Страница:
со Скифией [24]. Они жили без розог и карающей палки; никто между ними не
только не помышлял о нападении на другие народы, но, больше того, если
кто-нибудь спасался к ним бегством, он пользовался у них полной свободой -
такова была чистота их жизни и их добродетель. И никто не осмеливался
преследовать укрывшегося у них. К ним обращались за разрешением споров,
возникавших между жителями окрестных земель.
Существуют народы, у которых охрана садов и полей, если они хотят их
уберечь, осуществляется при помощи сетки из хлопчатой бумаги, и она
оказывается более надежной и верной, чем наши изгороди и рвы [25]: Furem
signata sollicitant. Aperta effractarius praeterit {Двери на запоре
привлекают вора; открытыми взломщик пренебрегает [26] (лат. ).}. Среди всего
прочего, ограждающего мой дом от насилий, порождаемых нашими гражданскими
войнами, его оберегает, быть может, и легкость, с какою можно проникнуть в
него. Попытки как-то защититься распаляют дух предприимчивости, недоверие -
желание напасть. Я умерил пыл наших солдат, устранив из их подвигов этого
рода какой бы то ни было риск и лишив их тем самым даже крупицы воинской
славы, которая обычно оправдывает и покрывает такие дела: когда правосудия
больше не существует, все, что сделано смело, то и почетно. Я же превращаю
захват моего дома в предприятие для трусов и негодяев. Он открыт всякому,
кто постучится в него; весь его гарнизон состоит из одного-единственного
привратника, как это установлено старинным обычаем и учтивостью, и
привратник этот нужен не для того, чтобы охранять мои двери, но для того,
чтобы пристойно и гостеприимно распахивать их. У меня нет никаких других
стражей и часовых, кроме тех, которые мне даруют светила небесные. Дворянину
не следует делать вид, будто он собирается защищаться, если он и впрямь не
подготовлен к защите. Кто уязвим хоть с одной стороны, тот уязвим отовсюду:
наши отцы не ставили своей целью строить пограничные крепости. Способы
штурмовать - я имею в виду штурмовать без пушек и без большой армии -
захватывать наши дома с каждым днем все умножаются, и они совершеннее
способов обороны. Изобретательность, как правило, бывает направлена именно в
эту сторону: над захватом ломают голову все, над обороной - только богатые.
Мой замок был достаточно укреплен по тем временам, когда его возводили. В
этом отношении я ничего к нему не добавил и всегда опасался, как бы крепость
его не обернулась против меня самого; к тому же, когда наступит мирное
время, понадобится уничтожить некоторые из его укреплений. Опасно
отказываться от них навсегда, но трудно вместе с тем и полагаться на них,
ибо во время междоусобиц иной из числа ваших слуг может оказаться
приверженцем партии, которой вы всего больше и опасаетесь, и где религия
доставляет благовидный предлог, там нельзя доверять даже родственникам,
поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость.
Государственная казна не в состоянии содержать наши домашние гарнизоны;
это ее истощило бы. Не можем содержать их и мы, ибо это привело бы нас к
разорению или - что еще более тягостно и более несправедливо - к разорению
простого народа. Государство от моей гибели нисколько не ослабеет. В конце
концов, если вы гибнете, то в этом повинны вы сами, и даже ваши друзья
станут в большей мере винить вашу неосторожность и неосмотрительность, чем
оплакивать вас, а также вашу неопытность и беспечность в делах, которые вам
надлежало вести. И если столько хорошо охраняемых замков подверглось потоку
и разграблению, тогда как мой все еще пребывает в полной сохранности, то это
наводит на мысль, уж не погубили ли они себя именно тем, что тщательно
охранялись. Ведь это порождает стремление напасть и оправдывает действия
нападающего: всякая охрана связана с представлением о войне. Если того
пожелает господь, она обрушится, разумеется, и на меня, но я-то во всяком
случае не стану ее призывать: дом мой - убежище, в котором я укрываюсь от
войн. Я пытаюсь оградить этот уголок от общественных бурь, как пытаюсь
оградить от них и другой уголок у себя в душе. Наша война может сколько
угодно менять свои формы; пусть эти формы множатся, пусть возникают новые
партии; что до меня, то я не пошевелюсь.
Во Франции немало укрепленных замков, но, насколько мне известно, из
людей моего положения лишь я один всецело доверил небу охрану моего жилища.
Я никогда не вывозил из него ни столового серебра, ни фамильных бумаг, ни
ковров. Я не хочу ни наполовину бояться, ни наполовину спасаться. Если
полное и искреннее доверие к воле господней может снискать ее
благосклонность, то она пребудет со мной до конца дней моих, если же нет, то
я пребывал под ее сенью достаточно долго, чтобы счесть длительность этого
пребывания поразительной и отметить ее. Неужели? Да, вот уже добрых тридцать
лет [27]!
Глава XVI
Существует название вещи и сама вещь; название - это слово, которое
указывает на вещь и обозначает ее. Название не есть ни часть вещи, ни часть
ее сущности. Это нечто присоединенное к вещи и пребывающее вне ее. Бог,
который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства, не может
возвеличиваться и возрастать внутри себя самого, но имя его может
возвеличиваться и возрастать через благословления и хвалы, воздаваемые нами
явленным им делам. И поскольку мы не в состоянии вложить в него эти хвалы,
ибо он не может расти во благе, мы обращаем их к его имени, которое есть
нечто, хоть и пребывающее вне его сущности, но наиболее близкое к ней. Так
обстоит дело лишь с одним богом, и ему одному принадлежат вся слава и весь
почет. И нет ничего более бессмысленного, чем домогаться того же для нас,
ибо, нищие и убогие духом, обладая несовершенной сущностью и постоянно
нуждаясь в ее улучшении, мы должны прилагать все наши усилия только к этому
и ни к чему больше. Мы совсем полые и пустые, и не воздухом и словами должны
мы заполнить себя: чтобы стать по-настоящему сильными, нам нужна более
осязательная субстанция. Не много ума проявил бы тот голодающий, который
занялся бы добыванием нарядного платья вместо того, чтобы постараться добыть
себе сытную пищу. Как гласит ежедневная наша молитва: Gloria in excelsis Deo
et terra pax hominibus {Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках
благоволение [1](лат. ).}. Нам недостает красоты, здоровья, добродетели и
других столь же важных вещей; о внешних украшениях можно будет подумать
позже, когда у нас будет самое насущное. Этот предмет более пространно и
обстоятельно освещается теологией; я же осведомлен в нем недостаточно
глубоко.
Хрисипп и Диоген [2] были первыми авторами - и притом наиболее
последовательными и непреклонными, - выразившими презрение к славе. Среди
всех наслаждений, говорили они, нет более гибельного, чем одобрение со
стороны, нет никакого другого, от которого нужно было бы так бежать. И
действительно, как показывает нам опыт, вред, проистекающий от подобного
одобрения, необъятен: нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей,
как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такой легкостью
добиваться доверия окружающих; и никакое сводничество не способно так ловко
и с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемые
им и столь приятные для них похвалы. Первая приманка, использованная
сиренами, чтобы завлечь Одиссея, была такого же рода:
К нам Одиссей богоравный, великая слава ахеян,
К нам с кораблем подойди... [3]
Эти философы говорили, что слава целого мира не заслуживает того, чтобы
мыслящий человек протянул к ней хотя бы один палец:
Gloria quantalibet quid erit, si gloria tantum est?
{Что им в какой бы то ни было славе, если она только слава [4]? (лат.
).}
Я говорю лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собой
кое-какие жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной для
нас: она снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некоторой
мере от несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее.
Такое отношение к славе было одним из главнейших положений учения
Эпикура. Ведь предписание его школы: "Живи незаметно", воспрещающее людям
брать на себя исполнение общественных должностей и обязанностей, необходимо
предполагает презрение к славе, которая есть не что иное, как одобрение
окружающими наших поступков, совершаемых у них на глазах. Кто велит нам
таиться и не заботиться ни о чем, кроме как о себе, кто не хочет, чтобы мы
были известны другим, тот еще меньше хочет, чтобы нас окружали почет и
слава. И он советует Идоменею [5] не руководствоваться в своих поступках
общепринятыми мнениями и взглядами, отступая от этого правила только затем,
чтобы не навлекать на себя неприятностей, которые может доставить ему при
случае людское презрение.
Эти рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, но
нам - я и сам не знаю почему - свойственна двойственность, и отсюда
проистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделаться
от того, что всячески осуждаем. Рассмотрим же последние слова Эпикура,
сказанные им на смертном одре: они велики и достойны такого замечательного
философа, но на них все же заметна печать горделивого отношения к своему
имени и того пристрастия к славе, которое он так порицал в своих поучениях.
Вот письмо, продиктованное им незадолго перед тем, как от него отлетело
дыхание.
"Эпикур шлет Гермарху [6] привет.
Я написал это в самый счастливый и вместе с тем последний день моей
жизни, ощущая при этом такие боли в мочевом пузыре и в животе, что сильнее
быть не может. И все же они возмещались наслаждением, которое я испытывал,
вспоминая о своих сочинениях и речах. Ты же возьми под свое покровительство
детей Метродора [7], как того требует от тебя твоя склонность к философии и
ко мне, которую ты питаешь с раннего детства".
Вот это письмо. И если я считаю, что наслаждение, ощущаемое им в душе,
как он говорит, при воспоминании о своих сочинениях, имеет касательство к
славе, на которую он рассчитывал после смерти, то меня побуждает к этому
распоряжение, содержащееся в его завещании. Этим распоряжением он
предписывает, чтобы Аминомах и Тимократ, его наследники, предоставляли для
празднования его дня рождения в январе месяце суммы, какие укажет Гермарх, и
равным образом оплачивали расходы на угощение близких ему философов, которые
будут собираться в двадцатый день каждой луны в честь и в память его и
Метродора.
Карнеад [8] был главой тех, кто держался противоположного мнения. Он
утверждал, что слава желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любим
наших потомков исключительно ради них, не зная их и не извлекая из этого
никакой выгоды для себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо люди
охотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям.
Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ. Он
говорит: избегай, как порочных крайностей, неумеренности и в стремлении к
славе, и в уклонении от нее [9]. Полагаю, что, имей мы перед собой книги,
написанные на эту тему Цицероном, мы нашли бы в них вещи, воистину
поразительные. Этот человек был до того поглощен страстной жаждой славы, что
решился бы, как мне кажется, и притом очень охотно, впасть в ту же
крайность, в которую впадали другие, полагая, что сама добродетель желанна
лишь ради почета, неизменно следующего за ней:
Paulum sepultae distat inertiae Celata virtus.
{Скрытая доблесть мало отличается от безвестной бездарности [10] (лат.
).}
Это мнение до последней степени ложно, и мне просто обидно, что оно
могло возникнуть в голове какого-нибудь человека, имевшего честь называться
философом.
Если бы подобные взгляды были верны, то добродетельным нужно было бы
быть лишь на глазах у других, а что касается движений души, в которых,
собственно, и заключается добродетель, то нам не было бы никакой надобности
подчинять их своей воле и налагать на них узы; это было бы необходимо только
в тех случаях, когда они могли бы стать достоянием гласности.
Выходит, что обманывать допустимо, если это делается хитро и тонко!
"Если ты знаешь, - говорит Карнеад [11], - что в таком-то месте притаилась
змея и на это место, ничего не подозревая, собирается сесть человек, чья
смерть, по твоим расчетам, принесет тебе выгоду, то, не предупредив его об
опасности, ты совершишь злодеяние, и притом тем более великое, что твой
поступок будет известен лишь тебе одному". Если мы не вменим себе в закон
поступать праведно, если мы приравняем безнаказанность к справедливости, то
каких только злых дел не станем мы каждодневно творить. Я не считаю
заслуживающим особой похвалы то, что сделал Секст Педуцей, честно возвратив
вдове Гая Плоция [12] те его сокровища, которые Гай Плоций доверил ему без
ведома кого-либо третьего (подобные вещи не раз делал также я сам), но я
счел бы гнусным и омерзительным, если бы кто-нибудь не сделал этого. И я
нахожу уместным и очень полезным вспомнить в наши дни о Секстилии Руфе [13],
которого Цицерон осуждает за то, что он принял наследство против своей
совести, хотя и пошел на это не только не вопреки законам, но и на основании
их, а также о Марке Крассе и Квинте Гортензии, равно осуждаемых Цицероном.
Будучи людьми влиятельными и чрезвычайно могущественными, они были как-то
приглашены в долю одним посторонним для них человеком, собиравшимся
завладеть наследством по подложному завещанию и надеявшимся таким способом
обеспечить себе свою часть. Красе и Гортензий [14] удовольствовались
сознанием, что они не являются соучастниками подлога, но не отказались,
однако, воспользоваться плодами его; они сочли, что, поскольку им не грозят
ни обвинение по суду, ни свидетели, ни законы, они, стало быть, и не
запятнали себя. Meminerint deum se habere testem, id est (ut ego arbitror)
mentem suam {Им следовало бы помнить, что свидетелем нашим является бог, то
есть, на мой взгляд, наша совесть [15] (лат. ).}.
Добродетель была бы вещью слишком суетной и легковесной, если бы
ценность ее основывалась только на славе. И бесплодными были бы в таком
случае наши попытки предоставить ей особое, подобающее ей место, отделив ее
от удачи, ибо есть ли еще что-нибудь столь же случайное, как известность?
Profecto fortuna in omni re dominatur; ea res cunctas ex libidine magis,
quam ex vero, celebrat, obscuratque {Без сомнения, всем управляет случай. Он
скорее по прихоти своей, чем по справедливости, одни события покрывает
славой, другие - мраком забвения [16] (лат. ).}. Распространять молву о
наших деяниях и выставлять их напоказ - это дело голой удачи: судьба дарует
нам славу по своему произволу. Я не раз видел, что слава опережает заслуги,
и не раз - что она безмерно превышает их. Кто первый заметил ее сходство с
тенью, тот высказал нечто большее, чем хотел; и та и другая необычайно
прихотливы: и тень также порою идет впереди тела, которое отбрасывает ее,
порою и она также намного превосходит его своею длиной. Те, которые поучают
дворян быть доблестными только ради почета, - quasi non sit honestum, quod
nobilitatum non sit {... как если бы достохвальным было только то, что
пользуется известностью [17] (лат. ).}, чему они учат, как не тому, чтобы
человек никогда не подвергал себя опасности, если его не видят другие, и
всегда заботился о том, чтобы были свидетели, которые могли бы потом
рассказать о его храбрости - и это в таких случаях, когда представляется
тысяча возможностей совершить нечто доблестное, оставаясь незамеченным?
Сколько прекраснейших подвигов бесследно забывается в сумятице битвы! И кто
предается наблюдению за другими в разгар такой схватки, тот, очевидно,
остается в ней праздным и, свидетельствуя о поведении своих товарищей по
оружию, свидетельствует тем самым против себя. Vera et sapiens animi
magnitudo, honestum illud, quod maxime naturam sequitur, in factis positum
non in gloria iudicat {Человек подлинно благородный и мудрый считает
доблестью то, что более всего соответствует природе, и заключается не в
славе, а в действиях [18] (лат. ).}.
Вся слава, на которую я притязаю, это слава о том, что я прожил свою
жизнь спокойно и притом прожил ее спокойно не по Метродору, Аркесилаю или
Аристиппу [19], но по своему разумению. Ибо философия так и не смогла найти
такой путь к спокойствию, который был бы хорош для всех, и всякому
приходится искать его на свой лад.
Чему обязаны Цезарь и Александр бесконечным величием своей славы, как
не удаче? Скольких людей придавила фортуна в самом начале их жизненного
пути! Сколько было таких, о которых мы ровно ничего не знаем, хотя они
проявили бы не меньшую доблесть, если бы горестный жребий не пресек их
деяний, можно сказать, при их зарождении? Пройдя через столько угрожавших
его жизни опасностей, Цезарь, сколько я помню из того, что прочел о нем, ни
разу не был ранен, а между тем тысячи людей погибли при гораздо меньшей
опасности, нежели наименьшая, которую он преодолел. Бесчисленное множество
прекраснейших подвигов не оставило по себе ни малейшего следа, и только
редчайшие из них удостоились признания. Не всегда оказываешься первым в
проломе крепостных стен или впереди армии на глазах у своего полководца, как
если б ты был на подмостках. Смерть чаще настигает воина между изгородью и
рвом; приходится искушать судьбу при осаде какого-нибудь курятника: нужно
выбить из сарая каких-нибудь четырех жалких солдат с аркебузами; нужно
отделиться от войск и действовать самостоятельно, руководствуясь
обстоятельствами и случайностями. И если внимательно приглядеться ко всему
этому, то нетрудно, как мне кажется, прийти к выводу, подсказываемому нам
нашим опытом, а именно, что наименее прославленные события - самые опасные и
что в войнах, происходивших в наше время, больше людей погибло при событиях
незаметных и малозначительных, например при занятии или защите какой-нибудь
жалкой лачуги, чем на полях почетных и знаменитых битв.
Кто считает, что напрасно загубит свою жизнь, если отдаст ее не при
каких-либо выдающихся обстоятельствах, тот будет склонен скорее оставить
свою жизнь в тени, чем принять славную смерть, и потому он пропустит немало
достойных поводов подвергнуть себя опасности. А ведь всякий достойный повод
поистине славен, и наша совесть не преминет возвеличить его в наших глазах.
Gloria nostra est testimonium conscientiae nostrae {Ибо похвала наша сия
есть свидетельство совести нашей [20] (лат. ).}.
Кто порядочен только ради того, чтобы об этом узнали другие, и, узнав,
стали бы питать к нему большее уважение, кто творит добрые дела лишь при
условии, чтобы его добродетели стали известны, - от того нельзя ожидать
слишком многого.
Credo che'l resto di quel verno cose
Facesse degne di tenerne conto;
Ma fur sin'a quel tempo si nascose,
Che non e colpa mia s'hor'non le conto:
Perche Orlando a far l'opre virtuose,
Piu ch'a narrarle poi, sempre era pronto;
Ne mal fu alcun'de li auoi fatti espresso,
Se non quando ebbe i testimoni appresso.
{Мне думается, что до самого конца этой зимы Роланд совершал подвиги,
достойные увековечения, но покрытые до настоящего времени такой тайной, что
не моя вина, если я не могу рассказать о них. Дело в том, что Роланд всегда
скорее стремился совершать, чем рассказывать о них, и из его подвигов нам
известны лишь те, у которых были живые свидетели [21] (ит. ).}
Нужно идти на войну ради исполнения своего долга и терпеливо дожидаться
той награды, которая всегда следует за каждым добрым делом, сколь бы оно ни
было скрыто от людских взоров, и даже за всякой добродетельной мыслью: эта
награда заключается в чувстве удовлетворения, доставляемого нам чистой
совестью, сознанием, что мы поступили хорошо. Нужно быть доблестным ради
себя самого и ради того преимущества, которое состоит в душевной твердости,
уверенно противостоящей всяким ударам судьбы:
Virtus, repulsae nescia sordidae,
Intaminatis fulget honoribus,
Nec sumit aut ponit secures
Arbitrio popularis aurae.
{Доблесть сияет неоспоримыми почестями и не знает позора от безуспешных
притязаний; она не получает власти и не слагает ее по прихоти народа [22]
(лат. ).}
Совсем не для того, чтобы выставлять себя напоказ, наша душа должна
быть стойкой и добродетельной; нет, она должна быть такою для нас, в нас
самих, куда не проникает ничей взор, кроме нашего собственного. Это она
научает нас не бояться смерти, страданий и даже позора; она дает нам силы
переносить потерю наших детей, друзей и нашего состояния; и, когда
представляется случай, она же побуждает нас дерзать среди опасностей боя,
non emolumento aliquo, sed ipsius honestatis decore {Не из какой-либо
корысти, а ради чести самой добродетели [23] (лат. ).}. Это - выгода гораздо
большая, и жаждать, и чаять ее гораздо достойнее, чем тянуться к почету и
славе, которые в конце концов не что иное, как благосклонное суждение других
людей о нас.
Чтобы решить спор о каком-нибудь клочке земли, нужно выбрать из целого
народа десяток подходящих людей; а наши склонности и наши поступки, то есть
наиболее трудное и наиболее важное из всех дел, какие только возможны, мы
выносим на суд черни, матери невежества, несправедливости и непостоянства!
Не бессмысленно ли жизнь мудреца ставить в зависимость от суда глупцов и
невежд? An quidquam stultius, quam, quos singulos contemnas, eos aliquid
putare esse uiniversos {Может ли быть что-нибудь более нелепое, чем
придавать значение совокупности тех, кого презираешь каждого в отдельности
[24] (лат. ).}. Кто стремится угодить им, тот никогда ничего не достигнет; в
эту мишень как ни целься, все равно не попадешь. Nil tam inaestimabile est,
quam animi multitudinis {Нет ничего презреннее, нежели мнение толпы [26]
(лат. ).}. Деметрий [26] сказал в шутку о гласе народном, что он не больше
считается с тем, который исходит у толпы верхом, чем с тем, который исходит
у нее низом. А другой автор высказывается еще решительнее: Ego hoc iudico,
si quando turpe non sit, tamen non esse non turpe, cum id a multitudine
laudetur{Я же полагаю, что вещь, сама по себе не постыдная, неизбежно
становится постыдной, когда ее прославляет толпа [27] (лат. ).}.
Никакая изворотливость, никакая гибкость ума не могли бы направить наши
шаги, вздумай мы следовать за столь беспорядочным и бестолковым вожатым;
среди всей этой сумятицы слухов, болтовни и легковесных суждений, которые
сбивают нас с толку, невозможно избрать себе мало-мальски правильный путь.
Не будем же ставить себе такой переменчивой и неустойчивой цели; давайте
неуклонно идти за разумом, и пусть общественное одобрение, если ему будет
угодно, последует за нами на этом пути. И так как оно зависит исключительно
от удачи, то у нас нет решительно никаких оснований считать, что мы обретем
его скорее на каком-либо другом пути, чем на этом. И если бы случилось, что
я не пошел по прямой дороге, не отдав ей предпочтения потому, что она
прямая, я все равно вынужден буду пойти по ней, убедившись на опыте, что в
конце концов она наиболее безопасная и удобная: Dedit hoc providentia
hominibus munus, ut honesta magis iuvarent {По милости провидения то, что
служит к чести, есть в то же время и самое полезное для человека [28] (лат.
).}. В древности некий моряк во время сильной бури обратился к Нептуну со
следующими словами: "О, бог, ты спасешь меня, если захочешь, а если
захочешь, то, напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо держать
мой руль" [29]. В свое время я перевидал множество изворотливых, ловких,
двуличных людей, и никто не сомневался, что они превосходят меня житейскою
мудростью, - и все же они погибли, тогда как я выжил:
Risi successu posse carere dolos.
{Смеялся над тем, что хитрый расчет оказывается безуспешным [30].}
Павел Эмилий [31], отправляясь в свой знаменитый македонский поход, с
особой настойчивостью предупреждал римлян, "чтобы в его отсутствие они
попридержали языки насчет его действий". И в самом деле, необузданность
людских толков и пересудов - огромная помеха в великих делах. Не всякий
может противостоять противоречивой и оскорбительной народной молве, не
всякий обладает твердостью Фабия [32], который предпочел допустить, чтобы
праздные вымыслы трепали его доброе имя, чем хуже выполнить принятую им на
себя задачу ради того, чтобы снискать себе славу и всеобщее одобрение.
Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать расточаемые
тебе похвалы; но мы придаем ему слишком большое значение.
Laudari haud metuam, neque enim mihi cornea fibra est;
Sed recti finemque extremumque esse recuso,
Euge tuum et belle.
{Не побоюсь похвал, ибо я не бесчувствен; но я не приму за истинный
смысл и конечную цель честных поступков расточаемые тобой восторги и
восхваления [33] (лат. ).}
Я не столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,
каков я сам по себе. Я хочу быть богат собственным, а не заемным богатством.
Посторонние видят лишь внешнюю сторону событий и вещей; между тем всякий
имеет возможность изображать невозмутимость и стойкость даже в тех случаях,
когда внутри он во власти страха и весь в лихорадке; таким образом, люди не
видят моего сердца, они видят лишь надетую мною маску. И правы те, кто
обличает процветающее на войне лицемерие, ибо что же может быть для ловкого
человека проще, чем избегать опасностей и одновременно выдавать себя за
первого смельчака, несмотря на то что в сердце он трус? Есть столько
способов уклоняться от положений, связанных с личным риском, что мы тысячу
раз успеем обмануть целый мир, прежде чем ввяжемся в какое-нибудь
по-настоящему смелое дело. Но и тут, обнаружив, что нам больше не
отвертеться, мы сумеем и на этот раз прикрыть нашу игру соответствующею
личиною и решительными словами, хотя душа наша и уходит при этом в пятки. И
многие, располагай они платоновским перстнем [34], делающим невидимым
каждого, у кого он на пальце и кто обернет его камнем к ладони, частенько
только не помышлял о нападении на другие народы, но, больше того, если
кто-нибудь спасался к ним бегством, он пользовался у них полной свободой -
такова была чистота их жизни и их добродетель. И никто не осмеливался
преследовать укрывшегося у них. К ним обращались за разрешением споров,
возникавших между жителями окрестных земель.
Существуют народы, у которых охрана садов и полей, если они хотят их
уберечь, осуществляется при помощи сетки из хлопчатой бумаги, и она
оказывается более надежной и верной, чем наши изгороди и рвы [25]: Furem
signata sollicitant. Aperta effractarius praeterit {Двери на запоре
привлекают вора; открытыми взломщик пренебрегает [26] (лат. ).}. Среди всего
прочего, ограждающего мой дом от насилий, порождаемых нашими гражданскими
войнами, его оберегает, быть может, и легкость, с какою можно проникнуть в
него. Попытки как-то защититься распаляют дух предприимчивости, недоверие -
желание напасть. Я умерил пыл наших солдат, устранив из их подвигов этого
рода какой бы то ни было риск и лишив их тем самым даже крупицы воинской
славы, которая обычно оправдывает и покрывает такие дела: когда правосудия
больше не существует, все, что сделано смело, то и почетно. Я же превращаю
захват моего дома в предприятие для трусов и негодяев. Он открыт всякому,
кто постучится в него; весь его гарнизон состоит из одного-единственного
привратника, как это установлено старинным обычаем и учтивостью, и
привратник этот нужен не для того, чтобы охранять мои двери, но для того,
чтобы пристойно и гостеприимно распахивать их. У меня нет никаких других
стражей и часовых, кроме тех, которые мне даруют светила небесные. Дворянину
не следует делать вид, будто он собирается защищаться, если он и впрямь не
подготовлен к защите. Кто уязвим хоть с одной стороны, тот уязвим отовсюду:
наши отцы не ставили своей целью строить пограничные крепости. Способы
штурмовать - я имею в виду штурмовать без пушек и без большой армии -
захватывать наши дома с каждым днем все умножаются, и они совершеннее
способов обороны. Изобретательность, как правило, бывает направлена именно в
эту сторону: над захватом ломают голову все, над обороной - только богатые.
Мой замок был достаточно укреплен по тем временам, когда его возводили. В
этом отношении я ничего к нему не добавил и всегда опасался, как бы крепость
его не обернулась против меня самого; к тому же, когда наступит мирное
время, понадобится уничтожить некоторые из его укреплений. Опасно
отказываться от них навсегда, но трудно вместе с тем и полагаться на них,
ибо во время междоусобиц иной из числа ваших слуг может оказаться
приверженцем партии, которой вы всего больше и опасаетесь, и где религия
доставляет благовидный предлог, там нельзя доверять даже родственникам,
поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость.
Государственная казна не в состоянии содержать наши домашние гарнизоны;
это ее истощило бы. Не можем содержать их и мы, ибо это привело бы нас к
разорению или - что еще более тягостно и более несправедливо - к разорению
простого народа. Государство от моей гибели нисколько не ослабеет. В конце
концов, если вы гибнете, то в этом повинны вы сами, и даже ваши друзья
станут в большей мере винить вашу неосторожность и неосмотрительность, чем
оплакивать вас, а также вашу неопытность и беспечность в делах, которые вам
надлежало вести. И если столько хорошо охраняемых замков подверглось потоку
и разграблению, тогда как мой все еще пребывает в полной сохранности, то это
наводит на мысль, уж не погубили ли они себя именно тем, что тщательно
охранялись. Ведь это порождает стремление напасть и оправдывает действия
нападающего: всякая охрана связана с представлением о войне. Если того
пожелает господь, она обрушится, разумеется, и на меня, но я-то во всяком
случае не стану ее призывать: дом мой - убежище, в котором я укрываюсь от
войн. Я пытаюсь оградить этот уголок от общественных бурь, как пытаюсь
оградить от них и другой уголок у себя в душе. Наша война может сколько
угодно менять свои формы; пусть эти формы множатся, пусть возникают новые
партии; что до меня, то я не пошевелюсь.
Во Франции немало укрепленных замков, но, насколько мне известно, из
людей моего положения лишь я один всецело доверил небу охрану моего жилища.
Я никогда не вывозил из него ни столового серебра, ни фамильных бумаг, ни
ковров. Я не хочу ни наполовину бояться, ни наполовину спасаться. Если
полное и искреннее доверие к воле господней может снискать ее
благосклонность, то она пребудет со мной до конца дней моих, если же нет, то
я пребывал под ее сенью достаточно долго, чтобы счесть длительность этого
пребывания поразительной и отметить ее. Неужели? Да, вот уже добрых тридцать
лет [27]!
Глава XVI
Существует название вещи и сама вещь; название - это слово, которое
указывает на вещь и обозначает ее. Название не есть ни часть вещи, ни часть
ее сущности. Это нечто присоединенное к вещи и пребывающее вне ее. Бог,
который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства, не может
возвеличиваться и возрастать внутри себя самого, но имя его может
возвеличиваться и возрастать через благословления и хвалы, воздаваемые нами
явленным им делам. И поскольку мы не в состоянии вложить в него эти хвалы,
ибо он не может расти во благе, мы обращаем их к его имени, которое есть
нечто, хоть и пребывающее вне его сущности, но наиболее близкое к ней. Так
обстоит дело лишь с одним богом, и ему одному принадлежат вся слава и весь
почет. И нет ничего более бессмысленного, чем домогаться того же для нас,
ибо, нищие и убогие духом, обладая несовершенной сущностью и постоянно
нуждаясь в ее улучшении, мы должны прилагать все наши усилия только к этому
и ни к чему больше. Мы совсем полые и пустые, и не воздухом и словами должны
мы заполнить себя: чтобы стать по-настоящему сильными, нам нужна более
осязательная субстанция. Не много ума проявил бы тот голодающий, который
занялся бы добыванием нарядного платья вместо того, чтобы постараться добыть
себе сытную пищу. Как гласит ежедневная наша молитва: Gloria in excelsis Deo
et terra pax hominibus {Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках
благоволение [1](лат. ).}. Нам недостает красоты, здоровья, добродетели и
других столь же важных вещей; о внешних украшениях можно будет подумать
позже, когда у нас будет самое насущное. Этот предмет более пространно и
обстоятельно освещается теологией; я же осведомлен в нем недостаточно
глубоко.
Хрисипп и Диоген [2] были первыми авторами - и притом наиболее
последовательными и непреклонными, - выразившими презрение к славе. Среди
всех наслаждений, говорили они, нет более гибельного, чем одобрение со
стороны, нет никакого другого, от которого нужно было бы так бежать. И
действительно, как показывает нам опыт, вред, проистекающий от подобного
одобрения, необъятен: нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей,
как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такой легкостью
добиваться доверия окружающих; и никакое сводничество не способно так ловко
и с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемые
им и столь приятные для них похвалы. Первая приманка, использованная
сиренами, чтобы завлечь Одиссея, была такого же рода:
К нам Одиссей богоравный, великая слава ахеян,
К нам с кораблем подойди... [3]
Эти философы говорили, что слава целого мира не заслуживает того, чтобы
мыслящий человек протянул к ней хотя бы один палец:
Gloria quantalibet quid erit, si gloria tantum est?
{Что им в какой бы то ни было славе, если она только слава [4]? (лат.
).}
Я говорю лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собой
кое-какие жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной для
нас: она снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некоторой
мере от несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее.
Такое отношение к славе было одним из главнейших положений учения
Эпикура. Ведь предписание его школы: "Живи незаметно", воспрещающее людям
брать на себя исполнение общественных должностей и обязанностей, необходимо
предполагает презрение к славе, которая есть не что иное, как одобрение
окружающими наших поступков, совершаемых у них на глазах. Кто велит нам
таиться и не заботиться ни о чем, кроме как о себе, кто не хочет, чтобы мы
были известны другим, тот еще меньше хочет, чтобы нас окружали почет и
слава. И он советует Идоменею [5] не руководствоваться в своих поступках
общепринятыми мнениями и взглядами, отступая от этого правила только затем,
чтобы не навлекать на себя неприятностей, которые может доставить ему при
случае людское презрение.
Эти рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, но
нам - я и сам не знаю почему - свойственна двойственность, и отсюда
проистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделаться
от того, что всячески осуждаем. Рассмотрим же последние слова Эпикура,
сказанные им на смертном одре: они велики и достойны такого замечательного
философа, но на них все же заметна печать горделивого отношения к своему
имени и того пристрастия к славе, которое он так порицал в своих поучениях.
Вот письмо, продиктованное им незадолго перед тем, как от него отлетело
дыхание.
"Эпикур шлет Гермарху [6] привет.
Я написал это в самый счастливый и вместе с тем последний день моей
жизни, ощущая при этом такие боли в мочевом пузыре и в животе, что сильнее
быть не может. И все же они возмещались наслаждением, которое я испытывал,
вспоминая о своих сочинениях и речах. Ты же возьми под свое покровительство
детей Метродора [7], как того требует от тебя твоя склонность к философии и
ко мне, которую ты питаешь с раннего детства".
Вот это письмо. И если я считаю, что наслаждение, ощущаемое им в душе,
как он говорит, при воспоминании о своих сочинениях, имеет касательство к
славе, на которую он рассчитывал после смерти, то меня побуждает к этому
распоряжение, содержащееся в его завещании. Этим распоряжением он
предписывает, чтобы Аминомах и Тимократ, его наследники, предоставляли для
празднования его дня рождения в январе месяце суммы, какие укажет Гермарх, и
равным образом оплачивали расходы на угощение близких ему философов, которые
будут собираться в двадцатый день каждой луны в честь и в память его и
Метродора.
Карнеад [8] был главой тех, кто держался противоположного мнения. Он
утверждал, что слава желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любим
наших потомков исключительно ради них, не зная их и не извлекая из этого
никакой выгоды для себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо люди
охотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям.
Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ. Он
говорит: избегай, как порочных крайностей, неумеренности и в стремлении к
славе, и в уклонении от нее [9]. Полагаю, что, имей мы перед собой книги,
написанные на эту тему Цицероном, мы нашли бы в них вещи, воистину
поразительные. Этот человек был до того поглощен страстной жаждой славы, что
решился бы, как мне кажется, и притом очень охотно, впасть в ту же
крайность, в которую впадали другие, полагая, что сама добродетель желанна
лишь ради почета, неизменно следующего за ней:
Paulum sepultae distat inertiae Celata virtus.
{Скрытая доблесть мало отличается от безвестной бездарности [10] (лат.
).}
Это мнение до последней степени ложно, и мне просто обидно, что оно
могло возникнуть в голове какого-нибудь человека, имевшего честь называться
философом.
Если бы подобные взгляды были верны, то добродетельным нужно было бы
быть лишь на глазах у других, а что касается движений души, в которых,
собственно, и заключается добродетель, то нам не было бы никакой надобности
подчинять их своей воле и налагать на них узы; это было бы необходимо только
в тех случаях, когда они могли бы стать достоянием гласности.
Выходит, что обманывать допустимо, если это делается хитро и тонко!
"Если ты знаешь, - говорит Карнеад [11], - что в таком-то месте притаилась
змея и на это место, ничего не подозревая, собирается сесть человек, чья
смерть, по твоим расчетам, принесет тебе выгоду, то, не предупредив его об
опасности, ты совершишь злодеяние, и притом тем более великое, что твой
поступок будет известен лишь тебе одному". Если мы не вменим себе в закон
поступать праведно, если мы приравняем безнаказанность к справедливости, то
каких только злых дел не станем мы каждодневно творить. Я не считаю
заслуживающим особой похвалы то, что сделал Секст Педуцей, честно возвратив
вдове Гая Плоция [12] те его сокровища, которые Гай Плоций доверил ему без
ведома кого-либо третьего (подобные вещи не раз делал также я сам), но я
счел бы гнусным и омерзительным, если бы кто-нибудь не сделал этого. И я
нахожу уместным и очень полезным вспомнить в наши дни о Секстилии Руфе [13],
которого Цицерон осуждает за то, что он принял наследство против своей
совести, хотя и пошел на это не только не вопреки законам, но и на основании
их, а также о Марке Крассе и Квинте Гортензии, равно осуждаемых Цицероном.
Будучи людьми влиятельными и чрезвычайно могущественными, они были как-то
приглашены в долю одним посторонним для них человеком, собиравшимся
завладеть наследством по подложному завещанию и надеявшимся таким способом
обеспечить себе свою часть. Красе и Гортензий [14] удовольствовались
сознанием, что они не являются соучастниками подлога, но не отказались,
однако, воспользоваться плодами его; они сочли, что, поскольку им не грозят
ни обвинение по суду, ни свидетели, ни законы, они, стало быть, и не
запятнали себя. Meminerint deum se habere testem, id est (ut ego arbitror)
mentem suam {Им следовало бы помнить, что свидетелем нашим является бог, то
есть, на мой взгляд, наша совесть [15] (лат. ).}.
Добродетель была бы вещью слишком суетной и легковесной, если бы
ценность ее основывалась только на славе. И бесплодными были бы в таком
случае наши попытки предоставить ей особое, подобающее ей место, отделив ее
от удачи, ибо есть ли еще что-нибудь столь же случайное, как известность?
Profecto fortuna in omni re dominatur; ea res cunctas ex libidine magis,
quam ex vero, celebrat, obscuratque {Без сомнения, всем управляет случай. Он
скорее по прихоти своей, чем по справедливости, одни события покрывает
славой, другие - мраком забвения [16] (лат. ).}. Распространять молву о
наших деяниях и выставлять их напоказ - это дело голой удачи: судьба дарует
нам славу по своему произволу. Я не раз видел, что слава опережает заслуги,
и не раз - что она безмерно превышает их. Кто первый заметил ее сходство с
тенью, тот высказал нечто большее, чем хотел; и та и другая необычайно
прихотливы: и тень также порою идет впереди тела, которое отбрасывает ее,
порою и она также намного превосходит его своею длиной. Те, которые поучают
дворян быть доблестными только ради почета, - quasi non sit honestum, quod
nobilitatum non sit {... как если бы достохвальным было только то, что
пользуется известностью [17] (лат. ).}, чему они учат, как не тому, чтобы
человек никогда не подвергал себя опасности, если его не видят другие, и
всегда заботился о том, чтобы были свидетели, которые могли бы потом
рассказать о его храбрости - и это в таких случаях, когда представляется
тысяча возможностей совершить нечто доблестное, оставаясь незамеченным?
Сколько прекраснейших подвигов бесследно забывается в сумятице битвы! И кто
предается наблюдению за другими в разгар такой схватки, тот, очевидно,
остается в ней праздным и, свидетельствуя о поведении своих товарищей по
оружию, свидетельствует тем самым против себя. Vera et sapiens animi
magnitudo, honestum illud, quod maxime naturam sequitur, in factis positum
non in gloria iudicat {Человек подлинно благородный и мудрый считает
доблестью то, что более всего соответствует природе, и заключается не в
славе, а в действиях [18] (лат. ).}.
Вся слава, на которую я притязаю, это слава о том, что я прожил свою
жизнь спокойно и притом прожил ее спокойно не по Метродору, Аркесилаю или
Аристиппу [19], но по своему разумению. Ибо философия так и не смогла найти
такой путь к спокойствию, который был бы хорош для всех, и всякому
приходится искать его на свой лад.
Чему обязаны Цезарь и Александр бесконечным величием своей славы, как
не удаче? Скольких людей придавила фортуна в самом начале их жизненного
пути! Сколько было таких, о которых мы ровно ничего не знаем, хотя они
проявили бы не меньшую доблесть, если бы горестный жребий не пресек их
деяний, можно сказать, при их зарождении? Пройдя через столько угрожавших
его жизни опасностей, Цезарь, сколько я помню из того, что прочел о нем, ни
разу не был ранен, а между тем тысячи людей погибли при гораздо меньшей
опасности, нежели наименьшая, которую он преодолел. Бесчисленное множество
прекраснейших подвигов не оставило по себе ни малейшего следа, и только
редчайшие из них удостоились признания. Не всегда оказываешься первым в
проломе крепостных стен или впереди армии на глазах у своего полководца, как
если б ты был на подмостках. Смерть чаще настигает воина между изгородью и
рвом; приходится искушать судьбу при осаде какого-нибудь курятника: нужно
выбить из сарая каких-нибудь четырех жалких солдат с аркебузами; нужно
отделиться от войск и действовать самостоятельно, руководствуясь
обстоятельствами и случайностями. И если внимательно приглядеться ко всему
этому, то нетрудно, как мне кажется, прийти к выводу, подсказываемому нам
нашим опытом, а именно, что наименее прославленные события - самые опасные и
что в войнах, происходивших в наше время, больше людей погибло при событиях
незаметных и малозначительных, например при занятии или защите какой-нибудь
жалкой лачуги, чем на полях почетных и знаменитых битв.
Кто считает, что напрасно загубит свою жизнь, если отдаст ее не при
каких-либо выдающихся обстоятельствах, тот будет склонен скорее оставить
свою жизнь в тени, чем принять славную смерть, и потому он пропустит немало
достойных поводов подвергнуть себя опасности. А ведь всякий достойный повод
поистине славен, и наша совесть не преминет возвеличить его в наших глазах.
Gloria nostra est testimonium conscientiae nostrae {Ибо похвала наша сия
есть свидетельство совести нашей [20] (лат. ).}.
Кто порядочен только ради того, чтобы об этом узнали другие, и, узнав,
стали бы питать к нему большее уважение, кто творит добрые дела лишь при
условии, чтобы его добродетели стали известны, - от того нельзя ожидать
слишком многого.
Credo che'l resto di quel verno cose
Facesse degne di tenerne conto;
Ma fur sin'a quel tempo si nascose,
Che non e colpa mia s'hor'non le conto:
Perche Orlando a far l'opre virtuose,
Piu ch'a narrarle poi, sempre era pronto;
Ne mal fu alcun'de li auoi fatti espresso,
Se non quando ebbe i testimoni appresso.
{Мне думается, что до самого конца этой зимы Роланд совершал подвиги,
достойные увековечения, но покрытые до настоящего времени такой тайной, что
не моя вина, если я не могу рассказать о них. Дело в том, что Роланд всегда
скорее стремился совершать, чем рассказывать о них, и из его подвигов нам
известны лишь те, у которых были живые свидетели [21] (ит. ).}
Нужно идти на войну ради исполнения своего долга и терпеливо дожидаться
той награды, которая всегда следует за каждым добрым делом, сколь бы оно ни
было скрыто от людских взоров, и даже за всякой добродетельной мыслью: эта
награда заключается в чувстве удовлетворения, доставляемого нам чистой
совестью, сознанием, что мы поступили хорошо. Нужно быть доблестным ради
себя самого и ради того преимущества, которое состоит в душевной твердости,
уверенно противостоящей всяким ударам судьбы:
Virtus, repulsae nescia sordidae,
Intaminatis fulget honoribus,
Nec sumit aut ponit secures
Arbitrio popularis aurae.
{Доблесть сияет неоспоримыми почестями и не знает позора от безуспешных
притязаний; она не получает власти и не слагает ее по прихоти народа [22]
(лат. ).}
Совсем не для того, чтобы выставлять себя напоказ, наша душа должна
быть стойкой и добродетельной; нет, она должна быть такою для нас, в нас
самих, куда не проникает ничей взор, кроме нашего собственного. Это она
научает нас не бояться смерти, страданий и даже позора; она дает нам силы
переносить потерю наших детей, друзей и нашего состояния; и, когда
представляется случай, она же побуждает нас дерзать среди опасностей боя,
non emolumento aliquo, sed ipsius honestatis decore {Не из какой-либо
корысти, а ради чести самой добродетели [23] (лат. ).}. Это - выгода гораздо
большая, и жаждать, и чаять ее гораздо достойнее, чем тянуться к почету и
славе, которые в конце концов не что иное, как благосклонное суждение других
людей о нас.
Чтобы решить спор о каком-нибудь клочке земли, нужно выбрать из целого
народа десяток подходящих людей; а наши склонности и наши поступки, то есть
наиболее трудное и наиболее важное из всех дел, какие только возможны, мы
выносим на суд черни, матери невежества, несправедливости и непостоянства!
Не бессмысленно ли жизнь мудреца ставить в зависимость от суда глупцов и
невежд? An quidquam stultius, quam, quos singulos contemnas, eos aliquid
putare esse uiniversos {Может ли быть что-нибудь более нелепое, чем
придавать значение совокупности тех, кого презираешь каждого в отдельности
[24] (лат. ).}. Кто стремится угодить им, тот никогда ничего не достигнет; в
эту мишень как ни целься, все равно не попадешь. Nil tam inaestimabile est,
quam animi multitudinis {Нет ничего презреннее, нежели мнение толпы [26]
(лат. ).}. Деметрий [26] сказал в шутку о гласе народном, что он не больше
считается с тем, который исходит у толпы верхом, чем с тем, который исходит
у нее низом. А другой автор высказывается еще решительнее: Ego hoc iudico,
si quando turpe non sit, tamen non esse non turpe, cum id a multitudine
laudetur{Я же полагаю, что вещь, сама по себе не постыдная, неизбежно
становится постыдной, когда ее прославляет толпа [27] (лат. ).}.
Никакая изворотливость, никакая гибкость ума не могли бы направить наши
шаги, вздумай мы следовать за столь беспорядочным и бестолковым вожатым;
среди всей этой сумятицы слухов, болтовни и легковесных суждений, которые
сбивают нас с толку, невозможно избрать себе мало-мальски правильный путь.
Не будем же ставить себе такой переменчивой и неустойчивой цели; давайте
неуклонно идти за разумом, и пусть общественное одобрение, если ему будет
угодно, последует за нами на этом пути. И так как оно зависит исключительно
от удачи, то у нас нет решительно никаких оснований считать, что мы обретем
его скорее на каком-либо другом пути, чем на этом. И если бы случилось, что
я не пошел по прямой дороге, не отдав ей предпочтения потому, что она
прямая, я все равно вынужден буду пойти по ней, убедившись на опыте, что в
конце концов она наиболее безопасная и удобная: Dedit hoc providentia
hominibus munus, ut honesta magis iuvarent {По милости провидения то, что
служит к чести, есть в то же время и самое полезное для человека [28] (лат.
).}. В древности некий моряк во время сильной бури обратился к Нептуну со
следующими словами: "О, бог, ты спасешь меня, если захочешь, а если
захочешь, то, напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо держать
мой руль" [29]. В свое время я перевидал множество изворотливых, ловких,
двуличных людей, и никто не сомневался, что они превосходят меня житейскою
мудростью, - и все же они погибли, тогда как я выжил:
Risi successu posse carere dolos.
{Смеялся над тем, что хитрый расчет оказывается безуспешным [30].}
Павел Эмилий [31], отправляясь в свой знаменитый македонский поход, с
особой настойчивостью предупреждал римлян, "чтобы в его отсутствие они
попридержали языки насчет его действий". И в самом деле, необузданность
людских толков и пересудов - огромная помеха в великих делах. Не всякий
может противостоять противоречивой и оскорбительной народной молве, не
всякий обладает твердостью Фабия [32], который предпочел допустить, чтобы
праздные вымыслы трепали его доброе имя, чем хуже выполнить принятую им на
себя задачу ради того, чтобы снискать себе славу и всеобщее одобрение.
Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать расточаемые
тебе похвалы; но мы придаем ему слишком большое значение.
Laudari haud metuam, neque enim mihi cornea fibra est;
Sed recti finemque extremumque esse recuso,
Euge tuum et belle.
{Не побоюсь похвал, ибо я не бесчувствен; но я не приму за истинный
смысл и конечную цель честных поступков расточаемые тобой восторги и
восхваления [33] (лат. ).}
Я не столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,
каков я сам по себе. Я хочу быть богат собственным, а не заемным богатством.
Посторонние видят лишь внешнюю сторону событий и вещей; между тем всякий
имеет возможность изображать невозмутимость и стойкость даже в тех случаях,
когда внутри он во власти страха и весь в лихорадке; таким образом, люди не
видят моего сердца, они видят лишь надетую мною маску. И правы те, кто
обличает процветающее на войне лицемерие, ибо что же может быть для ловкого
человека проще, чем избегать опасностей и одновременно выдавать себя за
первого смельчака, несмотря на то что в сердце он трус? Есть столько
способов уклоняться от положений, связанных с личным риском, что мы тысячу
раз успеем обмануть целый мир, прежде чем ввяжемся в какое-нибудь
по-настоящему смелое дело. Но и тут, обнаружив, что нам больше не
отвертеться, мы сумеем и на этот раз прикрыть нашу игру соответствующею
личиною и решительными словами, хотя душа наша и уходит при этом в пятки. И
многие, располагай они платоновским перстнем [34], делающим невидимым
каждого, у кого он на пальце и кто обернет его камнем к ладони, частенько