Страница:
противника; это тонкая уловка, которой следует пользоваться лишь изредка и
осторожно. Большая смелость - рисковать собой ради уничтожения другого.
Не следует идти на смерть, как сделал Гобрий, только для того, чтобы
отомстить врагу; ибо когда Гобрий бился с одним персидским вельможей, а
Дарий, устремившийся к нему на помощь с мечом в руках, стоял в
нерешительности, боясь ударить, чтобы не ранить Гобрия, тот крикнул ему:
"Рази мечом хотя бы по обоим" [536].
Мне известны случаи, когда отвергались такие вызовы на единоборство,
условия которых почти не оставляли надежды, что хотя бы один из противников
останется в живых. Когда однажды португальцы в Индийском океане взяли в плен
четырнадцать турок, последние, не желая мириться со своей участью, решили
взорвать корабль, на котором они находились, и погубить таким образом и себя
и захвативших их португальцев, и сам корабль; с этой целью они принялись
тереть один о другой гвозди корабля, пока вылетевшая искра не попала в
стоявшие рядом бочки с порохом [537].
Прибегая к таким средствам, мы преступаем границы знания, последние
пределы его; а между тем крайности в этом отношении так же вредны, как и в
добродетели. Придерживайтесь средней дороги; нехорошо быть столь утонченным
и изысканным. Помните тосканскую пословицу, которая гласит: Chi troppo
s'assotiglia si scavezza {При чрезмерной утонченности рискуешь впасть в
ошибку [538] (ит ).}. Придерживайтесь, советую вам, в ваших взглядах и
суждениях, а также в нравах и во всем прочем умеренности и осмотрительности;
избегайте новшеств и экстравагантности. Всякие крайние пути меня раздражают.
Пользуясь своим высоким положением, а еще более теми преимуществами, которые
дают вам ваши собственные достоинства, вы можете одним взглядом приказывать
кому угодно; вы должны были бы поэтому поручить это дело какому-нибудь
опытному литератору, который гораздо лучше, чем я, развил бы и украсил бы
эту мысль. Во всяком случае этого намека достаточно, чтобы вы поняли, как
вам надлежит поступить.
Эпикур утверждал, что людям необходимы даже самые дурные законы, ибо,
не будь их, люди пожрали бы друг друга [539]. Платон подтверждает это почти
теми же словами, говоря, что без законов мы жили бы как дикие звери [540].
Наш разум - это подвижный, опасный, своенравный инструмент; его нелегко
умерить и втиснуть в рамки. И в наше время мы замечаем, что те, кто
выделяется каким-нибудь особым превосходством по сравнению с другими или
необычайным умом, обнаруживают полнейшее своеволие как в своих мнениях, так
и в поведении. Встретить степенный и рассудительный ум - просто чудо.
Правильно делают, что ставят человеческому уму самые тесные пределы. Как в
науке, так и во всем остальном, следует учитывать и направлять каждый его
шаг; нужно умело ставить границы его исканиям. Его пытаются обуздать и
связать предписаниями религии, законами, обычаями, знанием, наставлениями,
временными и вечными наказаниями и наградами; и все же он благодаря своей
изворотливости и распущенности ускользает от всех этих пут. Разум - это
такая скользкая вещь, что ее ни за что не ухватишь и никак не удержишь, он
столь многолик и изменчив, что невозможно ни поймать его, ни связать.
Поистине мало таких уравновешенных, сильных и благородных душ, которым можно
было бы предоставить поступать по их собственному разумению и которые,
благодаря своей умеренности и осмотрительности, могли бы свободно
руководствоваться своими суждениями, не считаясь с общепринятыми мнениями.
Но все же надежнее и их держать под опекой. Разум - оружие, опасное для
самого его владельца, если только он не умеет пользоваться им благоразумно и
осторожно. Нет такого животного, которому с большим основанием, чем
человеку, надлежало бы ходить в шорах, чтобы глаза его вынуждены были
смотреть только туда, куда он ступает, и чтобы он не уклонялся ни в ту, ни в
другую сторону и не выходил из колеи, указанной ему законами и обычаем. Вот
почему вам лучше держаться обычного пути, каков бы он ни был, чем
предаваться необузданному своеволию. Но если кто-нибудь из этих новых
учителей [541] в ущерб спасению своей души и вашей захочет умничать в вашем
присутствии, то это предохранительное средство в крайнем случае поможет вам
избавиться от той чумы, которая все шире распространяется при ваших дворах,
и предотвратить действие этого яда на вас и ваших приближенных.
Свобода мнений и вольность древних мыслителей привели к тому, что как в
философии, так и в науках о человеке образовалось несколько школ и всякий
судил и выбирал между ними. Но в настоящее время, когда люди идут одной
дорогой - qui certis quibusdam destinatisque sententiis addicti et
consecrati sunt, ut etiam quae non probant, cogantur defendere {Те, кто
связали и посвятили себя определенным, строго установленным учениям,
вынуждены теперь защищать то, чего не одобряют [542] (лат. ).} - и когда
изучение наук ведется по распоряжению властей, когда все школы сходны между
собой и придерживаются одинакового способа воспитания и обучения, - уже не
обращают внимания на вес и стоимость монеты, а всякий принимает их по
общепринятой цене, по установленному курсу. Спорят не о качестве монеты, а о
том, каков в отношении ее обычай; таким образом, у нас на все одна мерка.
Медицину принимают так же, как и геометрию; шарлатанство, колдовство,
сношение с духами умерших, предсказания, астрологические таблицы - все,
вплоть до нелепых поисков философского камня, принимается без возражений.
Нужно только знать, что Марс помещается посередине треугольника на ладони,
Венера - у большого пальца, а Меркурий - у мизинца и что когда поперечная
линия пересекает бугорок указательного пальца, то это признак жестокости,
когда же она проходит под средним пальцем, а средняя природная линия
составляет угол с линией жизни в том же месте, то это указывает на смерть от
несчастного случая, и, наконец, если у женщины природная линия видна и не
образует угла с линией жизни, то это указывает на то, что она не будет
отличаться целомудрием. Всякий подтвердит, что человек, обладающий подобными
знаниями, пользуется уважением и хорошо принят во всех кругах общества.
Теофраст утверждал, что человеческий разум, руководясь показаниями
чувств, может до известной степени судить о причинах вещей, но что когда
дело доходит до самых основ или первопричин, ему необходимо остановиться и
отступить, либо из-за его слабости, либо из-за трудности предмета. Мнение,
что наш разум может привести нас к познанию некоторых вещей, но что есть
определенные рамки, за пределами которых безрассудно пользоваться им, нельзя
не признать умеренным и осмотрительным. Это мнение вполне правдоподобно и
выдвигалось выдающимися людьми. Однако нелегко установить границы нашему
разуму: он любознателен, жаден и столь же мало склонен остановиться, пройдя
тысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, чего не
удалось достичь одному, удается другому, что то, что осталось неизвестным
одному веку, разъясняется в следующем; что науки и искусства не отливаются
сразу в готовую форму, но образуются и развиваются постепенно, путем
повторной многократной обработки и отделки, подобно тому как медведицы,
неустанно облизывая своих детенышей, придают им определенный облик. Так вот
и я не перестаю исследовать и испытывать то, чего не в состоянии открыть
собственными силами; вновь и вновь возвращаясь все к тому же предмету и
поворачивая и испытывая его на все лады, я делаю этот предмет более гибким и
податливым, создавая таким образом для других, которые последуют за мной,
более благоприятные возможности овладеть им:
ut Hymettia sole
Cera remollescit, tractataque pollice, multas
Vertitur in facies, ipsoque fit utilis usu.
{Так размягчается на солнце гиметский воск и под нажимом большого
пальца становится более податливым, принимая тысячи разных форм [543] (лат.
).}
То же самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним.
Поэтому ни трудность преследования, ни мое бессилие не должны приводить меня
в отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познать
все, как и отдельные вещи; и если он, как уверяет Теофраст, признается в
незнании первопричин и основ, то он должен решительно отказаться от всей
остальной науки; ибо если он не знает основ, то его разум влачится по праху;
ведь целью всех споров и всякого исследования является установление
принципов, а если эта цель не достигнута, то человеческий разум никогда не
может ничего решить [544]. Non potest aliud alio magis minusve comprehendi,
quoniam omnium rerum una est definitio comprehendendi {Нельзя понять одну
вещь больше или меньше, чем другую, так как есть только одно определение
понимания всякой вещи [545] (лат. ).}.
Весьма вероятно, что если бы душа что-нибудь знала, то она в первую
очередь знала бы самое себя; если же она знала бы что-либо помимо себя, то
она прежде всего знала бы свое тело и оболочку, в которую она заключена.
Однако мы видим, что светила медицины по сей день спорят по поводу нашей
анатомии -
Mulciber in Troiam, pro Troia stabat Apollo*",
{Мульцибер ополчился на Трою, Аполлон стоял за нее [546] (лат. ).}
и сколько нам придется ждать, пока они сговорятся? Вопрос о нас самих
нам ближе, чем вопрос о белизне снега или тяжести камня; но если человек не
знает самого себя, то как он может осознать свои силы и свое предназначение?
Иногда нас осеняют некоторые проблески истинного познания, но это бывает
только случайно, и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения,
то она не в состоянии отличить их и отделить истину от лжи.
Академики считали возможным приходить к некоторым суждениям и находили
слишком решительным заявлять, будто утверждение, что снег бел, не более
правдоподобно, чем то, что он черен; или что мы не можем быть более уверены
в движении камня, брошенного нашей рукой, чем в движении восьмой сферы.
Желая устранить эти заблуждения и избежать подобных странных утверждений, не
укладывающихся в нашей голове, академики хотя и считали, что мы не способны
к познанию и что истина скрыта на дне глубокой пропасти [547], куда
человеческий взор не в состоянии проникнуть, тем не менее признавали, что
одни вещи более вероятны, чем другие. Поэтому они допускали способность
человеческого разума склоняться скорее к одной видимости, чем к другой; они
разрешали ему эту склонность, но запрещали какие бы то ни было
категорические утверждения.
Точка зрения пирронистов более решительна и вместе с тем более
правдоподобна. Действительно, разве эта признаваемая академиками склонность,
это влечение к одному положению больше, чем к другому, не равносильны
признанию, что в одном утверждении больше видимой истины, чем в другом? Если
бы наш разум способен был воспринимать форму, очертания и облик истины, то
он с таким же успехом способен был бы воспринимать всю ее целиком, как и
половину ее, растущую и незавершенную. Увеличьте эту видимость
правдоподобия, которая заставляет людей склоняться скорее вправо, чем влево;
умножьте во сто или в тысячу раз эту унцию правдоподобия, которая заставляет
весы склоняться в какую-либо сторону, и вы увидите, что в конце концов весы
полностью склонятся в одну сторону, выбор будет произведен, и истина будет
установлена полностью. Но как могут они судить о подобии, если им неизвестна
сущность? Одно из двух: либо мы способны судить о вещах до конца, либо мы
совершенно не способны судить о них. Если наши умственные и чувственные
способности лишены опоры и основы, если они так неустойчивы, так колеблемы
ветром из стороны в сторону, то ни к чему выносить суждение о какой-нибудь
части их действий, какую бы видимость правдоподобия она ни представляла; в
таком случае наиболее правильным и наилучшим для нашего разума было бы
держаться спокойно и недвижимо, не колеблясь и не склоняясь ни в какую
сторону: Inter visa vera aut falsa ad animi assensum nihil interest {Разуму
нечего выбирать, если выбор нужно производить между истинной и ложной
видимостью [548] (лат. ).}.
Всякому должно быть ясно, что воспринимаемые нами вещи не сохраняют
свою форму и сущность их не входит в наше сознание сама, своей властью; ибо,
если мы знали вещи, как они есть, мы воспринимали бы их одинаково: вино
имело бы такой же вкус для больного, как и для здорового; тот, у кого пальцы
потрескались и окоченели от холода, должен был бы ощущать твердость дерева
или куска железа, который он держит в руках, так же как и всякий другой
человек. Восприятие сторонних предметов зависит от нашего усмотрения, мы
воспринимаем их как нам угодно. Ведь если бы мы воспринимали вещи, не
изменяя их, если бы человек способен был бы улавливать истину своими
собственными средствами, то, поскольку эти средства присущи всем людям,
истина переходила бы из рук в руки, от одного к другому. И нашлась бы по
крайней мере хоть одна вещь на свете, которую все люди воспринимали бы
одинаково. Но тот факт, что нет ни одного положения, которое не оспаривали
бы или которого нельзя было бы оспаривать, как нельзя лучше доказывает, что
наш природный разум познает вещи недостаточно ясно; ибо восприятие моего
разума не обязательно для моего соседа - а это доказывает, что я воспринял
данный предмет не с помощью естественной способности, которая присуща мне
наравне со всеми прочими людьми, а каким-то другим способом.
Но оставим в стороне этот нескончаемый хаос мнений, который царит даже
у философов, оставим этот нескончаемый всеобщий спор о познаваемости вещей.
Ибо совершенно справедливо признано, что нет такой вещи, относительно
которой люди - а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых
- были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находится
над нашей головой; ибо те, кто сомневается во всем, сомневаются и в этом; а
те, кто отрицает, что мы способны понять что бы то ни было, утверждают, что
мы не знаем и того, находится ли небо над нашей головой; эти две точки
зрения несомненно самые убедительные.
Но, кроме этих бесконечных расхождений и разногласий, нетрудно заметить
по тому смятению, которое наш разум вызывает в нас самих, и по той
неуверенности, которую каждый из нас в себе ощущает, что наш разум занимает
далеко не прочную позицию. Как разно мы судим в разное время о вещах! Как
часто меняем наши мнения! Я вкладываю всю свою веру в то, во что верю и чего
придерживаюсь сегодня; все мои средства и способности удерживают это
воззрение и отвечают мне с его помощью на все, что могут. Никакую другую
истину я не в состоянии был бы постигнуть лучше и удерживать с большей
силой, чем эту; я весь целиком на ее стороне. Но не случалось ли со мной - и
не раз, а сотни, тысячи раз, чуть ли не ежедневно, - что я принимал с
помощью тех же средств и при тех же условиях какую-нибудь другую истину,
которую потом признавал ложной? Следует по крайней мере учиться на своих
ошибках. Если я неоднократно обманывался в этом отношении, если показания
моего пробного камня обычно оказывались неверными, а мои весы неточными и
неправильными, то как могу я быть в данном случае более уверен, чем в
предыдущих? Не глупо ли с моей стороны давать себя столько раз обманывать
одному и тому же руководителю? И, однако, сколько бы раз судьба ни бросала
нас из стороны в сторону, сколько бы раз она ни заставляла нас, подобно
непрерывно наполняемому и опустошаемому сосуду, менять наши мнения, вытесняя
их все новыми и новыми, тем не менее то последнее мнение, которого мы
держимся в данный момент, всегда представляется нам самым достоверным и
безошибочным. Ради него следует жертвовать своим имуществом, жизнью и
спасением, одним словом, всем:
posterior ... res illa reperta
Perdit, et immutat sensus ad pristina quaeque.
{Новое мнение губит предшествующее и всегда меняет устарелые вкусы
[549] (лат. ).}
Следует всегда помнить - что бы нам ни проповедовали и чему бы нас ни
учили, - что тот, кто открывает нам что-либо, как и тот, кто воспринимает
это, всего лишь человек; рука, что дает нам истину, смертная, и смертная же
рука принимает ее. Между тем только то, что исходит от неба, имеет право и
силу быть убедительным; только оно отмечено печатью истины, хотя мы ее не
видим наши ми глазами и не воспринимаем нашими чувствами. Мы не могли бы
вместить в нашем бренном существе священный и великий образ этой истины,
если бы бог не подготовил нас к этой цели, если бы он не преобразовал и не
укрепил нас своей благодатью, своей особой и сверхъестественной милостью.
Наше несовершенное состояние должно было бы по крайней мере побудить
нас быть настороже, когда мы меняем наши взгляды. Нам следовало бы помнить,
что мы часто воспринимаем нашим умом ложные вещи, причем теми самыми
средствами, которые часто изменяют себе и обманывают нас.
Впрочем, нет ничего удивительного, что они изменяют себе, поскольку так
легко уклоняются и сворачивают с пути под действием самых ничтожных
случайностей. Несомненно, что наши суждения, наш разум и наши душевные
способности всегда зависят от телесных изменений, которые совершаются
непрерывно. Разве мы не замечаем, что, когда мы здоровы, наш ум работает
быстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? Разве, когда
мы радостны и веселы, мы не воспринимаем вещи совсем по-иному, чем когда мы
печальны и удручены? Разве стихи Катулла или Сапфо [550] доставляют такое же
удовольствие скупому и хмурому старцу, как бодрому и пылкому юноше? Когда
Клеомен [551], сын Анаксандрида, заболел, друзья стали упрекать его в том,
что у него появились совсем новые и необычные желания и мысли. "Это,
конечно, верно, - ответил он им, - но я и сам уже не тот, что прежде, когда
был здоров; а когда я стал другим, то изменились и мои мысли и желания". В
наших судах в ходу одно выражение, применяемое к преступнику, которому
посчастливилось наткнуться на судью в благодушном и кротком настроении; про
него говорят: Gaudeat te bona fortuna - "Пусть он радуется своей удаче"; ибо
известно, что судьи в одних случаях склонны к осуждению и более суровым
приговорам, а в других - к оправданию обвиняемого и более легким и мягким
решениям. Судья, который, придя из дому, принес с собой свои подагрические
боли или свои муки ревности или душа которого пышет гневом против
обокравшего его слуги, несомненно более склонен будет к вынесению сурового
приговора. Почтенный афинский сенат - ареопаг - судил обычно ночью, чтобы
вид обвиняемых не повлиял на его правосудие. На нас действуют даже солнце и
ясное небо, как гласит известный греческий стих в переводе Цицерона:
Tales sunt hominun mentes, quali pater ipse
Iuppiter auctifera lustravit lampade terras*.
{Мысли людей меняются так же, как и плодоносный свет, которым отец
Юпитер озаряет земли [552] (лат. )}
Наши суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепких
напитков или каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме - достаточно и
самых незначительных, чтобы перевернуть их. Если непрерывная лихорадка
способна сразить нашу душу, то нет сомнения, что и перемежающаяся производит
на нас - хотя бы мы этого и не чувствовали - соответствующее действие. Если
апоплексический удар вызывает полное помрачение или ослабление наших
умственных способностей, то на них действует и простой насморк; и,
следовательно, вряд ли можно найти хотя бы час в нашей жизни, когда бы наше
суждение не подвергалось тому или иному воздействию, поскольку наше тело
подвержено непрерывным изменениям и имеет столь сложное устройство, что я
согласен с врачами, утверждающими, будто трудно уловить мгновение, когда
хоть какой-нибудь из его винтиков не был неисправен.
Впрочем, эту болезнь не так-то легко обнаружить, если она не доведена
до крайности и не неизлечима; тем более что разум всегда идет нетвердой
походкой, ковыляя и прихрамывая. Он всегда перемешан как с ложью, так и с
истиной, поэтому нелегко обнаружить его неисправность, его расстройство.
Разумом я всегда называю ту видимость логического рассуждения, которую
каждый из нас считает себе присущей; этот разум, обладающий способностью
иметь сто противоположных мнений об одном и том же предмете, представляет
собой инструмент из свинца и воска, который можно удлинять, сгибать и
приспособлять ко всем размерам: нужно только умение владеть им [553]. Какие
бы благие намерения ни были у судьи, все же на него оказывают влияние
дружеские отношения, родственные связи, красота, мстительность; но даже и не
такие важные вещи, а просто случайное влечение побуждает нас иной раз
отнестись более благоприятно к одному делу, чем к другому, и, без ведома
разума, произвести выбор между двумя сходными вещами; бывает, что
какое-нибудь совсем незначительное обстоятельство может незаметно повлиять
на наш приговор в положительном или отрицательном смысле и склонить чашу
весов в определенную сторону.
Я, следящий за собой самым пристальным образом, неустанно
всматривающийся в себя самого, подобно тому, кто не имеет других забот,
quis sub Arcto
Rex gelidae metuatur orae,
Quid Tyridaten terreat, unice
Securus,
{Меня нисколько не заботит, какого владыки ледяных пределов под
Медведицей следует опасаться, и что страшит Тиридата [554] (лат. ).}
едва ли в состоянии буду сознаться во всех тех слабостях и изъянах,
которые мне присущи. Я столь нетверд на ногах и шаток и так плохо соображаю
и разбираюсь в вещах, что натощак я ни на что не годен и чувствую себя лучше
только когда поем; если у меня прекрасное самочувствие и надо мною ясное
небо, то я обходительный человек; если меня мучит мозоль на ноге, я
становлюсь хмурым, нелюбезным и необщительным. Один и тот же аллюр лошади
иногда кажется мне короче, другой раз длиннее; один и тот же вид кажется мне
то более, то менее привлекательным. То я готов сделать все, что угодно, то
не хочу делать ничего; вещь, которая в данный момент доставляет мне
удовольствие, в другое время мне тягостна. Я обуреваем тысячью безрассудных
и случайных волнений; то я нахожусь в подавленном состоянии, то в
приподнятом; то печаль безраздельно владеет мной, то веселье. Читая книги, я
иногда наталкиваюсь в некоторых местах на красоты, пленяющие мою душу; но в
другие разы, когда я возвращаюсь к этим местам, они остаются для меня ничего
не говорящими, тусклыми словами, сколько бы я на все лады ни читал и ни
перечитывал их.
Даже в моих собственных писаниях я не всегда нахожу их первоначальный
смысл: я не знаю, что я хотел сказать, и часто принимаюсь с жаром править и
вкладывать в них новый смысл вместо первоначального, который я утратил и
который был лучше. Я топчусь на месте; мой разум не всегда устремляется
вперед; он блуждает и мечется,
velut minuta magno
Deprensa navis in mari vesaniente vento.
{Подобно утлому суденышку, застигнутому в открытом море неистовым
ветром [555] (лат. ).}
Желая развлечь и поупражнять свой ум, я не раз (что мне случается
делать с большой охотой) принимался поддерживать мнение, противоположное
моему; применяясь к нему и рассматривая предмет с этой стороны, я так
основательно проникался им, что не видел больше оснований для своего
прежнего мнения и отказывался от него. Я как бы влекусь к тому, к чему
склоняюсь, - что бы это ни было - и несусь, увлекаемый собственной тяжестью.
Всякий, кто, как я, присмотрится к себе, сможет сказать о себе примерно
то же самое. Проповедники хорошо знают, что волнение, охватывающее их при
произнесении проповеди, усиливает их веру, а по себе мы хорошо знаем, что,
объятые гневом, мы лучше защищаем свои мнения, внушаем их себе и принимаем
их горячее и с большим одобрением, чем находясь в спокойном и уравновешенном
состоянии. Когда вы просто излагаете ваше дело адвокату и спрашиваете его
совета, он отвечает вам, колеблясь и сомневаясь: вы чувствуете, что ему все
равно, поддержать ли вас или противную сторону; но когда вы, желая
подстрекнуть и расшевелить его, хорошо ему заплатите, не заинтересуется ли
он вашим делом, не подзадорит ли это его? Его разум и его опытность примутся
все более усердствовать - и вот уму уже начнет представляться явная и
несомненная истина; все дело представится ему в совершенно новом свете, он
добросовестно уверует в вашу правоту и убедит себя в этом. Уж не знаю,
происходит ли от строптивости и упорства, заставляющих противиться насилию
властей, или же от стремления к славе тот пыл, который принуждает многих
людей отстаивать вплоть до костра то мнение, за которое в дружеском кругу и
на свободе им бы и в голову не пришло чем-либо пожертвовать.
На нашу душу сильно действуют потрясения и переживания, вызываемые
телесными ощущениями, но еще больше действуют на нее ее собственные страсти,
имеющие над ней такую власть, что можно без преувеличения сказать, что ими
определяются все ее движения и что, не будь их, она оставалась бы недвижима,
подобно кораблю в открытом море, не подгоняемому ветром. Не будет большой
ошибкой, следуя за перипатетиками, защищать это утверждение; ибо известно,
что многие самые благородные душевные суждения обусловлены страстями и
нуждаются в них. Так, храбрость, по их словам, не может проявиться без
содействия ярости:
Semper Aiax fortis, fortissimus tamen in furore.
{Аякс был храбр всегда, но всего храбрее в ярости [556] (лат. ).}
Человек никогда не нападает на злодеев или на врагов с большей силой,
чем когда он в ярости; говорят, что даже адвокат должен разгорячить судей
для того, чтобы они судили по справедливости. Страсти определяли поступки
осторожно. Большая смелость - рисковать собой ради уничтожения другого.
Не следует идти на смерть, как сделал Гобрий, только для того, чтобы
отомстить врагу; ибо когда Гобрий бился с одним персидским вельможей, а
Дарий, устремившийся к нему на помощь с мечом в руках, стоял в
нерешительности, боясь ударить, чтобы не ранить Гобрия, тот крикнул ему:
"Рази мечом хотя бы по обоим" [536].
Мне известны случаи, когда отвергались такие вызовы на единоборство,
условия которых почти не оставляли надежды, что хотя бы один из противников
останется в живых. Когда однажды португальцы в Индийском океане взяли в плен
четырнадцать турок, последние, не желая мириться со своей участью, решили
взорвать корабль, на котором они находились, и погубить таким образом и себя
и захвативших их португальцев, и сам корабль; с этой целью они принялись
тереть один о другой гвозди корабля, пока вылетевшая искра не попала в
стоявшие рядом бочки с порохом [537].
Прибегая к таким средствам, мы преступаем границы знания, последние
пределы его; а между тем крайности в этом отношении так же вредны, как и в
добродетели. Придерживайтесь средней дороги; нехорошо быть столь утонченным
и изысканным. Помните тосканскую пословицу, которая гласит: Chi troppo
s'assotiglia si scavezza {При чрезмерной утонченности рискуешь впасть в
ошибку [538] (ит ).}. Придерживайтесь, советую вам, в ваших взглядах и
суждениях, а также в нравах и во всем прочем умеренности и осмотрительности;
избегайте новшеств и экстравагантности. Всякие крайние пути меня раздражают.
Пользуясь своим высоким положением, а еще более теми преимуществами, которые
дают вам ваши собственные достоинства, вы можете одним взглядом приказывать
кому угодно; вы должны были бы поэтому поручить это дело какому-нибудь
опытному литератору, который гораздо лучше, чем я, развил бы и украсил бы
эту мысль. Во всяком случае этого намека достаточно, чтобы вы поняли, как
вам надлежит поступить.
Эпикур утверждал, что людям необходимы даже самые дурные законы, ибо,
не будь их, люди пожрали бы друг друга [539]. Платон подтверждает это почти
теми же словами, говоря, что без законов мы жили бы как дикие звери [540].
Наш разум - это подвижный, опасный, своенравный инструмент; его нелегко
умерить и втиснуть в рамки. И в наше время мы замечаем, что те, кто
выделяется каким-нибудь особым превосходством по сравнению с другими или
необычайным умом, обнаруживают полнейшее своеволие как в своих мнениях, так
и в поведении. Встретить степенный и рассудительный ум - просто чудо.
Правильно делают, что ставят человеческому уму самые тесные пределы. Как в
науке, так и во всем остальном, следует учитывать и направлять каждый его
шаг; нужно умело ставить границы его исканиям. Его пытаются обуздать и
связать предписаниями религии, законами, обычаями, знанием, наставлениями,
временными и вечными наказаниями и наградами; и все же он благодаря своей
изворотливости и распущенности ускользает от всех этих пут. Разум - это
такая скользкая вещь, что ее ни за что не ухватишь и никак не удержишь, он
столь многолик и изменчив, что невозможно ни поймать его, ни связать.
Поистине мало таких уравновешенных, сильных и благородных душ, которым можно
было бы предоставить поступать по их собственному разумению и которые,
благодаря своей умеренности и осмотрительности, могли бы свободно
руководствоваться своими суждениями, не считаясь с общепринятыми мнениями.
Но все же надежнее и их держать под опекой. Разум - оружие, опасное для
самого его владельца, если только он не умеет пользоваться им благоразумно и
осторожно. Нет такого животного, которому с большим основанием, чем
человеку, надлежало бы ходить в шорах, чтобы глаза его вынуждены были
смотреть только туда, куда он ступает, и чтобы он не уклонялся ни в ту, ни в
другую сторону и не выходил из колеи, указанной ему законами и обычаем. Вот
почему вам лучше держаться обычного пути, каков бы он ни был, чем
предаваться необузданному своеволию. Но если кто-нибудь из этих новых
учителей [541] в ущерб спасению своей души и вашей захочет умничать в вашем
присутствии, то это предохранительное средство в крайнем случае поможет вам
избавиться от той чумы, которая все шире распространяется при ваших дворах,
и предотвратить действие этого яда на вас и ваших приближенных.
Свобода мнений и вольность древних мыслителей привели к тому, что как в
философии, так и в науках о человеке образовалось несколько школ и всякий
судил и выбирал между ними. Но в настоящее время, когда люди идут одной
дорогой - qui certis quibusdam destinatisque sententiis addicti et
consecrati sunt, ut etiam quae non probant, cogantur defendere {Те, кто
связали и посвятили себя определенным, строго установленным учениям,
вынуждены теперь защищать то, чего не одобряют [542] (лат. ).} - и когда
изучение наук ведется по распоряжению властей, когда все школы сходны между
собой и придерживаются одинакового способа воспитания и обучения, - уже не
обращают внимания на вес и стоимость монеты, а всякий принимает их по
общепринятой цене, по установленному курсу. Спорят не о качестве монеты, а о
том, каков в отношении ее обычай; таким образом, у нас на все одна мерка.
Медицину принимают так же, как и геометрию; шарлатанство, колдовство,
сношение с духами умерших, предсказания, астрологические таблицы - все,
вплоть до нелепых поисков философского камня, принимается без возражений.
Нужно только знать, что Марс помещается посередине треугольника на ладони,
Венера - у большого пальца, а Меркурий - у мизинца и что когда поперечная
линия пересекает бугорок указательного пальца, то это признак жестокости,
когда же она проходит под средним пальцем, а средняя природная линия
составляет угол с линией жизни в том же месте, то это указывает на смерть от
несчастного случая, и, наконец, если у женщины природная линия видна и не
образует угла с линией жизни, то это указывает на то, что она не будет
отличаться целомудрием. Всякий подтвердит, что человек, обладающий подобными
знаниями, пользуется уважением и хорошо принят во всех кругах общества.
Теофраст утверждал, что человеческий разум, руководясь показаниями
чувств, может до известной степени судить о причинах вещей, но что когда
дело доходит до самых основ или первопричин, ему необходимо остановиться и
отступить, либо из-за его слабости, либо из-за трудности предмета. Мнение,
что наш разум может привести нас к познанию некоторых вещей, но что есть
определенные рамки, за пределами которых безрассудно пользоваться им, нельзя
не признать умеренным и осмотрительным. Это мнение вполне правдоподобно и
выдвигалось выдающимися людьми. Однако нелегко установить границы нашему
разуму: он любознателен, жаден и столь же мало склонен остановиться, пройдя
тысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, чего не
удалось достичь одному, удается другому, что то, что осталось неизвестным
одному веку, разъясняется в следующем; что науки и искусства не отливаются
сразу в готовую форму, но образуются и развиваются постепенно, путем
повторной многократной обработки и отделки, подобно тому как медведицы,
неустанно облизывая своих детенышей, придают им определенный облик. Так вот
и я не перестаю исследовать и испытывать то, чего не в состоянии открыть
собственными силами; вновь и вновь возвращаясь все к тому же предмету и
поворачивая и испытывая его на все лады, я делаю этот предмет более гибким и
податливым, создавая таким образом для других, которые последуют за мной,
более благоприятные возможности овладеть им:
ut Hymettia sole
Cera remollescit, tractataque pollice, multas
Vertitur in facies, ipsoque fit utilis usu.
{Так размягчается на солнце гиметский воск и под нажимом большого
пальца становится более податливым, принимая тысячи разных форм [543] (лат.
).}
То же самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним.
Поэтому ни трудность преследования, ни мое бессилие не должны приводить меня
в отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познать
все, как и отдельные вещи; и если он, как уверяет Теофраст, признается в
незнании первопричин и основ, то он должен решительно отказаться от всей
остальной науки; ибо если он не знает основ, то его разум влачится по праху;
ведь целью всех споров и всякого исследования является установление
принципов, а если эта цель не достигнута, то человеческий разум никогда не
может ничего решить [544]. Non potest aliud alio magis minusve comprehendi,
quoniam omnium rerum una est definitio comprehendendi {Нельзя понять одну
вещь больше или меньше, чем другую, так как есть только одно определение
понимания всякой вещи [545] (лат. ).}.
Весьма вероятно, что если бы душа что-нибудь знала, то она в первую
очередь знала бы самое себя; если же она знала бы что-либо помимо себя, то
она прежде всего знала бы свое тело и оболочку, в которую она заключена.
Однако мы видим, что светила медицины по сей день спорят по поводу нашей
анатомии -
Mulciber in Troiam, pro Troia stabat Apollo*",
{Мульцибер ополчился на Трою, Аполлон стоял за нее [546] (лат. ).}
и сколько нам придется ждать, пока они сговорятся? Вопрос о нас самих
нам ближе, чем вопрос о белизне снега или тяжести камня; но если человек не
знает самого себя, то как он может осознать свои силы и свое предназначение?
Иногда нас осеняют некоторые проблески истинного познания, но это бывает
только случайно, и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения,
то она не в состоянии отличить их и отделить истину от лжи.
Академики считали возможным приходить к некоторым суждениям и находили
слишком решительным заявлять, будто утверждение, что снег бел, не более
правдоподобно, чем то, что он черен; или что мы не можем быть более уверены
в движении камня, брошенного нашей рукой, чем в движении восьмой сферы.
Желая устранить эти заблуждения и избежать подобных странных утверждений, не
укладывающихся в нашей голове, академики хотя и считали, что мы не способны
к познанию и что истина скрыта на дне глубокой пропасти [547], куда
человеческий взор не в состоянии проникнуть, тем не менее признавали, что
одни вещи более вероятны, чем другие. Поэтому они допускали способность
человеческого разума склоняться скорее к одной видимости, чем к другой; они
разрешали ему эту склонность, но запрещали какие бы то ни было
категорические утверждения.
Точка зрения пирронистов более решительна и вместе с тем более
правдоподобна. Действительно, разве эта признаваемая академиками склонность,
это влечение к одному положению больше, чем к другому, не равносильны
признанию, что в одном утверждении больше видимой истины, чем в другом? Если
бы наш разум способен был воспринимать форму, очертания и облик истины, то
он с таким же успехом способен был бы воспринимать всю ее целиком, как и
половину ее, растущую и незавершенную. Увеличьте эту видимость
правдоподобия, которая заставляет людей склоняться скорее вправо, чем влево;
умножьте во сто или в тысячу раз эту унцию правдоподобия, которая заставляет
весы склоняться в какую-либо сторону, и вы увидите, что в конце концов весы
полностью склонятся в одну сторону, выбор будет произведен, и истина будет
установлена полностью. Но как могут они судить о подобии, если им неизвестна
сущность? Одно из двух: либо мы способны судить о вещах до конца, либо мы
совершенно не способны судить о них. Если наши умственные и чувственные
способности лишены опоры и основы, если они так неустойчивы, так колеблемы
ветром из стороны в сторону, то ни к чему выносить суждение о какой-нибудь
части их действий, какую бы видимость правдоподобия она ни представляла; в
таком случае наиболее правильным и наилучшим для нашего разума было бы
держаться спокойно и недвижимо, не колеблясь и не склоняясь ни в какую
сторону: Inter visa vera aut falsa ad animi assensum nihil interest {Разуму
нечего выбирать, если выбор нужно производить между истинной и ложной
видимостью [548] (лат. ).}.
Всякому должно быть ясно, что воспринимаемые нами вещи не сохраняют
свою форму и сущность их не входит в наше сознание сама, своей властью; ибо,
если мы знали вещи, как они есть, мы воспринимали бы их одинаково: вино
имело бы такой же вкус для больного, как и для здорового; тот, у кого пальцы
потрескались и окоченели от холода, должен был бы ощущать твердость дерева
или куска железа, который он держит в руках, так же как и всякий другой
человек. Восприятие сторонних предметов зависит от нашего усмотрения, мы
воспринимаем их как нам угодно. Ведь если бы мы воспринимали вещи, не
изменяя их, если бы человек способен был бы улавливать истину своими
собственными средствами, то, поскольку эти средства присущи всем людям,
истина переходила бы из рук в руки, от одного к другому. И нашлась бы по
крайней мере хоть одна вещь на свете, которую все люди воспринимали бы
одинаково. Но тот факт, что нет ни одного положения, которое не оспаривали
бы или которого нельзя было бы оспаривать, как нельзя лучше доказывает, что
наш природный разум познает вещи недостаточно ясно; ибо восприятие моего
разума не обязательно для моего соседа - а это доказывает, что я воспринял
данный предмет не с помощью естественной способности, которая присуща мне
наравне со всеми прочими людьми, а каким-то другим способом.
Но оставим в стороне этот нескончаемый хаос мнений, который царит даже
у философов, оставим этот нескончаемый всеобщий спор о познаваемости вещей.
Ибо совершенно справедливо признано, что нет такой вещи, относительно
которой люди - а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых
- были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находится
над нашей головой; ибо те, кто сомневается во всем, сомневаются и в этом; а
те, кто отрицает, что мы способны понять что бы то ни было, утверждают, что
мы не знаем и того, находится ли небо над нашей головой; эти две точки
зрения несомненно самые убедительные.
Но, кроме этих бесконечных расхождений и разногласий, нетрудно заметить
по тому смятению, которое наш разум вызывает в нас самих, и по той
неуверенности, которую каждый из нас в себе ощущает, что наш разум занимает
далеко не прочную позицию. Как разно мы судим в разное время о вещах! Как
часто меняем наши мнения! Я вкладываю всю свою веру в то, во что верю и чего
придерживаюсь сегодня; все мои средства и способности удерживают это
воззрение и отвечают мне с его помощью на все, что могут. Никакую другую
истину я не в состоянии был бы постигнуть лучше и удерживать с большей
силой, чем эту; я весь целиком на ее стороне. Но не случалось ли со мной - и
не раз, а сотни, тысячи раз, чуть ли не ежедневно, - что я принимал с
помощью тех же средств и при тех же условиях какую-нибудь другую истину,
которую потом признавал ложной? Следует по крайней мере учиться на своих
ошибках. Если я неоднократно обманывался в этом отношении, если показания
моего пробного камня обычно оказывались неверными, а мои весы неточными и
неправильными, то как могу я быть в данном случае более уверен, чем в
предыдущих? Не глупо ли с моей стороны давать себя столько раз обманывать
одному и тому же руководителю? И, однако, сколько бы раз судьба ни бросала
нас из стороны в сторону, сколько бы раз она ни заставляла нас, подобно
непрерывно наполняемому и опустошаемому сосуду, менять наши мнения, вытесняя
их все новыми и новыми, тем не менее то последнее мнение, которого мы
держимся в данный момент, всегда представляется нам самым достоверным и
безошибочным. Ради него следует жертвовать своим имуществом, жизнью и
спасением, одним словом, всем:
posterior ... res illa reperta
Perdit, et immutat sensus ad pristina quaeque.
{Новое мнение губит предшествующее и всегда меняет устарелые вкусы
[549] (лат. ).}
Следует всегда помнить - что бы нам ни проповедовали и чему бы нас ни
учили, - что тот, кто открывает нам что-либо, как и тот, кто воспринимает
это, всего лишь человек; рука, что дает нам истину, смертная, и смертная же
рука принимает ее. Между тем только то, что исходит от неба, имеет право и
силу быть убедительным; только оно отмечено печатью истины, хотя мы ее не
видим наши ми глазами и не воспринимаем нашими чувствами. Мы не могли бы
вместить в нашем бренном существе священный и великий образ этой истины,
если бы бог не подготовил нас к этой цели, если бы он не преобразовал и не
укрепил нас своей благодатью, своей особой и сверхъестественной милостью.
Наше несовершенное состояние должно было бы по крайней мере побудить
нас быть настороже, когда мы меняем наши взгляды. Нам следовало бы помнить,
что мы часто воспринимаем нашим умом ложные вещи, причем теми самыми
средствами, которые часто изменяют себе и обманывают нас.
Впрочем, нет ничего удивительного, что они изменяют себе, поскольку так
легко уклоняются и сворачивают с пути под действием самых ничтожных
случайностей. Несомненно, что наши суждения, наш разум и наши душевные
способности всегда зависят от телесных изменений, которые совершаются
непрерывно. Разве мы не замечаем, что, когда мы здоровы, наш ум работает
быстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? Разве, когда
мы радостны и веселы, мы не воспринимаем вещи совсем по-иному, чем когда мы
печальны и удручены? Разве стихи Катулла или Сапфо [550] доставляют такое же
удовольствие скупому и хмурому старцу, как бодрому и пылкому юноше? Когда
Клеомен [551], сын Анаксандрида, заболел, друзья стали упрекать его в том,
что у него появились совсем новые и необычные желания и мысли. "Это,
конечно, верно, - ответил он им, - но я и сам уже не тот, что прежде, когда
был здоров; а когда я стал другим, то изменились и мои мысли и желания". В
наших судах в ходу одно выражение, применяемое к преступнику, которому
посчастливилось наткнуться на судью в благодушном и кротком настроении; про
него говорят: Gaudeat te bona fortuna - "Пусть он радуется своей удаче"; ибо
известно, что судьи в одних случаях склонны к осуждению и более суровым
приговорам, а в других - к оправданию обвиняемого и более легким и мягким
решениям. Судья, который, придя из дому, принес с собой свои подагрические
боли или свои муки ревности или душа которого пышет гневом против
обокравшего его слуги, несомненно более склонен будет к вынесению сурового
приговора. Почтенный афинский сенат - ареопаг - судил обычно ночью, чтобы
вид обвиняемых не повлиял на его правосудие. На нас действуют даже солнце и
ясное небо, как гласит известный греческий стих в переводе Цицерона:
Tales sunt hominun mentes, quali pater ipse
Iuppiter auctifera lustravit lampade terras*.
{Мысли людей меняются так же, как и плодоносный свет, которым отец
Юпитер озаряет земли [552] (лат. )}
Наши суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепких
напитков или каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме - достаточно и
самых незначительных, чтобы перевернуть их. Если непрерывная лихорадка
способна сразить нашу душу, то нет сомнения, что и перемежающаяся производит
на нас - хотя бы мы этого и не чувствовали - соответствующее действие. Если
апоплексический удар вызывает полное помрачение или ослабление наших
умственных способностей, то на них действует и простой насморк; и,
следовательно, вряд ли можно найти хотя бы час в нашей жизни, когда бы наше
суждение не подвергалось тому или иному воздействию, поскольку наше тело
подвержено непрерывным изменениям и имеет столь сложное устройство, что я
согласен с врачами, утверждающими, будто трудно уловить мгновение, когда
хоть какой-нибудь из его винтиков не был неисправен.
Впрочем, эту болезнь не так-то легко обнаружить, если она не доведена
до крайности и не неизлечима; тем более что разум всегда идет нетвердой
походкой, ковыляя и прихрамывая. Он всегда перемешан как с ложью, так и с
истиной, поэтому нелегко обнаружить его неисправность, его расстройство.
Разумом я всегда называю ту видимость логического рассуждения, которую
каждый из нас считает себе присущей; этот разум, обладающий способностью
иметь сто противоположных мнений об одном и том же предмете, представляет
собой инструмент из свинца и воска, который можно удлинять, сгибать и
приспособлять ко всем размерам: нужно только умение владеть им [553]. Какие
бы благие намерения ни были у судьи, все же на него оказывают влияние
дружеские отношения, родственные связи, красота, мстительность; но даже и не
такие важные вещи, а просто случайное влечение побуждает нас иной раз
отнестись более благоприятно к одному делу, чем к другому, и, без ведома
разума, произвести выбор между двумя сходными вещами; бывает, что
какое-нибудь совсем незначительное обстоятельство может незаметно повлиять
на наш приговор в положительном или отрицательном смысле и склонить чашу
весов в определенную сторону.
Я, следящий за собой самым пристальным образом, неустанно
всматривающийся в себя самого, подобно тому, кто не имеет других забот,
quis sub Arcto
Rex gelidae metuatur orae,
Quid Tyridaten terreat, unice
Securus,
{Меня нисколько не заботит, какого владыки ледяных пределов под
Медведицей следует опасаться, и что страшит Тиридата [554] (лат. ).}
едва ли в состоянии буду сознаться во всех тех слабостях и изъянах,
которые мне присущи. Я столь нетверд на ногах и шаток и так плохо соображаю
и разбираюсь в вещах, что натощак я ни на что не годен и чувствую себя лучше
только когда поем; если у меня прекрасное самочувствие и надо мною ясное
небо, то я обходительный человек; если меня мучит мозоль на ноге, я
становлюсь хмурым, нелюбезным и необщительным. Один и тот же аллюр лошади
иногда кажется мне короче, другой раз длиннее; один и тот же вид кажется мне
то более, то менее привлекательным. То я готов сделать все, что угодно, то
не хочу делать ничего; вещь, которая в данный момент доставляет мне
удовольствие, в другое время мне тягостна. Я обуреваем тысячью безрассудных
и случайных волнений; то я нахожусь в подавленном состоянии, то в
приподнятом; то печаль безраздельно владеет мной, то веселье. Читая книги, я
иногда наталкиваюсь в некоторых местах на красоты, пленяющие мою душу; но в
другие разы, когда я возвращаюсь к этим местам, они остаются для меня ничего
не говорящими, тусклыми словами, сколько бы я на все лады ни читал и ни
перечитывал их.
Даже в моих собственных писаниях я не всегда нахожу их первоначальный
смысл: я не знаю, что я хотел сказать, и часто принимаюсь с жаром править и
вкладывать в них новый смысл вместо первоначального, который я утратил и
который был лучше. Я топчусь на месте; мой разум не всегда устремляется
вперед; он блуждает и мечется,
velut minuta magno
Deprensa navis in mari vesaniente vento.
{Подобно утлому суденышку, застигнутому в открытом море неистовым
ветром [555] (лат. ).}
Желая развлечь и поупражнять свой ум, я не раз (что мне случается
делать с большой охотой) принимался поддерживать мнение, противоположное
моему; применяясь к нему и рассматривая предмет с этой стороны, я так
основательно проникался им, что не видел больше оснований для своего
прежнего мнения и отказывался от него. Я как бы влекусь к тому, к чему
склоняюсь, - что бы это ни было - и несусь, увлекаемый собственной тяжестью.
Всякий, кто, как я, присмотрится к себе, сможет сказать о себе примерно
то же самое. Проповедники хорошо знают, что волнение, охватывающее их при
произнесении проповеди, усиливает их веру, а по себе мы хорошо знаем, что,
объятые гневом, мы лучше защищаем свои мнения, внушаем их себе и принимаем
их горячее и с большим одобрением, чем находясь в спокойном и уравновешенном
состоянии. Когда вы просто излагаете ваше дело адвокату и спрашиваете его
совета, он отвечает вам, колеблясь и сомневаясь: вы чувствуете, что ему все
равно, поддержать ли вас или противную сторону; но когда вы, желая
подстрекнуть и расшевелить его, хорошо ему заплатите, не заинтересуется ли
он вашим делом, не подзадорит ли это его? Его разум и его опытность примутся
все более усердствовать - и вот уму уже начнет представляться явная и
несомненная истина; все дело представится ему в совершенно новом свете, он
добросовестно уверует в вашу правоту и убедит себя в этом. Уж не знаю,
происходит ли от строптивости и упорства, заставляющих противиться насилию
властей, или же от стремления к славе тот пыл, который принуждает многих
людей отстаивать вплоть до костра то мнение, за которое в дружеском кругу и
на свободе им бы и в голову не пришло чем-либо пожертвовать.
На нашу душу сильно действуют потрясения и переживания, вызываемые
телесными ощущениями, но еще больше действуют на нее ее собственные страсти,
имеющие над ней такую власть, что можно без преувеличения сказать, что ими
определяются все ее движения и что, не будь их, она оставалась бы недвижима,
подобно кораблю в открытом море, не подгоняемому ветром. Не будет большой
ошибкой, следуя за перипатетиками, защищать это утверждение; ибо известно,
что многие самые благородные душевные суждения обусловлены страстями и
нуждаются в них. Так, храбрость, по их словам, не может проявиться без
содействия ярости:
Semper Aiax fortis, fortissimus tamen in furore.
{Аякс был храбр всегда, но всего храбрее в ярости [556] (лат. ).}
Человек никогда не нападает на злодеев или на врагов с большей силой,
чем когда он в ярости; говорят, что даже адвокат должен разгорячить судей
для того, чтобы они судили по справедливости. Страсти определяли поступки