Страница:
не следует прибегать, пока остается хотя тень надежды". Жизнь, говорил он,
иногда есть доказательство выдержки и мужества; он хочет, чтобы самая смерть
его сослужила службу его родине, и потому он желает превратить ее в деяние
доблести и добродетели. Терикиона это не убедило, и он покончил с собой.
Клеомен спустя некоторое время поступил так же, но после того, как
испробовал все. Все бедствия не стоят того, чтобы, желая избежать их,
стремиться к смерти.
Кроме того, в судьбе человеческой бывает иной раз столько внезапных
перемен, что трудно судить, в какой мере мы правы, полагая, будто не
остается больше никакой надежды:
Sperat et in saeva victus gladiator arena
Sit licet infesto pollice turba minax.
{И побежденный в жестоком бою гладиатор надеется, хотя толпа, угрожая,
требует его смерти [27] (лат. ).}
Старинное присловие гласит: пока человек жив, он может на все
надеяться. "Конечно, - отвечает на это Сенека, - но почему я должен думать о
том, что фортуна может все сделать для того, кто жив, а не думать о том, что
она ничего не может сделать тому, кто сумел умереть?" [28]. У Иосифа [29] мы
читаем, что он находился на краю гибели, когда весь народ поднялся против
него, и, рассуждая здраво, он видел, что для него не оставалось спасения; и
все же, сообщает он, когда один из его друзей посоветовал ему покончить с
собой, то он, к счастью, решил все же не терять надежды, - и вот, против
всякого ожидания, судьбе угодно было распорядиться так, что он выпутался из
затруднений без всякого для себя ущерба. А Брут и Кассий, наоборот, своей
поспешностью и легкомыслием лишь способствовали гибели последних остатков
римской свободы, защитниками которой они были, после чего покончили с собой
раньше времени. Я видел, как сотни зайцев спасались, будучи почти уже в
зубах борзых. Aliquis carnifici suo superstes tuit {Есть и такие, что
пережили своего палача [30] (лат. ).}.
Multa dies variusque labor mutabilis aevi
Rettulit in melius; multo alterna revisens
Lusit, et in solido rursus fortuna locavit.
{Нередко время и разнообразные труды переменчивого века улучшают
положение дел; изменчивая фортуна, снова посещая людей, многих обманула, а
затем снова укрепила [31] (лат. )}
Плиний утверждает [32], что есть лишь три болезни, из-за которых можно
лишить себя жизни; из них самая мучительная - это камни в мочевом пузыре,
препятствующие мочеиспусканию. Сенека же считает наихудшими те болезни,
которые надолго повреждают наши умственные способности [33].
Некоторые, желая избежать худшей смерти, полагают, что они должны
бежать ей навстречу. Вождю этолийцев Дамокриту, когда его вели пленником в
Рим, удалось ночью бежать. Преследуемый стражей, он закололся мечом прежде,
чем его поймали [34].
Ангиной и Теодот, когда их город в Эпире доведен был римлянами до
последней крайности [35], стали увещевать все население лишить себя жизни;
но жители города, решив, что лучше умереть победителями, пошли на смерть и
ринулись на врагов, словно не оборонялись, а наступали на них.
Когда остров Гоцо [36] несколько лет тому назад вынужден был сдаться
туркам, один сицилиец, у которого были две красивые дочери на выданье,
собственной рукой убил их, а вслед за тем и их мать, которая прибежала,
узнав об их смерти. Выскочив затем на улицу с аркебузой и арбалетом, он
двумя выстрелами убил наповал двух первых попавшихся ему навстречу турок,
приближавшихся к его дому; потом с мечом в руке яростно кинулся в самую гущу
врагов, которыми был тотчас же окружен и изрублен в куски; так он спас себя
от рабства, избавив сначала от него своих близких.
Еврейские матери, совершив, несмотря на преследования, обрезание своим
сыновьям, настолько страшились гнева Антиоха, что сами лишали себя жизни
[37]. Мне рассказывали про некоего знатного человека, что, когда он был
посажен в одну из наших тюрем, его родители, узнав, что он наверняка будет
осужден на казнь, желая избежать такой постыдной смерти, подослали к нему
священника, внушившего ему, что наилучшим для него средством избавления
будет отдаться под покровительство того или иного святого, принеся
определенный обет, после чего он в течение недели не должен притрагиваться к
пище, какую бы слабость ни чувствовал. Узник поверил священнику и уморил
себя голодом, избавив себя этим и от опасности, и от жизни. Скрибония,
советуя своему племяннику Либону лучше лишить себя жизни, чем ждать
приговора суда, убеждала его, что оставаться в живых для того, чтобы через
три-четыре дня отдать свою жизнь тем, кто возьмет ее, в сущности то же, что
делать за другого его дело, и что это означает оказывать услугу врагам,
сохраняя свою кровь, чтобы она послужила им добычей [38].
В Библии мы читаем, что гонитель истинной веры Никанор повелел своим
приспешникам схватить доброго старца Разиса, прозванного за свою добродетель
отцом иудеев. И вот когда этот добрый муж увидел, что дело принимает дурной
оборот, что ворота его двора подожжены и враги готовятся схватить его, он,
решив, что лучше умереть доблестной смертью, чем отдаться в руки этих
злодеев и позволить всячески унижать себя и позорить, пронзил себя мечом. Но
от поспешности он нанес себе лишь легкую рану, и тогда, взбежав на стену, он
бросился с нее вниз головой на толпу своих гонителей, которая расступилась
так, что образовалась пустота, куда он и упал, почти размозжив себе голову.
Однако, чувствуя, что он еще жив, и пылая яростью, он, несмотря на лившуюся
из него кровь и тяжкие раны, поднялся на ноги и пробежал, расталкивая толпу,
к крутой и отвесной скале. Здесь, собрав последние силы, он сквозь глубокую
рану вырвал у себя кишки и, скомкав и разорвав их руками, швырнул их своим
гонителям, призывая на их головы божью кару [39].
Из насилий, чинимых над совестью, наиболее следует избегать, на мой
взгляд, тех, которые наносятся женской чести, тем более, что в таких случаях
страдающая сторона неизбежным образом также испытывает известное физическое
наслаждение, в силу чего сопротивление ослабевает, я получается, что насилие
отчасти порождает ответное желание. Пелагея и Софрония - обе
канонизированные святые - покончили с собой: Пелагея, спасаясь от нескольких
солдат, вместе с матерью и сестрами бросилась в реку и утонула, Софрония же
тоже лишила себя жизни, чтобы избежать насилия со стороны императора
Максенция [40]. История церкви знает много подобных примеров и чтит имена
тех благочестивых особ, которые шли на смерть, чтобы охранить себя от
насилий над их совестью.
К нашей чести в будущих веках окажется, пожалуй, то, что один ученый
автор наших дней, притом парижанин [41], всячески старается внушить нашим
дамам, что лучше пойти на все, что угодно, только не принимать рокового,
вызванного отчаянием, решения покончить жизнь с собой. Жаль, что ему
осталось неизвестным одно острое словцо, которое могло бы усилить его
доводы. Одна женщина в Тулузе, прошедшая через руки многих солдат, после
говорила: "Слава богу, хоть раз в жизни я досыта насладилась, не согрешив".
Эти жестокости действительно не вяжутся с кротким нравом французского
народа, и мы видим, что со времени этого забавного признания положение дел
весьма улучшилось; с нас достаточно, чтобы наши дамы, следуя завету
прямодушного Маро [42], позволяли все, что угодно, но говорили при этом:
"Нет, нет, ни за что!"
История полна примеров, когда люди всякими способами меняли несносную
жизнь на смерть.
Луций Арунций [43] покончил с собой, чтобы уйти разом, как он
выразился, и от прошедшего, и от грядущего.
Гранин Сильван и Стаций Проксим [44], получив помилование от Нерона,
все же лишили себя жизни - то ли потому, что не захотели жить по милости
такого злодея, то ли для того, чтобы над ними не висела угроза вновь
зависеть от его помилования: ведь он был подозрителен и беспрестанно осыпал
обвинениями знатных лиц.
Спаргаписес [45], сын царицы Томирис, попав в плен к Киру,
воспользовался первой же милостью Кира, приказавшего освободить его от оков,
и лишил себя жизни, так как он счел, что наилучшим применением свободы будет
выместить на себе позор своего пленения.
Богу, наместник царя Ксеркса в Эйоне, осажденный афинской армией под
предводительством Кимона, отверг предложение вернуться целым и невредимым со
всем своим имуществом в Азию, так как не хотел примириться с потерей всего
того, что было ему доверено Ксерксом. Он защищал поэтому свой город до
последней крайности, но, когда в крепости кончились съестные припасы, он
приказал бросить в реку Стримон все золото и ценности, которыми враг мог бы
увеличить свою добычу. Затем он велел соорудить большой костер и, умертвив
жен, детей, наложниц и слуг, бросил их в огонь, а после сам кинулся в пламя
[46].
Индусский сановник Нинахтон, прослышав о намерении португальского
вице-короля отрешить его без всякой видимой причины от занимаемого им в
Малакке поста и передать его царю Кампара, принял следующее решение. Он
приказал построить длинный, но не очень широкий помост, укрепленный на
столбах, и роскошно украсить его цветами, расставив курильницы с
благовониями. Облачившись затем в одеяние из золотой ткани, усыпанное
драгоценными камнями, он вышел на улицу и взошел по ступеням на помост, в
глубине которого был зажжен костер из ароматических деревьев. Народ стекался
к помосту, чтобы посмотреть, для чего делаются эти необычные приготовления.
Тогда Нинахтон запальчиво и с негодующим видом стал рассказывать о том, чем
ему обязаны португальцы, как преданно он служил им, как часто он с оружием в
руках доказывал, что честь ему куда дороже жизни, но что сейчас он не может
не подумать о себе, и так как у него нет средств бороться против
оскорбления, которое ему хотят нанести, то его доблесть велит ему по крайней
мере не покориться духом и сделать так, чтобы в народе сложилась молва о его
торжестве над недостойными его людьми. Сказав это, он бросился в огонь [47].
Секстилия [48], жена Сквара, и Паксея, жена Лабеона, желая придать духу
своим мужьям и избавить их от грозившей им опасности, которая им обеим вовсе
не угрожала и тревожила их только из любви к мужьям, предложили добровольно
пожертвовать своей жизнью, чтобы в том безвыходном положении, в каковом
оказались их мужья, послужить им примером и разделить их участь. То же
самое, что эти женщины совершили для своих мужей, сделал и Кокцей Нерва [49]
для блага отечества, хотя и с меньшей пользой, но побуждаемый столь же
сильной любовью. У этого выдающегося законоведа, наслаждавшегося цветущим
здоровьем, богатством, славой и доверием императора, не было никаких других
оснований лишить себя жизни, кроме удручавшего его положения дел в его
отечестве. Но нет ничего благороднее той смерти, на которую обрекла себя
жена приближенного Августа, Фульвия. До Августа дошло, что Фульвий
проговорился о важной тайне, которую он ему доверил, и, когда Фульвий
однажды утром пришел к нему, Август встретил его весьма неласково. Фульвий
вернулся домой в отчаянии и дрожащим голосом рассказал жене, в какую беду он
попал, добавив, что он решил покончить с собой. "Ты поступишь совершенно
правильно, - ответила она ему смело, - ведь ты много раз убеждался в моей
болтливости и все же не таился от меня. Позволь мне только покончить с собой
первой". И без лишних слов она пронзила себя мечом.
Вибий Вирий [50], потеряв надежду на спасение своего родного города,
осажденного римлянами, и не рассчитывая на милость с их стороны, на
последнем собрании городского сената, изложив все свои доводы и соображения
на этот счет, заключил свою речь выводом, что лучше всего им будет покончить
с собою своими собственными руками и так спастись от ожидавшей их участи.
"Враги проникнутся к нам уважением, - сказал он, - и Ганнибал узнает, каких
преданных сторонников он бросил на произвол судьбы". После этого он
пригласил всех, согласных с его мнением, на пиршество, уже приготовленное в
его доме, с тем, что, когда они насытятся яствами и напитками, они все также
хлебнут из той чаши, которую ему поднесут. "В ней будет напиток, - заявил
он, - который избавит наше тело от мук, душу от позора, а глаза и уши от
всех тех мерзостей, которые жестокие и разъяренные победители творят с
побежденными. Я распорядился, и держу наготове людей, которые бросят наши
бездыханные тела в костер, разложенный перед моим домом". Многие одобрили
это смелое решение, но лишь немногие последовали ему. Двадцать семь
сенаторов пошли за Вибием в его дом и, попытавшись утопить свое горе в вине,
закончили пир условленным смертельным угощением. Посетовав вместе над
горькой участью родного города, они обнялись, после чего некоторые из них
разошлись по домам, другие же остались у Вибия, чтобы быть похороненными
вместе с ним в приготовленном перед его домом костре. Но смерть их оказалась
мучительно долгой, ибо винные пары, заполонив вены, замедлили действие яда,
так что некоторые из них умерли всего за час до происшедшего на другой день
захвата римлянами Капуи и едва-едва спаслись от бед, за избавление от
которых заплатили такой дорогой ценой.
Другой капуанец, Таврей Юбеллий [51], когда консул Фульвий вернулся
после позорной бойни, учиненной им над двумястами двадцатью пятью
сенаторами, дерзко окликнул его по имени и остановил его. "Прикажи, - сказал
он ему, - после стольких совершенных тобой казней лишить и меня жизни; тогда
ты сможешь похваляться, что убил человека много достойнее себя". И так как
Фульвий не обращал на него, как на безумца, внимания (к тому же он только
что получил из Рима предписания, шедшие вразрез с его бесчеловечно жестоким
поведением и связывавшие ему руки), то Юбеллий продолжал: "Итак, теперь,
когда мой край в руках врагов, когда мои друзья погибли, когда я собственной
рукой лишил жизни жену и детей, чтобы спасти их от этих бедствий, а я сам
лишен возможности разделить участь моих сограждан, - пусть моя собственная
доблесть избавит меня от этой ненавистной жизни". С этими словами он вытащил
спрятанный под платьем кинжал и, пронзив себе грудь, замертво упал к ногам
консула.
Александр осаждал какой-то город в Индии. Жители, доведенные до
крайности, твердо решили лишить его радости победы; они подожгли город и
вместе с ним все погибли в пламени, презрев великодушие победителя. Началось
новое сражение: враги дрались за то, чтобы их спасти, а жители - за
возможность покончить с собой, причем прилагали к этому такие же усилия,
какие люди обычно делают, чтобы спасти свою жизнь.
Жители испанского города Астапы [52], видя что его стены и укрепления
недостаточно крепки, чтобы устоять против римлян, сложили на городской
площади, в виде огромной кучи, все свои богатства и домашнюю утварь, посадив
сверху жен и детей, и обложили эту груду хворостом и другими легко
воспламеняющимися материалами, оставив там пятьдесят юношей для выполнения
задуманного ими плана. После этого они сделали вылазку и, убедившись в
невозможности победить врага, все до последнего добровольно лишили себя
жизни. А пятьдесят юношей, умертвив всех оставшихся в городе жителей,
подожгли затем высившуюся на площади груду и сами бросились в этот костер.
Так распрощались они со своей благородной свободой не с болью и позором, а
скорее в бесчувственном состоянии, доказав врагам, что если бы судьбе угодно
было, то у них хватило бы мужества лишить их победы с тем же успехом, с
каким они сумели сделать для них эту победу бесплодной, отталкивающей, а кое
для кого даже смертоносной. Ведь некоторые из противников, привлеченные
блеском золота, плавившегося в этом пожарище, подбегали слишком близко к
огню и либо задыхались от дыма, либо сгорали, ибо не могли уже податься
назад, так как сзади напирала следовавшая за ними толпа. Такое же решение
приняли и жители Абидоса, доведенные до крайности Филлипом [53]. Но царь,
внезапно взяв город и не желая быть свидетелем того, как это ужасное
решение, принятое с безрассудной поспешностью, будет приводиться в
исполнение, приказал захватить все те сокровища и утварь, которые они
собирались сжечь или утопить, а затем отозвал своих солдат, предоставив
жителям три дня, в течение которых они могли бы свободно лишать себя жизни,
как им заблагорассудится. Они и воспользовались этим, устроив такое
кровопролитие и смертоубийство, которое превзошло всякую вражескую
жестокость; не осталось в живых ни единой души, у которой была возможность
свободно распорядиться своей участью. Известно множество случаев таких
массовых самоубийств, которые кажутся нам тем более ужасными, чем большее
число лиц в них участвовало. На самом же деле они менее ужасны, чем
самоубийства единичные, ибо доводы, которые на каждого человека, взятого в
отдельности, и не подействовали бы, на массу могут подействовать: в пылком
порыве, охватывающем толпу, гаснет разум отдельных людей.
Во времена Тиберия те, кто были осуждены и ожидали казни, лишались
своего имущества и права на погребение; тех же, кто, предвосхищая события,
сами лишали себя жизни, хоронили, и они могли составлять завещания [54].
Но иногда желают смерти в ожидании какого-то большего блага. "Имею
желание разрешиться, - говорит святой Павел, - и быть со Христом"; и в
другом месте он спрашивает: "Кто избавит меня от сего тела смерти?" [55]
Клеомброт Амбракийский, прочтя "Пир" Платона, так загорелся жаждой грядущей
жизни, что без всяких других к тому поводов бросился в море. Отсюда
явствует, что мы неправильно именуем отчаянием то добровольное решение, к
которому нас часто побуждает пылкая надежда, а нередко и спокойное, ясное
рассуждение. Суассонский епископ Жак дю Шатель, участник крестового похода
Людовика Святого [56], видя, что король и вся армия собираются вернуться во
Францию, не доведя до конца свое предприятие, решил, что лучше уж ему
отправиться в рай. Простившись со своими друзьями, он на глазах у всех
бросился в гущу врагов и был изрублен.
В одном из царств новооткрытых земель в день торжественной процессии,
когда в огромной колеснице везут по улицам боготворимого ими идола,
некоторые отрубают у себя куски тела и бросают ему, другие же ложатся
посреди дороги, чтобы быть раздавленными под колесами и в награду за это
после смерти причисленными к святым [57].
В смерти вышеназванного епископа больше благородного порыва, нежели
рассудка, так как он был отчасти увлечен пылом сражения.
В некоторых странах государственная власть вмешивалась и пыталась
установить, в каких случаях правомерно и допустимо добровольно лишать себя
жизни. В прежние времена в нашем Марселе хранился запас цикуты,
заготовленный на государственный счет и доступный всем, кто захотел бы
укоротить свой век, но при условии, что причины самоубийства должны были
быть одобрены советом шестисот, то есть сенатом; наложить на себя руки можно
было только с разрешения магистрата и в узаконенных случаях.
Такой же закон существовал и в других местах. Секст Помпей [58],
направляясь в Азию, по дороге из Негропонта остановился на острове Кее. Как
сообщает один из его приближенных, случилось как раз так, что, когда он там
находился, одна весьма уважаемая женщина, изложив своим согражданам причины,
по которым она решила покончить с собой, попросила Помпея оказать ей честь
своим присутствием при ее смерти. Помпеи согласился и в течение долгого
времени пытался с помощью своего отменного красноречия и различных доводов
отговорить ее от ее намерения, но все было напрасно, и под конец он вынужден
был дать согласие на ее самоубийство. Она прожила девяносто лет в полном
благополучии, и телесном, и духовном; и вот теперь, возлегши на свое более
чем обычно украшенное ложе, она, опершись на локоть, промолвила: "О, Секст
Помпеи, боги, - и, пожалуй, скорее те, которых я оставляю, чем те, которых я
скоро увижу, - воздадут тебе за то, что ты не погнушался мной и сначала
пытался уговорить меня жить, а затем согласился быть свидетелем моей смерти.
Что касается меня, то фортуна всегда обращала ко мне свой благой лик, и вот
боязнь, как бы желание жить дольше не принудило меня узреть другой ее лик,
побуждает меня отказаться от дальнейшего существования, оставив двух дочерей
и множество внуков". Сказав это, она дала наставления своим близким и
призвала их к миру и согласию, разделила между ними свое имущество и
поручила домашних богов своей старшей дочери; затем она твердой рукой взяла
чашу с ядом и, вознеся мольбы Меркурию и попросив его уготовить ей
какое-нибудь спокойное местечко в загробном мире, быстро, выпила смертельный
напиток. Но она продолжала следить за последствиями своего поступка;
чувствуя, как ее органы один за другим охватывал леденящий холод, она
заявила под конец, что холод этот добрался до ее сердца и внутренностей, и
подозвала своих дочерей, чтобы те сотворили над ней последнюю молитву и
закрыли ей глаза.
Плиний сообщает [59] об одном из северных народов, что благодаря
мягкости тамошнего воздуха люди в тех краях столь долговечны, что обычно
сами кончают с собой; устав от жизни, они обыкновенно, по достижении весьма
почтенного возраста, после славной пирушки бросаются в море с вершины
определенной, предназначенной для этой цели скалы.
По-моему, невыносимые боли и опасения худшей смерти являются вполне
оправданными побуждениями к самоубийству.
Глава IV
Среди всех французских писателей я отдаю пальму первенства - как мне
кажется, с полным основанием - Жаку Амио [1], и не только по причине
непосредственности и чистоты его языка - в чем он превосходит всех прочих
авторов, - или упорства в столь длительном труде, или глубоких познаний,
помогших ему передать так удачно мысль и стиль трудного и сложного автора
(ибо меня можно уверить во всем, что угодно, поскольку я ничего не смыслю в
греческом; но я вижу, что на протяжении всего его перевода смысл Плутарха
передан так превосходно и последовательно, что либо Амио в совершенстве
понимал подлинный замысел автора, либо он настолько вжился в мысли Плутарха,
сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что нигде по
крайней мере он не приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с ним
или ему противоречило). Но главным образом я ему благодарен за находку и
выбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднести ее в подарок моему
отечеству. Мы, невежды, были бы обречены на прозябание, если бы эта книга не
извлекла нас из тьмы невежества, в которой мы погрязли. Благодаря его труду
мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже дамы
состязаются в этом с магистрами. Амио - это наш молитвенник. Если этому
благодетелю суждено еще жить долгие годы, то я советовал бы ему перевести
Ксенофонта [2]: это занятие более легкое и потому более подходящее его
преклонному возрасту. И потом, мне почему-то кажется, что, хотя он очень
легко и искусно справляется с трудными местами, все же его стиль более верен
себе, когда мысль его течет плавно, без стеснения, не преодолевая
препятствий.
Я только что перечел то место, где Плутарх рассказывает о себе
следующее. Однажды Рустик, слушая в Риме его публичную речь, получил
послание от императора, но не стал вскрывать его, пока речь не была
окончена. Все присутствующие, сообщает Плутарх, очень хвалили выдержку
Рустика [3]. Рассуждая о любопытстве и о том жадном и остром пристрастии к
новостям, которое нередко побуждает нас нетерпеливо и бесцеремонно бросать
все ради того, чтобы побеседовать с новым лицом, или заставляет нас,
пренебрегая долгом вежливости и приличием, тотчас же распечатывать, где бы
мы ни находились, доставленные нам письма, Плутарх имел все основания
одобрить выдержку Рустика; он мог бы кроме того похвалить еще его
благовоспитанность и учтивость: ведь тот не пожелал прерывать течения его
речи. Но я сомневаюсь, можно ли хвалить Рустика за благоразумие, ибо при
неожиданном получении письма, да притом еще от самого императора, легко
могло случиться, что, не распечатав и не прочитав его сразу, он тем самым
навлек бы на себя крупную неприятность.
Прямо противоположен любопытству другой недостаток - беспечность, к
которой я склонен по своему нраву. Я знал многих лиц, беспечность которых
доходила до того, что у них можно было найти в карманах нераспечатанные
письма, полученные за три или четыре дня до того.
Я никогда не распечатываю не только писем, порученных мне для передачи
другим, но и тех, которые случайно попадают мне в руки; и мне бывает
совестно, если, находясь возле какого-нибудь высокопоставленного лица, я
ненароком бросаю взгляд на какую-нибудь строку из важного письма, которое он
читает. Нет человека, который бы меньше, чем я, интересовался чужими делами
и стремился за ними подглядывать.
На памяти наших отцов господин де Бутьер чуть было не потерял Турин
из-за того, что, сидя за ужином в приятной компании, не стал тотчас читать
полученное им донесение об изменах, замышлявшихся в городе, обороной
которого он руководил. Из того же Плутарха [4] я узнал, что Юлий Цезарь
избежал бы смерти, если бы, идучи в сенат в тот день, когда он был убит
заговорщиками, прочел переданную ему записку. Плутарх еще рассказывает о
фиванском тиране Архии, что накануне того дня, когда Пелопид привел в
исполнение свой замысел убить его и вернуть свободу своему отечеству, некий
иногда есть доказательство выдержки и мужества; он хочет, чтобы самая смерть
его сослужила службу его родине, и потому он желает превратить ее в деяние
доблести и добродетели. Терикиона это не убедило, и он покончил с собой.
Клеомен спустя некоторое время поступил так же, но после того, как
испробовал все. Все бедствия не стоят того, чтобы, желая избежать их,
стремиться к смерти.
Кроме того, в судьбе человеческой бывает иной раз столько внезапных
перемен, что трудно судить, в какой мере мы правы, полагая, будто не
остается больше никакой надежды:
Sperat et in saeva victus gladiator arena
Sit licet infesto pollice turba minax.
{И побежденный в жестоком бою гладиатор надеется, хотя толпа, угрожая,
требует его смерти [27] (лат. ).}
Старинное присловие гласит: пока человек жив, он может на все
надеяться. "Конечно, - отвечает на это Сенека, - но почему я должен думать о
том, что фортуна может все сделать для того, кто жив, а не думать о том, что
она ничего не может сделать тому, кто сумел умереть?" [28]. У Иосифа [29] мы
читаем, что он находился на краю гибели, когда весь народ поднялся против
него, и, рассуждая здраво, он видел, что для него не оставалось спасения; и
все же, сообщает он, когда один из его друзей посоветовал ему покончить с
собой, то он, к счастью, решил все же не терять надежды, - и вот, против
всякого ожидания, судьбе угодно было распорядиться так, что он выпутался из
затруднений без всякого для себя ущерба. А Брут и Кассий, наоборот, своей
поспешностью и легкомыслием лишь способствовали гибели последних остатков
римской свободы, защитниками которой они были, после чего покончили с собой
раньше времени. Я видел, как сотни зайцев спасались, будучи почти уже в
зубах борзых. Aliquis carnifici suo superstes tuit {Есть и такие, что
пережили своего палача [30] (лат. ).}.
Multa dies variusque labor mutabilis aevi
Rettulit in melius; multo alterna revisens
Lusit, et in solido rursus fortuna locavit.
{Нередко время и разнообразные труды переменчивого века улучшают
положение дел; изменчивая фортуна, снова посещая людей, многих обманула, а
затем снова укрепила [31] (лат. )}
Плиний утверждает [32], что есть лишь три болезни, из-за которых можно
лишить себя жизни; из них самая мучительная - это камни в мочевом пузыре,
препятствующие мочеиспусканию. Сенека же считает наихудшими те болезни,
которые надолго повреждают наши умственные способности [33].
Некоторые, желая избежать худшей смерти, полагают, что они должны
бежать ей навстречу. Вождю этолийцев Дамокриту, когда его вели пленником в
Рим, удалось ночью бежать. Преследуемый стражей, он закололся мечом прежде,
чем его поймали [34].
Ангиной и Теодот, когда их город в Эпире доведен был римлянами до
последней крайности [35], стали увещевать все население лишить себя жизни;
но жители города, решив, что лучше умереть победителями, пошли на смерть и
ринулись на врагов, словно не оборонялись, а наступали на них.
Когда остров Гоцо [36] несколько лет тому назад вынужден был сдаться
туркам, один сицилиец, у которого были две красивые дочери на выданье,
собственной рукой убил их, а вслед за тем и их мать, которая прибежала,
узнав об их смерти. Выскочив затем на улицу с аркебузой и арбалетом, он
двумя выстрелами убил наповал двух первых попавшихся ему навстречу турок,
приближавшихся к его дому; потом с мечом в руке яростно кинулся в самую гущу
врагов, которыми был тотчас же окружен и изрублен в куски; так он спас себя
от рабства, избавив сначала от него своих близких.
Еврейские матери, совершив, несмотря на преследования, обрезание своим
сыновьям, настолько страшились гнева Антиоха, что сами лишали себя жизни
[37]. Мне рассказывали про некоего знатного человека, что, когда он был
посажен в одну из наших тюрем, его родители, узнав, что он наверняка будет
осужден на казнь, желая избежать такой постыдной смерти, подослали к нему
священника, внушившего ему, что наилучшим для него средством избавления
будет отдаться под покровительство того или иного святого, принеся
определенный обет, после чего он в течение недели не должен притрагиваться к
пище, какую бы слабость ни чувствовал. Узник поверил священнику и уморил
себя голодом, избавив себя этим и от опасности, и от жизни. Скрибония,
советуя своему племяннику Либону лучше лишить себя жизни, чем ждать
приговора суда, убеждала его, что оставаться в живых для того, чтобы через
три-четыре дня отдать свою жизнь тем, кто возьмет ее, в сущности то же, что
делать за другого его дело, и что это означает оказывать услугу врагам,
сохраняя свою кровь, чтобы она послужила им добычей [38].
В Библии мы читаем, что гонитель истинной веры Никанор повелел своим
приспешникам схватить доброго старца Разиса, прозванного за свою добродетель
отцом иудеев. И вот когда этот добрый муж увидел, что дело принимает дурной
оборот, что ворота его двора подожжены и враги готовятся схватить его, он,
решив, что лучше умереть доблестной смертью, чем отдаться в руки этих
злодеев и позволить всячески унижать себя и позорить, пронзил себя мечом. Но
от поспешности он нанес себе лишь легкую рану, и тогда, взбежав на стену, он
бросился с нее вниз головой на толпу своих гонителей, которая расступилась
так, что образовалась пустота, куда он и упал, почти размозжив себе голову.
Однако, чувствуя, что он еще жив, и пылая яростью, он, несмотря на лившуюся
из него кровь и тяжкие раны, поднялся на ноги и пробежал, расталкивая толпу,
к крутой и отвесной скале. Здесь, собрав последние силы, он сквозь глубокую
рану вырвал у себя кишки и, скомкав и разорвав их руками, швырнул их своим
гонителям, призывая на их головы божью кару [39].
Из насилий, чинимых над совестью, наиболее следует избегать, на мой
взгляд, тех, которые наносятся женской чести, тем более, что в таких случаях
страдающая сторона неизбежным образом также испытывает известное физическое
наслаждение, в силу чего сопротивление ослабевает, я получается, что насилие
отчасти порождает ответное желание. Пелагея и Софрония - обе
канонизированные святые - покончили с собой: Пелагея, спасаясь от нескольких
солдат, вместе с матерью и сестрами бросилась в реку и утонула, Софрония же
тоже лишила себя жизни, чтобы избежать насилия со стороны императора
Максенция [40]. История церкви знает много подобных примеров и чтит имена
тех благочестивых особ, которые шли на смерть, чтобы охранить себя от
насилий над их совестью.
К нашей чести в будущих веках окажется, пожалуй, то, что один ученый
автор наших дней, притом парижанин [41], всячески старается внушить нашим
дамам, что лучше пойти на все, что угодно, только не принимать рокового,
вызванного отчаянием, решения покончить жизнь с собой. Жаль, что ему
осталось неизвестным одно острое словцо, которое могло бы усилить его
доводы. Одна женщина в Тулузе, прошедшая через руки многих солдат, после
говорила: "Слава богу, хоть раз в жизни я досыта насладилась, не согрешив".
Эти жестокости действительно не вяжутся с кротким нравом французского
народа, и мы видим, что со времени этого забавного признания положение дел
весьма улучшилось; с нас достаточно, чтобы наши дамы, следуя завету
прямодушного Маро [42], позволяли все, что угодно, но говорили при этом:
"Нет, нет, ни за что!"
История полна примеров, когда люди всякими способами меняли несносную
жизнь на смерть.
Луций Арунций [43] покончил с собой, чтобы уйти разом, как он
выразился, и от прошедшего, и от грядущего.
Гранин Сильван и Стаций Проксим [44], получив помилование от Нерона,
все же лишили себя жизни - то ли потому, что не захотели жить по милости
такого злодея, то ли для того, чтобы над ними не висела угроза вновь
зависеть от его помилования: ведь он был подозрителен и беспрестанно осыпал
обвинениями знатных лиц.
Спаргаписес [45], сын царицы Томирис, попав в плен к Киру,
воспользовался первой же милостью Кира, приказавшего освободить его от оков,
и лишил себя жизни, так как он счел, что наилучшим применением свободы будет
выместить на себе позор своего пленения.
Богу, наместник царя Ксеркса в Эйоне, осажденный афинской армией под
предводительством Кимона, отверг предложение вернуться целым и невредимым со
всем своим имуществом в Азию, так как не хотел примириться с потерей всего
того, что было ему доверено Ксерксом. Он защищал поэтому свой город до
последней крайности, но, когда в крепости кончились съестные припасы, он
приказал бросить в реку Стримон все золото и ценности, которыми враг мог бы
увеличить свою добычу. Затем он велел соорудить большой костер и, умертвив
жен, детей, наложниц и слуг, бросил их в огонь, а после сам кинулся в пламя
[46].
Индусский сановник Нинахтон, прослышав о намерении португальского
вице-короля отрешить его без всякой видимой причины от занимаемого им в
Малакке поста и передать его царю Кампара, принял следующее решение. Он
приказал построить длинный, но не очень широкий помост, укрепленный на
столбах, и роскошно украсить его цветами, расставив курильницы с
благовониями. Облачившись затем в одеяние из золотой ткани, усыпанное
драгоценными камнями, он вышел на улицу и взошел по ступеням на помост, в
глубине которого был зажжен костер из ароматических деревьев. Народ стекался
к помосту, чтобы посмотреть, для чего делаются эти необычные приготовления.
Тогда Нинахтон запальчиво и с негодующим видом стал рассказывать о том, чем
ему обязаны португальцы, как преданно он служил им, как часто он с оружием в
руках доказывал, что честь ему куда дороже жизни, но что сейчас он не может
не подумать о себе, и так как у него нет средств бороться против
оскорбления, которое ему хотят нанести, то его доблесть велит ему по крайней
мере не покориться духом и сделать так, чтобы в народе сложилась молва о его
торжестве над недостойными его людьми. Сказав это, он бросился в огонь [47].
Секстилия [48], жена Сквара, и Паксея, жена Лабеона, желая придать духу
своим мужьям и избавить их от грозившей им опасности, которая им обеим вовсе
не угрожала и тревожила их только из любви к мужьям, предложили добровольно
пожертвовать своей жизнью, чтобы в том безвыходном положении, в каковом
оказались их мужья, послужить им примером и разделить их участь. То же
самое, что эти женщины совершили для своих мужей, сделал и Кокцей Нерва [49]
для блага отечества, хотя и с меньшей пользой, но побуждаемый столь же
сильной любовью. У этого выдающегося законоведа, наслаждавшегося цветущим
здоровьем, богатством, славой и доверием императора, не было никаких других
оснований лишить себя жизни, кроме удручавшего его положения дел в его
отечестве. Но нет ничего благороднее той смерти, на которую обрекла себя
жена приближенного Августа, Фульвия. До Августа дошло, что Фульвий
проговорился о важной тайне, которую он ему доверил, и, когда Фульвий
однажды утром пришел к нему, Август встретил его весьма неласково. Фульвий
вернулся домой в отчаянии и дрожащим голосом рассказал жене, в какую беду он
попал, добавив, что он решил покончить с собой. "Ты поступишь совершенно
правильно, - ответила она ему смело, - ведь ты много раз убеждался в моей
болтливости и все же не таился от меня. Позволь мне только покончить с собой
первой". И без лишних слов она пронзила себя мечом.
Вибий Вирий [50], потеряв надежду на спасение своего родного города,
осажденного римлянами, и не рассчитывая на милость с их стороны, на
последнем собрании городского сената, изложив все свои доводы и соображения
на этот счет, заключил свою речь выводом, что лучше всего им будет покончить
с собою своими собственными руками и так спастись от ожидавшей их участи.
"Враги проникнутся к нам уважением, - сказал он, - и Ганнибал узнает, каких
преданных сторонников он бросил на произвол судьбы". После этого он
пригласил всех, согласных с его мнением, на пиршество, уже приготовленное в
его доме, с тем, что, когда они насытятся яствами и напитками, они все также
хлебнут из той чаши, которую ему поднесут. "В ней будет напиток, - заявил
он, - который избавит наше тело от мук, душу от позора, а глаза и уши от
всех тех мерзостей, которые жестокие и разъяренные победители творят с
побежденными. Я распорядился, и держу наготове людей, которые бросят наши
бездыханные тела в костер, разложенный перед моим домом". Многие одобрили
это смелое решение, но лишь немногие последовали ему. Двадцать семь
сенаторов пошли за Вибием в его дом и, попытавшись утопить свое горе в вине,
закончили пир условленным смертельным угощением. Посетовав вместе над
горькой участью родного города, они обнялись, после чего некоторые из них
разошлись по домам, другие же остались у Вибия, чтобы быть похороненными
вместе с ним в приготовленном перед его домом костре. Но смерть их оказалась
мучительно долгой, ибо винные пары, заполонив вены, замедлили действие яда,
так что некоторые из них умерли всего за час до происшедшего на другой день
захвата римлянами Капуи и едва-едва спаслись от бед, за избавление от
которых заплатили такой дорогой ценой.
Другой капуанец, Таврей Юбеллий [51], когда консул Фульвий вернулся
после позорной бойни, учиненной им над двумястами двадцатью пятью
сенаторами, дерзко окликнул его по имени и остановил его. "Прикажи, - сказал
он ему, - после стольких совершенных тобой казней лишить и меня жизни; тогда
ты сможешь похваляться, что убил человека много достойнее себя". И так как
Фульвий не обращал на него, как на безумца, внимания (к тому же он только
что получил из Рима предписания, шедшие вразрез с его бесчеловечно жестоким
поведением и связывавшие ему руки), то Юбеллий продолжал: "Итак, теперь,
когда мой край в руках врагов, когда мои друзья погибли, когда я собственной
рукой лишил жизни жену и детей, чтобы спасти их от этих бедствий, а я сам
лишен возможности разделить участь моих сограждан, - пусть моя собственная
доблесть избавит меня от этой ненавистной жизни". С этими словами он вытащил
спрятанный под платьем кинжал и, пронзив себе грудь, замертво упал к ногам
консула.
Александр осаждал какой-то город в Индии. Жители, доведенные до
крайности, твердо решили лишить его радости победы; они подожгли город и
вместе с ним все погибли в пламени, презрев великодушие победителя. Началось
новое сражение: враги дрались за то, чтобы их спасти, а жители - за
возможность покончить с собой, причем прилагали к этому такие же усилия,
какие люди обычно делают, чтобы спасти свою жизнь.
Жители испанского города Астапы [52], видя что его стены и укрепления
недостаточно крепки, чтобы устоять против римлян, сложили на городской
площади, в виде огромной кучи, все свои богатства и домашнюю утварь, посадив
сверху жен и детей, и обложили эту груду хворостом и другими легко
воспламеняющимися материалами, оставив там пятьдесят юношей для выполнения
задуманного ими плана. После этого они сделали вылазку и, убедившись в
невозможности победить врага, все до последнего добровольно лишили себя
жизни. А пятьдесят юношей, умертвив всех оставшихся в городе жителей,
подожгли затем высившуюся на площади груду и сами бросились в этот костер.
Так распрощались они со своей благородной свободой не с болью и позором, а
скорее в бесчувственном состоянии, доказав врагам, что если бы судьбе угодно
было, то у них хватило бы мужества лишить их победы с тем же успехом, с
каким они сумели сделать для них эту победу бесплодной, отталкивающей, а кое
для кого даже смертоносной. Ведь некоторые из противников, привлеченные
блеском золота, плавившегося в этом пожарище, подбегали слишком близко к
огню и либо задыхались от дыма, либо сгорали, ибо не могли уже податься
назад, так как сзади напирала следовавшая за ними толпа. Такое же решение
приняли и жители Абидоса, доведенные до крайности Филлипом [53]. Но царь,
внезапно взяв город и не желая быть свидетелем того, как это ужасное
решение, принятое с безрассудной поспешностью, будет приводиться в
исполнение, приказал захватить все те сокровища и утварь, которые они
собирались сжечь или утопить, а затем отозвал своих солдат, предоставив
жителям три дня, в течение которых они могли бы свободно лишать себя жизни,
как им заблагорассудится. Они и воспользовались этим, устроив такое
кровопролитие и смертоубийство, которое превзошло всякую вражескую
жестокость; не осталось в живых ни единой души, у которой была возможность
свободно распорядиться своей участью. Известно множество случаев таких
массовых самоубийств, которые кажутся нам тем более ужасными, чем большее
число лиц в них участвовало. На самом же деле они менее ужасны, чем
самоубийства единичные, ибо доводы, которые на каждого человека, взятого в
отдельности, и не подействовали бы, на массу могут подействовать: в пылком
порыве, охватывающем толпу, гаснет разум отдельных людей.
Во времена Тиберия те, кто были осуждены и ожидали казни, лишались
своего имущества и права на погребение; тех же, кто, предвосхищая события,
сами лишали себя жизни, хоронили, и они могли составлять завещания [54].
Но иногда желают смерти в ожидании какого-то большего блага. "Имею
желание разрешиться, - говорит святой Павел, - и быть со Христом"; и в
другом месте он спрашивает: "Кто избавит меня от сего тела смерти?" [55]
Клеомброт Амбракийский, прочтя "Пир" Платона, так загорелся жаждой грядущей
жизни, что без всяких других к тому поводов бросился в море. Отсюда
явствует, что мы неправильно именуем отчаянием то добровольное решение, к
которому нас часто побуждает пылкая надежда, а нередко и спокойное, ясное
рассуждение. Суассонский епископ Жак дю Шатель, участник крестового похода
Людовика Святого [56], видя, что король и вся армия собираются вернуться во
Францию, не доведя до конца свое предприятие, решил, что лучше уж ему
отправиться в рай. Простившись со своими друзьями, он на глазах у всех
бросился в гущу врагов и был изрублен.
В одном из царств новооткрытых земель в день торжественной процессии,
когда в огромной колеснице везут по улицам боготворимого ими идола,
некоторые отрубают у себя куски тела и бросают ему, другие же ложатся
посреди дороги, чтобы быть раздавленными под колесами и в награду за это
после смерти причисленными к святым [57].
В смерти вышеназванного епископа больше благородного порыва, нежели
рассудка, так как он был отчасти увлечен пылом сражения.
В некоторых странах государственная власть вмешивалась и пыталась
установить, в каких случаях правомерно и допустимо добровольно лишать себя
жизни. В прежние времена в нашем Марселе хранился запас цикуты,
заготовленный на государственный счет и доступный всем, кто захотел бы
укоротить свой век, но при условии, что причины самоубийства должны были
быть одобрены советом шестисот, то есть сенатом; наложить на себя руки можно
было только с разрешения магистрата и в узаконенных случаях.
Такой же закон существовал и в других местах. Секст Помпей [58],
направляясь в Азию, по дороге из Негропонта остановился на острове Кее. Как
сообщает один из его приближенных, случилось как раз так, что, когда он там
находился, одна весьма уважаемая женщина, изложив своим согражданам причины,
по которым она решила покончить с собой, попросила Помпея оказать ей честь
своим присутствием при ее смерти. Помпеи согласился и в течение долгого
времени пытался с помощью своего отменного красноречия и различных доводов
отговорить ее от ее намерения, но все было напрасно, и под конец он вынужден
был дать согласие на ее самоубийство. Она прожила девяносто лет в полном
благополучии, и телесном, и духовном; и вот теперь, возлегши на свое более
чем обычно украшенное ложе, она, опершись на локоть, промолвила: "О, Секст
Помпеи, боги, - и, пожалуй, скорее те, которых я оставляю, чем те, которых я
скоро увижу, - воздадут тебе за то, что ты не погнушался мной и сначала
пытался уговорить меня жить, а затем согласился быть свидетелем моей смерти.
Что касается меня, то фортуна всегда обращала ко мне свой благой лик, и вот
боязнь, как бы желание жить дольше не принудило меня узреть другой ее лик,
побуждает меня отказаться от дальнейшего существования, оставив двух дочерей
и множество внуков". Сказав это, она дала наставления своим близким и
призвала их к миру и согласию, разделила между ними свое имущество и
поручила домашних богов своей старшей дочери; затем она твердой рукой взяла
чашу с ядом и, вознеся мольбы Меркурию и попросив его уготовить ей
какое-нибудь спокойное местечко в загробном мире, быстро, выпила смертельный
напиток. Но она продолжала следить за последствиями своего поступка;
чувствуя, как ее органы один за другим охватывал леденящий холод, она
заявила под конец, что холод этот добрался до ее сердца и внутренностей, и
подозвала своих дочерей, чтобы те сотворили над ней последнюю молитву и
закрыли ей глаза.
Плиний сообщает [59] об одном из северных народов, что благодаря
мягкости тамошнего воздуха люди в тех краях столь долговечны, что обычно
сами кончают с собой; устав от жизни, они обыкновенно, по достижении весьма
почтенного возраста, после славной пирушки бросаются в море с вершины
определенной, предназначенной для этой цели скалы.
По-моему, невыносимые боли и опасения худшей смерти являются вполне
оправданными побуждениями к самоубийству.
Глава IV
Среди всех французских писателей я отдаю пальму первенства - как мне
кажется, с полным основанием - Жаку Амио [1], и не только по причине
непосредственности и чистоты его языка - в чем он превосходит всех прочих
авторов, - или упорства в столь длительном труде, или глубоких познаний,
помогших ему передать так удачно мысль и стиль трудного и сложного автора
(ибо меня можно уверить во всем, что угодно, поскольку я ничего не смыслю в
греческом; но я вижу, что на протяжении всего его перевода смысл Плутарха
передан так превосходно и последовательно, что либо Амио в совершенстве
понимал подлинный замысел автора, либо он настолько вжился в мысли Плутарха,
сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что нигде по
крайней мере он не приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с ним
или ему противоречило). Но главным образом я ему благодарен за находку и
выбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднести ее в подарок моему
отечеству. Мы, невежды, были бы обречены на прозябание, если бы эта книга не
извлекла нас из тьмы невежества, в которой мы погрязли. Благодаря его труду
мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже дамы
состязаются в этом с магистрами. Амио - это наш молитвенник. Если этому
благодетелю суждено еще жить долгие годы, то я советовал бы ему перевести
Ксенофонта [2]: это занятие более легкое и потому более подходящее его
преклонному возрасту. И потом, мне почему-то кажется, что, хотя он очень
легко и искусно справляется с трудными местами, все же его стиль более верен
себе, когда мысль его течет плавно, без стеснения, не преодолевая
препятствий.
Я только что перечел то место, где Плутарх рассказывает о себе
следующее. Однажды Рустик, слушая в Риме его публичную речь, получил
послание от императора, но не стал вскрывать его, пока речь не была
окончена. Все присутствующие, сообщает Плутарх, очень хвалили выдержку
Рустика [3]. Рассуждая о любопытстве и о том жадном и остром пристрастии к
новостям, которое нередко побуждает нас нетерпеливо и бесцеремонно бросать
все ради того, чтобы побеседовать с новым лицом, или заставляет нас,
пренебрегая долгом вежливости и приличием, тотчас же распечатывать, где бы
мы ни находились, доставленные нам письма, Плутарх имел все основания
одобрить выдержку Рустика; он мог бы кроме того похвалить еще его
благовоспитанность и учтивость: ведь тот не пожелал прерывать течения его
речи. Но я сомневаюсь, можно ли хвалить Рустика за благоразумие, ибо при
неожиданном получении письма, да притом еще от самого императора, легко
могло случиться, что, не распечатав и не прочитав его сразу, он тем самым
навлек бы на себя крупную неприятность.
Прямо противоположен любопытству другой недостаток - беспечность, к
которой я склонен по своему нраву. Я знал многих лиц, беспечность которых
доходила до того, что у них можно было найти в карманах нераспечатанные
письма, полученные за три или четыре дня до того.
Я никогда не распечатываю не только писем, порученных мне для передачи
другим, но и тех, которые случайно попадают мне в руки; и мне бывает
совестно, если, находясь возле какого-нибудь высокопоставленного лица, я
ненароком бросаю взгляд на какую-нибудь строку из важного письма, которое он
читает. Нет человека, который бы меньше, чем я, интересовался чужими делами
и стремился за ними подглядывать.
На памяти наших отцов господин де Бутьер чуть было не потерял Турин
из-за того, что, сидя за ужином в приятной компании, не стал тотчас читать
полученное им донесение об изменах, замышлявшихся в городе, обороной
которого он руководил. Из того же Плутарха [4] я узнал, что Юлий Цезарь
избежал бы смерти, если бы, идучи в сенат в тот день, когда он был убит
заговорщиками, прочел переданную ему записку. Плутарх еще рассказывает о
фиванском тиране Архии, что накануне того дня, когда Пелопид привел в
исполнение свой замысел убить его и вернуть свободу своему отечеству, некий