Страница:
мерцании звезд неподвижное сияние эфира над нами, и обращаем мысль к
движениям луны и солнца [47] (лат. ).}
Подумайте о том, какую огромную власть и силу имеют эти небесные тела
не только над нашей жизнью и превратностями нашей судьбы,
Facta etenim et vitas hominum suspendit ab astris,
{Жизнь и действия людей он [бог] ставит в зависимость от небесных
светил [48] (лат. ).}
но, как учит нас наш разум, даже над нашими склонностями, над нашей
волей, которой они управляют и движут по своему усмотрению:
speculataque longe
Deprendit tacitis dominantia legibus astra,
Et totum alterna mundum ratione moveri,
Fatorumque vices certis discernere signis.
{Человек понимает, что эти издали глядящие светила властвуют над ним в
силу сокровенных законов, что вся вселенная движется благодаря череде,
причин и что исход судеб можно различить по определенным знакам [49] (лат.
).}
Подумайте о том, что не только отдельный человек, будь то даже король,
но и целые монархии, целые империи и весь этот подлунный мир изменяется под
воздействием малейших небесных движений:
Quantaque quam parvi faciant discrimina motus:
Tantum est hoc regnum, quod regibus imperat ipsis!
{Столь малые движения порождают такие различия; таково это царство,
властвующее над самими государями [50] (лат. ).}
А что сказать, если наши добродетели, наши пороки, наши способности,
наши знания и даже само это рассуждение о силе небесных светил и само это
сравнение их с нами проистекают - как полагает наш разум - с их помощью и по
их милости;
furit alter amore
Et pontum tranare potest et vertere Troiam;
Alterius sors est scribendis legibus apta;
Ecce patrem nati perimimt, natosque parentes;
Mutuaque armati coeunt in vulnera fratres:
Non nostrum hoc bellum est, coguntur tanta movere,
Inque suas ferri poenas, lacerandaque membra;
Нос quoque fatale est, sic ipsum expendere fatum.
{Один, обезумев от любви, может переплыть море и разрушить Трою. Другой
судьбою предназначен к созданию законов. Вот сыновья, убивающие отца, вот
отцы, убивающие детей, вот сходятся вооруженные братья, наносящие друг другу
раны. Не мы виною этих распрей. Мы вынуждены так действовать, наказывать
самих себя и раздирать на части. Неизбежно и то, что сама судьба должна
оцениваться под этим углом зрения [51] (лат. ).}
Если даже та доля разума, которой мы обладаем, уделена нам небом, как
же может эта крупица разума равнять себя с ним? Как можно судить о его
сущности и его способностях по нашему знанию! Все, что мы видим в небесных
телах, поражает и потрясает нас. Quae molitio, quae ferramenta, quae vectes,
qui machinae, qui ministri tanti operis fuerunt {Какие приготовления, какие
орудия, какие рычаги, какие машины, какие рабочие потребовались для
постройки такого грандиозного здания? [52] (лат. ).}? На каком же основании
лишаем мы их души, жизни, разума? Убедились ли мы в их неподвижности,
бесчувствии, неразумии, мы, не имеющие с ними никакого общения и вынужденные
им лишь повиноваться? Сошлемся ли мы на то, что мы не видели ни одного
существа, кроме человека, которое наделено было бы разумной душой? А видели
ли мы нечто подобное солнцу? Перестает ли оно быть солнцем от того, что мы
не видели ничего подобного? Перестают ли существовать его движения на том
основании, что нет подобных им? Если нет того, чего мы не видели, то наше
знание становится необычайно куцым: Quae sunt tantae animi angustiae {К чему
заключать наш разум в такие теснины? [53] (лат. ).}! Не химеры ли это
человеческого тщеславия - превращать луну в некую небесную землю и
представлять себе на ней, подобно Анаксагору [54], горы и долины, находить
на ней человеческие селения и жилища и даже устраивать на ней, ради нашего
удобства, целые колонии, как это делают Платон и Плутарх, а нашу землю
превращать в сверкающее и лучезарное светило? Inter cetera mortalitatis
incommoda et hoc est, caligo mentium, nec tantum necessitas errandi sed
errorum amor {Среди множества недостатков нашей смертной природы есть и
такой: ослепление ума - не только неизбежность заблуждений, но и любовь к
ошибкам [55] (лат. ).}. Corruptibile corpus aggravat animam, et deprimit
terrena inhabitatio sensum multa cogitantem {Ибо тленное тело отягощает
душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум [56] (лат. ).}.
Самомнение - наша прирожденная и естественная болезнь. Человек самое
злополучное и хрупкое создание и тем не менее самое высокомерное [57].
Человек видит и чувствует, что он помещен среди грязи и нечистот мира, он
прикован к худшей, самой тленной и испорченной части вселенной, находится на
самой низкой ступени мироздания, наиболее удаленной от небосвода, вместе с
животными наихудшего из трех видов [58], и, однако же, он мнит себя стоящим
выше луны и попирающим небо. По суетности того же воображения он равняет
себя с богом, приписывает себе божественные способности, отличает и выделяет
себя из множества других созданий, преуменьшает возможности животных, своих
собратьев и сотоварищей, наделяя их такой долей сил и способностей, какой
ему заблагорассудится. Как он может познать усилием своего разума внутренние
и скрытые движения животных? На основании какого сопоставления их с нами он
приписывает им глупость [59]?
Когда я играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее она
мною, нежели я ею! Платон в своем изображении золотого века Сатурна [60]
относит к важнейшим преимуществам человека тех времен его общение с
животными, изучая и поучаясь у которых, он знал подлинные качества и
особенности каждого из них; благодаря этому он совершенствовал свой разум и
свою проницательность, и в результате жизнь его была во много раз счастливее
нашей. Нужно ли лучшее доказательство глупости обычных человеческих суждений
о животных? Этот выдающийся автор полагал [61], что ту телесную форму,
которую дала им природа, она в большинстве случаев назначила лишь для того,
чтобы люди по ней могли предсказывать будущее, чем в его время и
пользовались.
Тот недостаток, который препятствует общению животных с нами, - почему
это не в такой же мере и наш недостаток, как их? Трудно сказать, кто виноват
в том, что люди и животные не понимают друг друга, ибо ведь мы не понимаем
их так же, как и они нас. На этом основании они так же вправе считать нас
животными, как мы их. Нет ничего особенно удивительного в том, что мы не
понимаем их: ведь точно так же мы не понимаем басков и троглодитов. Однако
некоторые люди хвастались тем, что понимают их, например Аполлоний Тианский,
Меламп, Тиресий, Фалес и другие [62]. И если есть народы, которые, как
утверждают географы, выбирают себе в цари собаку [63], то они должны уметь
истолковывать ее лай и движения. Нужно признать равенство между нами и
животными: у нас есть некоторое понимание их движений и чувств, и примерно в
такой же степени животные понимают нас. Они ласкаются к нам, угрожают нам,
требуют от нас; то же самое проделываем и мы с ними.
В то же время известно, что и между самими животными существует
глубокое общение и полное взаимопонимание, причем не только между животными
одного и того же вида, но и различных видов:
Et mutae pecudes et denique saecla ferarum
Dissimiles soleant voces variasque cluere
Cum metus aut dolor est, aut cum iam gaudia gliscunt.
{Ведь и бессловесные домашние животные и дикие звери издают различные
звуки, в зависимости от того, испытывают ли они страх, боль или радость [64]
(лат. ).}
Заслышав собачий лай, лошадь распознает, злобно ли лает собака, и
нисколько не пугается, когда собака лает совсем по-иному. Но и относительно
животных, лишенных голоса, мы без труда догадываемся по тем услугам, которые
они оказывают друг другу, о каком-то существующем между ними способе
общения; они рассуждают и говорят с помощью своих движений:
Non alia longe ratione atque ipsa videtur
Protrahere ad gestum pueros infantia linguae.
{В силу тех же причин, какие, судя по всему, и детей, не владеющих
речью, вынуждают жестикулировать [65] (лат. ).}
Почему бы и нет? Ведь видим же мы, как немые при помощи жестов спорят,
доказывают и рассказывают разные вещи. Я видел таких искусников в этом деле,
что их действительно можно было понимать полностью. Влюбленные ссорятся,
мирятся, благодарят, просят друг друга, уславливаются и говорят друг другу
все одними только глазами:
Е'l silenzio ancor suole
Aver prieghi e parole.
{Само молчание наполнено словами и просьбами [66] (ит. ).}
А чего только мы не выражаем руками? Мы требуем, обещаем, зовем и
прогоняем, угрожаем, просим, умоляем, отрицаем, отказываем, спрашиваем,
восхищаемся, считаем, признаемся, раскаиваемся, пугаемся, стыдимся,
сомневаемся, поучаем, приказываем, подбадриваем, поощряем, клянемся,
свидетельствуем, обвиняем, осуждаем, прощаем, браним, презираем, не
доверяем, досадуем, мстим, рукоплещем, благословляем, унижаем, насмехаемся,
примиряем, советуем, превозносим, чествуем, радуемся, сочувствуем,
огорчаемся, отказываемся, отчаиваемся, удивляемся, восклицаем, немеем.
Многоразличию и многообразию этих выражений позавидует любой язык! Кивком
головы мы соглашаемся, отказываем, признаемся, отрекаемся, отрицаем,
приветствуем, чествуем, почитаем, презираем, спрашиваем, выпроваживаем,
потешаемся, жалуемся, ласкаем, покоряемся, противодействуем, увещеваем,
грозим, уверяем, осведомляем. А чего только не выражаем мы с помощью бровей
или с помощью плеч! Нет движения, которое не говорило бы и притом на языке,
понятном всем без всякого обучения ему, на общепризнанном языке. Таким
образом, если учесть наличие множества других языков, каждый из которых
принят лишь в определенных областях или государствах, то язык движений
следует, пожалуй, признать наиболее пригодным для человеческого рода. Я уже
не говорю о том, как под давлением необходимости ему сразу научаются те,
кому это нужно; не говорю я ни об азбуке пальцев, ни о грамматике жестов, ни
о науках, которые изъясняются и выражаются лишь с их помощью; ни о тех
народах, которые, по словам Плиния [67], не имеют никакого другого языка.
Посол города Абдеры после длинной речи, произнесенной перед спартанским
царем Агисом, спросил его: "Итак, государь, какой ответ я должен передать
моим согражданам?" - "Что я позволил тебе, - ответил Агис, - сказать все,
что ты хотел и сколько ты хотел, не произнеся ни одного слова" [68]. Разве
это не образец разговора без слов и притом совершенно понятного?
Наконец, каких только человеческих способностей не узнаем мы в
действиях животных! Существует ли более благоустроенное общество, с более
разнообразным распределением труда и обязанностей, с более твердым
распорядком, чем у пчел? Можно ли представить себе, чтобы это столь
налаженное распределение труда и обязанностей совершалось без участия
разума, без понимания? His quidam signis atque haec exempla secuti, Esse
apibus partem divinae mentis et haustus Aethereos dlxere {Судя по этим
примерам и признакам, некоторые утверждали, что в пчелах есть доля
божественного разума и дыхание эфира [69] (лат. ).}.
Разве ласточки, которые с наступлением весны исследуют все уголки наших
домов с тем, чтобы из тысячи местечек выбрать наиболее удобное для гнезда,
делают это без всякого расчета, наугад? И разве могли бы птицы выбирать для
своих замечательных по устройству гнезд скорее квадратную форму, чем
круглую, предпочтительно тупой угол, а не прямой, если бы не знали
преимуществ этого? Разве, смешивая глину с водой, они не понимают, что из
твердого материала легче лепить, если он увлажнен? Разве, устилая свои
гнезда мохом или пухом, не учитывают они того, что нежным тельцам птенцов
так будет мягче и удобнее? Не потому ли защищаются они от ветра с дождем и
вьют гнезда на восточной стороне, что разбираются в действии разных ветров и
считают, что одни из этих ветров для них полезнее, чем другие? Почему паук,
если он лишен способности суждения и умения делать выводы, в одном месте
ткет густую паутину, в другом - редкую и пользуется в одних случаях сетью из
толстых нитей, в других - из тонких? На большинстве творений животных мы
убеждаемся, как слабо мы способны подражать им. Ведь знаем же мы, когда речь
идет о наших более грубых творениях, какие способности участвуют в их
создании, и видим, что душа наша напрягает при этом все свои силы; почему в
таком случае не думать того же о животных? На каком основании приписываем мы
творения животных какой-то врожденной слепой склонности, хотя эти творения
превосходят все, на что мы способны по своим природным дарованиям и знаниям!
Так, мы, не задумываясь, наделяем животных большим преимуществом по
сравнению с нами самими, допускаем, что природа с материнской нежностью
охраняет и как вы собственноручно направляет их при всех обстоятельствах их
жизни, во всех их действиях, между тем как нас, людей, она предоставляет на
волю судьбы и случая, заставляя с помощью знания отыскивать вещи,
необходимые для нашего сохранения; при этом природа отказывает нам в
средствах, с помощью которых мы могли бы путем какого-то обучения и
совершенствования уравнять наши способности с природной сметливостью
животных. Ввиду этого, несмотря на неразумие животных, они во всех
отношениях превосходят все, что доступно нашему божественному разуму.
Мы вправе были бы на этом основании назвать природу несправедливой
мачехой. Но дело обстоит вовсе не так, и мы отнюдь не в столь уж плохом и
невыгодном положении. В действительности природа позаботилась о всех своих
созданиях, и нет из них ни одного, которого бы она не наделила всеми
необходимыми средствами самозащиты. Жалобы, которые мы постоянно слышим от
людей (ибо по присущему им высокомерию они склонны то заноситься выше
облаков, то впадать в противоположную крайность), заключаются в том, что
человек будто бы единственная, брошенная на произвол судьбы тварь, голый
человек на голой земле, связанный по рукам и ногам, могущий вооружиться и
защититься лишь чужим оружием, - между тем природа позаботилась снабдить все
другие создания раковинами, стручками, корой, мехом, шерстью, шкурой,
шипами, перьями, волосами, чешуей, щетиной, руном, в зависимости от
потребностей того или иного существа; она вооружила их когтями, зубами,
рогами для нападения и защиты, она сама научила их тому, что им свойственно,
- плавать, бегать, летать, петь, между тем как человек без обучения не умеет
ни ходить, ни говорить, ни есть, а только плакать.
Tum porro puer, ut saevis proiectus ab undis
Navita nudus humi iacet, infans, indigus omni
Vitali auxilio, сшп primum in luminis oras
Nixibus ex alvo matris natura profudit;
Vagituque locum lugubri complet, ut aequum est
Cul tantum in vita restet transire malorum.
At variae crescunt pecudes, armenta feraeque
Nec crepitacula eis opus est, nec cuiquam adhibenda est
Almae nutricis blanda atque infracta loquella;
Nec varias quaerunt vestes pro tempore caeli;
Denique non armis opus est, non moenibus altis,
Queis sua tutentur quando omnibus omnia large
Tellus ipsa parit, naturaque daedala rerum.
{Вот и младенец, подобно моряку, выброшенный жестокой бурей на берег,
лежит на земле, - нагой, бессловесный, совсем беспомощный в жизни с той
минуты, как природа в тяжком усилии исторгла его на свет из материнского
лона. Его жалобный плач раздается кругом, - да и как ему не жаловаться,
когда ему предстоит испытать при жизни столько злоключений? Между тем и
крупный и мелкий скот, и дикие звери вырастают, не нуждаясь ни в
погремушках, ни в том, чтобы их нежно утешала, коверкая слова, кормилица. Не
нужна им и различная одежда, в зависимости от времени года; нет у них,
наконец, нужды ни в оружии, ни в высоких стенах для охраны своего достояния,
ибо все им в изобилии производит земля и искусно готовит природа [70] (лат.
).}
Эти жалобы человека необоснованны: мир устроен более справедливо и
более единообразно. Наша кожа не менее, чем кожа животных, способна
противостоять переменам погоды, как показывает пример народов, которые
никогда не носили никакой одежды. Наши предки, древние галлы, были одеты
совсем легко, как легко одеты и наши соседи ирландцы, живущие в весьма
холодном климате. Да мы можем убедиться в этом и по себе, ибо все части
тела, которые мы, согласно принятому в тех или иных краях обычаю, оставляем
открытыми для ветра и воздуха, быстро приспосабливаются к этому, как,
например, наше лицо, руки, ноги, плечи, голова. Если у нас и есть слабое
место, которое должно было бы бояться холода, то это желудок, где происходит
пищеварение, а между тем наши отцы не прикрывали его; если взять наших дам,
таких слабых и хрупких, то мы нередко видим, что они обнажаются до пупка.
Пеленание и завязывание детей тоже необязательны, как показывает пример
спартанских матерей, которые воспитывали детей, не завязывая и не пеленая
их, предоставляя полную свободу их членам [71]. Плакать так же свойственно
большинству других животных, как и человеку, и многие из них долгое время
после появления своего на свет пищат и стонут, ибо этот плач есть следствие
той слабости, которую они ощущают. Что касается привычки есть, то она есть и
у нас, и у животных прирожденная и не требует обучения:
Sentit enim vim quisque suam quam possit abuti.
{Каждый чувствует, каковы его силы, на которые он может рассчитывать
[72] (лат. ).}
Кто же усомнится в том, что ребенок, уже набравшийся достаточно сил,
чтобы питаться, не сумеет отыскать себе пищу? Земля производит достаточно и
может дать сколько ему нужно, не требуя обработки и никакого применения
искусства; а то обстоятельство, что она может прокормить не во всякое время,
относится в одинаковой мере и к животным, как показывает пример муравьев и
других животных, делающих запасы на голодное время. Пример недавно открытых
народов, у которых мы видим столь обильные запасы пищи и естественных
напитков, не требующих ни трудов, ни забот, учит нас, что хлеб - вовсе не
единственный наш предмет питания и что без всякого земледелия наша
природа-мать позаботилась о произрастании всего нам необходимого; и не
исключено даже, что она делала это щедрее и богаче, чем в настоящее время,
когда мы присоединили к этому наше искусство, -
Praeterea nitidas fruges vinetaque laeta
Sponte sua primum mortalibus ipsa creavit;
Ipsa dedit dulces foetus et pabula laeta,
Quae nunc vix nostro grandescunt aucta labore,
Conterimusque boves et vires agricolarum, -
{Вначале земля сама создала для смертных много наливных хлебов и тучных
виноградников, давая им также сладкие плоды и богатые пастбища. А теперь все
это лишь с трудом вырастает при усиленном нашем труде: мы изнуряем волов и
надрываем силы землепашцев [73] (лат. ).}
но только чрезмерные наши желания, которые мы спешим удовлетворить,
опережают все наши достижения.
Что касается вооружения, то мы вооружены природой лучше, чем
большинство других животных; мы располагаем большим числом разнообразных
движений наших членов и извлекаем из них большую пользу, притом без всякого
обучения; те, кто вынуждены сражаться нагими, так же, как и мы, отдаются на
волю случая. Если некоторые животные и имеют перед нами в этом отношении
преимущество, мы зато превосходим многих других животных. Что же касается
искусства укреплять тело и защищать его разными способами, то это делается
инстинктивно, по внушению природы. Так, например, слон с этой целью точит и
упражняет те зубы, которыми он пользуется в борьбе (ибо у слонов имеются для
этой цели особые зубы, которые они берегут и не употребляют для других
надобностей) [74]. Когда быки идут на бой, они поднимают вокруг себя пыль в
виде завесы; кабаны оттачивают свои клыки; когда ихневмон готовится к битве
с крокодилом, он для предохранения обмазывает свое тело слоем ила наподобие
брони. Разве это не так же естественно, как то, что мы вооружаемся
деревянными или железными приспособлениями?
Что касается дара речи, то если он не дан природой, без него можно
обойтись. Но все же я полагаю, что ребенок, которого вырастили бы в полном
одиночестве, без всякого общения с другими людьми (это был бы весьма трудно
осуществимый опыт), все же имел бы какие-то слова для выражения своих
мыслей. Нет оснований думать, что природа отказала бы нам в этой
способности, которою она наделила многих других животных, ибо их
способность, пользуясь голосом, жаловаться, радоваться, призывать на помощь,
склонять к любви разве не есть речь? Почему бы им не разговаривать друг с
другом, раз они разговаривают с нами, как и мы говорим с ними? Разве мы не
разговариваем на все лады с нашими собаками? И они нам отвечают! Мы
разговариваем с ними другим языком, другими словами, чем с птицами или со
свиньями, или с волами, или с лошадьми; мы меняем свою речь в зависимости от
вида животных, с которыми мы говорим.
Cosi per entro lora schiera bruna
S'ammusa l'una con l'altra formica
Forse a spiar lor via, et lor fortena.
{Так, в темной куче муравьев можно увидеть таких, которые плотно,
голова к голове, приблизились один к другому, словно для того, чтобы следить
друг за другом, за намерениями и удачами другого. [75] (ит. )}
Мне помнится, Лактанций [76] приписывает животным не только способность
речи, но и способность смеяться. То же различие в языках, которое мы
наблюдаем у людей разных стран, мы встречаем у животных одного и того же
вида. Аристотель по этому поводу упоминает куропаток, голоса которых
различаются в зависимости от мест, где они водятся [77]:
variaeque volucres
Longe alias alio iaciunt in tempore voces,
Et partim mutant cum tempestatibus una
Raucisonos cantus.
{Многие птицы в разное время поют совершенно по-разному и с переменой
погоды меняют свое хриплое пение [78] (лат. ).}
Но хотелось бы знать, на каком языке будет говорить ребенок, выросший в
полном одиночестве, ибо то, что говорится об этом наугад, не очень-то
убедительно. Если, желая мне возразить, сошлются на то, что глухие от
природы не умеют говорить, то я отвечу, что это объясняется не только тем,
что они не смогли обучиться говорить с помощью слуха, но происходит еще
более оттого, что орган слуха, которого они лишены, связан с органом речи и
что оба эти органа естественным образом связаны между собою; поэтому, прежде
чем обратиться со словами к другим людям, нам нужно сначала сказать их себе,
нужно, чтобы эти слова прозвучали в наших собственных ушах.
Все сказанное мною должно подтвердить сходство в положении всех живых
существ, включая в их число человека. Человек не выше и не ниже других; все,
что существует в подлунном мире, как утверждает мудрец [79], подчинено
одному и тому же закону и имеет одинаковую судьбу:
Indupedita suis fatalibus omnia vinclis.
{Все связано неизбежными узами судьбы [80] (лат. ).}
Разумеется, есть и известные различия - подразделения и степени разных
свойств, но все это в пределах одной и той же природы:
res quaeque suo ritu procedit, et omnes
Foedere naturae certo dlscrimina servant.
{Всякая вещь следует своим правилам, все вещи твердо блюдут законы
природы и сохраняют свои отличия [81] (лат. ).}
Надо заставить человека признать этот порядок и подчиниться ему. Он не
боится, жалкий, ставить себя выше его, между тем как в действительности он
связан и подчинен тем же обязательствам, что и другие создания его рода; он
не имеет никаких подлинных и существенных преимуществ или прерогатив. Те
преимущества, которые он из самомнения произвольно приписывает себе, просто
не существуют; и если он один из всех животных наделен свободой воображения
и той ненормальностью умственных способностей, в силу которой он видит и то,
что есть, и то, чего нет, и то, что он хочет, истинное и ложное вперемешку,
то надо признать, что это преимущество достается ему дорогой ценой и что ему
нечего им хвалиться, ибо отсюда ведет свое происхождение главный источник
угнетающих его зол: пороки, болезни, нерешительность, смятение и отчаяние.
Итак, возвращаясь к прерванной нити изложения, я утверждаю, что нет
никаких оснований считать, будто те действия, которые мы совершаем по своему
выбору и умению, животные делают по естественной склонности и по
принуждению. На основании сходства действий мы должны заключить о сходстве
способностей и признать, что животные обладают таким же разумом, что и мы,
действуя одинаковым с нами образом. Почему мы предполагаем в животных
природное принуждение, мы, не испытывающие ничего подобного? Тем более, что
почетнее быть вынужденным действовать по естественной и неизбежной
необходимости - и это ближе к божеству, - чем действовать по своей воле -
случайной и безрассудной; да и гораздо спокойнее предоставлять бразды нашего
поведения не нам, а природе. Из нашего тщеславного высокомерия мы
предпочитаем приписывать наши способности не щедрости природы, а нашим
собственным усилиям и, думая этим превознести и возвеличить себя, наделяем
животных природными дарами, отказывая им в благоприобретенных. И я считаю
это большой глупостью, ибо, на мой взгляд, качества, присущие мне от
рождения, следует ценить ничуть не меньше, чем те, которые я собрал по
крохам и выклянчил у обучения. Мы не в силах придумать человеку лучшую
похвалу, чем сказав, что он одарен от бога и от природы.
Возьмем, к примеру, лисицу [82], которую фракийцы, желая узнать, можно
ли безопасно пройти по тонкому речному льду, пускали вперед. Подойдя к краю
воды, лиса приникает ухом ко льду, чтобы определить, слышен ли ей шум воды,
текущей подо льдом, с далекого или близкого расстояния. И когда она, узнав
таким образом, какова толщина льда, на этом основании решает, идти ли вперед
или отступить, не должны ли мы заключить, что в уме лисицы совершается та же
работа, что и в нашем, что она рассуждает совсем так же, как мы, и что ход
ее мыслей примерно таков: то, что производит шум, движется; то, что
движется, не замерзло; то, что не замерзло, находится в жидком состоянии;
то, что жидко, не выдержит тяжести. Ибо думать, что действия лисицы являются
лишь следствием остроты ее слуха и совершаются без рассуждения, значит
допускать невероятное, не сообразное со здравым смыслом. И то же самое
следует допустить относительно множества разных уловок и хитростей, с
помощью которых животные защищаются от человека.
А если бы мы захотели усмотреть некоторое наше преимущество в том, что
движениям луны и солнца [47] (лат. ).}
Подумайте о том, какую огромную власть и силу имеют эти небесные тела
не только над нашей жизнью и превратностями нашей судьбы,
Facta etenim et vitas hominum suspendit ab astris,
{Жизнь и действия людей он [бог] ставит в зависимость от небесных
светил [48] (лат. ).}
но, как учит нас наш разум, даже над нашими склонностями, над нашей
волей, которой они управляют и движут по своему усмотрению:
speculataque longe
Deprendit tacitis dominantia legibus astra,
Et totum alterna mundum ratione moveri,
Fatorumque vices certis discernere signis.
{Человек понимает, что эти издали глядящие светила властвуют над ним в
силу сокровенных законов, что вся вселенная движется благодаря череде,
причин и что исход судеб можно различить по определенным знакам [49] (лат.
).}
Подумайте о том, что не только отдельный человек, будь то даже король,
но и целые монархии, целые империи и весь этот подлунный мир изменяется под
воздействием малейших небесных движений:
Quantaque quam parvi faciant discrimina motus:
Tantum est hoc regnum, quod regibus imperat ipsis!
{Столь малые движения порождают такие различия; таково это царство,
властвующее над самими государями [50] (лат. ).}
А что сказать, если наши добродетели, наши пороки, наши способности,
наши знания и даже само это рассуждение о силе небесных светил и само это
сравнение их с нами проистекают - как полагает наш разум - с их помощью и по
их милости;
furit alter amore
Et pontum tranare potest et vertere Troiam;
Alterius sors est scribendis legibus apta;
Ecce patrem nati perimimt, natosque parentes;
Mutuaque armati coeunt in vulnera fratres:
Non nostrum hoc bellum est, coguntur tanta movere,
Inque suas ferri poenas, lacerandaque membra;
Нос quoque fatale est, sic ipsum expendere fatum.
{Один, обезумев от любви, может переплыть море и разрушить Трою. Другой
судьбою предназначен к созданию законов. Вот сыновья, убивающие отца, вот
отцы, убивающие детей, вот сходятся вооруженные братья, наносящие друг другу
раны. Не мы виною этих распрей. Мы вынуждены так действовать, наказывать
самих себя и раздирать на части. Неизбежно и то, что сама судьба должна
оцениваться под этим углом зрения [51] (лат. ).}
Если даже та доля разума, которой мы обладаем, уделена нам небом, как
же может эта крупица разума равнять себя с ним? Как можно судить о его
сущности и его способностях по нашему знанию! Все, что мы видим в небесных
телах, поражает и потрясает нас. Quae molitio, quae ferramenta, quae vectes,
qui machinae, qui ministri tanti operis fuerunt {Какие приготовления, какие
орудия, какие рычаги, какие машины, какие рабочие потребовались для
постройки такого грандиозного здания? [52] (лат. ).}? На каком же основании
лишаем мы их души, жизни, разума? Убедились ли мы в их неподвижности,
бесчувствии, неразумии, мы, не имеющие с ними никакого общения и вынужденные
им лишь повиноваться? Сошлемся ли мы на то, что мы не видели ни одного
существа, кроме человека, которое наделено было бы разумной душой? А видели
ли мы нечто подобное солнцу? Перестает ли оно быть солнцем от того, что мы
не видели ничего подобного? Перестают ли существовать его движения на том
основании, что нет подобных им? Если нет того, чего мы не видели, то наше
знание становится необычайно куцым: Quae sunt tantae animi angustiae {К чему
заключать наш разум в такие теснины? [53] (лат. ).}! Не химеры ли это
человеческого тщеславия - превращать луну в некую небесную землю и
представлять себе на ней, подобно Анаксагору [54], горы и долины, находить
на ней человеческие селения и жилища и даже устраивать на ней, ради нашего
удобства, целые колонии, как это делают Платон и Плутарх, а нашу землю
превращать в сверкающее и лучезарное светило? Inter cetera mortalitatis
incommoda et hoc est, caligo mentium, nec tantum necessitas errandi sed
errorum amor {Среди множества недостатков нашей смертной природы есть и
такой: ослепление ума - не только неизбежность заблуждений, но и любовь к
ошибкам [55] (лат. ).}. Corruptibile corpus aggravat animam, et deprimit
terrena inhabitatio sensum multa cogitantem {Ибо тленное тело отягощает
душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум [56] (лат. ).}.
Самомнение - наша прирожденная и естественная болезнь. Человек самое
злополучное и хрупкое создание и тем не менее самое высокомерное [57].
Человек видит и чувствует, что он помещен среди грязи и нечистот мира, он
прикован к худшей, самой тленной и испорченной части вселенной, находится на
самой низкой ступени мироздания, наиболее удаленной от небосвода, вместе с
животными наихудшего из трех видов [58], и, однако же, он мнит себя стоящим
выше луны и попирающим небо. По суетности того же воображения он равняет
себя с богом, приписывает себе божественные способности, отличает и выделяет
себя из множества других созданий, преуменьшает возможности животных, своих
собратьев и сотоварищей, наделяя их такой долей сил и способностей, какой
ему заблагорассудится. Как он может познать усилием своего разума внутренние
и скрытые движения животных? На основании какого сопоставления их с нами он
приписывает им глупость [59]?
Когда я играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее она
мною, нежели я ею! Платон в своем изображении золотого века Сатурна [60]
относит к важнейшим преимуществам человека тех времен его общение с
животными, изучая и поучаясь у которых, он знал подлинные качества и
особенности каждого из них; благодаря этому он совершенствовал свой разум и
свою проницательность, и в результате жизнь его была во много раз счастливее
нашей. Нужно ли лучшее доказательство глупости обычных человеческих суждений
о животных? Этот выдающийся автор полагал [61], что ту телесную форму,
которую дала им природа, она в большинстве случаев назначила лишь для того,
чтобы люди по ней могли предсказывать будущее, чем в его время и
пользовались.
Тот недостаток, который препятствует общению животных с нами, - почему
это не в такой же мере и наш недостаток, как их? Трудно сказать, кто виноват
в том, что люди и животные не понимают друг друга, ибо ведь мы не понимаем
их так же, как и они нас. На этом основании они так же вправе считать нас
животными, как мы их. Нет ничего особенно удивительного в том, что мы не
понимаем их: ведь точно так же мы не понимаем басков и троглодитов. Однако
некоторые люди хвастались тем, что понимают их, например Аполлоний Тианский,
Меламп, Тиресий, Фалес и другие [62]. И если есть народы, которые, как
утверждают географы, выбирают себе в цари собаку [63], то они должны уметь
истолковывать ее лай и движения. Нужно признать равенство между нами и
животными: у нас есть некоторое понимание их движений и чувств, и примерно в
такой же степени животные понимают нас. Они ласкаются к нам, угрожают нам,
требуют от нас; то же самое проделываем и мы с ними.
В то же время известно, что и между самими животными существует
глубокое общение и полное взаимопонимание, причем не только между животными
одного и того же вида, но и различных видов:
Et mutae pecudes et denique saecla ferarum
Dissimiles soleant voces variasque cluere
Cum metus aut dolor est, aut cum iam gaudia gliscunt.
{Ведь и бессловесные домашние животные и дикие звери издают различные
звуки, в зависимости от того, испытывают ли они страх, боль или радость [64]
(лат. ).}
Заслышав собачий лай, лошадь распознает, злобно ли лает собака, и
нисколько не пугается, когда собака лает совсем по-иному. Но и относительно
животных, лишенных голоса, мы без труда догадываемся по тем услугам, которые
они оказывают друг другу, о каком-то существующем между ними способе
общения; они рассуждают и говорят с помощью своих движений:
Non alia longe ratione atque ipsa videtur
Protrahere ad gestum pueros infantia linguae.
{В силу тех же причин, какие, судя по всему, и детей, не владеющих
речью, вынуждают жестикулировать [65] (лат. ).}
Почему бы и нет? Ведь видим же мы, как немые при помощи жестов спорят,
доказывают и рассказывают разные вещи. Я видел таких искусников в этом деле,
что их действительно можно было понимать полностью. Влюбленные ссорятся,
мирятся, благодарят, просят друг друга, уславливаются и говорят друг другу
все одними только глазами:
Е'l silenzio ancor suole
Aver prieghi e parole.
{Само молчание наполнено словами и просьбами [66] (ит. ).}
А чего только мы не выражаем руками? Мы требуем, обещаем, зовем и
прогоняем, угрожаем, просим, умоляем, отрицаем, отказываем, спрашиваем,
восхищаемся, считаем, признаемся, раскаиваемся, пугаемся, стыдимся,
сомневаемся, поучаем, приказываем, подбадриваем, поощряем, клянемся,
свидетельствуем, обвиняем, осуждаем, прощаем, браним, презираем, не
доверяем, досадуем, мстим, рукоплещем, благословляем, унижаем, насмехаемся,
примиряем, советуем, превозносим, чествуем, радуемся, сочувствуем,
огорчаемся, отказываемся, отчаиваемся, удивляемся, восклицаем, немеем.
Многоразличию и многообразию этих выражений позавидует любой язык! Кивком
головы мы соглашаемся, отказываем, признаемся, отрекаемся, отрицаем,
приветствуем, чествуем, почитаем, презираем, спрашиваем, выпроваживаем,
потешаемся, жалуемся, ласкаем, покоряемся, противодействуем, увещеваем,
грозим, уверяем, осведомляем. А чего только не выражаем мы с помощью бровей
или с помощью плеч! Нет движения, которое не говорило бы и притом на языке,
понятном всем без всякого обучения ему, на общепризнанном языке. Таким
образом, если учесть наличие множества других языков, каждый из которых
принят лишь в определенных областях или государствах, то язык движений
следует, пожалуй, признать наиболее пригодным для человеческого рода. Я уже
не говорю о том, как под давлением необходимости ему сразу научаются те,
кому это нужно; не говорю я ни об азбуке пальцев, ни о грамматике жестов, ни
о науках, которые изъясняются и выражаются лишь с их помощью; ни о тех
народах, которые, по словам Плиния [67], не имеют никакого другого языка.
Посол города Абдеры после длинной речи, произнесенной перед спартанским
царем Агисом, спросил его: "Итак, государь, какой ответ я должен передать
моим согражданам?" - "Что я позволил тебе, - ответил Агис, - сказать все,
что ты хотел и сколько ты хотел, не произнеся ни одного слова" [68]. Разве
это не образец разговора без слов и притом совершенно понятного?
Наконец, каких только человеческих способностей не узнаем мы в
действиях животных! Существует ли более благоустроенное общество, с более
разнообразным распределением труда и обязанностей, с более твердым
распорядком, чем у пчел? Можно ли представить себе, чтобы это столь
налаженное распределение труда и обязанностей совершалось без участия
разума, без понимания? His quidam signis atque haec exempla secuti, Esse
apibus partem divinae mentis et haustus Aethereos dlxere {Судя по этим
примерам и признакам, некоторые утверждали, что в пчелах есть доля
божественного разума и дыхание эфира [69] (лат. ).}.
Разве ласточки, которые с наступлением весны исследуют все уголки наших
домов с тем, чтобы из тысячи местечек выбрать наиболее удобное для гнезда,
делают это без всякого расчета, наугад? И разве могли бы птицы выбирать для
своих замечательных по устройству гнезд скорее квадратную форму, чем
круглую, предпочтительно тупой угол, а не прямой, если бы не знали
преимуществ этого? Разве, смешивая глину с водой, они не понимают, что из
твердого материала легче лепить, если он увлажнен? Разве, устилая свои
гнезда мохом или пухом, не учитывают они того, что нежным тельцам птенцов
так будет мягче и удобнее? Не потому ли защищаются они от ветра с дождем и
вьют гнезда на восточной стороне, что разбираются в действии разных ветров и
считают, что одни из этих ветров для них полезнее, чем другие? Почему паук,
если он лишен способности суждения и умения делать выводы, в одном месте
ткет густую паутину, в другом - редкую и пользуется в одних случаях сетью из
толстых нитей, в других - из тонких? На большинстве творений животных мы
убеждаемся, как слабо мы способны подражать им. Ведь знаем же мы, когда речь
идет о наших более грубых творениях, какие способности участвуют в их
создании, и видим, что душа наша напрягает при этом все свои силы; почему в
таком случае не думать того же о животных? На каком основании приписываем мы
творения животных какой-то врожденной слепой склонности, хотя эти творения
превосходят все, на что мы способны по своим природным дарованиям и знаниям!
Так, мы, не задумываясь, наделяем животных большим преимуществом по
сравнению с нами самими, допускаем, что природа с материнской нежностью
охраняет и как вы собственноручно направляет их при всех обстоятельствах их
жизни, во всех их действиях, между тем как нас, людей, она предоставляет на
волю судьбы и случая, заставляя с помощью знания отыскивать вещи,
необходимые для нашего сохранения; при этом природа отказывает нам в
средствах, с помощью которых мы могли бы путем какого-то обучения и
совершенствования уравнять наши способности с природной сметливостью
животных. Ввиду этого, несмотря на неразумие животных, они во всех
отношениях превосходят все, что доступно нашему божественному разуму.
Мы вправе были бы на этом основании назвать природу несправедливой
мачехой. Но дело обстоит вовсе не так, и мы отнюдь не в столь уж плохом и
невыгодном положении. В действительности природа позаботилась о всех своих
созданиях, и нет из них ни одного, которого бы она не наделила всеми
необходимыми средствами самозащиты. Жалобы, которые мы постоянно слышим от
людей (ибо по присущему им высокомерию они склонны то заноситься выше
облаков, то впадать в противоположную крайность), заключаются в том, что
человек будто бы единственная, брошенная на произвол судьбы тварь, голый
человек на голой земле, связанный по рукам и ногам, могущий вооружиться и
защититься лишь чужим оружием, - между тем природа позаботилась снабдить все
другие создания раковинами, стручками, корой, мехом, шерстью, шкурой,
шипами, перьями, волосами, чешуей, щетиной, руном, в зависимости от
потребностей того или иного существа; она вооружила их когтями, зубами,
рогами для нападения и защиты, она сама научила их тому, что им свойственно,
- плавать, бегать, летать, петь, между тем как человек без обучения не умеет
ни ходить, ни говорить, ни есть, а только плакать.
Tum porro puer, ut saevis proiectus ab undis
Navita nudus humi iacet, infans, indigus omni
Vitali auxilio, сшп primum in luminis oras
Nixibus ex alvo matris natura profudit;
Vagituque locum lugubri complet, ut aequum est
Cul tantum in vita restet transire malorum.
At variae crescunt pecudes, armenta feraeque
Nec crepitacula eis opus est, nec cuiquam adhibenda est
Almae nutricis blanda atque infracta loquella;
Nec varias quaerunt vestes pro tempore caeli;
Denique non armis opus est, non moenibus altis,
Queis sua tutentur quando omnibus omnia large
Tellus ipsa parit, naturaque daedala rerum.
{Вот и младенец, подобно моряку, выброшенный жестокой бурей на берег,
лежит на земле, - нагой, бессловесный, совсем беспомощный в жизни с той
минуты, как природа в тяжком усилии исторгла его на свет из материнского
лона. Его жалобный плач раздается кругом, - да и как ему не жаловаться,
когда ему предстоит испытать при жизни столько злоключений? Между тем и
крупный и мелкий скот, и дикие звери вырастают, не нуждаясь ни в
погремушках, ни в том, чтобы их нежно утешала, коверкая слова, кормилица. Не
нужна им и различная одежда, в зависимости от времени года; нет у них,
наконец, нужды ни в оружии, ни в высоких стенах для охраны своего достояния,
ибо все им в изобилии производит земля и искусно готовит природа [70] (лат.
).}
Эти жалобы человека необоснованны: мир устроен более справедливо и
более единообразно. Наша кожа не менее, чем кожа животных, способна
противостоять переменам погоды, как показывает пример народов, которые
никогда не носили никакой одежды. Наши предки, древние галлы, были одеты
совсем легко, как легко одеты и наши соседи ирландцы, живущие в весьма
холодном климате. Да мы можем убедиться в этом и по себе, ибо все части
тела, которые мы, согласно принятому в тех или иных краях обычаю, оставляем
открытыми для ветра и воздуха, быстро приспосабливаются к этому, как,
например, наше лицо, руки, ноги, плечи, голова. Если у нас и есть слабое
место, которое должно было бы бояться холода, то это желудок, где происходит
пищеварение, а между тем наши отцы не прикрывали его; если взять наших дам,
таких слабых и хрупких, то мы нередко видим, что они обнажаются до пупка.
Пеленание и завязывание детей тоже необязательны, как показывает пример
спартанских матерей, которые воспитывали детей, не завязывая и не пеленая
их, предоставляя полную свободу их членам [71]. Плакать так же свойственно
большинству других животных, как и человеку, и многие из них долгое время
после появления своего на свет пищат и стонут, ибо этот плач есть следствие
той слабости, которую они ощущают. Что касается привычки есть, то она есть и
у нас, и у животных прирожденная и не требует обучения:
Sentit enim vim quisque suam quam possit abuti.
{Каждый чувствует, каковы его силы, на которые он может рассчитывать
[72] (лат. ).}
Кто же усомнится в том, что ребенок, уже набравшийся достаточно сил,
чтобы питаться, не сумеет отыскать себе пищу? Земля производит достаточно и
может дать сколько ему нужно, не требуя обработки и никакого применения
искусства; а то обстоятельство, что она может прокормить не во всякое время,
относится в одинаковой мере и к животным, как показывает пример муравьев и
других животных, делающих запасы на голодное время. Пример недавно открытых
народов, у которых мы видим столь обильные запасы пищи и естественных
напитков, не требующих ни трудов, ни забот, учит нас, что хлеб - вовсе не
единственный наш предмет питания и что без всякого земледелия наша
природа-мать позаботилась о произрастании всего нам необходимого; и не
исключено даже, что она делала это щедрее и богаче, чем в настоящее время,
когда мы присоединили к этому наше искусство, -
Praeterea nitidas fruges vinetaque laeta
Sponte sua primum mortalibus ipsa creavit;
Ipsa dedit dulces foetus et pabula laeta,
Quae nunc vix nostro grandescunt aucta labore,
Conterimusque boves et vires agricolarum, -
{Вначале земля сама создала для смертных много наливных хлебов и тучных
виноградников, давая им также сладкие плоды и богатые пастбища. А теперь все
это лишь с трудом вырастает при усиленном нашем труде: мы изнуряем волов и
надрываем силы землепашцев [73] (лат. ).}
но только чрезмерные наши желания, которые мы спешим удовлетворить,
опережают все наши достижения.
Что касается вооружения, то мы вооружены природой лучше, чем
большинство других животных; мы располагаем большим числом разнообразных
движений наших членов и извлекаем из них большую пользу, притом без всякого
обучения; те, кто вынуждены сражаться нагими, так же, как и мы, отдаются на
волю случая. Если некоторые животные и имеют перед нами в этом отношении
преимущество, мы зато превосходим многих других животных. Что же касается
искусства укреплять тело и защищать его разными способами, то это делается
инстинктивно, по внушению природы. Так, например, слон с этой целью точит и
упражняет те зубы, которыми он пользуется в борьбе (ибо у слонов имеются для
этой цели особые зубы, которые они берегут и не употребляют для других
надобностей) [74]. Когда быки идут на бой, они поднимают вокруг себя пыль в
виде завесы; кабаны оттачивают свои клыки; когда ихневмон готовится к битве
с крокодилом, он для предохранения обмазывает свое тело слоем ила наподобие
брони. Разве это не так же естественно, как то, что мы вооружаемся
деревянными или железными приспособлениями?
Что касается дара речи, то если он не дан природой, без него можно
обойтись. Но все же я полагаю, что ребенок, которого вырастили бы в полном
одиночестве, без всякого общения с другими людьми (это был бы весьма трудно
осуществимый опыт), все же имел бы какие-то слова для выражения своих
мыслей. Нет оснований думать, что природа отказала бы нам в этой
способности, которою она наделила многих других животных, ибо их
способность, пользуясь голосом, жаловаться, радоваться, призывать на помощь,
склонять к любви разве не есть речь? Почему бы им не разговаривать друг с
другом, раз они разговаривают с нами, как и мы говорим с ними? Разве мы не
разговариваем на все лады с нашими собаками? И они нам отвечают! Мы
разговариваем с ними другим языком, другими словами, чем с птицами или со
свиньями, или с волами, или с лошадьми; мы меняем свою речь в зависимости от
вида животных, с которыми мы говорим.
Cosi per entro lora schiera bruna
S'ammusa l'una con l'altra formica
Forse a spiar lor via, et lor fortena.
{Так, в темной куче муравьев можно увидеть таких, которые плотно,
голова к голове, приблизились один к другому, словно для того, чтобы следить
друг за другом, за намерениями и удачами другого. [75] (ит. )}
Мне помнится, Лактанций [76] приписывает животным не только способность
речи, но и способность смеяться. То же различие в языках, которое мы
наблюдаем у людей разных стран, мы встречаем у животных одного и того же
вида. Аристотель по этому поводу упоминает куропаток, голоса которых
различаются в зависимости от мест, где они водятся [77]:
variaeque volucres
Longe alias alio iaciunt in tempore voces,
Et partim mutant cum tempestatibus una
Raucisonos cantus.
{Многие птицы в разное время поют совершенно по-разному и с переменой
погоды меняют свое хриплое пение [78] (лат. ).}
Но хотелось бы знать, на каком языке будет говорить ребенок, выросший в
полном одиночестве, ибо то, что говорится об этом наугад, не очень-то
убедительно. Если, желая мне возразить, сошлются на то, что глухие от
природы не умеют говорить, то я отвечу, что это объясняется не только тем,
что они не смогли обучиться говорить с помощью слуха, но происходит еще
более оттого, что орган слуха, которого они лишены, связан с органом речи и
что оба эти органа естественным образом связаны между собою; поэтому, прежде
чем обратиться со словами к другим людям, нам нужно сначала сказать их себе,
нужно, чтобы эти слова прозвучали в наших собственных ушах.
Все сказанное мною должно подтвердить сходство в положении всех живых
существ, включая в их число человека. Человек не выше и не ниже других; все,
что существует в подлунном мире, как утверждает мудрец [79], подчинено
одному и тому же закону и имеет одинаковую судьбу:
Indupedita suis fatalibus omnia vinclis.
{Все связано неизбежными узами судьбы [80] (лат. ).}
Разумеется, есть и известные различия - подразделения и степени разных
свойств, но все это в пределах одной и той же природы:
res quaeque suo ritu procedit, et omnes
Foedere naturae certo dlscrimina servant.
{Всякая вещь следует своим правилам, все вещи твердо блюдут законы
природы и сохраняют свои отличия [81] (лат. ).}
Надо заставить человека признать этот порядок и подчиниться ему. Он не
боится, жалкий, ставить себя выше его, между тем как в действительности он
связан и подчинен тем же обязательствам, что и другие создания его рода; он
не имеет никаких подлинных и существенных преимуществ или прерогатив. Те
преимущества, которые он из самомнения произвольно приписывает себе, просто
не существуют; и если он один из всех животных наделен свободой воображения
и той ненормальностью умственных способностей, в силу которой он видит и то,
что есть, и то, чего нет, и то, что он хочет, истинное и ложное вперемешку,
то надо признать, что это преимущество достается ему дорогой ценой и что ему
нечего им хвалиться, ибо отсюда ведет свое происхождение главный источник
угнетающих его зол: пороки, болезни, нерешительность, смятение и отчаяние.
Итак, возвращаясь к прерванной нити изложения, я утверждаю, что нет
никаких оснований считать, будто те действия, которые мы совершаем по своему
выбору и умению, животные делают по естественной склонности и по
принуждению. На основании сходства действий мы должны заключить о сходстве
способностей и признать, что животные обладают таким же разумом, что и мы,
действуя одинаковым с нами образом. Почему мы предполагаем в животных
природное принуждение, мы, не испытывающие ничего подобного? Тем более, что
почетнее быть вынужденным действовать по естественной и неизбежной
необходимости - и это ближе к божеству, - чем действовать по своей воле -
случайной и безрассудной; да и гораздо спокойнее предоставлять бразды нашего
поведения не нам, а природе. Из нашего тщеславного высокомерия мы
предпочитаем приписывать наши способности не щедрости природы, а нашим
собственным усилиям и, думая этим превознести и возвеличить себя, наделяем
животных природными дарами, отказывая им в благоприобретенных. И я считаю
это большой глупостью, ибо, на мой взгляд, качества, присущие мне от
рождения, следует ценить ничуть не меньше, чем те, которые я собрал по
крохам и выклянчил у обучения. Мы не в силах придумать человеку лучшую
похвалу, чем сказав, что он одарен от бога и от природы.
Возьмем, к примеру, лисицу [82], которую фракийцы, желая узнать, можно
ли безопасно пройти по тонкому речному льду, пускали вперед. Подойдя к краю
воды, лиса приникает ухом ко льду, чтобы определить, слышен ли ей шум воды,
текущей подо льдом, с далекого или близкого расстояния. И когда она, узнав
таким образом, какова толщина льда, на этом основании решает, идти ли вперед
или отступить, не должны ли мы заключить, что в уме лисицы совершается та же
работа, что и в нашем, что она рассуждает совсем так же, как мы, и что ход
ее мыслей примерно таков: то, что производит шум, движется; то, что
движется, не замерзло; то, что не замерзло, находится в жидком состоянии;
то, что жидко, не выдержит тяжести. Ибо думать, что действия лисицы являются
лишь следствием остроты ее слуха и совершаются без рассуждения, значит
допускать невероятное, не сообразное со здравым смыслом. И то же самое
следует допустить относительно множества разных уловок и хитростей, с
помощью которых животные защищаются от человека.
А если бы мы захотели усмотреть некоторое наше преимущество в том, что