Страница:
невероятные, то, чего не понимают, а иногда опускают кое-что, может быть,
просто потому, что не умеют выразить этого на хорошем латинском или
французском языке. Пусть они смело выставляют напоказ свое слабое
красноречие и свои рассуждения, пусть высказывают какие угодно суждения, но
пусть оставят и нам возможность судить после них, пусть они не искажают
своими сокращениями и своим отбором исторический материал, ничего из него не
изымают, а предоставят нам его в полном объеме и в нетронутом виде.
Большей частью, в особенности в наше время, в качестве историков
выбираются люди из простонародья единственно на том основании, что они
хорошо владеют пером, как если бы мы стремились научиться у них грамматике!
А они, заботясь лишь об этой стороне дела, по-своему правы, поскольку они
продают только свое умение болтать и им платят деньги именно за это.
Поэтому, жонглируя красивыми словами, они преподносят набор всяких слухов,
собранных ими на городских перекрестках. Единственно доброкачественные
исторические сочинения были написаны людьми, которые сами вершили эти дела,
либо причастны были к руководству ими, или теми, на долю которых выпало по
крайней мере вести другие подобного же рода дела. Таковы почти все
исторические сочинения, написанные греческими и римскими авторами. И так как
о тех же делах писали многие очевидцы (как водилось в те времена, когда и
знания и высокое положение обычно сочеталось в одном лице), то если у них и
встретится какая-нибудь ошибка, она должна быть очень незначительна и
относиться к какому-нибудь весьма неясному случаю. Но чего можно ждать от
врача, пишущего о делах войны, или от ученика, излагающего планы государей?
Достаточно привести один пример, чтобы убедиться, насколько щепетильны были
в своих писаниях римские авторы. Азиний Поллион [27] обнаружил кое-какие
неточности даже в исторических работах самого Цезаря; Цезарь допустил их
либо потому, что не мог своими глазами уследить за всем, что происходило во
всех частях его армии, и полагался на отдельных людей, нередко сообщавших
ему недостаточно проверенные факты, либо потому, что его приближенные не
вполне точно осведомляли его о делах, которые они вели в его отсутствие. На
этом примере можно убедиться, до чего тонкое дело установление истины, раз
при описании какого-нибудь сражения нельзя положиться на донесение того, кто
им руководил, или на рассказ солдат о том, что происходило около них, а надо
сопоставить - как это делается при судебном разбирательстве - показания
свидетелей и учитывать возражения, даже по поводу мельчайших подробностей в
каждом случае. Надо признать, что наши познания в нашей собственной истории
весьма слабы. Но об этом достаточно писал Воден в том же духе, что и я.
Чтобы помочь делу с моей плохой памятью, которая так изменяла мне, что
мне приходилось не раз брать в руки как совершенно новые и неизвестные мне
книги, которые несколько лет тому назад я тщательно читал и испещрил своими
замечаниями, я с недавнего времени завел себе привычку отмечать в конце
всякой книги (я имею в виду книги, которые я хочу прочитывать только один
раз) дату, когда я закончил ее читать, и в общих чертах суждение, которое я
о ней вынес, чтобы иметь возможность на основании этого по крайней мере
припомнить общее представление, которое я составил себе о данном авторе,
читая его. Я хочу здесь привести некоторые из этих заметок.
Вот что я записал около десяти лет тому назад на моем экземпляре
Гвиччардини [28] (ибо на каком бы языке книги ни говорили со мной, я всегда
говорю с ним на моем языке): "Вот добросовестный историк, у которого,
по-моему, с большей точностью, чем у кого бы то ни было, можно узнать
истинную сущность событий его времени; к тому же в большинстве из них он сам
принимал участие и состоял в высоких чинах. Совершенно непохоже на то, чтобы
он из ненависти, лести или честолюбия искажал факты: об этом свидетельствуют
его независимые суждения о сильных мира сего, и в частности о тех, которые
выдвигали и назначали его на высокие посты, как например о папе Клименте VII
[29]. Что касается той его особенности, которую он как будто желал вменить
себе в наибольшую заслугу, а именно его отступлений и речей, то среди них
есть меткие и удачные, но он чересчур увлекался ими: действительно, стараясь
ничего не упустить и имея дело с таким обширным и почти необъятным
материалом, он становится многословным и несколько болтливым на школьный
манер. Я обратил также внимание на то, что о каких бы людях и делах, о каких
бы действиях и замыслах он ни судил, он никогда не выводит их ни из
добродетели, ни из благочестия и совести - как если бы этих вещей вовсе не
существовало - и объясняет все поступки, какими бы совершенными они ни
казались сами по себе, либо какой-нибудь выгодой, либо порочными
побуждениями. Однако нельзя себе представить, чтобы среди всех тех
бесчисленных действий, о которых он судит, не было хоть каких-нибудь
продиктованных разумом. Никакое разложение не может охватить настолько всех
без исключения людей, чтобы не осталось ни одного не затронутого им
человека; это вызывает у меня опасение, нет ли у Гвиччардини какого-то
порока в этом его пристрастии и не судит ли он о других по себе".
В моем Филиппе де Коммине [30] записано следующее: "Вы найдете у него
изящный и приятный стиль, отличающийся простотой и непосредственностью;
неприкрашенное повествование, сквозь которое явно просвечивает
добросовестность автора, свободного от тщеславия, когда он говорит о себе, и
от зависти и пристрастия, когда он говорит о других; его рассуждения и
увещания проникнуты скорее искренностью и добрыми побуждениями, чем
каким-нибудь выдающимся талантом; и на всем изложении лежит отпечаток
авторитетности и значительности, свидетельствующих о высоком положении
автора и его опыте в ведении больших дел".
В мемуарах братьев Дю Белле [31] я записал: "Всегда приятно читать
изложение событий в описаниях тех, кто пытался ими руководить, но нельзя не
признать, что обоим авторам мемуаров очень недостает той искренности и
независимости в суждениях, присущих старым авторам подобного рода мемуаров,
как, например, сиру Жуанвилю, слуге Людовика Святого [32], или приближенному
Карла Великого, Эгингарду [33], или же Филиппу де Коммину, если взять автора
более близкого по времени. Мемуары Дю Белле - это не история, а скорее
апология Франциска I, направленная против Карла V [34]. Я не хочу допустить,
что они исказили самый смысл событий, но они весьма искусны в том, чтобы,
нередко вопреки истине, истолковывать события в нашу пользу и скрывать все
щекотливые моменты, касающиеся их повелителя; так, например, ни одним словом
не упомянуты отступления Монморанси [35] и Бриона [36], отсутствует даже
самое имя госпожи д'Этамп [37]. Можно умалчивать о тайных делах, но не
говорить о том, что всем известно, и о вещах, которые повлекли за собой
последствия большой государственной важности, - непростительный недостаток.
Словом, чтобы составить себе полное представление о Франциске I и о событиях
его времени, следует, по-моему, обратиться к какому-нибудь другому
источнику; мемуары же братьев Дю Белле могут быть полезны вот в каком
отношении: в них можно найти любопытное описание тех сражений и военных
походов, в которых оба эти сеньора принимали участие; сообщения о некоторых
речах и частных поступках современных им государей и, наконец, известия о
сношениях и переговорах, которые вел сеньор де Ланже [38]; в них содержится
множество сведений, заслуживающих известности, и некоторые незаурядные
суждения".
Глава XI
Мне кажется, что добродетель есть нечто иное и более благородное, чем
проявляющаяся в нас склонность к добру. Люди по природе своей
добропорядочные и с хорошими задатками идут тем же путем и поступают так же,
как люди добродетельные. Но добродетель есть нечто большее и более
действенное, чем способность тихо и мирно, в силу счастливого нрава,
подчиняться велениям разума. Тот, кто по природной кротости и
обходительности простил бы нанесенные ему обиды, поступил бы прекрасно и
заслуживал бы похвалы; но тот, кто, задетый за живое и разъяренный, сумел бы
вооружиться разумом и после долгой борьбы одолеть неистовую жажду мести и
выйти победителем, совершил бы несомненно нечто большее. Первый поступил бы
хорошо, второй же - добродетельно; первый поступок можно назвать добрым,
второй - добродетельным, ибо мне кажется, что понятие добродетели
преполагает трудность и борьбу и что добродетель не может существовать без
противодействия. Ведь не случайно мы называем бога добрым, всемогущим,
благим и справедливым, но мы не называем его добродетельным, ибо все его
действия непринужденны и совершаются без всяких усилий. Многие философы - и
не только стоики, но и эпикурейцы - близки к такому пониманию добродетели. Я
объединяю тех и других [1] вопреки общераспространенному мнению, которое
ложно, как бы ни расценивать остроумный ответ, данный Аркесилаем тому, кто
упрекал его в том, что многие переходят из его школы к эпикурейцам, но
никогда от эпикурейцев к стоикам. "Согласен! - ответил Аркесилай [2]. -
Многие петухи превращаются в каплунов, но каплуны никогда не становятся
петухами". И действительно, по части твердости взглядов и строгости
наставлений эпикурейцы отнюдь не уступают стоикам, если быть в отношении их
добросовестными и не подражать тем спорщикам, которые, стремясь одержать
легкую победу над Эпикуром, приписывают ему то, чего он никогда и не думал,
и выворачивают его слова наизнанку, злоупотребляя грамматикой и вкладывая в
его фразы совсем другой смысл, чем тот, какой эти фразы (равно как и его
дела, как им хорошо известно) на самом деле имели. Недаром некий стоик
заявляет, что он перестал быть эпикурейцем по той причине - в числе прочих,
- что эпикурейцы идут слишком возвышенным, недоступным путем et il qui
filhdonoi
vocantur, sunt jilokaloi omnesque virtutes et colunt et retinent
{И те, которых вы называете любителями наслаждений, на самом деле являются
любителями прекрасного и честного, и они чтут и блюдут все добродетели [3]
(лат. ).}. Итак, повторяю: из философов многие стоики и эпикурейцы считали,
что недостаточно обладать душой благонамеренной, уравновешенной и склонной к
добродетели, что недостаточно быть способным высказывать суждения и
принимать решения, ставящие нас выше всех жизненных невзгод и превратностей,
но что необходимо, кроме того, самому искать случаев применить их на
практике. Они хотели испытать боль, нужду, презрение, чтобы с ними бороться
и сохранять душу в боевой готовности: multum sibi adicit virtus lacessita
{Добродетель возрастает, если ее подвергают испытаниям [4] (лат. ).}. Вот
одна из причин, побудившая Эпаминонда, принадлежавшего к третьей школе [5],
отказаться от богатства, которое судьба послала ему в руки самым законным
путем, ибо он хотел, по его собственному выражению, сражаться с бедностью, и
прожил в нужде до конца своих дней. Сократ подвергал себя еще более
жестокому, на мой взгляд, испытанию, поскольку таким испытанием являлась для
него злоба жены; это, по-моему, равносильно упражнению с остро отточенным
ножом. Метелл [6], единственный из римских сенаторов, решил подвергнуть
испытанию свою добродетель, чтобы положить предел насилию народного трибуна
Сатурнина [7], старавшегося всеми силами провести несправедливый закон в
пользу плебеев. Приговоренный за это к изгнанию - каре, которую Сатурнин
ввел против отказавшихся признать этот закон, - Метелл обратился к тем, кто
сопровождал его в этот тяжкий для него час, со следующими словами: "Делать
зло - вещь слишком легкая и слишком низкая; делать добро в тех случаях,
когда с этим не сопряжено никакой опасности, - вещь обычная; но делать
добро, когда это опасно, - таково истинное призвание добродетельного
человека". Эти слова Метелла ясно подтверждают мою мысль о том, что
добродетель не вяжется с отсутствием трудностей и что легкий, удобный и
наклонный путь, по которому направляется хорошая природная склонность, это
еще не есть путь истинной добродетели. Последняя требует трудного и
тернистого пути, она, как в случае с Метеллом, должна преодолевать либо
внешние трудности, которыми судьба старается отвлечь ее от нелегкого пути;
либо трудности внутренние, вызываемые нашими необузданными страстями и
несовершенством.
Вплоть до этой минуты я чувствовал себя в своем изложении совершенно
уверенным. Но, когда я дописывал последнюю фразу, мне пришло в голову, что,
согласно моей мысли, душа Сократа, самая совершенная из всех мне известных,
должна быть отнесена не к самым образцовым, ибо я не могу представить себе в
нем борьбы с каким бы то ни было порочным стремлением. Я не могу вообразить
себе, чтобы его добродетель испытывала какие бы то ни было трудности или
какое-нибудь принуждение. Я знаю могущество и власть его разума, который
никогда не дал бы зародиться какому-нибудь порочному стремлению. Такой
возвышенной добродетели, как у Сократа, я не могу ничего противопоставить.
Мне кажется, я вижу, как, свободная, она ступает победоносным и
торжествующим шагом, не встречая никаких помех, никаких трудностей. Если
добродетель ярче сияет благодаря борьбе противоположных стремлений, то
значит ли это, что она не может обойтись без порока и что своей ценностью и
почетом она обязана ему? Что скажем мы также об этом честном и благородном
эпикурейском наслаждении, которое мимоходом, словно играючи, воспитывает
добродетель, подчиняя ей, в виде забавы, стыд, лихорадки, бедность, смерть и
узилища? Если я предположу, что совершенная добродетель познается лишь путем
умения подавлять и терпеливо сносить боль, не моргнув глазом выдерживать
жестокие приступы подагры; если я предпишу ей в качестве обязательного
условия трудности и препятствия, то что же сказать о добродетели,
поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но даже
наслаждается им, упивается до степени восторженного экстаза, подобно
некоторым эпикурейцам, оставившим нам весьма достоверные свидетельства
подобных, испытанных ими переживаний?
Есть немало случаев, когда люди на деле превзошли требования,
предъявляемые их учением. Доказательством этого служит пример Катона
Младшего [8]. Когда я представляю себе, как он умирал, вырывая из тела свои
внутренности, я не могу допустить, что душа его в этот момент была лишь
полностью свободна от страха и смятения, не могу поверить, чтобы, совершая
этот поступок, он только выполнял правила, предписываемые ему стоическим
учением, иначе говоря, что душа его оставалась спокойной, невозмутимой и
бесстрастной. Мне кажется, что в добродетели этого человека было слишком
много пламенной силы, чтобы он мог удовольствоваться этим; я нисколько не
сомневаюсь, что он испытывал радость и наслаждение, совершая свой
благородный подвиг, и что он был им более удовлетворен, чем каким бы то ни
было другим поступком в своей жизни. Sic abit e vita ut causam moriendi
nactum se esse gauderet {Он ушел из жизни, радуясь, что нашел случай
покончить с собой [9] (лат. ).}. Я настолько убежден в этом, что сомневаюсь,
пожелал ли бы он лишиться возможности совершить такое прекрасное деяние.
Если бы меня не останавливала мысль о благородстве, побуждавшем его всегда
ставить общественное благо выше личного, то я очень склонен был бы
допустить, что он благодарен был судьбе за то, что она послала такое
прекрасное испытание его добродетели, и за то, что она помогла "этому
разбойнику" [10] растоптать исконную свободу его родины. Мне кажется, что
при совершении этого поступка его душа испытывала несказанную радость и
мужественное наслаждение, ибо она сознавала, что благородство и величие его
-
Dehberata morte ferocior -
{Она неустрашима, так как решила умереть [11] (лат. ).}
вдохновлены не мыслью о грядущей славе (как это бывает у некоторых
слабых и заурядных людей; но для души столь благородной, сильной и гордой
это был бы слишком низменный стимул), а красотой самого поступка. Эту
красоту он видел во всем ее совершенстве и яснее, чем мы, ибо владел ею так,
как нам не дано.
К моему большому удовольствию, "философы считают, что такой
замечательный поступок был бы неуместен во всякой другой жизни, и только
одному Катону можно было так закончить свою жизнь. Поэтому он с полным
основанием рекомендовал своему сыну и окружавшим его сенаторам выйти из
положения иначе. Catoni cum incredibilem natura tribuisset gravitatem,
eamque ipse perpetua constantia roboravisset, semperque in proposito
consilio permansisset, moriendus potius quam tyranni vultus aspiciendus erat
{Катон, наделенный от природы невероятной непреклонностью, которую он еще
укрепил неизменным постоянством, и всегда придерживавшийся принятого
решения, должен был предпочесть скорее умереть, чем увидеть тирана [12]
(лат. ).}.
Всякая смерть должна соответствовать жизни человека. Умирая, мы
остаемся такими же, какими были в жизни. Я всегда нахожу объяснение смерти
данного человека в его жизни. И, когда мне рассказывают о стойком по
видимости конце человека, проведшего вялую жизнь, я считаю, что он был
вызван какой-либо незначительной причиной, соответствующей жизни этого
человека. Можно ли сказать, что легкость, с которой шел к смерти Катон, и та
непринужденность, которой он достиг силой своего духа, должны как-то умалить
красоту его добродетели? Кто из людей, хоть в малейшей степени причастных к
истинной философии, может себе представить, что Сократ, когда на него
обрушились осуждение, оковы и темница, всего-навсего лишь не испытал страха
и оставался невозмутим? Кто не согласится признать, что он проявил не только
стойкость и уверенность в себе (таково было его обычное состояние), но что в
его последних словах и действиях сказались какое-то радостное веселие и
совершенно новая удовлетворенность? Не доказывает ли то содрогание от
удовольствия, которое он испытал от возможности почесать себе ногу, когда с
нее сняли оковы, что подобная же радость была в его душе при мысли, что он
освобождается от всех злоключений прошлого и находится на пороге познания
будущего? Да простит меня Катон: его смерть была более стремительной и более
трагической, но в смерти Сократа есть нечто более невыразимо прекрасное.
Аристипп [13] говорил тем, кто сожалел о ней: "Да ниспошлют боги и мне
такую смерть!"
На примере этих двух людей и их подражателей (ибо я сильно сомневаюсь,
что существовали люди, им подобные) можно убедиться в такой необыкновенной
привычке к добродетели, что она вошла в их плоть и кровь. Эта добродетель
достигается у них не усилием, не предписаниями разума; им не нужно для
соблюдения ее укреплять свою душу, ибо она составляет сущность их души, это
ее обычное и естественное состояние. Они достигли этого путем длительного
применения наставлений философии, семена которой пали на прекрасную и
благодатную почву. Пробуждающиеся в нас порочные склонности не находят к ним
доступа; силой и суровостью своей души они подавляют их в самом зародыше.
Я думаю, нет сомнений в том, что лучше по божьему изволению свыше
подавлять искушения в зародыше и так подготовить себя к добродетели, чтобы
самые семена искушения были уже вырваны с корнем, чем, поддавшись первым
проявлениям дурных страстей, лишь после этого насильно мешать их росту и
бороться, стараясь приостановить их развитие и преодолеть их; но я не
сомневаюсь, что идти по этому второму пути лучше, чем обладать просто
цельным и благодушным характером и питать от природы отвращение к пороку и
распущенности. Ибо люди, относящиеся к этой третьей разновидности, люди
невинные, но и не добродетельные, не делают зла, но их не хватает на то,
чтобы делать добро. К тому же такой душевный склад так недалек от слабости и
несовершенства, что я не в состоянии даже разграничить их. Именно по этой
причине с самыми понятиями доброты и невинности связан некий оттенок
пренебрежения. Я вижу, что некоторые добродетели, например целомудрие,
воздержание и умеренность, могут быть обусловлены физическими недостатками.
Стойкость в перенесении опасностей (если только ее можно назвать в данном
случае стойкостью), презрение к смерти и терпение в бедствиях часто
встречаются у людей, не умеющих разбираться в злоключениях и потому не
воспринимающих их как таковые. Поэтому отсутствие достаточного понимания и
глупость иногда можно принять за добродетели, и мне нередко приходилось
видеть, как людей хвалили за то, за что их следовало бы бранить. Один
итальянский вельможа, нелюбезно отзывавшийся о своей нации, однажды в моем
присутствии говорил следующее. Сообразительность и проницательность
итальянцев - утверждал он - так велики, что они заранее способны предвидеть
подстерегающие их опасности и бедствия, поэтому не следует удивляться тому,
что на войне они часто спешат позаботиться о своем самосохранении еще до
столкновения с опасностью, между тем, как французы и испанцы, которые не
столь проницательны, идут напролом, и им нужно воочию увидеть опасность и
ощутить ее, чтобы почувствовать страх, причем даже и тогда страх не
удерживает их; немцы же и швейцарцы, более вялые и тупые, спохватываются
только в тот момент, когда уже изнемогают под ударами. Он, может быть,
говорил все это шутки ради; однако несомненно верно, что новички в военном
деле часто бросаются навстречу опасности, но, побывав в переделках, уже не
действуют столь опрометчиво:
haud ignarus quantum nova gloria in armis,
Et praedulce decus primo certamine possit.
{... хоть и знал я, как много значат для первого сражения только что
обретенная военная слава и пресладостный почет [14] (лат. ).}
Вот почему, когда судят об отдельном поступке, то, прежде чем оценить
его, надо учесть разные обстоятельства и принять во внимание всю сущность
человека, который совершил его.
Несколько слов о себе. Мои друзья нередко называли во мне
осмотрительностью то, что в действительности было случайностью, и считали
проявлением смелости и терпения то, что было проявлением рассудительности и
определенного мнения; словом, мне часто приписывали одно качество вместо
другого, и иногда к выгоде для меня, иногда мне в ущерб. На деле же я далек
как от той первой и более высокой степени совершенства, когда добродетель
превращается в привычку, так и от совершенства второй степени, доказательств
которого я не смог дать. Мне не приходилось прилагать больших усилий, чтобы
обуздать обуревавшие меня желания. Моя добродетель - это добродетель или,
лучше сказать, невинность случайная и преходящая. Будь у меня от рождения
более неуравновешенный характер, я представлял бы, наверное, жалкое зрелище,
ибо мне не хватило бы твердости противостоять натиску страстей, даже не
особенно бурных. Я совершенно не способен к внутреннему разладу и борьбе.
Поэтому мне нечего особенно благодарить себя за то, что я лишен многих
пороков:
si vitiis mediocribus et mea paucis
Mendosa est natura, alioqui recta, velut si
Egreglo inspersos reprehendas corpore naevos,
{Если моя природа, наделенная лишь небольшими недостатками, в остальном
благополучно устроена и подобна прекрасному телу, которому можно поставить в
укор несколько рассеянных по нему пятнышек [15] (лат. ).}
то я скорее обязан этим моей судьбе, чем моему разуму. Ей угодно было,
чтобы я происходил из рода, прославившегося своей безупречной честностью, и
был сыном замечательного отца; не знаю, унаследовал ли я от него некоторые
его качества или на меня незаметно повлияли его примеры, которые я видел в
семье, и хорошее воспитание, полученное мною в детстве, или что-нибудь иное
-
Seu Libra, seu me Scorpius aspicit
Formidolosus pars violentior
Natalia horae, seu tyrannus
Hesperiae Capricornus undae, -
{Преобладало ли в момент моего рождения влияние созвездия Весов или
грозного Скорпиона, или же владыки западного моря. Козерога [16] (лат. ).}
но, как бы там ни было, я питаю отвращение к большинству пороков.
Антисфен [17] ответил спросившему его, чему лучше всего научиться:
"Отучиться от зла". Я питаю, говорю я, к порокам отвращение, столь
естественное и глубоко мне присущее, что никакие обстоятельства не смогли
заставить меня изменить это усвоенное с младенческих лет чувство; не смогли
заставить меня изменить ему даже собственные суждения, несмотря на то, что
они, отклоняясь в некоторых отношениях от общепринятого пути, легко могли бы
мне дозволить поступки, которые эта естественная склонность побуждает меня
ненавидеть.
Не могу удержаться от весьма странного признания: я нахожу, что
благодаря моему отвращению к порокам в моих нравах больше постоянства и
уравновешенности, чем в моих суждениях, и что моя похоть менее разнузданна,
чем мой разум.
Аристипп высказал такие смелые мысли в защиту наслаждения и богатства,
что философы всех направлений ополчились против него. Но что до его
собственных нравов, то когда тиран Дионисий [18] предоставил ему на выбор
трех прекрасных женщин, Аристипп заявил, что выбирает всех трех и он не
одобряет Париса за то, что тот отдал предпочтение одной из трех; но, приведя
их к себе в дом, он отослал их обратно, не прикоснувшись к ним. Однажды,
когда его слуга, который во время путешествия нес за ним деньги, выбился из
просто потому, что не умеют выразить этого на хорошем латинском или
французском языке. Пусть они смело выставляют напоказ свое слабое
красноречие и свои рассуждения, пусть высказывают какие угодно суждения, но
пусть оставят и нам возможность судить после них, пусть они не искажают
своими сокращениями и своим отбором исторический материал, ничего из него не
изымают, а предоставят нам его в полном объеме и в нетронутом виде.
Большей частью, в особенности в наше время, в качестве историков
выбираются люди из простонародья единственно на том основании, что они
хорошо владеют пером, как если бы мы стремились научиться у них грамматике!
А они, заботясь лишь об этой стороне дела, по-своему правы, поскольку они
продают только свое умение болтать и им платят деньги именно за это.
Поэтому, жонглируя красивыми словами, они преподносят набор всяких слухов,
собранных ими на городских перекрестках. Единственно доброкачественные
исторические сочинения были написаны людьми, которые сами вершили эти дела,
либо причастны были к руководству ими, или теми, на долю которых выпало по
крайней мере вести другие подобного же рода дела. Таковы почти все
исторические сочинения, написанные греческими и римскими авторами. И так как
о тех же делах писали многие очевидцы (как водилось в те времена, когда и
знания и высокое положение обычно сочеталось в одном лице), то если у них и
встретится какая-нибудь ошибка, она должна быть очень незначительна и
относиться к какому-нибудь весьма неясному случаю. Но чего можно ждать от
врача, пишущего о делах войны, или от ученика, излагающего планы государей?
Достаточно привести один пример, чтобы убедиться, насколько щепетильны были
в своих писаниях римские авторы. Азиний Поллион [27] обнаружил кое-какие
неточности даже в исторических работах самого Цезаря; Цезарь допустил их
либо потому, что не мог своими глазами уследить за всем, что происходило во
всех частях его армии, и полагался на отдельных людей, нередко сообщавших
ему недостаточно проверенные факты, либо потому, что его приближенные не
вполне точно осведомляли его о делах, которые они вели в его отсутствие. На
этом примере можно убедиться, до чего тонкое дело установление истины, раз
при описании какого-нибудь сражения нельзя положиться на донесение того, кто
им руководил, или на рассказ солдат о том, что происходило около них, а надо
сопоставить - как это делается при судебном разбирательстве - показания
свидетелей и учитывать возражения, даже по поводу мельчайших подробностей в
каждом случае. Надо признать, что наши познания в нашей собственной истории
весьма слабы. Но об этом достаточно писал Воден в том же духе, что и я.
Чтобы помочь делу с моей плохой памятью, которая так изменяла мне, что
мне приходилось не раз брать в руки как совершенно новые и неизвестные мне
книги, которые несколько лет тому назад я тщательно читал и испещрил своими
замечаниями, я с недавнего времени завел себе привычку отмечать в конце
всякой книги (я имею в виду книги, которые я хочу прочитывать только один
раз) дату, когда я закончил ее читать, и в общих чертах суждение, которое я
о ней вынес, чтобы иметь возможность на основании этого по крайней мере
припомнить общее представление, которое я составил себе о данном авторе,
читая его. Я хочу здесь привести некоторые из этих заметок.
Вот что я записал около десяти лет тому назад на моем экземпляре
Гвиччардини [28] (ибо на каком бы языке книги ни говорили со мной, я всегда
говорю с ним на моем языке): "Вот добросовестный историк, у которого,
по-моему, с большей точностью, чем у кого бы то ни было, можно узнать
истинную сущность событий его времени; к тому же в большинстве из них он сам
принимал участие и состоял в высоких чинах. Совершенно непохоже на то, чтобы
он из ненависти, лести или честолюбия искажал факты: об этом свидетельствуют
его независимые суждения о сильных мира сего, и в частности о тех, которые
выдвигали и назначали его на высокие посты, как например о папе Клименте VII
[29]. Что касается той его особенности, которую он как будто желал вменить
себе в наибольшую заслугу, а именно его отступлений и речей, то среди них
есть меткие и удачные, но он чересчур увлекался ими: действительно, стараясь
ничего не упустить и имея дело с таким обширным и почти необъятным
материалом, он становится многословным и несколько болтливым на школьный
манер. Я обратил также внимание на то, что о каких бы людях и делах, о каких
бы действиях и замыслах он ни судил, он никогда не выводит их ни из
добродетели, ни из благочестия и совести - как если бы этих вещей вовсе не
существовало - и объясняет все поступки, какими бы совершенными они ни
казались сами по себе, либо какой-нибудь выгодой, либо порочными
побуждениями. Однако нельзя себе представить, чтобы среди всех тех
бесчисленных действий, о которых он судит, не было хоть каких-нибудь
продиктованных разумом. Никакое разложение не может охватить настолько всех
без исключения людей, чтобы не осталось ни одного не затронутого им
человека; это вызывает у меня опасение, нет ли у Гвиччардини какого-то
порока в этом его пристрастии и не судит ли он о других по себе".
В моем Филиппе де Коммине [30] записано следующее: "Вы найдете у него
изящный и приятный стиль, отличающийся простотой и непосредственностью;
неприкрашенное повествование, сквозь которое явно просвечивает
добросовестность автора, свободного от тщеславия, когда он говорит о себе, и
от зависти и пристрастия, когда он говорит о других; его рассуждения и
увещания проникнуты скорее искренностью и добрыми побуждениями, чем
каким-нибудь выдающимся талантом; и на всем изложении лежит отпечаток
авторитетности и значительности, свидетельствующих о высоком положении
автора и его опыте в ведении больших дел".
В мемуарах братьев Дю Белле [31] я записал: "Всегда приятно читать
изложение событий в описаниях тех, кто пытался ими руководить, но нельзя не
признать, что обоим авторам мемуаров очень недостает той искренности и
независимости в суждениях, присущих старым авторам подобного рода мемуаров,
как, например, сиру Жуанвилю, слуге Людовика Святого [32], или приближенному
Карла Великого, Эгингарду [33], или же Филиппу де Коммину, если взять автора
более близкого по времени. Мемуары Дю Белле - это не история, а скорее
апология Франциска I, направленная против Карла V [34]. Я не хочу допустить,
что они исказили самый смысл событий, но они весьма искусны в том, чтобы,
нередко вопреки истине, истолковывать события в нашу пользу и скрывать все
щекотливые моменты, касающиеся их повелителя; так, например, ни одним словом
не упомянуты отступления Монморанси [35] и Бриона [36], отсутствует даже
самое имя госпожи д'Этамп [37]. Можно умалчивать о тайных делах, но не
говорить о том, что всем известно, и о вещах, которые повлекли за собой
последствия большой государственной важности, - непростительный недостаток.
Словом, чтобы составить себе полное представление о Франциске I и о событиях
его времени, следует, по-моему, обратиться к какому-нибудь другому
источнику; мемуары же братьев Дю Белле могут быть полезны вот в каком
отношении: в них можно найти любопытное описание тех сражений и военных
походов, в которых оба эти сеньора принимали участие; сообщения о некоторых
речах и частных поступках современных им государей и, наконец, известия о
сношениях и переговорах, которые вел сеньор де Ланже [38]; в них содержится
множество сведений, заслуживающих известности, и некоторые незаурядные
суждения".
Глава XI
Мне кажется, что добродетель есть нечто иное и более благородное, чем
проявляющаяся в нас склонность к добру. Люди по природе своей
добропорядочные и с хорошими задатками идут тем же путем и поступают так же,
как люди добродетельные. Но добродетель есть нечто большее и более
действенное, чем способность тихо и мирно, в силу счастливого нрава,
подчиняться велениям разума. Тот, кто по природной кротости и
обходительности простил бы нанесенные ему обиды, поступил бы прекрасно и
заслуживал бы похвалы; но тот, кто, задетый за живое и разъяренный, сумел бы
вооружиться разумом и после долгой борьбы одолеть неистовую жажду мести и
выйти победителем, совершил бы несомненно нечто большее. Первый поступил бы
хорошо, второй же - добродетельно; первый поступок можно назвать добрым,
второй - добродетельным, ибо мне кажется, что понятие добродетели
преполагает трудность и борьбу и что добродетель не может существовать без
противодействия. Ведь не случайно мы называем бога добрым, всемогущим,
благим и справедливым, но мы не называем его добродетельным, ибо все его
действия непринужденны и совершаются без всяких усилий. Многие философы - и
не только стоики, но и эпикурейцы - близки к такому пониманию добродетели. Я
объединяю тех и других [1] вопреки общераспространенному мнению, которое
ложно, как бы ни расценивать остроумный ответ, данный Аркесилаем тому, кто
упрекал его в том, что многие переходят из его школы к эпикурейцам, но
никогда от эпикурейцев к стоикам. "Согласен! - ответил Аркесилай [2]. -
Многие петухи превращаются в каплунов, но каплуны никогда не становятся
петухами". И действительно, по части твердости взглядов и строгости
наставлений эпикурейцы отнюдь не уступают стоикам, если быть в отношении их
добросовестными и не подражать тем спорщикам, которые, стремясь одержать
легкую победу над Эпикуром, приписывают ему то, чего он никогда и не думал,
и выворачивают его слова наизнанку, злоупотребляя грамматикой и вкладывая в
его фразы совсем другой смысл, чем тот, какой эти фразы (равно как и его
дела, как им хорошо известно) на самом деле имели. Недаром некий стоик
заявляет, что он перестал быть эпикурейцем по той причине - в числе прочих,
- что эпикурейцы идут слишком возвышенным, недоступным путем et il qui
filhdonoi
vocantur, sunt jilokaloi omnesque virtutes et colunt et retinent
{И те, которых вы называете любителями наслаждений, на самом деле являются
любителями прекрасного и честного, и они чтут и блюдут все добродетели [3]
(лат. ).}. Итак, повторяю: из философов многие стоики и эпикурейцы считали,
что недостаточно обладать душой благонамеренной, уравновешенной и склонной к
добродетели, что недостаточно быть способным высказывать суждения и
принимать решения, ставящие нас выше всех жизненных невзгод и превратностей,
но что необходимо, кроме того, самому искать случаев применить их на
практике. Они хотели испытать боль, нужду, презрение, чтобы с ними бороться
и сохранять душу в боевой готовности: multum sibi adicit virtus lacessita
{Добродетель возрастает, если ее подвергают испытаниям [4] (лат. ).}. Вот
одна из причин, побудившая Эпаминонда, принадлежавшего к третьей школе [5],
отказаться от богатства, которое судьба послала ему в руки самым законным
путем, ибо он хотел, по его собственному выражению, сражаться с бедностью, и
прожил в нужде до конца своих дней. Сократ подвергал себя еще более
жестокому, на мой взгляд, испытанию, поскольку таким испытанием являлась для
него злоба жены; это, по-моему, равносильно упражнению с остро отточенным
ножом. Метелл [6], единственный из римских сенаторов, решил подвергнуть
испытанию свою добродетель, чтобы положить предел насилию народного трибуна
Сатурнина [7], старавшегося всеми силами провести несправедливый закон в
пользу плебеев. Приговоренный за это к изгнанию - каре, которую Сатурнин
ввел против отказавшихся признать этот закон, - Метелл обратился к тем, кто
сопровождал его в этот тяжкий для него час, со следующими словами: "Делать
зло - вещь слишком легкая и слишком низкая; делать добро в тех случаях,
когда с этим не сопряжено никакой опасности, - вещь обычная; но делать
добро, когда это опасно, - таково истинное призвание добродетельного
человека". Эти слова Метелла ясно подтверждают мою мысль о том, что
добродетель не вяжется с отсутствием трудностей и что легкий, удобный и
наклонный путь, по которому направляется хорошая природная склонность, это
еще не есть путь истинной добродетели. Последняя требует трудного и
тернистого пути, она, как в случае с Метеллом, должна преодолевать либо
внешние трудности, которыми судьба старается отвлечь ее от нелегкого пути;
либо трудности внутренние, вызываемые нашими необузданными страстями и
несовершенством.
Вплоть до этой минуты я чувствовал себя в своем изложении совершенно
уверенным. Но, когда я дописывал последнюю фразу, мне пришло в голову, что,
согласно моей мысли, душа Сократа, самая совершенная из всех мне известных,
должна быть отнесена не к самым образцовым, ибо я не могу представить себе в
нем борьбы с каким бы то ни было порочным стремлением. Я не могу вообразить
себе, чтобы его добродетель испытывала какие бы то ни было трудности или
какое-нибудь принуждение. Я знаю могущество и власть его разума, который
никогда не дал бы зародиться какому-нибудь порочному стремлению. Такой
возвышенной добродетели, как у Сократа, я не могу ничего противопоставить.
Мне кажется, я вижу, как, свободная, она ступает победоносным и
торжествующим шагом, не встречая никаких помех, никаких трудностей. Если
добродетель ярче сияет благодаря борьбе противоположных стремлений, то
значит ли это, что она не может обойтись без порока и что своей ценностью и
почетом она обязана ему? Что скажем мы также об этом честном и благородном
эпикурейском наслаждении, которое мимоходом, словно играючи, воспитывает
добродетель, подчиняя ей, в виде забавы, стыд, лихорадки, бедность, смерть и
узилища? Если я предположу, что совершенная добродетель познается лишь путем
умения подавлять и терпеливо сносить боль, не моргнув глазом выдерживать
жестокие приступы подагры; если я предпишу ей в качестве обязательного
условия трудности и препятствия, то что же сказать о добродетели,
поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но даже
наслаждается им, упивается до степени восторженного экстаза, подобно
некоторым эпикурейцам, оставившим нам весьма достоверные свидетельства
подобных, испытанных ими переживаний?
Есть немало случаев, когда люди на деле превзошли требования,
предъявляемые их учением. Доказательством этого служит пример Катона
Младшего [8]. Когда я представляю себе, как он умирал, вырывая из тела свои
внутренности, я не могу допустить, что душа его в этот момент была лишь
полностью свободна от страха и смятения, не могу поверить, чтобы, совершая
этот поступок, он только выполнял правила, предписываемые ему стоическим
учением, иначе говоря, что душа его оставалась спокойной, невозмутимой и
бесстрастной. Мне кажется, что в добродетели этого человека было слишком
много пламенной силы, чтобы он мог удовольствоваться этим; я нисколько не
сомневаюсь, что он испытывал радость и наслаждение, совершая свой
благородный подвиг, и что он был им более удовлетворен, чем каким бы то ни
было другим поступком в своей жизни. Sic abit e vita ut causam moriendi
nactum se esse gauderet {Он ушел из жизни, радуясь, что нашел случай
покончить с собой [9] (лат. ).}. Я настолько убежден в этом, что сомневаюсь,
пожелал ли бы он лишиться возможности совершить такое прекрасное деяние.
Если бы меня не останавливала мысль о благородстве, побуждавшем его всегда
ставить общественное благо выше личного, то я очень склонен был бы
допустить, что он благодарен был судьбе за то, что она послала такое
прекрасное испытание его добродетели, и за то, что она помогла "этому
разбойнику" [10] растоптать исконную свободу его родины. Мне кажется, что
при совершении этого поступка его душа испытывала несказанную радость и
мужественное наслаждение, ибо она сознавала, что благородство и величие его
-
Dehberata morte ferocior -
{Она неустрашима, так как решила умереть [11] (лат. ).}
вдохновлены не мыслью о грядущей славе (как это бывает у некоторых
слабых и заурядных людей; но для души столь благородной, сильной и гордой
это был бы слишком низменный стимул), а красотой самого поступка. Эту
красоту он видел во всем ее совершенстве и яснее, чем мы, ибо владел ею так,
как нам не дано.
К моему большому удовольствию, "философы считают, что такой
замечательный поступок был бы неуместен во всякой другой жизни, и только
одному Катону можно было так закончить свою жизнь. Поэтому он с полным
основанием рекомендовал своему сыну и окружавшим его сенаторам выйти из
положения иначе. Catoni cum incredibilem natura tribuisset gravitatem,
eamque ipse perpetua constantia roboravisset, semperque in proposito
consilio permansisset, moriendus potius quam tyranni vultus aspiciendus erat
{Катон, наделенный от природы невероятной непреклонностью, которую он еще
укрепил неизменным постоянством, и всегда придерживавшийся принятого
решения, должен был предпочесть скорее умереть, чем увидеть тирана [12]
(лат. ).}.
Всякая смерть должна соответствовать жизни человека. Умирая, мы
остаемся такими же, какими были в жизни. Я всегда нахожу объяснение смерти
данного человека в его жизни. И, когда мне рассказывают о стойком по
видимости конце человека, проведшего вялую жизнь, я считаю, что он был
вызван какой-либо незначительной причиной, соответствующей жизни этого
человека. Можно ли сказать, что легкость, с которой шел к смерти Катон, и та
непринужденность, которой он достиг силой своего духа, должны как-то умалить
красоту его добродетели? Кто из людей, хоть в малейшей степени причастных к
истинной философии, может себе представить, что Сократ, когда на него
обрушились осуждение, оковы и темница, всего-навсего лишь не испытал страха
и оставался невозмутим? Кто не согласится признать, что он проявил не только
стойкость и уверенность в себе (таково было его обычное состояние), но что в
его последних словах и действиях сказались какое-то радостное веселие и
совершенно новая удовлетворенность? Не доказывает ли то содрогание от
удовольствия, которое он испытал от возможности почесать себе ногу, когда с
нее сняли оковы, что подобная же радость была в его душе при мысли, что он
освобождается от всех злоключений прошлого и находится на пороге познания
будущего? Да простит меня Катон: его смерть была более стремительной и более
трагической, но в смерти Сократа есть нечто более невыразимо прекрасное.
Аристипп [13] говорил тем, кто сожалел о ней: "Да ниспошлют боги и мне
такую смерть!"
На примере этих двух людей и их подражателей (ибо я сильно сомневаюсь,
что существовали люди, им подобные) можно убедиться в такой необыкновенной
привычке к добродетели, что она вошла в их плоть и кровь. Эта добродетель
достигается у них не усилием, не предписаниями разума; им не нужно для
соблюдения ее укреплять свою душу, ибо она составляет сущность их души, это
ее обычное и естественное состояние. Они достигли этого путем длительного
применения наставлений философии, семена которой пали на прекрасную и
благодатную почву. Пробуждающиеся в нас порочные склонности не находят к ним
доступа; силой и суровостью своей души они подавляют их в самом зародыше.
Я думаю, нет сомнений в том, что лучше по божьему изволению свыше
подавлять искушения в зародыше и так подготовить себя к добродетели, чтобы
самые семена искушения были уже вырваны с корнем, чем, поддавшись первым
проявлениям дурных страстей, лишь после этого насильно мешать их росту и
бороться, стараясь приостановить их развитие и преодолеть их; но я не
сомневаюсь, что идти по этому второму пути лучше, чем обладать просто
цельным и благодушным характером и питать от природы отвращение к пороку и
распущенности. Ибо люди, относящиеся к этой третьей разновидности, люди
невинные, но и не добродетельные, не делают зла, но их не хватает на то,
чтобы делать добро. К тому же такой душевный склад так недалек от слабости и
несовершенства, что я не в состоянии даже разграничить их. Именно по этой
причине с самыми понятиями доброты и невинности связан некий оттенок
пренебрежения. Я вижу, что некоторые добродетели, например целомудрие,
воздержание и умеренность, могут быть обусловлены физическими недостатками.
Стойкость в перенесении опасностей (если только ее можно назвать в данном
случае стойкостью), презрение к смерти и терпение в бедствиях часто
встречаются у людей, не умеющих разбираться в злоключениях и потому не
воспринимающих их как таковые. Поэтому отсутствие достаточного понимания и
глупость иногда можно принять за добродетели, и мне нередко приходилось
видеть, как людей хвалили за то, за что их следовало бы бранить. Один
итальянский вельможа, нелюбезно отзывавшийся о своей нации, однажды в моем
присутствии говорил следующее. Сообразительность и проницательность
итальянцев - утверждал он - так велики, что они заранее способны предвидеть
подстерегающие их опасности и бедствия, поэтому не следует удивляться тому,
что на войне они часто спешат позаботиться о своем самосохранении еще до
столкновения с опасностью, между тем, как французы и испанцы, которые не
столь проницательны, идут напролом, и им нужно воочию увидеть опасность и
ощутить ее, чтобы почувствовать страх, причем даже и тогда страх не
удерживает их; немцы же и швейцарцы, более вялые и тупые, спохватываются
только в тот момент, когда уже изнемогают под ударами. Он, может быть,
говорил все это шутки ради; однако несомненно верно, что новички в военном
деле часто бросаются навстречу опасности, но, побывав в переделках, уже не
действуют столь опрометчиво:
haud ignarus quantum nova gloria in armis,
Et praedulce decus primo certamine possit.
{... хоть и знал я, как много значат для первого сражения только что
обретенная военная слава и пресладостный почет [14] (лат. ).}
Вот почему, когда судят об отдельном поступке, то, прежде чем оценить
его, надо учесть разные обстоятельства и принять во внимание всю сущность
человека, который совершил его.
Несколько слов о себе. Мои друзья нередко называли во мне
осмотрительностью то, что в действительности было случайностью, и считали
проявлением смелости и терпения то, что было проявлением рассудительности и
определенного мнения; словом, мне часто приписывали одно качество вместо
другого, и иногда к выгоде для меня, иногда мне в ущерб. На деле же я далек
как от той первой и более высокой степени совершенства, когда добродетель
превращается в привычку, так и от совершенства второй степени, доказательств
которого я не смог дать. Мне не приходилось прилагать больших усилий, чтобы
обуздать обуревавшие меня желания. Моя добродетель - это добродетель или,
лучше сказать, невинность случайная и преходящая. Будь у меня от рождения
более неуравновешенный характер, я представлял бы, наверное, жалкое зрелище,
ибо мне не хватило бы твердости противостоять натиску страстей, даже не
особенно бурных. Я совершенно не способен к внутреннему разладу и борьбе.
Поэтому мне нечего особенно благодарить себя за то, что я лишен многих
пороков:
si vitiis mediocribus et mea paucis
Mendosa est natura, alioqui recta, velut si
Egreglo inspersos reprehendas corpore naevos,
{Если моя природа, наделенная лишь небольшими недостатками, в остальном
благополучно устроена и подобна прекрасному телу, которому можно поставить в
укор несколько рассеянных по нему пятнышек [15] (лат. ).}
то я скорее обязан этим моей судьбе, чем моему разуму. Ей угодно было,
чтобы я происходил из рода, прославившегося своей безупречной честностью, и
был сыном замечательного отца; не знаю, унаследовал ли я от него некоторые
его качества или на меня незаметно повлияли его примеры, которые я видел в
семье, и хорошее воспитание, полученное мною в детстве, или что-нибудь иное
-
Seu Libra, seu me Scorpius aspicit
Formidolosus pars violentior
Natalia horae, seu tyrannus
Hesperiae Capricornus undae, -
{Преобладало ли в момент моего рождения влияние созвездия Весов или
грозного Скорпиона, или же владыки западного моря. Козерога [16] (лат. ).}
но, как бы там ни было, я питаю отвращение к большинству пороков.
Антисфен [17] ответил спросившему его, чему лучше всего научиться:
"Отучиться от зла". Я питаю, говорю я, к порокам отвращение, столь
естественное и глубоко мне присущее, что никакие обстоятельства не смогли
заставить меня изменить это усвоенное с младенческих лет чувство; не смогли
заставить меня изменить ему даже собственные суждения, несмотря на то, что
они, отклоняясь в некоторых отношениях от общепринятого пути, легко могли бы
мне дозволить поступки, которые эта естественная склонность побуждает меня
ненавидеть.
Не могу удержаться от весьма странного признания: я нахожу, что
благодаря моему отвращению к порокам в моих нравах больше постоянства и
уравновешенности, чем в моих суждениях, и что моя похоть менее разнузданна,
чем мой разум.
Аристипп высказал такие смелые мысли в защиту наслаждения и богатства,
что философы всех направлений ополчились против него. Но что до его
собственных нравов, то когда тиран Дионисий [18] предоставил ему на выбор
трех прекрасных женщин, Аристипп заявил, что выбирает всех трех и он не
одобряет Париса за то, что тот отдал предпочтение одной из трех; но, приведя
их к себе в дом, он отослал их обратно, не прикоснувшись к ним. Однажды,
когда его слуга, который во время путешествия нес за ним деньги, выбился из