Страница:
вздрагиваний, бледности, которые природа сделала независимыми от нашей воли.
Лишь бы не было поколеблено наше мужество, лишь бы не было отчаяния в наших
речах! Пусть философия удовольствуется этим: что из того, что мы ломаем
руки, если дух наш остается несломленным? Ведь философия наставляет нас ради
нас же самих, а не ради показных целей; она учит нас не казаться, а быть.
Пусть она заботится о руководстве нашим разумом, который взялась обучить;
пусть во время припадка она поможет нашей душе сохранить свой обычный строй,
поможет ей бороться и выносить боль, не падая постыдным образом перед нею
ниц; пусть заботится она о том, чтобы душа наша была возбуждена и
разгорячена борьбой, а не беспомощно раздавлена болью, чтобы она оставалась
способной до известной степени к общению с другими. При таких крайних
обстоятельствах, как припадок, жестоко предъявлять нам столь суровые
требования. При хорошей игре можно строить плохую мину. Если человеку стон
приносит облегчение, пусть он стонет; если у него есть потребность
двигаться, путь вертится и мечется, как ему угодно; если ему кажется, что
боль как бы улетучивается (некоторые врачи утверждают, что это помогает
беременным женщинам при родах) вместе с сильными воплями, или, если вопли
как-то заглушают его боль, пусть кричит благим матом; незачем понуждать его
к крикам, но разрешить ему это надо. Эпикур не только позволяет, но даже
советует мудрецу кричать во время припадка: Pugiles etiam, cum feriunt in
iactandis caestibus, ingemiscunt, quia profundenda voce omne corpus
intenditur, venitque plaga vehementior {И кулачные бойцы, нанося удары
своими цветами, вскрикивают, так как, когда испускаешь крик, напрягается все
тело, и удар выходит более сильный [8] (лат. ).}. С нас хватит забот о том,
как бы справиться с болью, и нечего заботиться об этих излишних
предписаниях. Все это я говорю в оправдание тех, кто обычно неистовствует во
время припадков этой болезни; ибо что касается меня самого, то до сего дня я
переносил их с довольно большой выдержкой, и не потому, что я силюсь
соблюсти какие-то внешние приличия, - я ведь не придаю им никакого значения
и предоставляю себе полную свободу; но либо мои боли не были такими
невыносимыми, либо у меня больше внутренней твердости, чем у многих других.
Я позволяю себе и стонать и жаловаться, когда меня допекают острые, колющие
боли, но не теряю самообладания, как тот, кто
Eiulatu, questu, gemitu, fremitibus
Resonando multum flebiles voces refert.
{Он стонет, жалуется и вздыхает, дрожит и испускает горестные вопли
[9](лат. ).}
Я испытывал себя в самый разгар боли и всегда убеждался, что способен
говорить, думать и отвечать не менее здраво, чем в другие минуты, хотя и не
столь последовательно, а с перерывами, поскольку меня мучает и все во мне
переворачивает боль. Когда окружающие считают меня совершенно сраженным и
хотят меня щадить, я нередко испытываю свою выдержку и начинаю говорить о
предметах, не имеющих никакого отношения к моему состоянию. Внезапным
усилием воли я оказываюсь способным на все, но лишь очень ненадолго.
О, почему я не в силах уподобиться тому цицероновскому фантазеру,
который, воображая, что ласкает распутницу, сумел в это время освободиться
от камня, очутившегося у него на простыне [10]! Мои же камни делают меня
каменно равнодушным ко всякому распутству!
В промежутках между приступами этих острейших болей, когда мой мочевой
канал дает мне небольшую передышку, я сразу же оправляюсь и принимаю свой
обычный вид, ибо мое душевное смятение вызвано чисто физической, телесной
болью. Я, несомненно, потому так быстро прихожу в нормальное состояние, что
долгими размышлениями приучил себя к перенесению подобных страданий:
laborum
Nulla mihi nova nunc facies inopinaque surgit;
Omnia praecepi atque animo mecum ante peregi.
{Нет для меня никакого нового или неожиданного вида страданий; все их
предвосхитил и заранее сам с собою обдумал [11] (лат. ).}
Между тем я испытал слишком внезапный и ошеломляющий для новичка
переход от совершенно безмятежного и ничем не омрачаемого состояния к самому
болезненному и мучительному, какое только мог себе представить. Ведь кроме
того, что это весьма опасная болезнь, ее начальная стадия протекала у меня
гораздо острее и томительнее, чем обычно. Приступы повторяются у меня так
часто, что вполне здоровым я себя уже никогда не чувствую. Но во всяком
случае я до настоящей минуты сохраняю такое присутствие духа, что, если мне
удастся удержать его надолго, я буду в гораздо лучшем положении, чем тысячи
тех, кто страдает от лихорадки или от боли лишь потому, что сами себе часто
внушают, будто их муки невыносимы.
Бывает ложное смирение, порождаемое высокомерием. Мы сознаемся,
например, в незнании многих вещей и скромно готовы согласиться с тем, что
творения природы обладают некоторыми непостижимыми для нас качествами и
свойствами, причин и механизма которых мы не в состоянии познать; но, делая
это честное и добросовестное признание, мы стремимся добиться того, чтобы
нам поверили тогда, когда мы скажем, что вот такие-то вещи мы понимаем. Нам
не нужно вовсе далеко ходить в поисках необычайных явлений и чудес:
по-моему, среди вещей, наблюдаемых нами повседневно, встречаются настолько
непонятные, что они не уступят никаким чудесам. Разве не чудо, что в капле
семенной жидкости, из которой мы возникли, содержатся зачатки не только
нашего телесного облика, но и склонностей и задатков наших родителей? Где в
этой капле жидкости умещается такое бесчисленное количество явлений?
И каков стремительный и беспорядочный ход развития этих признаков
сходства, в силу которого правнук будет походить на прадеда, племянник на
дядю? В Риме были трое представителей рода Лепидов, родившихся не один за
другим, а в разное время, у которых один и тот же глаз был прикрыт хрящом
[12]. В Фивах существовал род, у всех представителей которого была родинка в
виде наконечника копья, и если у кого такой родинки не было, он считался
незаконнорожденным [13]. Аристотель сообщает [14], что у одного народа, где
существовала общность жен, детей узнавали по сходству с отцами.
Возможно, что предрасположение к каменной болезни унаследовано мной от
отца, так как он умер в ужасных мучениях от большого камня в мочевом пузыре.
Это несчастье свалилось на него на 67-м году жизни, а до этого у него не
было никаких признаков, никаких предвестий ни со стороны почек, ни со
стороны каких-либо других органов. Пока с ним не стряслась эта беда, он
пользовался цветущим здоровьем и болел очень редко; да и заболев, он
промучился целых семь лет. Я родился за двадцать пять с лишним лет до его
заболевания, когда он был в расцвете сил, и был третьим по счету из его
детей. Где же таилась в течение всего этого времени склонность к этой
болезни? И как могло случиться, что, когда отец мой был еще так далек от
этой беды, в той ничтожной капле жидкости, в которой он меня создал, уже
содержалось такое роковое свойство? Как могло оно оставаться столь скрытым,
что я стал ощущать его лишь сорок пять лет спустя, и проявилось оно до сих
пор только у меня, одного из всех моих братьев и сестер, родившихся от одной
матери? Кто возьмется разъяснить мне эту загадку, тому я поверю, какое бы
количество чудес он ни пожелал мне растолковать, лишь бы только он не
предложил мне - как это нередко делают - какое-нибудь объяснение настолько
надуманное и замысловатое, что оно оказалось бы еще более странным и
невероятным, чем само это явление.
Да простят мне врачи мою дерзость, но из той же роковой капли
зародились и воспринятые мной ненависть и презрение к их науке; антипатия,
которую я питаю к их искусству, несомненно мной унаследована. Мой отец
прожил семьдесят четыре года, мой дед - шестьдесят девять, а мой прадед
около восьмидесяти лет, не прибегая ни к каким медицинским средствам. Должен
пояснить: все то, что не употребляется в повседневной жизни, ими считалось
лекарством. Медицина складывается из примеров и из опыта, но таким же
образом составилось и мое мнение о ней. Разве это не вполне достоверный и
весьма убедительный опыт? Я не уверен, сумеют ли они наскрести в своих
анналах троих таких же людей, как мой отец, дед и прадед, родившихся,
выросших и умерших в одной и той же семье, под одним и тем же кровом,
которые прожили бы столько же лет, подчиняясь их правилам. Они должны
признать, что в этом вопросе если не научные соображения, то удача - на моей
стороне, а для врачей удача важнее научных соображений. Пусть не ссылаются
они в доказательство своей правоты на меня, каков я сейчас; пусть не грозят
мне, находящемуся в когтях болезни; это был бы чистейший обман. Бесспорно,
что приведенные мной примеры из истории моей семьи красноречиво говорят в
мою пользу, и врачи становятся перед ними в тупик. В человеческих делах
такое постоянство редко. Прадед мой родился в 1402 году, так что все это
длится в нашей семье почти двести лет (недостает лишь восемнадцати). Нет
поэтому ничего удивительного, что опыт начинает нам изменять. Пусть не
ссылаются на боли, во власти которых я нахожусь: разве мало тех сорока семи
лет, в течение которых я не знал болезней? Если даже я стою у своего
жизненного предела, все же путь мой был достаточно долог.
Мои предки не любили медицину по какому-то непонятному и
бессознательному чувству. Уже один вид лекарств внушал моему отцу
отвращение. Мой дядя по отцовской линии, духовное лицо, господин де Гожак, с
детства отличался болезненностью, но умудрился все же при своем слабом
здоровье прожить шестьдесят семь лет; и вот, когда однажды он заболел
тяжелой и длительной лихорадкой, врачи велели объявить ему, что если он не
прибегнет к медицинской помощи (они называют помощью то, что часто
оказывается помехой), то неминуемо умрет. Как ни напуган был этот милейший
человек объявленным ему суровым приговором, но ответил: "Значит, я уже могу
считать себя мертвым". Однако, по милости божьей, предсказание врачей
оказалось ложным, что выяснилось весьма скоро.
Из братьев моего отца - а их было трое - только самый младший, господин
де Бюссаге, который был немного моложе других, признавал врачебное
искусство, думаю, потому, что ему приходилось иметь дело и с другими
искусствами, - ведь он состоял советником парламента. Но результат этого
признания был весьма неутешительный, ибо, будучи на вид самым крепким по
сложению из братьев, он умер значительно раньше их, за исключением лишь
одного брата, господина де Сен-Мишеля.
Возможно, что это врожденное отвращение к медицине я воспринял от них,
но если бы это была единственная причина моего отрицательного отношения к
ней, я попытался бы побороть его. Ибо все такого рода склонности,
возникающие в нас без участия разума, оказываются ошибочными: своего рода
болезнь, с которой следует бороться. Не исключено, что у меня была эта
склонность, но я еще углубил и упрочил ее своими размышлениями, которые
привели меня к сложившемуся у меня мнению о ней. Я не выношу, когда
отказываются принимать лекарство лишь на том основании, что вкус его
неприятен; это не в моем духе, ибо я считаю, что ради здоровья стоит
претерпеть всякие надрезы и прижигания, как бы мучительны они ни были.
Вместе с Эпикуром я полагаю, что надо избегать таких наслаждений,
которые влекут за собой еще большие страдания, и принимать с готовностью
страдания, несущие за собой несравненно большие наслаждения.
Здоровье - это драгоценность, и притом единственная, ради которой
действительно стоит не только не жалеть времени, сил, трудов и всяких благ,
но и пожертвовать ради него частицей самой жизни, поскольку жизнь без него
становится нестерпимой и унизительной. Без здоровья меркнут и гибнут
радость, мудрость, знания и добродетели; достаточно противопоставить всем
самым убедительным направлениям, которыми философы пытаются нас уверить в
обратном, образ, скажем, Платона: предположим, что он поражен падучей или
апоплексией, и посоветуем ему призвать в данном случае на помощь свои
благородные и возвышенные душевные качества. Всякий путь, ведущий к
здоровью, я не решался бы назвать ни чересчур трудным, ни слишком дорого
стоящим. Но у меня есть кой-какие другие соображения, побуждающие меня
относиться весьма недоверчиво к товару, который нам хочет всучить медицина.
Я вовсе не утверждаю, что не существует никакого врачебного искусства.
Не может быть никакого сомнения в том, что среди неисчислимого множества
существующих в природе вещей есть и благотворные для нашего здоровья. Я
прекрасно знаю, что есть некие целебные травы, которые увлажняют, и другие,
которые сушат; что хрен обладает ветрогонным свойством, а листья кассии
действуют как слабительное. Я знаю еще много разных других средств и не
сомневаюсь в их действии, так же как и в том, что согреваюсь от вина или
насыщаюсь бараниной: говорил же Солон [15], что, подобно другим лекарствам,
еда является средством, излечивающим болезнь голода. Я не отрицаю пользы,
извлекаемой нами из богатств природы, и не сомневаюсь ни в ее могуществе, ни
в том, что мы имеем полную возможность применить ее средства для наших
целей. Я вижу, как щуки и ласточки прекрасно используют их. Но я не верю в
измышления нашего разума, нашей науки и искусства, в которых мы не знаем ни
границ, ни меры и в угоду которым поступились природой и ее предписаниями.
Подобно тому как мы называем правосудием груду первых подвернувшихся
нам под руку законов, применяемых часто весьма нелепо и несправедливо, и
подобно тому как те, кто смеется над этим и изобличает эту глупость, отнюдь
не стремятся изобличить само это благородное занятие, а лишь хотят указать
на злоупотребление священным именем правосудия и на профанацию его, - точно
так же и в медицине я глубоко чту ее славное название, цели, которые она
себе ставит, и те столь полезные вещи, которые она сулит человечеству, но у
меня нет ни почтения, ни доверия к тому, что слывет у нас медициной.
Прежде всего опыт повелевает мне опасаться медицины, ибо на основании
всего того, что мне приходилось наблюдать, я не знаю ни одного разряда
людей, который так рано заболевал бы и так поздно излечивался, как тот, что
находится под врачебным присмотром. Само здоровье этих людей уродуется
принудительным, предписываемым им режимом. Врачи не довольствуются тем, что
прописывают нам средства лечения, но и делают здоровых людей больными для
того, чтобы мы во всякое время не могли обходиться без них. Разве не видят
они в неизменном и цветущем здоровье залога серьезной болезни в будущем? Я
довольно часто болел и, не прибегая ни к какой врачебной помощи, убедился,
что мои болезни легко переносимы (я испытал это при всякого рода болезнях) и
быстротечны; я не омрачал их течения горечью врачебных предписаний. Своим
здоровьем я пользовался свободно и невозбранно, не стесняя себя никакими
правилами или наставлениями и руководствуясь только своими привычками и
своими желаниями. Я могу болеть где бы то ни было, ибо во время болезни мне
не нужно никаких других удобств, кроме тех, которыми я пользуюсь, когда
здоров. Я не боюсь оставаться без врача, без аптекаря и всякой иной
медицинской помощи, хотя других эти вещи пугают больше, чем сама болезнь.
Увы, не могу сказать, что сами врачи показывали нам, что их наука дает им
хоть какое-нибудь заметное преимущество перед нами, что они благоденствуют
не в пример нам или что они более долговечны.
Нет такого народа, который на протяжении веков не обходился бы без
медицины, особенно в раннюю, то есть в самую лучшую и счастливую пору своего
существования. Но и в наше время одна десятая мира живет без медицины;
многие народы, не зная ее, более здоровы и более долговечны по сравнению с
ними; а если взять французов, то простой народ благополучнейшим образом
обходится без нее. Медицина появилась у римлян шестьсот лет спустя после
основания Рима, но после того как они испытали ее действие, она была изгнана
из их города по почину Катона Цензора, показавшего пример, как легко можно
жить без нее: он сам прожил восемьдесят пять лет, и жена его прожила до
глубокой старости - не то чтобы без "лекарств", а без врачей [16]; ибо
всякое благотворно действующее на нас средство может быть названо
"лекарством". По словам Плутарха [17], он поддерживал здоровье своих
близких, кормя их (насколько помню) зайчатиной, подобно тому как аркадцы, по
утверждению Плиния [18], излечивали все болезни коровьим молоком. А ливийцы,
по словам Геродота [19], как правило, пользовались на редкость хорошим
здоровьем благодаря особому их обычаю, а именно: когда ребенку исполнялось
четыре года, они прижигали ему жилки на темени и на висках, чтобы он в
дальнейшем не страдал от каких-либо простуд и воспалений. А разве наши
деревенские жители не употребляют при всякой болезни снадобье из самого
крепкого вина, сваренного с шафраном и пряностями, которое действует с не
меньшим успехом?
И говоря начистоту, разве все эти разнообразные и противоречивые
предписания не клонятся в конечном счете к одной и той же цели - к тому,
чтобы очистить желудок? И разве простой слуга не в состоянии применить эти
средства?
Но я далее не уверен в полезности этого всеми рекомендуемого средства и
не знаю, не нуждается ли наш организм в том, чтобы эти отбросы некоторое
время оставались в нем, подобно тому как вино, чтобы не портиться, должно
выделять осадок. Ведь нередко у здоровых людей по непонятной причине
начинается рвота или понос, сопровождающиеся усиленным выведением из
организма отбросов пищеварения, причем эта чистка вовсе не бывала
необходимой с самого начала и не приносила никакой пользы в дальнейшем, а
оказывалась, наоборот, вредной. Недавно я вычитал у великого Платона [20],
что из трех видов движения, свойственных человеку, опаснейшими являются те,
что связаны с облегчением кишечника, и потому ни один разумный человек не
должен прибегать к лечению слабительными без крайней необходимости, ибо
такими противодействующими средствами можно только вызвать и усилить боль.
Болезни следует смягчать и излечивать разумным образом жизни; напряженная
борьба между лекарствами и болезнью всегда причиняет вред, так как эта
схватка происходит в нашем организме, на лекарство же нельзя полагаться, ибо
оно по природе своей враждебно нашему здоровью и применение его вызвано
только теми нарушениями, которые совершаются в нас. Предоставим же организм
самому себе: природа, помогающая блохам и кротам, помогает и тем людям,
которые терпеливо вверяются ей подобно блохам и кротам. Мы можем до хрипоты
понукать нашу болезнь, - это ни на йоту не подвинет нас вперед. Таков
неумолимый ход вещей в природе. Наши страхи, наше отчаяние не ускоряют, а
лишь задерживают помощь природы. Болезнь должна иметь свои сроки, как и
здоровье. Природа не нарушит установленного ею порядка ради одного человека
и в ущерб другим, ибо тогда воцарится беспорядок. Будем следовать ей, ради
бога, будем ей подчиняться. Она ведет тех, кто следует за ней, тех же, кто
сопротивляется, она тащит силком вместе с их безумием и лекарствами.
Прочистите лучше мозги: это будет полезнее, чем прочистить желудок.
Одного спартанца спросили, каким образом он прожил здоровым столь
долгую жизнь. "Не прибегая к медицине", - ответил он [21]. А император
Адриан, умирая, неустанно повторял, что обилие лечивших его врачей погубило
его [22].
Некий незадачливый борец заделался врачом. "Вот здорово! - сказал ему
Диоген. - Ты прав; теперь ты будешь загонять в гроб тех, кто раньше клал
тебя на обе лопатки" [23].
Счастье врачей в том, что, по выражению Никокла [24], их удача у всех
на виду, а ошибки скрыты под землей, но, кроме того, они обычно искусно
используют все, что только можно; если в нас есть крепкая и здоровая основа
от природы или по воле случая, или еще по какой-нибудь неизвестной причине
(а таких причин несметное множество), то они вменяют это в заслугу именно
себе. Если пациенту, находящемуся под присмотром врача, повезет в смысле
излечения какого-нибудь недуга, врач обязательно отнесет это за счет
медицины. Случайности, которые помогли излечиться мне и тысяче других людей,
не прибегающих к помощи врачей, они обязательно припишут себе и будут
похваляться ими перед своими больными; но, когда дело идет о плохом исходе
болезни, они полностью отрицают свою вину и сваливают ее целиком на
пациентов, ссылаясь на такие пустяковые причины, каких всегда можно найти
великое множество: такой-то заболел из-за того, что оголил руку, такого-то
погубил стук колес -
rhedarum transitus arcto
Vicorum inflexu -
{Проезд повозок по узким поворотам улиц [25] (лат. ).}
в таком-то случае всему виной открытое окно, в другом - что больной
лежал на левом боку, в третьем - что больной подумал о чем-то тягостном.
Словом, какого-нибудь слова, сновидения или мельком брошенного взгляда
вполне достаточно, чтобы они полностью сняли с себя всякую вину. В иных
случаях врачи, если им вздумается, пользуются даже ухудшением в состоянии
больного, действуя способами, в которых у них никогда не может быть
недостатка: если болезнь от применения прописанного ими лечения обостряется,
они уверяют, что без их лекарств было бы еще хуже. Выходит, что тот, чью
простуду они обратили в ежедневную лихорадку, без их помощи страдал бы
непрерывными приступами ее. Они не боятся плохо делать свое дело, так как и
плачевный исход умеют обратить себе на пользу. У врачей несомненно есть
основания требовать от больного веры в прописываемые ими средства, ибо надо
действительно быть очень простодушным и податливым, чтобы довериться столь
сомнительным фантазиям.
Платон вполне справедливо говорил [26], что врачам позволительно лгать
сколько угодно, ибо наше выздоровление зависит от их щедрых и обманчивых
посулов.
Эзоп, писатель редкого дарования, всю глубину мастерства которого
способны оценить лишь немногие, бесподобно рисует нам, как деспотически
врачи властвуют над своими несчастными пациентами, подавленными болезнью и
страхом. Так, например, он рассказывает [27]: однажды врач спросил больного,
как подействовало на него лекарство, которое он ему прописал. "Я сильно
потел от него", - ответил больной. "Это очень хорошо", - сказал по этому
поводу врач. Когда некоторое время спустя врач снова спросил больного о том
же, больной заявил: "У меня был сильнейший озноб, меня всего трясло". - "Это
хорошо", - промолвил врач. Когда же врач в третий раз спросил больного, как
он себя чувствует, последний ответил: "Я чувствую, что весь распух, как от
водянки". - "Вот и прекрасно", - заявил врач. Вслед за тем к больному зашел
проведать его один из близких и осведомился, как он себя чувствует. "Так
хорошо, друг мой, - сказал больной, - что просто помираю от этого".
В Египте существовал более справедливый закон, по которому врач брался
за лечение больного с условием, что в течение первых трех дней болезни сам
больной отвечал за все, что могло с ним приключиться, по прошествии же трех
дней за все отвечал уже врач; и в самом деле, какой иной смысл имело то, что
покровитель врачей, Эскулап, был поражен молнией за то, что воскресил к
жизни Ипполита?
Nam pater omnipotens, aliquem indignatus ab umbris
Mortalem infernis ad lumina surgere vitae,
Ipse repertorem medicinae talis et artis
Fulmine Phoebigenam stygias detrusit ad undas;
{Но всемогущий отец [Юпитер], негодуя на то, что какой-то смертный мог
вернуться из обители подземных теней к сиянию жизни, сам поразил молнией
изобретателя подобного врачебного искусства и низринул Фебова сына в воды
Стикса [28] (лат. ).}
а его преемники, отправляющие столько душ на тот свет, освобождены от
ответственности!
Какой-то врач выхвалял перед Никоклом огромную важность врачебного
искусства: "Это бесспорно, - ответил Никокл, - ведь оно может безнаказанно
губить столько людей" [29].
Если бы я был на месте врачей, я окружил бы медицину священным и
таинственным ореолом: врачи в свое время положили хорошее начало этому делу,
но не довели его до конца. Врачи умно поступили, объявив богов и демонов
родоначальниками медицины, создав особый язык и особую письменность,
невзирая на философское наставление, гласящее, что безумно давать человеку
благие советы на непонятном ему наречии - Ut si quis medicus imperet ut
sumat:
Terrigenam, herbigradam, domiportam, sanguine cassam.
{Как если бы какой-нибудь врач предписал больному принять "земнородную,
траноходную, домоносную, кровочуждую" [30] (лат. ).}
Под стать их искусству было правило - его придерживаются все пустые и
мнимые науки, толкующие о сверхъестественном, - которое требовало, чтобы
больной заранее верил им и был убежден в правильности их действий. Они
твердо держатся этого правила и считают, что самый невежественный и
несмышленый лекарь более полезен больному, который верит в него, чем самый
опытный, но незнакомый больному врач. Даже выбор большинства их лекарств
загадочен и таинствен; вроде, например, левой ноги черепахи, мочи ящерицы,
испражнений слона, печени крота, крови, взятой из-под правого крыла белого
голубя, а для нас, злополучных почечных больных (до того глубоко их
презрение к нашей болезни!), истолченный в порошок крысиный помет; можно
перечислить еще много подобных нелепостей, которые скорее смахивают на
колдовские чары, чем на серьезную науку. Я не стану распространяться о
Лишь бы не было поколеблено наше мужество, лишь бы не было отчаяния в наших
речах! Пусть философия удовольствуется этим: что из того, что мы ломаем
руки, если дух наш остается несломленным? Ведь философия наставляет нас ради
нас же самих, а не ради показных целей; она учит нас не казаться, а быть.
Пусть она заботится о руководстве нашим разумом, который взялась обучить;
пусть во время припадка она поможет нашей душе сохранить свой обычный строй,
поможет ей бороться и выносить боль, не падая постыдным образом перед нею
ниц; пусть заботится она о том, чтобы душа наша была возбуждена и
разгорячена борьбой, а не беспомощно раздавлена болью, чтобы она оставалась
способной до известной степени к общению с другими. При таких крайних
обстоятельствах, как припадок, жестоко предъявлять нам столь суровые
требования. При хорошей игре можно строить плохую мину. Если человеку стон
приносит облегчение, пусть он стонет; если у него есть потребность
двигаться, путь вертится и мечется, как ему угодно; если ему кажется, что
боль как бы улетучивается (некоторые врачи утверждают, что это помогает
беременным женщинам при родах) вместе с сильными воплями, или, если вопли
как-то заглушают его боль, пусть кричит благим матом; незачем понуждать его
к крикам, но разрешить ему это надо. Эпикур не только позволяет, но даже
советует мудрецу кричать во время припадка: Pugiles etiam, cum feriunt in
iactandis caestibus, ingemiscunt, quia profundenda voce omne corpus
intenditur, venitque plaga vehementior {И кулачные бойцы, нанося удары
своими цветами, вскрикивают, так как, когда испускаешь крик, напрягается все
тело, и удар выходит более сильный [8] (лат. ).}. С нас хватит забот о том,
как бы справиться с болью, и нечего заботиться об этих излишних
предписаниях. Все это я говорю в оправдание тех, кто обычно неистовствует во
время припадков этой болезни; ибо что касается меня самого, то до сего дня я
переносил их с довольно большой выдержкой, и не потому, что я силюсь
соблюсти какие-то внешние приличия, - я ведь не придаю им никакого значения
и предоставляю себе полную свободу; но либо мои боли не были такими
невыносимыми, либо у меня больше внутренней твердости, чем у многих других.
Я позволяю себе и стонать и жаловаться, когда меня допекают острые, колющие
боли, но не теряю самообладания, как тот, кто
Eiulatu, questu, gemitu, fremitibus
Resonando multum flebiles voces refert.
{Он стонет, жалуется и вздыхает, дрожит и испускает горестные вопли
[9](лат. ).}
Я испытывал себя в самый разгар боли и всегда убеждался, что способен
говорить, думать и отвечать не менее здраво, чем в другие минуты, хотя и не
столь последовательно, а с перерывами, поскольку меня мучает и все во мне
переворачивает боль. Когда окружающие считают меня совершенно сраженным и
хотят меня щадить, я нередко испытываю свою выдержку и начинаю говорить о
предметах, не имеющих никакого отношения к моему состоянию. Внезапным
усилием воли я оказываюсь способным на все, но лишь очень ненадолго.
О, почему я не в силах уподобиться тому цицероновскому фантазеру,
который, воображая, что ласкает распутницу, сумел в это время освободиться
от камня, очутившегося у него на простыне [10]! Мои же камни делают меня
каменно равнодушным ко всякому распутству!
В промежутках между приступами этих острейших болей, когда мой мочевой
канал дает мне небольшую передышку, я сразу же оправляюсь и принимаю свой
обычный вид, ибо мое душевное смятение вызвано чисто физической, телесной
болью. Я, несомненно, потому так быстро прихожу в нормальное состояние, что
долгими размышлениями приучил себя к перенесению подобных страданий:
laborum
Nulla mihi nova nunc facies inopinaque surgit;
Omnia praecepi atque animo mecum ante peregi.
{Нет для меня никакого нового или неожиданного вида страданий; все их
предвосхитил и заранее сам с собою обдумал [11] (лат. ).}
Между тем я испытал слишком внезапный и ошеломляющий для новичка
переход от совершенно безмятежного и ничем не омрачаемого состояния к самому
болезненному и мучительному, какое только мог себе представить. Ведь кроме
того, что это весьма опасная болезнь, ее начальная стадия протекала у меня
гораздо острее и томительнее, чем обычно. Приступы повторяются у меня так
часто, что вполне здоровым я себя уже никогда не чувствую. Но во всяком
случае я до настоящей минуты сохраняю такое присутствие духа, что, если мне
удастся удержать его надолго, я буду в гораздо лучшем положении, чем тысячи
тех, кто страдает от лихорадки или от боли лишь потому, что сами себе часто
внушают, будто их муки невыносимы.
Бывает ложное смирение, порождаемое высокомерием. Мы сознаемся,
например, в незнании многих вещей и скромно готовы согласиться с тем, что
творения природы обладают некоторыми непостижимыми для нас качествами и
свойствами, причин и механизма которых мы не в состоянии познать; но, делая
это честное и добросовестное признание, мы стремимся добиться того, чтобы
нам поверили тогда, когда мы скажем, что вот такие-то вещи мы понимаем. Нам
не нужно вовсе далеко ходить в поисках необычайных явлений и чудес:
по-моему, среди вещей, наблюдаемых нами повседневно, встречаются настолько
непонятные, что они не уступят никаким чудесам. Разве не чудо, что в капле
семенной жидкости, из которой мы возникли, содержатся зачатки не только
нашего телесного облика, но и склонностей и задатков наших родителей? Где в
этой капле жидкости умещается такое бесчисленное количество явлений?
И каков стремительный и беспорядочный ход развития этих признаков
сходства, в силу которого правнук будет походить на прадеда, племянник на
дядю? В Риме были трое представителей рода Лепидов, родившихся не один за
другим, а в разное время, у которых один и тот же глаз был прикрыт хрящом
[12]. В Фивах существовал род, у всех представителей которого была родинка в
виде наконечника копья, и если у кого такой родинки не было, он считался
незаконнорожденным [13]. Аристотель сообщает [14], что у одного народа, где
существовала общность жен, детей узнавали по сходству с отцами.
Возможно, что предрасположение к каменной болезни унаследовано мной от
отца, так как он умер в ужасных мучениях от большого камня в мочевом пузыре.
Это несчастье свалилось на него на 67-м году жизни, а до этого у него не
было никаких признаков, никаких предвестий ни со стороны почек, ни со
стороны каких-либо других органов. Пока с ним не стряслась эта беда, он
пользовался цветущим здоровьем и болел очень редко; да и заболев, он
промучился целых семь лет. Я родился за двадцать пять с лишним лет до его
заболевания, когда он был в расцвете сил, и был третьим по счету из его
детей. Где же таилась в течение всего этого времени склонность к этой
болезни? И как могло случиться, что, когда отец мой был еще так далек от
этой беды, в той ничтожной капле жидкости, в которой он меня создал, уже
содержалось такое роковое свойство? Как могло оно оставаться столь скрытым,
что я стал ощущать его лишь сорок пять лет спустя, и проявилось оно до сих
пор только у меня, одного из всех моих братьев и сестер, родившихся от одной
матери? Кто возьмется разъяснить мне эту загадку, тому я поверю, какое бы
количество чудес он ни пожелал мне растолковать, лишь бы только он не
предложил мне - как это нередко делают - какое-нибудь объяснение настолько
надуманное и замысловатое, что оно оказалось бы еще более странным и
невероятным, чем само это явление.
Да простят мне врачи мою дерзость, но из той же роковой капли
зародились и воспринятые мной ненависть и презрение к их науке; антипатия,
которую я питаю к их искусству, несомненно мной унаследована. Мой отец
прожил семьдесят четыре года, мой дед - шестьдесят девять, а мой прадед
около восьмидесяти лет, не прибегая ни к каким медицинским средствам. Должен
пояснить: все то, что не употребляется в повседневной жизни, ими считалось
лекарством. Медицина складывается из примеров и из опыта, но таким же
образом составилось и мое мнение о ней. Разве это не вполне достоверный и
весьма убедительный опыт? Я не уверен, сумеют ли они наскрести в своих
анналах троих таких же людей, как мой отец, дед и прадед, родившихся,
выросших и умерших в одной и той же семье, под одним и тем же кровом,
которые прожили бы столько же лет, подчиняясь их правилам. Они должны
признать, что в этом вопросе если не научные соображения, то удача - на моей
стороне, а для врачей удача важнее научных соображений. Пусть не ссылаются
они в доказательство своей правоты на меня, каков я сейчас; пусть не грозят
мне, находящемуся в когтях болезни; это был бы чистейший обман. Бесспорно,
что приведенные мной примеры из истории моей семьи красноречиво говорят в
мою пользу, и врачи становятся перед ними в тупик. В человеческих делах
такое постоянство редко. Прадед мой родился в 1402 году, так что все это
длится в нашей семье почти двести лет (недостает лишь восемнадцати). Нет
поэтому ничего удивительного, что опыт начинает нам изменять. Пусть не
ссылаются на боли, во власти которых я нахожусь: разве мало тех сорока семи
лет, в течение которых я не знал болезней? Если даже я стою у своего
жизненного предела, все же путь мой был достаточно долог.
Мои предки не любили медицину по какому-то непонятному и
бессознательному чувству. Уже один вид лекарств внушал моему отцу
отвращение. Мой дядя по отцовской линии, духовное лицо, господин де Гожак, с
детства отличался болезненностью, но умудрился все же при своем слабом
здоровье прожить шестьдесят семь лет; и вот, когда однажды он заболел
тяжелой и длительной лихорадкой, врачи велели объявить ему, что если он не
прибегнет к медицинской помощи (они называют помощью то, что часто
оказывается помехой), то неминуемо умрет. Как ни напуган был этот милейший
человек объявленным ему суровым приговором, но ответил: "Значит, я уже могу
считать себя мертвым". Однако, по милости божьей, предсказание врачей
оказалось ложным, что выяснилось весьма скоро.
Из братьев моего отца - а их было трое - только самый младший, господин
де Бюссаге, который был немного моложе других, признавал врачебное
искусство, думаю, потому, что ему приходилось иметь дело и с другими
искусствами, - ведь он состоял советником парламента. Но результат этого
признания был весьма неутешительный, ибо, будучи на вид самым крепким по
сложению из братьев, он умер значительно раньше их, за исключением лишь
одного брата, господина де Сен-Мишеля.
Возможно, что это врожденное отвращение к медицине я воспринял от них,
но если бы это была единственная причина моего отрицательного отношения к
ней, я попытался бы побороть его. Ибо все такого рода склонности,
возникающие в нас без участия разума, оказываются ошибочными: своего рода
болезнь, с которой следует бороться. Не исключено, что у меня была эта
склонность, но я еще углубил и упрочил ее своими размышлениями, которые
привели меня к сложившемуся у меня мнению о ней. Я не выношу, когда
отказываются принимать лекарство лишь на том основании, что вкус его
неприятен; это не в моем духе, ибо я считаю, что ради здоровья стоит
претерпеть всякие надрезы и прижигания, как бы мучительны они ни были.
Вместе с Эпикуром я полагаю, что надо избегать таких наслаждений,
которые влекут за собой еще большие страдания, и принимать с готовностью
страдания, несущие за собой несравненно большие наслаждения.
Здоровье - это драгоценность, и притом единственная, ради которой
действительно стоит не только не жалеть времени, сил, трудов и всяких благ,
но и пожертвовать ради него частицей самой жизни, поскольку жизнь без него
становится нестерпимой и унизительной. Без здоровья меркнут и гибнут
радость, мудрость, знания и добродетели; достаточно противопоставить всем
самым убедительным направлениям, которыми философы пытаются нас уверить в
обратном, образ, скажем, Платона: предположим, что он поражен падучей или
апоплексией, и посоветуем ему призвать в данном случае на помощь свои
благородные и возвышенные душевные качества. Всякий путь, ведущий к
здоровью, я не решался бы назвать ни чересчур трудным, ни слишком дорого
стоящим. Но у меня есть кой-какие другие соображения, побуждающие меня
относиться весьма недоверчиво к товару, который нам хочет всучить медицина.
Я вовсе не утверждаю, что не существует никакого врачебного искусства.
Не может быть никакого сомнения в том, что среди неисчислимого множества
существующих в природе вещей есть и благотворные для нашего здоровья. Я
прекрасно знаю, что есть некие целебные травы, которые увлажняют, и другие,
которые сушат; что хрен обладает ветрогонным свойством, а листья кассии
действуют как слабительное. Я знаю еще много разных других средств и не
сомневаюсь в их действии, так же как и в том, что согреваюсь от вина или
насыщаюсь бараниной: говорил же Солон [15], что, подобно другим лекарствам,
еда является средством, излечивающим болезнь голода. Я не отрицаю пользы,
извлекаемой нами из богатств природы, и не сомневаюсь ни в ее могуществе, ни
в том, что мы имеем полную возможность применить ее средства для наших
целей. Я вижу, как щуки и ласточки прекрасно используют их. Но я не верю в
измышления нашего разума, нашей науки и искусства, в которых мы не знаем ни
границ, ни меры и в угоду которым поступились природой и ее предписаниями.
Подобно тому как мы называем правосудием груду первых подвернувшихся
нам под руку законов, применяемых часто весьма нелепо и несправедливо, и
подобно тому как те, кто смеется над этим и изобличает эту глупость, отнюдь
не стремятся изобличить само это благородное занятие, а лишь хотят указать
на злоупотребление священным именем правосудия и на профанацию его, - точно
так же и в медицине я глубоко чту ее славное название, цели, которые она
себе ставит, и те столь полезные вещи, которые она сулит человечеству, но у
меня нет ни почтения, ни доверия к тому, что слывет у нас медициной.
Прежде всего опыт повелевает мне опасаться медицины, ибо на основании
всего того, что мне приходилось наблюдать, я не знаю ни одного разряда
людей, который так рано заболевал бы и так поздно излечивался, как тот, что
находится под врачебным присмотром. Само здоровье этих людей уродуется
принудительным, предписываемым им режимом. Врачи не довольствуются тем, что
прописывают нам средства лечения, но и делают здоровых людей больными для
того, чтобы мы во всякое время не могли обходиться без них. Разве не видят
они в неизменном и цветущем здоровье залога серьезной болезни в будущем? Я
довольно часто болел и, не прибегая ни к какой врачебной помощи, убедился,
что мои болезни легко переносимы (я испытал это при всякого рода болезнях) и
быстротечны; я не омрачал их течения горечью врачебных предписаний. Своим
здоровьем я пользовался свободно и невозбранно, не стесняя себя никакими
правилами или наставлениями и руководствуясь только своими привычками и
своими желаниями. Я могу болеть где бы то ни было, ибо во время болезни мне
не нужно никаких других удобств, кроме тех, которыми я пользуюсь, когда
здоров. Я не боюсь оставаться без врача, без аптекаря и всякой иной
медицинской помощи, хотя других эти вещи пугают больше, чем сама болезнь.
Увы, не могу сказать, что сами врачи показывали нам, что их наука дает им
хоть какое-нибудь заметное преимущество перед нами, что они благоденствуют
не в пример нам или что они более долговечны.
Нет такого народа, который на протяжении веков не обходился бы без
медицины, особенно в раннюю, то есть в самую лучшую и счастливую пору своего
существования. Но и в наше время одна десятая мира живет без медицины;
многие народы, не зная ее, более здоровы и более долговечны по сравнению с
ними; а если взять французов, то простой народ благополучнейшим образом
обходится без нее. Медицина появилась у римлян шестьсот лет спустя после
основания Рима, но после того как они испытали ее действие, она была изгнана
из их города по почину Катона Цензора, показавшего пример, как легко можно
жить без нее: он сам прожил восемьдесят пять лет, и жена его прожила до
глубокой старости - не то чтобы без "лекарств", а без врачей [16]; ибо
всякое благотворно действующее на нас средство может быть названо
"лекарством". По словам Плутарха [17], он поддерживал здоровье своих
близких, кормя их (насколько помню) зайчатиной, подобно тому как аркадцы, по
утверждению Плиния [18], излечивали все болезни коровьим молоком. А ливийцы,
по словам Геродота [19], как правило, пользовались на редкость хорошим
здоровьем благодаря особому их обычаю, а именно: когда ребенку исполнялось
четыре года, они прижигали ему жилки на темени и на висках, чтобы он в
дальнейшем не страдал от каких-либо простуд и воспалений. А разве наши
деревенские жители не употребляют при всякой болезни снадобье из самого
крепкого вина, сваренного с шафраном и пряностями, которое действует с не
меньшим успехом?
И говоря начистоту, разве все эти разнообразные и противоречивые
предписания не клонятся в конечном счете к одной и той же цели - к тому,
чтобы очистить желудок? И разве простой слуга не в состоянии применить эти
средства?
Но я далее не уверен в полезности этого всеми рекомендуемого средства и
не знаю, не нуждается ли наш организм в том, чтобы эти отбросы некоторое
время оставались в нем, подобно тому как вино, чтобы не портиться, должно
выделять осадок. Ведь нередко у здоровых людей по непонятной причине
начинается рвота или понос, сопровождающиеся усиленным выведением из
организма отбросов пищеварения, причем эта чистка вовсе не бывала
необходимой с самого начала и не приносила никакой пользы в дальнейшем, а
оказывалась, наоборот, вредной. Недавно я вычитал у великого Платона [20],
что из трех видов движения, свойственных человеку, опаснейшими являются те,
что связаны с облегчением кишечника, и потому ни один разумный человек не
должен прибегать к лечению слабительными без крайней необходимости, ибо
такими противодействующими средствами можно только вызвать и усилить боль.
Болезни следует смягчать и излечивать разумным образом жизни; напряженная
борьба между лекарствами и болезнью всегда причиняет вред, так как эта
схватка происходит в нашем организме, на лекарство же нельзя полагаться, ибо
оно по природе своей враждебно нашему здоровью и применение его вызвано
только теми нарушениями, которые совершаются в нас. Предоставим же организм
самому себе: природа, помогающая блохам и кротам, помогает и тем людям,
которые терпеливо вверяются ей подобно блохам и кротам. Мы можем до хрипоты
понукать нашу болезнь, - это ни на йоту не подвинет нас вперед. Таков
неумолимый ход вещей в природе. Наши страхи, наше отчаяние не ускоряют, а
лишь задерживают помощь природы. Болезнь должна иметь свои сроки, как и
здоровье. Природа не нарушит установленного ею порядка ради одного человека
и в ущерб другим, ибо тогда воцарится беспорядок. Будем следовать ей, ради
бога, будем ей подчиняться. Она ведет тех, кто следует за ней, тех же, кто
сопротивляется, она тащит силком вместе с их безумием и лекарствами.
Прочистите лучше мозги: это будет полезнее, чем прочистить желудок.
Одного спартанца спросили, каким образом он прожил здоровым столь
долгую жизнь. "Не прибегая к медицине", - ответил он [21]. А император
Адриан, умирая, неустанно повторял, что обилие лечивших его врачей погубило
его [22].
Некий незадачливый борец заделался врачом. "Вот здорово! - сказал ему
Диоген. - Ты прав; теперь ты будешь загонять в гроб тех, кто раньше клал
тебя на обе лопатки" [23].
Счастье врачей в том, что, по выражению Никокла [24], их удача у всех
на виду, а ошибки скрыты под землей, но, кроме того, они обычно искусно
используют все, что только можно; если в нас есть крепкая и здоровая основа
от природы или по воле случая, или еще по какой-нибудь неизвестной причине
(а таких причин несметное множество), то они вменяют это в заслугу именно
себе. Если пациенту, находящемуся под присмотром врача, повезет в смысле
излечения какого-нибудь недуга, врач обязательно отнесет это за счет
медицины. Случайности, которые помогли излечиться мне и тысяче других людей,
не прибегающих к помощи врачей, они обязательно припишут себе и будут
похваляться ими перед своими больными; но, когда дело идет о плохом исходе
болезни, они полностью отрицают свою вину и сваливают ее целиком на
пациентов, ссылаясь на такие пустяковые причины, каких всегда можно найти
великое множество: такой-то заболел из-за того, что оголил руку, такого-то
погубил стук колес -
rhedarum transitus arcto
Vicorum inflexu -
{Проезд повозок по узким поворотам улиц [25] (лат. ).}
в таком-то случае всему виной открытое окно, в другом - что больной
лежал на левом боку, в третьем - что больной подумал о чем-то тягостном.
Словом, какого-нибудь слова, сновидения или мельком брошенного взгляда
вполне достаточно, чтобы они полностью сняли с себя всякую вину. В иных
случаях врачи, если им вздумается, пользуются даже ухудшением в состоянии
больного, действуя способами, в которых у них никогда не может быть
недостатка: если болезнь от применения прописанного ими лечения обостряется,
они уверяют, что без их лекарств было бы еще хуже. Выходит, что тот, чью
простуду они обратили в ежедневную лихорадку, без их помощи страдал бы
непрерывными приступами ее. Они не боятся плохо делать свое дело, так как и
плачевный исход умеют обратить себе на пользу. У врачей несомненно есть
основания требовать от больного веры в прописываемые ими средства, ибо надо
действительно быть очень простодушным и податливым, чтобы довериться столь
сомнительным фантазиям.
Платон вполне справедливо говорил [26], что врачам позволительно лгать
сколько угодно, ибо наше выздоровление зависит от их щедрых и обманчивых
посулов.
Эзоп, писатель редкого дарования, всю глубину мастерства которого
способны оценить лишь немногие, бесподобно рисует нам, как деспотически
врачи властвуют над своими несчастными пациентами, подавленными болезнью и
страхом. Так, например, он рассказывает [27]: однажды врач спросил больного,
как подействовало на него лекарство, которое он ему прописал. "Я сильно
потел от него", - ответил больной. "Это очень хорошо", - сказал по этому
поводу врач. Когда некоторое время спустя врач снова спросил больного о том
же, больной заявил: "У меня был сильнейший озноб, меня всего трясло". - "Это
хорошо", - промолвил врач. Когда же врач в третий раз спросил больного, как
он себя чувствует, последний ответил: "Я чувствую, что весь распух, как от
водянки". - "Вот и прекрасно", - заявил врач. Вслед за тем к больному зашел
проведать его один из близких и осведомился, как он себя чувствует. "Так
хорошо, друг мой, - сказал больной, - что просто помираю от этого".
В Египте существовал более справедливый закон, по которому врач брался
за лечение больного с условием, что в течение первых трех дней болезни сам
больной отвечал за все, что могло с ним приключиться, по прошествии же трех
дней за все отвечал уже врач; и в самом деле, какой иной смысл имело то, что
покровитель врачей, Эскулап, был поражен молнией за то, что воскресил к
жизни Ипполита?
Nam pater omnipotens, aliquem indignatus ab umbris
Mortalem infernis ad lumina surgere vitae,
Ipse repertorem medicinae talis et artis
Fulmine Phoebigenam stygias detrusit ad undas;
{Но всемогущий отец [Юпитер], негодуя на то, что какой-то смертный мог
вернуться из обители подземных теней к сиянию жизни, сам поразил молнией
изобретателя подобного врачебного искусства и низринул Фебова сына в воды
Стикса [28] (лат. ).}
а его преемники, отправляющие столько душ на тот свет, освобождены от
ответственности!
Какой-то врач выхвалял перед Никоклом огромную важность врачебного
искусства: "Это бесспорно, - ответил Никокл, - ведь оно может безнаказанно
губить столько людей" [29].
Если бы я был на месте врачей, я окружил бы медицину священным и
таинственным ореолом: врачи в свое время положили хорошее начало этому делу,
но не довели его до конца. Врачи умно поступили, объявив богов и демонов
родоначальниками медицины, создав особый язык и особую письменность,
невзирая на философское наставление, гласящее, что безумно давать человеку
благие советы на непонятном ему наречии - Ut si quis medicus imperet ut
sumat:
Terrigenam, herbigradam, domiportam, sanguine cassam.
{Как если бы какой-нибудь врач предписал больному принять "земнородную,
траноходную, домоносную, кровочуждую" [30] (лат. ).}
Под стать их искусству было правило - его придерживаются все пустые и
мнимые науки, толкующие о сверхъестественном, - которое требовало, чтобы
больной заранее верил им и был убежден в правильности их действий. Они
твердо держатся этого правила и считают, что самый невежественный и
несмышленый лекарь более полезен больному, который верит в него, чем самый
опытный, но незнакомый больному врач. Даже выбор большинства их лекарств
загадочен и таинствен; вроде, например, левой ноги черепахи, мочи ящерицы,
испражнений слона, печени крота, крови, взятой из-под правого крыла белого
голубя, а для нас, злополучных почечных больных (до того глубоко их
презрение к нашей болезни!), истолченный в порошок крысиный помет; можно
перечислить еще много подобных нелепостей, которые скорее смахивают на
колдовские чары, чем на серьезную науку. Я не стану распространяться о