем наблюдать
это еще более наглядным образом на себе. Цветущий возраст умирает и
проходит, когда наступает старость; юность обретает конец в цветущем
возрасте взрослого человека; детство умирает в юности, а младенчество - в
детстве; вчерашний день умирает в сегодняшнем, а сегодняшний умрет в
завтрашнем. Ничто не пребывает и не остается неизменным, ибо если бы мы
оставались всегда одними и теми же, то как могло бы нас сегодня радовать
одно, а завтра другое? Как могли бы мы любить противоположные вещи или
ненавидеть их? Как могли бы мы их хвалить или порицать? Как можем мы иметь
различные привязанности и не сохранять того же чувства, когда мысль остается
той же? Ибо неправдоподобно, чтобы, оставаясь неизменными, мы стали
испытывать другие страсти; ведь то, что претерпевает изменения, не пребывает
в том же состоянии, а если оно изменилось, значит оно больше не существует.
Но так как все бытие едино, то и просто бытие меняется, становясь все время
другим. Следовательно, наши чувства обманываются и лгут, принимая то, что
кажется, за то, что есть, так как они не знают, что есть. Но в таком случае,
что же действительно существует? То, что вечно, то есть то, что никогда не
возникало и никогда не будет иметь конца, то, что не претерпевает никаких
изменений во времени. Ибо время - вещь подвижная, которая появляется,
подобно тени, вместе с вечно движущейся и текучей материей; оно никогда не
остается неизменным и постоянным. Ко времени с полным основанием применяют
слова: "раньше", "после", "было" или "будет", которые сразу наглядно
показывают, что время не такая вещь, которая просто "есть"; ибо было бы
большой глупостью и очевидной ложью утверждать, что есть то, чего еще не
существует или что уже перестало существовать. Что же касается понятий
"настоящее", "мгновение", "теперь", на которых, по-видимому, главным образом
покоится понимание времени, то разум, открывая эти понятия, тут же и
уничтожает их; ибо он непрерывно расщепляет и делит время на прошлое и
будущее, как бы желая видеть его непременно разделенным надвое. То же самое,
что со временем, происходит и с природой, которая измеряется временем; ибо в
ней тоже нет ничего такого, что пребывает или существует, но все вещи в ней
или рождены, или рождаются, или умирают. Поэтому было бы грехом по отношению
к богу, который является единственно сущим, утверждать, что он был или
будет, ибо эти понятия означают изменение, становление или конец того, что
лишено устойчивости и неизменного бытия. На основании этого следует
заключить, что только бог есть подлинно сущее и существует он не во времени,
а в неизменной и неподвижной вечности, не измеряемой временем и не
подверженной никаким переменам; что раньше бога ничего нет, как и после него
ничего не будет, ничего более нового, ничего более юного; что он есть
единственное истинно сущее, которое одним только "ныне" наполняет "вовеки";
что, кроме него, нет ничего подлинно сущего и нельзя сказать: "он был" или
"он будет", ибо он не имеет ни начала, ни конца.
К этому столь благочестивому выводу писателя-язычника [675] я хочу - в
заключение моего затянувшегося и скучного рассуждения, которое можно было бы
еще продолжить до бесконечности, - добавить еще следующее замечание другого
писателя, тоже язычника [676]: "Какое презренное и низменное существо
человек, - говорит он, - если он не возвышается над человечеством!" Это
хорошее изречение и полезное пожелание, но вместе с тем оно нелепо: ибо
невозможно и бессмысленно желать, чтобы кулак был больше кисти руки, чтобы
размах руки был больше ее самой или чтобы можно было шагнуть дальше, чем
позволяет длина наших ног. Точно так же и человек не в состоянии подняться
над собой и над человечеством, ибо он может видеть только своими глазами и
постигать только своими способностями. Он может подняться только тогда,
когда богу бывает угодно сверхъестественным образом протянуть ему руку
помощи; и он поднимется, если откажется и отречется от своих собственных
средств и предоставит поднять себя и возвысить небесным силам.
Только наша христианская вера, а не стоическая добродетель может
домогаться этого божественного и чудесного превращения, только она может
поднять нас над человеческой слабостью.
Глава XIII
Когда мы судим о твердости, проявленной человеком пред лицом смерти,
каковая есть несомненно наиболее значительное событие нашей жизни,
необходимо принять во внимание, что люди с трудом способны поверить, будто
они и впрямь подошли уже к этой грани. Мало кто умирает, понимая, что минуты
его сочтены; нет ничего, в чем нас в большей мере тешила бы обманчивая
надежда; она непрестанно нашептывает нам: "Другие были больны еще тяжелее, а
между тем не умерли. Дело обстоит совсем не так уже безнадежно, как это
представляется; и в конце концов господь явил немало других чудес".
Происходит же это оттого, что мы мним о себе слишком много; нам кажется,
будто совокупность вещей испытает какое-то потрясение от того, что нас
больше не будет, и что для нее вовсе не безразлично, существуем ли мы на
свете; к тому же наше извращенное зрение воспринимает окружающие нас вещи
неправильно, и мы считаем их искаженными, тогда как в действительности оно
само искажает их; в этом мы уподобляемся едущим по морю, которым кажется,
будто горы, поля, города, земля и небо двигаются одновременно с ними:
Provehimur portu, terraeque urbesque recedunt.
{Мы покидаем гавань, и города и земли скрываются из виду [1] (лат. )}
Видел ли кто когда-нибудь старых людей, которые не восхваляли бы доброе
старое время, не поносили бы новые времена и не возлагали бы вину за свои
невзгоды и горести на весь мир и людские нравы?
Iamque caput quassans, grandis suspirat arator,
Et cum tempora temporibus praesentia confert
Praeteritis, laudat fortunas saepe parentis,
Et crepat antiquun genus ut pietate repletum.
{Старик-пахарь со вздохом качает головой и, сравнивая настоящее с
прошлым, беспрестанно восхваляет благоденствие отцов, твердя о том, как
велико было благочестие предков [2] (лат. ).}
Мы ко всему подходим с собственной меркой, и из-за этого наша смерть
представляется нам событием большой важности; нам кажется, будто она не
может пройти бесследно, без того чтобы ей не предшествовало торжественное
решение небесных светил: tot circa unum caput tumultuantes deos {Столько
богов, суетящихся вокруг одного человека [3] (лат. ).}. И чем большую цену
мы себе придаем, тем более значительной кажется нам наша смерть: "Как!
Неужели она решится погубить столько знаний, неужели причинит столько
ущерба, если на то не будет особого волеизъявления судеб? Неужели она с тою
же легкостью способна похитить столь редкостную и образцовую душу, с какою
она похищает душу обыденную и бесполезную? И эта жизнь, обеспечивающая
столько других, жизнь, от которой зависит такое множество других жизней,
которая дает пропитание стольким людям, которой принадлежит столько места,
должна будет освободить это место совершенно так же, как та, что держится на