Страница:
и обследовал собственными руками многие из них, полагает, что это кости
какой-то рыбы, которые алкион как-то соединяет и связывает между собой,
располагая одни из них вдоль, другие - поперек и устраивая ложбинки и
углубления, так что под конец образуется круглое, способное плавать
суденышко; закончив это сооружение, алкион испытывает его с помощью морского
прибоя; поместив его туда, где волны ударяют слабо, он узнает, что в этом
суденышке необходимо еще починить и в каких местах его нужно еще лучше
укрепить, чтобы оно не распалось от ударов волн. Во время этого испытания
все части, которые в суденышке хорошо прилажены, от ударов морских волн
пристают друг к другу еще тесней и смыкаются так плотно, что оно не может ни
разломаться, ни распасться, и только в редких случаях может пострадать,
наткнувшись на камень или кусок железа. Нельзя, кроме того, не восхищаться
формой и пропорциями внутреннего устройства этого сооружения: действительно,
оно сделано и рассчитано так, что в нем не может поместиться никакая другая
птица, кроме той, которая его построила, ибо оно закрыто и никакое
постороннее тело, за исключением морской воды, не в состоянии в него
проникнуть. Вот к чему сводится очень ясное описание этого сооружения,
взятое из хорошего источника, и тем не менее мне все же представляется, что
оно недостаточно разъясняет нам всю сложность этой постройки. Какого же
безмерного самомнения должны мы быть преисполнены, чтобы отзываться с .
презрением о действиях, которых мы не в состоянии ни понять, ни
воспроизвести, и ставить их ниже наших?
Но продолжим это сопоставление ценности и соответствия наших
способностей способностям животных и перейдем к той привилегии, которой
особенно гордится наша душа, а именно к уменью мыслить бестелесно все то,
что она постигает, и воспринимать все, что до нее доходит лишенным тленных и
материальных качеств. Этим она освобождает предметы, которые считает
достойными соприкосновения с нею, от их тленных свойств, отбрасывая их, как
низменные и ненужные оболочки, - от таких свойств, как толщина, длина,
глубина, вес, цвет, запах, шероховатость, гладкость, твердость, мягкость и
все другие чувственные качества, - с тем, чтобы они соответствовали ее
бессмертной и духовной сущности. Так, например, я мыслю в душе моей Рим или
Париж, представляя их себе без их размеров и местоположения, без камней,
известки и дерева, из которых они построены.
Но ведь такая привилегия присуща и животным. В самом деле, когда мы
видим, что конь, привыкший к звукам труб, к стрельбе и грохоту боя, лежа и
дремля, вдруг вздрагивает и начинает трепетать во сне, словно бы он
находился на поле сражения, ясно, что он мысленно представляет себе бой
барабана, но бесшумный, и войско, но бесплотное и безоружное:
Quippe videbis equos fortes, cum membra iacebunt
In somnis, sudare tamen spirareque saepe,
Et quasi de palma summas contendere viris.
{Можно наблюдать, как быстрые кони, в то время как тело их отдыхает,
погруженное в сон, вдруг начинают покрываться испариной, учащенно дышать и
напрягать все силы, как если бы дело шло о завоевании пальмы первенства в
беге [154] (лат). )}
Заяц, которого борзая видит во сне, за которым она во сне гонится,
распустив хвост по ветру, сгибая, как при беге, колени и выделывая
безукоризненно все те движения, которые мы наблюдаем у нее при преследовании
зайца, - это заяц без шерсти и без костей:
Venantumque canes in molli saepe quiete
Iactant crura tamen subito, vocesque repente
Mittunt, et crebras reducunt naribus auras,
Ut vestigia si teneant inventa ferarum.
Experge factique sequuntur inania saepe
Cervorum simulacra, fugae quasi dedita cernant:
Dones discussis redeant erroribus ad se.
{Часто охотничьи собаки, погруженные в спокойную дремоту, вдруг или
вcкакивают на ноги, или внезапно начинают лаять, нюхая воздух кругом, как
если бы они напали на след зверя. Иногда, даже проснувшись, они продолжают
преследовать призрак якобы убегающего оленя до тех пор, пока обман не
рассеется и они не придут в себя [155] (лат. ).}
Нередко приходится наблюдать, как сторожевые псы рычат во сне, потом
вдруг, громко тявкнув, внезапно просыпаются и вскакивают, словно бы они
заметили приближение кого-то чужого; этот чужак, который им привиделся, -
человек бесплотный, неосязаемый, лишенный объема, цвета и плоти:
At consueta domi catulorum blanda propago
Degere, saepe levem ex oculis volucremque saporem
Discutere, et corpus de terra corripere instant,
Proinde quasi ignotas facies atque ora tuantur.
{Часто привыкшие к хозяйскому дому ласковые щенята, стряхнув с себя
легкий сон, внезапно поднимаются с земли, словно они увидели незнакомые лица
[156] (лат. ).}
Что касается телесной красоты, то, прежде чем перейти к дальнейшему, я
хотел бы знать, есть ли между нами согласие в определении ее. Похоже на то,
что мы не знаем, что такое природная красота и красота вообще, ибо
приписываем человеческой красоте самые различные черты, а между тем, если бы
существовало какое-нибудь естественное представление о ней, мы все узнавали
бы ее так же, как мы узнаем жар, исходящий от огня. Но каждый из нас рисует
себе красоту по-своему:
Turpis Romano Belgicus ore color.
{Цвет лица белгов постыден для римлянина [157] (лат. ).}
Индийцы изображают красавиц [158] черными и смуглыми, с широкими и
плоскими носами, пухлыми и оттопыренными губами, с толстыми золотыми
кольцами, продетыми через нос и свисающими до рта, а также с широкими
кольцами, украшенными камнями и продетыми через нижнюю губу и свешивающимися
над подбородком; при этом особенно привлекательным у них считается оскалить
зубы до самых десен. В Перу наиболее красивыми считаются самые длинные уши,
и перуанцы искусственно вытягивают их до предела, а некий наш современник
сообщает [159], что у одного восточного народа придается большое значение
этому увеличению размеров ушей и украшению их тяжелыми драгоценностями, что
он мог продеть свою руку в перчатке через отверстие их ушной мочки.
Некоторые народы тщательно красят зубы в черный цвет и с презрением
относятся к белым зубам [160], в других местах зубы красят в красный цвет.
Не только в стране басков, но и во многих других местах красивыми считаются
женщины с бритыми головами; поразительно, что такое мнение, как утверждает
Плиний [161], распространено и в некоторых областях на крайнем севере. У
мексиканок считается красивым низкий лоб, поэтому они отращивают волосы на
лбу и прикрывают ими лоб, во бреют волосы на всех остальных частях тела; у
них так ценятся большие груди, что они стараются кормить своих младенцев,
забрасывая груди за плечи [162]. У нас , это считалось бы уродством.
Итальянцы изображают - грудь крепкой и пышной, испанцы - тощей и дряблой; у
нас же одни изображают ее белой, другие - смуглой, одни - мягкой и нежной,
другие - крепкой и сильной, одни требуют от нее грации и нежности, другие -
больших размеров и силы. Сходным образом Платон считал [163] самой
совершенной по красоте шаровидную форму, а эпикурейцы - пирамидальную или
квадратную, и не могли представить себе бога в виде шара.
Как бы то ни было, природа не наделила нас большими преимуществами по
сравнению с животными ни в отношении телесной красоты, ни в смысле
подчинения ее общим законам. И если мы как следует понаблюдаем себя, то
убедимся, что хотя и есть некоторые животные, обделенные по сравнению с нами
телесной красотой, но зато есть немало и таких, которые наделены богаче, чем
мы, - а multis animalibus decore vincimur {Многие животные превосходят нас
красотой [164] (лат. ).}, - даже среди живущих рядом с нами, наземных; ибо
что касается морских животных, то (оставляя в стороне общую форму тела,
которая не может идти ни в какое сравнение с нашей, настолько она отлична)
мы значительно уступаем им и в окраске, и в правильности линий, и в
гладкости, и в строении, точно так же мы по всем статьям значительно
уступаем птицам и другим летающим животным. То преимущество, которое так
прославляют поэты, а именно наше вертикальное положение и взгляд,
устремленный к небу, нашей прародине, -
Pronaque cum spectant animalia cetera terram,
Os homini sublime dedit, caelumque videre
Iussit, et erectos ad sidera tollere vultus -
{В то время как взгляд других животных устремлен долу, (бог) дал
человеку высокое чело, повелев глядеть прямо в небо и подымать взор к
светилам [165] (лат. ).}
есть всего лишь поэтическая метафора; ибо имеется много животных с
устремленным вверх взглядом, а если взять шеи верблюда или страуса, то они
еще прямее, чем у нас, и более вытянуты.
У каких животных взгляд не обращен так же, как и у нас, вверх и вперед?
А разве по положению своего тела животные не обращены так же, как и человек,
и к небу и к земле?
Разве многие наши телесные свойства не присущи, как показывают Платон и
Цицерон, тысячам других видов животных [166]?
На нас наиболее похожи самые некрасивые и противные животные: ведь как
раз обезьяны наиболее походят на нас и головой и всем своим внешним видом:
Simia quam similis, turpissima bestia, nobis**,
{Как похожа на нас обезьяна, безобразнейшее животное [167] (лат. ).}
а по внутреннему строению и устройству органов - свиньи. Действительно,
когда я мысленно представляю себе человека совершенно нагим (и именно того
пола, который считается наделенным большей красотой), когда представляю себе
его недостатки и изъяны, его природные несовершенства, то нахожу, что у нас
больше оснований, чем у любого другого животного, прикрывать свое тело. Нам
простительно подражать тем, кого природа наделила щедрее, чем нас в этом
отношении, украшая себя их красотой, прятаться под тем, что мы отняли у них,
и одеваться в шерсть, перья, меха и шелка.
Заметим, кроме того, что мы являемся единственным видом животных,
недостатки которого неприятно поражают наших собственных собратьев, мы
единственные, которым приходится скрываться при удовлетворении наших
естественных потребностей. Достойно внимания, что опытные люди рекомендуют
для излечения от любовной страсти увидеть безвозбранно желанное тело нагим,
полагая, что для охлаждения страсти достаточно увидеть то, что любишь, в
неприкрытом виде:
Ille quod obscoenas in aperto corpore partes
Viderat, in cursu qul fuit, haesit amor.
{Иной, увидев обнаженными сокровенные части женского тела, вдруг
остывает в своей закипавшей было страсти [168] (лат. ).}
И если даже допустить, что подобное изречение высказано человеком,
чрезмерно утонченным и пресыщенным, все же то обстоятельство, что привычка
вызывает у нас охлаждение между супругами, является неопровержимым
доказательством нашего несовершенства. То, что наши дамы не разрешают нам
входить к ним, пока они не будут одеты, причесаны и готовы показаться на
люди, объясняется не столько их стыдливостью, сколько хитростью и
предусмотрительностью.
Nec Veneres nostras hoc fallit; quo magis ipsae
Omnia summo opere hos vitae postscaenia celant,
Quos retinere volunt adstrictosque esse in amore.
{Это не тайна для наших любовниц: они усиленно прячут закулисную
сторону своей жизни от тех, кого стремятся удержать в своих любовных сетях
[169] (лат. ).}
Между тем у многих животных нет ничего такого, чего мы не любили бы,
что нам не нравилось бы; ведь известно, что некоторые наши лакомые блюда,
самые лучшие духи и дорогие украшения изготовляются из их выделений или даже
из экскрементов.
Эти рассуждения относятся, однако, только к обычному течению нашей
жизни и не касаются - что было бы кощунством - тех божественных,
сверхъестественных и необычайных красот, которые иногда, как звезды, сияют
среди нас в земной и телесной оболочке.
Как бы то ни было, даже те блага природы, которыми мы, по нашему
собственному признанию, наделяем животных, представляют большие
преимущества. А самим себе мы либо приписываем воображаемые и фантастические
блага, ожидаемые в будущем и пока что отсутствующие, блага, которые не
зависят от человеческих способностей, либо же по самонадеянности нашей ложно
приписываем себе такие блага, как разум, знание, честь; животным же мы
отдаем в удел такие важные, реальные и ощутимые блага, как мир, покой,
безопасность, простота и здоровье; подумайте, даже здоровье, которое
является самым прекрасным и щедрым даром природы! Недаром философы, и даже
стоики, утверждают, что если бы Гераклит и Ферекид [170] имели возможность
променять свою мудрость на здоровье и избавиться путем этой сделки - один от
водянки, другой от мучащей его ломоты в ногах, то они с радостью пошли бы на
это. Из другого высказывания стоиков также явствует, как они расценивают
мудрость, сравнивая и противопоставляя ее здоровью. Так, они утверждают, что
если бы Цирцея [171] предложила Улиссу на выбор два напитка: один -
превращающий глупца в мудреца, другой - превращающий мудрого в глупца, то
Улисс, наверное, предпочел бы напиток глупости, лишь бы не быть превращенным
в животное, и что сама мудрость должна была сказать ему так: "Оставь меня!
Лучше расстанься со мной, но не вселяй меня в тело осла". Как! Неужели же
философы расстаются с великой и божественной мудростью ради того, чтобы
сохранить свой земной и телесный облик? Значит, мы превосходим животных не
разумом, не способностью суждения и наличием души, а нашей красотой, нашим
приятным цветом лица и прекрасным сложением? И оказывается, что ради этого
стоит отказаться и от нашего ума, и от нашей мудрости и всего прочего?
Что ж, я согласен с этим откровенным и искренним признанием! Они
несомненно знали, что наши преимущества, с которыми мы так носимся, - чистая
фантазия. Значит, если бы даже животные обладали всей добродетелью, знанием,
мудростью и совершенством стоиков, они все же оставались бы животными и их
нельзя было бы сравнивать даже с жалким глупым и дурным человеком. Итак,
все, что не похоже на нас, ничего не стоит. И сам бог, для того чтобы чтили
его, должен, как мы сейчас покажем, походить на нас. Из этого явствует, что
мы ставим себя выше других животных и исключаем себя из их числа не в силу
истинного превосходства разума, а из пустого высокомерия и упрямства.
Но, возвращаясь к прерванной нити рассуждения, рассмотрим, какие блага
приходятся на долю человека. Наш удел - это непостоянство, колебания,
неуверенность, страдание, суеверие, забота о будущем - а значит, и об
ожидающем нас после смерти, - честолюбие, жадность, ревность, зависть,
необузданные, неукротимые и неистовые желания, война, ложь, вероломство,
злословие и любопытство. Да, мы несомненно слишком дорого заплатили за этот
пресловутый разум, которым мы так гордимся, за наше знание и способность
суждения, если мы купили их ценою бесчисленных страстей, во власти которых
мы постоянно находимся. Ведь нам нечего хвалиться, как справедливо указывает
Сократ [172], тем замечательным преимуществом по сравнению с другими
животными, что в то время как животным природа отвела для любовных утех
определенные сроки и границы, человеку она предоставила в этом отношении
полную свободу.
Ut vinum aegrotis, quia prodest raro, nocet saepissime, melius est non
adhibere omnino, quam, spe dubiae salutis, in apertam perniciem incurrere:
sic haud scio an melius fuerit humano generi motum istum celerem
cogitationis, acumen, solertiam, quam, rationem vocamus, quoniam pestifera
sint multis, admodum paucis salutaria, non dari omnino, quam tam munifice et
tam large dari.
{Лучше вовсе запретить давать вино больным, так как оно лишь изредка
помогает им, а чаще вредит, чем идти на явный риск в надежде на сомнительное
исцеление; и точно так же не знаю, не лучше ли было бы совсем не давать
человеческому роду той быстрой сообразительности, остроты и
проницательности, которые в совокупности составляют разум и которыми мы так
обильно и щедро одарены, ибо эти качества благодетельны для немногих,
большинству же идут во вред [173] (лат. ).}
Какая польза была Аристотелю и Варрону [174] от того, что они обладали
такими огромными познаниями? Избавило ли это их от человеческих бедствий?
Были ли они благодаря этому свободны от припадков, которыми страдает
какой-нибудь грузчик? Способно ли было их мышление доставить им какое-нибудь
облегчение от подагры? Меньше ли были их страдания от того, что они знали,
что эта болезнь гнездится в суставах? Примирились ли они со смертью, узнав,
что некоторые народы встречают ее с радостью, или, например, с неверностью
жен, узнав, что в некоторых странах существует общность жен? И хотя оба они
были перворазрядными учеными - один в Риме, а другой в Греции, - в пору
наивысшего процветания наук в их странах, нам тем не менее неизвестно, чтобы
они в своей жизни пользовались какими-нибудь особыми преимуществами;
наоборот, Аристотелю, например, стоило немалых усилий освободиться от
некоторых возведенных на него обвинений.
Было ли кем-нибудь установлено, что наслаждение и здоровье доставляют
большую радость тому, кто сведущ в астрологии и грамматике -
Illiterati num minus nervi rigent?
{Разве мускулы невежды сокращаются хуже [175] (лат. ).}
или, что он легче переносит бедность и позор?
Scilicet et morbis et debilitate carebis
Et luctum et curam effugies, et tempora vitae
Longa tibi post haec fato mellore dabuntur.
{Значит, ты избежишь болезней и дряхлости; не будешь знать ни забот, ни
печалей, и напоследок благосклонный рок наградит тебя долголетней жизнью
[176] (лат. ).}
Я видел на своем веку сотни ремесленников и пахарей, которые были более
мудры и счастливы, чем ректоры университетов, и предпочел бы походить на
этих простых людей [177]. Знание, по-моему, относится к вещам, столь же
необходимым в жизни, как слава, доблесть, высокое звание или же - в лучшем
случае - как красота, богатство и тому подобные качества, которые, конечно,
имеют в жизни значение, но не решающее, а гораздо более отдаленное и скорее
благодаря нашему воображению, чем сами по себе.
Для нашей обыденной жизни нам требуется гораздо больше правил,
установлений и законов, чем журавлям и муравьям для их жизни, а между тем мы
видим, что они живут по строго заведенному порядку, не имея никакого
представления о науке. Если бы человек был мудр, он расценивал бы всякую
вещь в зависимости от того, насколько она полезна и нужна ему в жизни.
Если судить о нас по нашим поступкам и поведению, то гораздо больше
превосходных людей (имею в виду во всякого рода добродетелях) окажется среди
лиц необразованных, чем среди ученых. Древний Рим, на мой взгляд, проявил
больше доблести как в делах мира, так и в делах войны, чем тот ученый Рим,
который сам себя погубил. Если бы во всех остальных отношениях оба этих Рима
были совершенно сходны, то во всяком случае в том, что касается чистоты и
нравственности, преимущество было на стороне древнего Рима, ибо эти качества
как нельзя лучше вяжутся с простотой.
Но я лучше прерву здесь это рассуждение, которое могло бы завести меня
слишком далеко. Добавлю только еще, что смирение и послушание отличают
добродетельного человека. Нельзя предоставлять каждому человеку судить о
своих обязанностях: ему следует их предписать, а не давать возможность
выбирать по своему усмотрению. В противном случае мы способны по неразумию и
бесконечному многообразию наших мнений прийти под конец к заключению, что мы
обязаны, как выражается Эпикур [178], поедать друг друга. Первейшей
заповедью, которую бог дал человеку, было беспрекословное повиновение; это
было простое и ясное предписание; человеку не надо было ни знать ничего, ни
рассуждать, поскольку повиновение есть главная обязанность разумной души,
признающей верховного небесного благодетеля. Из повиновения и смирения
рождаются все другие добродетели, из умствования же - все греховные помыслы.
Знание было первым искушением, которым дьявол соблазнил человека, первым
ядом, который мы впитали, поверив тому, что он обещал наделить нас высшим
знанием и пониманием, сказав: Eritis sicut dei, scientes bonum et malum {И
вы будете, как боги, знающие добро и зло [179] (лат. ).}. Ведь, согласно
Гомеру [180], даже сирены, желая обмануть Улисса и завлечь его в свои
гибельные и опасные воды, обещали ему в дар знание. Бич человека - это
воображаемое знание. Вот почему христианская религия так настойчиво
проповедует нам неведение, являющееся лучшей основой для веры и покорности:
Cavete, ne quis vos decipiat per philosophiam et inanes seductiones secundum
elementa mundi {Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым
обольщением к стихиям мира [181] (лат. ).}.
Философы всех школ согласны в том, что высшее благо состоит в
спокойствии души и тела. Но где его найдешь?
Ad summum sapiens uno minor est Iove: dives
Liber, honoratus, pulcher, rex denique regum;
Praecipue sanus, nisi cum pituita molesta est.
{Словом, мудрец ниже одного лишь Юпитера: он и богат, и волен, и в
почете, и красив; в довершение он царь над царями, он здоров, как никто,
если только не схватит насморк случайно [182] (лат. ).}
Право, похоже на то, что природа, видя нашу несчастную и жалкую долю,
дала нам в утешение лишь одно высокомерие. Это и утверждает Эпиктет [183],
говоря: "У человека нет ничего своего, кроме мнений". Наш удел - лишь дым и
пепел. Философы утверждают, что боги обладают подлинным здоровьем и
воображаемыми болезнями, человек же, наоборот, подвержен подлинным болезням,
а все получаемые им блага - лишь мнимые. Мы вправе гордиться силою нашего
воображения, ибо все наши блага являются плодом его. Послушаем, как это
жалкое и злополучное создание прославляет свое состояние: "Нет ничего
прекраснее, - заявляет Цицерон [184], - занятий науками: с их помощью мы
познаем бесконечное множество окружающих нас предметов, необъятность
природы; они раскрывают нам небо, моря и землю; наука внушила нам веру,
скромность и величие духа, она вывела нашу душу из тьмы и показала ей всякие
вещи - возвышенные и низменные, Первоначальные, конечные и промежуточные;
наука учит нас жить хорошо и счастливо; руководясь ею, мы можем беспечально
и безмятежно прожить свой век". Уж не говорит ли здесь наш автор о каком-то
бессмертном и всемогущем боге? Ибо в действительности тысячи самых
бесхитростных деревенских женщин прожили жизнь более мирную, счастливую и
спокойную, чем наш автор.
Deus ille fuit, deus, inclute Memmi,
Qui princeps vitae ratlonem invenit eam, quae
Nunc appellatur saplentia, quique per artem
Fluctibus e tantis vitam tantisque tenebris
In tam tranquilla et tam clara luce locavit.
{Поистине богом, доблестный Меммий, был тот (Эпикур), кто впервые
открыл ту разумную основу жизни, которую мы называем теперь мудростью; он,
кто так искусно сумел ввести в жизнь на смену стольким волнениям и
глубочайшему мраку полное, озаренное ярким светом спокойствие [185] (лат.
).}
Таковы были возвышенные и прекрасные речи великого поэта, но, несмотря
на эту божественную мудрость и божественные наставления, достаточно было
ничтожной случайности, чтобы разум этого человека померк и стал слабее
разума самого простого пастуха [186]. Тем же человеческим высокомерием
проникнуто обещание, данное Демокритом в его работе [187]: "Я собираюсь
судить обо всем", и чванный титул, которым наделяет нас Аристотель,
именующий нас смертными божествами, а также суждение Хрисиппа, заявлявшего,
что Дион был так же добродетелен, как бог. А мой Сенека признает, что бог
даровал ему жизнь, но что уменье жить добродетельно исходит от него самого.
Это вполне соответствует утверждению другого автора: In virtute vere
gloriamur; quod non contingeret, si id donum a deo, non а nobis haberemus
{Мы по праву гордимся добродетелью: но этого никак не могло бы быть, если бы
она была даром богов, а не зависела от нас самих [188] (лат. ).}. А вот еще
одно суждение Сенеки [189] в том же роде: мудрец обладает мужеством, не
уступающим богу, но наряду с человеческой слабостью; в этом отношении
человек превосходит бога. Подобные безрассудные утверждения весьма обычны.
Все мы менее возмущаемся сравнением нас с богом, чем низведением нас на
положение других животных: настолько более мы печемся о своей славе, чем о
славе нашего создателя!
Но необходимо ниспровергнуть это безрассудное высокомерие и разрушить
те нелепые основания, на которых покоятся такого рода вздорные притязания.
Пока человек будет убежден, что сам обладает какой-то силой и средствами, он
никогда не признает, чем он обязан своему владыке; он, как говорится, всегда
будет раздуваться в вола, и следует его несколько развенчать.
Посмотрим на каком-нибудь наглядном примере, что дала человеку его
философия.
Посидоний [190], страдавший от тяжкой болезни, которая заставляла его
корчиться от боли и скрежетать зубами, желая обмануть свою боль, кричал ей:
"Можешь делать со мной все, что тебе угодно, но все же я не скажу, что ты -
боль". Он испытывал такие же страдания, как и мой слуга, но старался, чтобы
по крайней мере его язык оставался верен наставлениям его школы; однако
разве это не пустые слова? Re succumbere non oportebat verbis gloriantem {Не
следовало сдаваться на деле, если на словах был героем [191] (лат. ).}.
Аркесилай [192] был измучен подагрой. Однажды, когда Карнеад пришел его
навестить и, весьма огорченный, уже собирался уходить, Аркесилай позвал его
и, указывая на свои ноги и грудь, сказал: "Знай, что ничего из ног не
поднялось сюда". Это, конечно, было неплохо сказано: хотя Аркесилай терзался
болью и рад был бы от нее избавиться, все же эта боль не сломила его сердца,
не обессилила его. Посидоний, боюсь, сохранял непреклонность скорее на
словах, чем на деле. А Дионисий Гераклейский [193] под влиянием мучительной
болезни глаз был вынужден совсем отречься от своих стоических принципов.
Но даже если наука действительно, как утверждают философы, сглаживает и
притупляет остроту испытываемых нами страданий, то не происходит ли это с
еще большим успехом и более очевидным образом при отсутствии всяких знаний?
Философ Пиррон [194], будучи застигнут разразившимся на море сильнейшим
штормом, указал своим спутникам как на образец для подражания на спокойствие
и невозмутимость находившейся с ним на корабле свиньи, которая переносила
бурю без малейшего страха. Уроки, которые мы можем извлечь из философии,
какой-то рыбы, которые алкион как-то соединяет и связывает между собой,
располагая одни из них вдоль, другие - поперек и устраивая ложбинки и
углубления, так что под конец образуется круглое, способное плавать
суденышко; закончив это сооружение, алкион испытывает его с помощью морского
прибоя; поместив его туда, где волны ударяют слабо, он узнает, что в этом
суденышке необходимо еще починить и в каких местах его нужно еще лучше
укрепить, чтобы оно не распалось от ударов волн. Во время этого испытания
все части, которые в суденышке хорошо прилажены, от ударов морских волн
пристают друг к другу еще тесней и смыкаются так плотно, что оно не может ни
разломаться, ни распасться, и только в редких случаях может пострадать,
наткнувшись на камень или кусок железа. Нельзя, кроме того, не восхищаться
формой и пропорциями внутреннего устройства этого сооружения: действительно,
оно сделано и рассчитано так, что в нем не может поместиться никакая другая
птица, кроме той, которая его построила, ибо оно закрыто и никакое
постороннее тело, за исключением морской воды, не в состоянии в него
проникнуть. Вот к чему сводится очень ясное описание этого сооружения,
взятое из хорошего источника, и тем не менее мне все же представляется, что
оно недостаточно разъясняет нам всю сложность этой постройки. Какого же
безмерного самомнения должны мы быть преисполнены, чтобы отзываться с .
презрением о действиях, которых мы не в состоянии ни понять, ни
воспроизвести, и ставить их ниже наших?
Но продолжим это сопоставление ценности и соответствия наших
способностей способностям животных и перейдем к той привилегии, которой
особенно гордится наша душа, а именно к уменью мыслить бестелесно все то,
что она постигает, и воспринимать все, что до нее доходит лишенным тленных и
материальных качеств. Этим она освобождает предметы, которые считает
достойными соприкосновения с нею, от их тленных свойств, отбрасывая их, как
низменные и ненужные оболочки, - от таких свойств, как толщина, длина,
глубина, вес, цвет, запах, шероховатость, гладкость, твердость, мягкость и
все другие чувственные качества, - с тем, чтобы они соответствовали ее
бессмертной и духовной сущности. Так, например, я мыслю в душе моей Рим или
Париж, представляя их себе без их размеров и местоположения, без камней,
известки и дерева, из которых они построены.
Но ведь такая привилегия присуща и животным. В самом деле, когда мы
видим, что конь, привыкший к звукам труб, к стрельбе и грохоту боя, лежа и
дремля, вдруг вздрагивает и начинает трепетать во сне, словно бы он
находился на поле сражения, ясно, что он мысленно представляет себе бой
барабана, но бесшумный, и войско, но бесплотное и безоружное:
Quippe videbis equos fortes, cum membra iacebunt
In somnis, sudare tamen spirareque saepe,
Et quasi de palma summas contendere viris.
{Можно наблюдать, как быстрые кони, в то время как тело их отдыхает,
погруженное в сон, вдруг начинают покрываться испариной, учащенно дышать и
напрягать все силы, как если бы дело шло о завоевании пальмы первенства в
беге [154] (лат). )}
Заяц, которого борзая видит во сне, за которым она во сне гонится,
распустив хвост по ветру, сгибая, как при беге, колени и выделывая
безукоризненно все те движения, которые мы наблюдаем у нее при преследовании
зайца, - это заяц без шерсти и без костей:
Venantumque canes in molli saepe quiete
Iactant crura tamen subito, vocesque repente
Mittunt, et crebras reducunt naribus auras,
Ut vestigia si teneant inventa ferarum.
Experge factique sequuntur inania saepe
Cervorum simulacra, fugae quasi dedita cernant:
Dones discussis redeant erroribus ad se.
{Часто охотничьи собаки, погруженные в спокойную дремоту, вдруг или
вcкакивают на ноги, или внезапно начинают лаять, нюхая воздух кругом, как
если бы они напали на след зверя. Иногда, даже проснувшись, они продолжают
преследовать призрак якобы убегающего оленя до тех пор, пока обман не
рассеется и они не придут в себя [155] (лат. ).}
Нередко приходится наблюдать, как сторожевые псы рычат во сне, потом
вдруг, громко тявкнув, внезапно просыпаются и вскакивают, словно бы они
заметили приближение кого-то чужого; этот чужак, который им привиделся, -
человек бесплотный, неосязаемый, лишенный объема, цвета и плоти:
At consueta domi catulorum blanda propago
Degere, saepe levem ex oculis volucremque saporem
Discutere, et corpus de terra corripere instant,
Proinde quasi ignotas facies atque ora tuantur.
{Часто привыкшие к хозяйскому дому ласковые щенята, стряхнув с себя
легкий сон, внезапно поднимаются с земли, словно они увидели незнакомые лица
[156] (лат. ).}
Что касается телесной красоты, то, прежде чем перейти к дальнейшему, я
хотел бы знать, есть ли между нами согласие в определении ее. Похоже на то,
что мы не знаем, что такое природная красота и красота вообще, ибо
приписываем человеческой красоте самые различные черты, а между тем, если бы
существовало какое-нибудь естественное представление о ней, мы все узнавали
бы ее так же, как мы узнаем жар, исходящий от огня. Но каждый из нас рисует
себе красоту по-своему:
Turpis Romano Belgicus ore color.
{Цвет лица белгов постыден для римлянина [157] (лат. ).}
Индийцы изображают красавиц [158] черными и смуглыми, с широкими и
плоскими носами, пухлыми и оттопыренными губами, с толстыми золотыми
кольцами, продетыми через нос и свисающими до рта, а также с широкими
кольцами, украшенными камнями и продетыми через нижнюю губу и свешивающимися
над подбородком; при этом особенно привлекательным у них считается оскалить
зубы до самых десен. В Перу наиболее красивыми считаются самые длинные уши,
и перуанцы искусственно вытягивают их до предела, а некий наш современник
сообщает [159], что у одного восточного народа придается большое значение
этому увеличению размеров ушей и украшению их тяжелыми драгоценностями, что
он мог продеть свою руку в перчатке через отверстие их ушной мочки.
Некоторые народы тщательно красят зубы в черный цвет и с презрением
относятся к белым зубам [160], в других местах зубы красят в красный цвет.
Не только в стране басков, но и во многих других местах красивыми считаются
женщины с бритыми головами; поразительно, что такое мнение, как утверждает
Плиний [161], распространено и в некоторых областях на крайнем севере. У
мексиканок считается красивым низкий лоб, поэтому они отращивают волосы на
лбу и прикрывают ими лоб, во бреют волосы на всех остальных частях тела; у
них так ценятся большие груди, что они стараются кормить своих младенцев,
забрасывая груди за плечи [162]. У нас , это считалось бы уродством.
Итальянцы изображают - грудь крепкой и пышной, испанцы - тощей и дряблой; у
нас же одни изображают ее белой, другие - смуглой, одни - мягкой и нежной,
другие - крепкой и сильной, одни требуют от нее грации и нежности, другие -
больших размеров и силы. Сходным образом Платон считал [163] самой
совершенной по красоте шаровидную форму, а эпикурейцы - пирамидальную или
квадратную, и не могли представить себе бога в виде шара.
Как бы то ни было, природа не наделила нас большими преимуществами по
сравнению с животными ни в отношении телесной красоты, ни в смысле
подчинения ее общим законам. И если мы как следует понаблюдаем себя, то
убедимся, что хотя и есть некоторые животные, обделенные по сравнению с нами
телесной красотой, но зато есть немало и таких, которые наделены богаче, чем
мы, - а multis animalibus decore vincimur {Многие животные превосходят нас
красотой [164] (лат. ).}, - даже среди живущих рядом с нами, наземных; ибо
что касается морских животных, то (оставляя в стороне общую форму тела,
которая не может идти ни в какое сравнение с нашей, настолько она отлична)
мы значительно уступаем им и в окраске, и в правильности линий, и в
гладкости, и в строении, точно так же мы по всем статьям значительно
уступаем птицам и другим летающим животным. То преимущество, которое так
прославляют поэты, а именно наше вертикальное положение и взгляд,
устремленный к небу, нашей прародине, -
Pronaque cum spectant animalia cetera terram,
Os homini sublime dedit, caelumque videre
Iussit, et erectos ad sidera tollere vultus -
{В то время как взгляд других животных устремлен долу, (бог) дал
человеку высокое чело, повелев глядеть прямо в небо и подымать взор к
светилам [165] (лат. ).}
есть всего лишь поэтическая метафора; ибо имеется много животных с
устремленным вверх взглядом, а если взять шеи верблюда или страуса, то они
еще прямее, чем у нас, и более вытянуты.
У каких животных взгляд не обращен так же, как и у нас, вверх и вперед?
А разве по положению своего тела животные не обращены так же, как и человек,
и к небу и к земле?
Разве многие наши телесные свойства не присущи, как показывают Платон и
Цицерон, тысячам других видов животных [166]?
На нас наиболее похожи самые некрасивые и противные животные: ведь как
раз обезьяны наиболее походят на нас и головой и всем своим внешним видом:
Simia quam similis, turpissima bestia, nobis**,
{Как похожа на нас обезьяна, безобразнейшее животное [167] (лат. ).}
а по внутреннему строению и устройству органов - свиньи. Действительно,
когда я мысленно представляю себе человека совершенно нагим (и именно того
пола, который считается наделенным большей красотой), когда представляю себе
его недостатки и изъяны, его природные несовершенства, то нахожу, что у нас
больше оснований, чем у любого другого животного, прикрывать свое тело. Нам
простительно подражать тем, кого природа наделила щедрее, чем нас в этом
отношении, украшая себя их красотой, прятаться под тем, что мы отняли у них,
и одеваться в шерсть, перья, меха и шелка.
Заметим, кроме того, что мы являемся единственным видом животных,
недостатки которого неприятно поражают наших собственных собратьев, мы
единственные, которым приходится скрываться при удовлетворении наших
естественных потребностей. Достойно внимания, что опытные люди рекомендуют
для излечения от любовной страсти увидеть безвозбранно желанное тело нагим,
полагая, что для охлаждения страсти достаточно увидеть то, что любишь, в
неприкрытом виде:
Ille quod obscoenas in aperto corpore partes
Viderat, in cursu qul fuit, haesit amor.
{Иной, увидев обнаженными сокровенные части женского тела, вдруг
остывает в своей закипавшей было страсти [168] (лат. ).}
И если даже допустить, что подобное изречение высказано человеком,
чрезмерно утонченным и пресыщенным, все же то обстоятельство, что привычка
вызывает у нас охлаждение между супругами, является неопровержимым
доказательством нашего несовершенства. То, что наши дамы не разрешают нам
входить к ним, пока они не будут одеты, причесаны и готовы показаться на
люди, объясняется не столько их стыдливостью, сколько хитростью и
предусмотрительностью.
Nec Veneres nostras hoc fallit; quo magis ipsae
Omnia summo opere hos vitae postscaenia celant,
Quos retinere volunt adstrictosque esse in amore.
{Это не тайна для наших любовниц: они усиленно прячут закулисную
сторону своей жизни от тех, кого стремятся удержать в своих любовных сетях
[169] (лат. ).}
Между тем у многих животных нет ничего такого, чего мы не любили бы,
что нам не нравилось бы; ведь известно, что некоторые наши лакомые блюда,
самые лучшие духи и дорогие украшения изготовляются из их выделений или даже
из экскрементов.
Эти рассуждения относятся, однако, только к обычному течению нашей
жизни и не касаются - что было бы кощунством - тех божественных,
сверхъестественных и необычайных красот, которые иногда, как звезды, сияют
среди нас в земной и телесной оболочке.
Как бы то ни было, даже те блага природы, которыми мы, по нашему
собственному признанию, наделяем животных, представляют большие
преимущества. А самим себе мы либо приписываем воображаемые и фантастические
блага, ожидаемые в будущем и пока что отсутствующие, блага, которые не
зависят от человеческих способностей, либо же по самонадеянности нашей ложно
приписываем себе такие блага, как разум, знание, честь; животным же мы
отдаем в удел такие важные, реальные и ощутимые блага, как мир, покой,
безопасность, простота и здоровье; подумайте, даже здоровье, которое
является самым прекрасным и щедрым даром природы! Недаром философы, и даже
стоики, утверждают, что если бы Гераклит и Ферекид [170] имели возможность
променять свою мудрость на здоровье и избавиться путем этой сделки - один от
водянки, другой от мучащей его ломоты в ногах, то они с радостью пошли бы на
это. Из другого высказывания стоиков также явствует, как они расценивают
мудрость, сравнивая и противопоставляя ее здоровью. Так, они утверждают, что
если бы Цирцея [171] предложила Улиссу на выбор два напитка: один -
превращающий глупца в мудреца, другой - превращающий мудрого в глупца, то
Улисс, наверное, предпочел бы напиток глупости, лишь бы не быть превращенным
в животное, и что сама мудрость должна была сказать ему так: "Оставь меня!
Лучше расстанься со мной, но не вселяй меня в тело осла". Как! Неужели же
философы расстаются с великой и божественной мудростью ради того, чтобы
сохранить свой земной и телесный облик? Значит, мы превосходим животных не
разумом, не способностью суждения и наличием души, а нашей красотой, нашим
приятным цветом лица и прекрасным сложением? И оказывается, что ради этого
стоит отказаться и от нашего ума, и от нашей мудрости и всего прочего?
Что ж, я согласен с этим откровенным и искренним признанием! Они
несомненно знали, что наши преимущества, с которыми мы так носимся, - чистая
фантазия. Значит, если бы даже животные обладали всей добродетелью, знанием,
мудростью и совершенством стоиков, они все же оставались бы животными и их
нельзя было бы сравнивать даже с жалким глупым и дурным человеком. Итак,
все, что не похоже на нас, ничего не стоит. И сам бог, для того чтобы чтили
его, должен, как мы сейчас покажем, походить на нас. Из этого явствует, что
мы ставим себя выше других животных и исключаем себя из их числа не в силу
истинного превосходства разума, а из пустого высокомерия и упрямства.
Но, возвращаясь к прерванной нити рассуждения, рассмотрим, какие блага
приходятся на долю человека. Наш удел - это непостоянство, колебания,
неуверенность, страдание, суеверие, забота о будущем - а значит, и об
ожидающем нас после смерти, - честолюбие, жадность, ревность, зависть,
необузданные, неукротимые и неистовые желания, война, ложь, вероломство,
злословие и любопытство. Да, мы несомненно слишком дорого заплатили за этот
пресловутый разум, которым мы так гордимся, за наше знание и способность
суждения, если мы купили их ценою бесчисленных страстей, во власти которых
мы постоянно находимся. Ведь нам нечего хвалиться, как справедливо указывает
Сократ [172], тем замечательным преимуществом по сравнению с другими
животными, что в то время как животным природа отвела для любовных утех
определенные сроки и границы, человеку она предоставила в этом отношении
полную свободу.
Ut vinum aegrotis, quia prodest raro, nocet saepissime, melius est non
adhibere omnino, quam, spe dubiae salutis, in apertam perniciem incurrere:
sic haud scio an melius fuerit humano generi motum istum celerem
cogitationis, acumen, solertiam, quam, rationem vocamus, quoniam pestifera
sint multis, admodum paucis salutaria, non dari omnino, quam tam munifice et
tam large dari.
{Лучше вовсе запретить давать вино больным, так как оно лишь изредка
помогает им, а чаще вредит, чем идти на явный риск в надежде на сомнительное
исцеление; и точно так же не знаю, не лучше ли было бы совсем не давать
человеческому роду той быстрой сообразительности, остроты и
проницательности, которые в совокупности составляют разум и которыми мы так
обильно и щедро одарены, ибо эти качества благодетельны для немногих,
большинству же идут во вред [173] (лат. ).}
Какая польза была Аристотелю и Варрону [174] от того, что они обладали
такими огромными познаниями? Избавило ли это их от человеческих бедствий?
Были ли они благодаря этому свободны от припадков, которыми страдает
какой-нибудь грузчик? Способно ли было их мышление доставить им какое-нибудь
облегчение от подагры? Меньше ли были их страдания от того, что они знали,
что эта болезнь гнездится в суставах? Примирились ли они со смертью, узнав,
что некоторые народы встречают ее с радостью, или, например, с неверностью
жен, узнав, что в некоторых странах существует общность жен? И хотя оба они
были перворазрядными учеными - один в Риме, а другой в Греции, - в пору
наивысшего процветания наук в их странах, нам тем не менее неизвестно, чтобы
они в своей жизни пользовались какими-нибудь особыми преимуществами;
наоборот, Аристотелю, например, стоило немалых усилий освободиться от
некоторых возведенных на него обвинений.
Было ли кем-нибудь установлено, что наслаждение и здоровье доставляют
большую радость тому, кто сведущ в астрологии и грамматике -
Illiterati num minus nervi rigent?
{Разве мускулы невежды сокращаются хуже [175] (лат. ).}
или, что он легче переносит бедность и позор?
Scilicet et morbis et debilitate carebis
Et luctum et curam effugies, et tempora vitae
Longa tibi post haec fato mellore dabuntur.
{Значит, ты избежишь болезней и дряхлости; не будешь знать ни забот, ни
печалей, и напоследок благосклонный рок наградит тебя долголетней жизнью
[176] (лат. ).}
Я видел на своем веку сотни ремесленников и пахарей, которые были более
мудры и счастливы, чем ректоры университетов, и предпочел бы походить на
этих простых людей [177]. Знание, по-моему, относится к вещам, столь же
необходимым в жизни, как слава, доблесть, высокое звание или же - в лучшем
случае - как красота, богатство и тому подобные качества, которые, конечно,
имеют в жизни значение, но не решающее, а гораздо более отдаленное и скорее
благодаря нашему воображению, чем сами по себе.
Для нашей обыденной жизни нам требуется гораздо больше правил,
установлений и законов, чем журавлям и муравьям для их жизни, а между тем мы
видим, что они живут по строго заведенному порядку, не имея никакого
представления о науке. Если бы человек был мудр, он расценивал бы всякую
вещь в зависимости от того, насколько она полезна и нужна ему в жизни.
Если судить о нас по нашим поступкам и поведению, то гораздо больше
превосходных людей (имею в виду во всякого рода добродетелях) окажется среди
лиц необразованных, чем среди ученых. Древний Рим, на мой взгляд, проявил
больше доблести как в делах мира, так и в делах войны, чем тот ученый Рим,
который сам себя погубил. Если бы во всех остальных отношениях оба этих Рима
были совершенно сходны, то во всяком случае в том, что касается чистоты и
нравственности, преимущество было на стороне древнего Рима, ибо эти качества
как нельзя лучше вяжутся с простотой.
Но я лучше прерву здесь это рассуждение, которое могло бы завести меня
слишком далеко. Добавлю только еще, что смирение и послушание отличают
добродетельного человека. Нельзя предоставлять каждому человеку судить о
своих обязанностях: ему следует их предписать, а не давать возможность
выбирать по своему усмотрению. В противном случае мы способны по неразумию и
бесконечному многообразию наших мнений прийти под конец к заключению, что мы
обязаны, как выражается Эпикур [178], поедать друг друга. Первейшей
заповедью, которую бог дал человеку, было беспрекословное повиновение; это
было простое и ясное предписание; человеку не надо было ни знать ничего, ни
рассуждать, поскольку повиновение есть главная обязанность разумной души,
признающей верховного небесного благодетеля. Из повиновения и смирения
рождаются все другие добродетели, из умствования же - все греховные помыслы.
Знание было первым искушением, которым дьявол соблазнил человека, первым
ядом, который мы впитали, поверив тому, что он обещал наделить нас высшим
знанием и пониманием, сказав: Eritis sicut dei, scientes bonum et malum {И
вы будете, как боги, знающие добро и зло [179] (лат. ).}. Ведь, согласно
Гомеру [180], даже сирены, желая обмануть Улисса и завлечь его в свои
гибельные и опасные воды, обещали ему в дар знание. Бич человека - это
воображаемое знание. Вот почему христианская религия так настойчиво
проповедует нам неведение, являющееся лучшей основой для веры и покорности:
Cavete, ne quis vos decipiat per philosophiam et inanes seductiones secundum
elementa mundi {Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым
обольщением к стихиям мира [181] (лат. ).}.
Философы всех школ согласны в том, что высшее благо состоит в
спокойствии души и тела. Но где его найдешь?
Ad summum sapiens uno minor est Iove: dives
Liber, honoratus, pulcher, rex denique regum;
Praecipue sanus, nisi cum pituita molesta est.
{Словом, мудрец ниже одного лишь Юпитера: он и богат, и волен, и в
почете, и красив; в довершение он царь над царями, он здоров, как никто,
если только не схватит насморк случайно [182] (лат. ).}
Право, похоже на то, что природа, видя нашу несчастную и жалкую долю,
дала нам в утешение лишь одно высокомерие. Это и утверждает Эпиктет [183],
говоря: "У человека нет ничего своего, кроме мнений". Наш удел - лишь дым и
пепел. Философы утверждают, что боги обладают подлинным здоровьем и
воображаемыми болезнями, человек же, наоборот, подвержен подлинным болезням,
а все получаемые им блага - лишь мнимые. Мы вправе гордиться силою нашего
воображения, ибо все наши блага являются плодом его. Послушаем, как это
жалкое и злополучное создание прославляет свое состояние: "Нет ничего
прекраснее, - заявляет Цицерон [184], - занятий науками: с их помощью мы
познаем бесконечное множество окружающих нас предметов, необъятность
природы; они раскрывают нам небо, моря и землю; наука внушила нам веру,
скромность и величие духа, она вывела нашу душу из тьмы и показала ей всякие
вещи - возвышенные и низменные, Первоначальные, конечные и промежуточные;
наука учит нас жить хорошо и счастливо; руководясь ею, мы можем беспечально
и безмятежно прожить свой век". Уж не говорит ли здесь наш автор о каком-то
бессмертном и всемогущем боге? Ибо в действительности тысячи самых
бесхитростных деревенских женщин прожили жизнь более мирную, счастливую и
спокойную, чем наш автор.
Deus ille fuit, deus, inclute Memmi,
Qui princeps vitae ratlonem invenit eam, quae
Nunc appellatur saplentia, quique per artem
Fluctibus e tantis vitam tantisque tenebris
In tam tranquilla et tam clara luce locavit.
{Поистине богом, доблестный Меммий, был тот (Эпикур), кто впервые
открыл ту разумную основу жизни, которую мы называем теперь мудростью; он,
кто так искусно сумел ввести в жизнь на смену стольким волнениям и
глубочайшему мраку полное, озаренное ярким светом спокойствие [185] (лат.
).}
Таковы были возвышенные и прекрасные речи великого поэта, но, несмотря
на эту божественную мудрость и божественные наставления, достаточно было
ничтожной случайности, чтобы разум этого человека померк и стал слабее
разума самого простого пастуха [186]. Тем же человеческим высокомерием
проникнуто обещание, данное Демокритом в его работе [187]: "Я собираюсь
судить обо всем", и чванный титул, которым наделяет нас Аристотель,
именующий нас смертными божествами, а также суждение Хрисиппа, заявлявшего,
что Дион был так же добродетелен, как бог. А мой Сенека признает, что бог
даровал ему жизнь, но что уменье жить добродетельно исходит от него самого.
Это вполне соответствует утверждению другого автора: In virtute vere
gloriamur; quod non contingeret, si id donum a deo, non а nobis haberemus
{Мы по праву гордимся добродетелью: но этого никак не могло бы быть, если бы
она была даром богов, а не зависела от нас самих [188] (лат. ).}. А вот еще
одно суждение Сенеки [189] в том же роде: мудрец обладает мужеством, не
уступающим богу, но наряду с человеческой слабостью; в этом отношении
человек превосходит бога. Подобные безрассудные утверждения весьма обычны.
Все мы менее возмущаемся сравнением нас с богом, чем низведением нас на
положение других животных: настолько более мы печемся о своей славе, чем о
славе нашего создателя!
Но необходимо ниспровергнуть это безрассудное высокомерие и разрушить
те нелепые основания, на которых покоятся такого рода вздорные притязания.
Пока человек будет убежден, что сам обладает какой-то силой и средствами, он
никогда не признает, чем он обязан своему владыке; он, как говорится, всегда
будет раздуваться в вола, и следует его несколько развенчать.
Посмотрим на каком-нибудь наглядном примере, что дала человеку его
философия.
Посидоний [190], страдавший от тяжкой болезни, которая заставляла его
корчиться от боли и скрежетать зубами, желая обмануть свою боль, кричал ей:
"Можешь делать со мной все, что тебе угодно, но все же я не скажу, что ты -
боль". Он испытывал такие же страдания, как и мой слуга, но старался, чтобы
по крайней мере его язык оставался верен наставлениям его школы; однако
разве это не пустые слова? Re succumbere non oportebat verbis gloriantem {Не
следовало сдаваться на деле, если на словах был героем [191] (лат. ).}.
Аркесилай [192] был измучен подагрой. Однажды, когда Карнеад пришел его
навестить и, весьма огорченный, уже собирался уходить, Аркесилай позвал его
и, указывая на свои ноги и грудь, сказал: "Знай, что ничего из ног не
поднялось сюда". Это, конечно, было неплохо сказано: хотя Аркесилай терзался
болью и рад был бы от нее избавиться, все же эта боль не сломила его сердца,
не обессилила его. Посидоний, боюсь, сохранял непреклонность скорее на
словах, чем на деле. А Дионисий Гераклейский [193] под влиянием мучительной
болезни глаз был вынужден совсем отречься от своих стоических принципов.
Но даже если наука действительно, как утверждают философы, сглаживает и
притупляет остроту испытываемых нами страданий, то не происходит ли это с
еще большим успехом и более очевидным образом при отсутствии всяких знаний?
Философ Пиррон [194], будучи застигнут разразившимся на море сильнейшим
штормом, указал своим спутникам как на образец для подражания на спокойствие
и невозмутимость находившейся с ним на корабле свиньи, которая переносила
бурю без малейшего страха. Уроки, которые мы можем извлечь из философии,