Страница:
и кого учит. Во время охоты ловкость и целесообразность наших действий и
является в сущности той дичью, за которой мы охотимся: если мы ведем охоту
плохо, неумело - для нас нет извинения. А уж поймаем ли мы дичь или не
поймаем - дело совсем другое. Ибо мы рождены для поисков истины. Обладание
же ею дано лишь более высокому и мощному духу. Истина вовсе не скрыта, как
это утверждал Демокрит [11], в глубочайших безднах, - вернее будет считать,
что она царит высоко над нами и владеет ею мысль божества. Мир наш - только
школа, где мы учимся познавать. Самое важное не взять приз, а проявить
больше всего искусства в состязании. Тот, кто вещает истину, может быть
таким же дураком, как и тот, кто городит вздор: ибо дело у нас не столько в
том, что именно сказано, сколько в том, как сказано. Я склонен уделять форме
не меньше внимания, чем сути, защитнику дела не меньше, чем самому делу, как
считал нужным Алкивиад.
Мне всегда доставляет удовольствие читать произведения различных
писателей, не заботясь о том, много ли они знают: меня занимает не самый
предмет их, а то, как они его трактуют. Точно так же стараюсь я завязать
знакомство с тем или иным из прославленных умов не для того, чтобы он меня
учил, но для того, чтобы узнать его самого.
Любой человек может сказать нечто, соответствующее истине, но выразить
это красиво, разумно, немногословно смогут не столь уж многие. Вот почему
меня раздражает не сказанное неверно по незнанию, а неумение сказать это
хорошо. Я прервал многие полезные для меня связи из-за того, что те, с кем я
был связан, проявляли полную неспособность к беседе. Даже раз в год я не
выскажу возмущения ошибками тех, кто от меня зависит, но ежедневно у нас
происходит стычки из-за глупости и упрямства, которые они проявляют в своих
тупых, ослиных объяснениях, извинениях и оправданиях. Они не понимают, что и
почему им говоришь, и точно так же отвечают, доводя меня прямо до отчаяния.
Самый для меня болезненный удар по голове - тот, который мне наносит другая
голова, я готов скорее примириться с пороками моих людей, чем с их
нахальством, докучностью и глупостью. Пусть уж лучше они меньше делают, лишь
бы проявили способность что-то делать. Живешь в надежде пробудить их добрую
волю, но от чурбана не на что надеяться и нечего ждать.
Но что если я считаю вещи не тем, чем они на самом деле являются? Это
вполне возможно. И потому я готов осудить свое нетерпение и сразу же
сказать, что оно так же порочно в правом, как и в неправом; кто не выносит
несвойственных самому себе повадок, тот не в меру раздражителен. И, кроме
того, сказать по правде, нет глупости больше, назойливее и диковиннее, чем
возмущаться и оскорбляться глупостями, творящимися вокруг. Ибо эта глупость
обращается против нас же. И у некоего философа древности никогда не было
недостатка в поводах для слез, коль скоро он приглядывался бы к самому себе.
Мисон, один из семи мудрецов, во многом сходный с Тимоном и Демокритом, на
вопрос, над чем это он смеется, сидя в одиночестве, ответил: "Да как раз над
тем, что смеюсь про себя" [12].
Сколько глупостей, что ни день, говорю я сам в ответ на другие и
насколько же этих глупостей больше по мнению других! Если из-за этого я сам
себе кусаю губы, что же делают другие? Одним словом, надо жить среди живых
людей и не заботиться о том, а тем паче не вмешиваться в то, как вода течет
под мостом. И правда, почему мы без всякого раздражения видим человека
кривобокого, косолапого - и не можем не прийти в ярость, встретившись с
человеком, у которого ум вкривь и вкось? Источник этого неправедного гнева -
не столько провинность, сколько сам судья. Будем всегда помнить изречение
Платона: "Если что-нибудь по-моему не здорово, то не потому ли, что это я не
здоров? Не сам ли я в этом виноват? Нельзя ли мой упрек обратить против меня
самого?" [18] Слова божественно мудрые, бичующие самое общераспространенное
из человеческих заблуждений. Не только упреки, которые мы делаем друг другу,
но и наши доводы, и наши аргументы в спорах большей частью можно обратить
против нас же и поразить нас нашим же оружием. У древних я нахожу этому
достаточно яркие примеры. Очень удачно и весьма к месту сказал нижеследующее
словцо тот, кто его придумал:
Stercus cuique suum bene olet.
{Свое дерьмо не воняет [14] (лат.).}
На затылке у нас нет глаз. Сто раз на день смеемся мы над самими собой
по поводу того, что подмечаем у соседа, в другом осуждаем те недостатки,
которые еще нагляднее в нас самих, где мы ими же восхищаемся с удивительным
бесстыдством и непоследовательностью.
Еще вчера я был свидетелем того, как один человек, рассудительный и
любезный, весьма забавно и справедливо высмеивал глупость другого, который
всем надоедает разговорами о своей родословной и аристократических
родственных связях, - притом и то и другое в достаточной мере не подлинно
(охотнее всего пускаются в подобные разговоры как раз те, чей аристократизм
всего сомнительнее). Но если бы насмешник взглянул на себя со стороны, он
заметил бы, что и он сам не менее назойливо и докучно выставляет всем
напоказ знатность и родовитость своей супруги. О докучное самомнение,
которым жену вооружает ее собственный муж! Если бы они понимали латынь, им
бы следовало процитировать:
Age! si haec non insanit satis sua sponte, instiga.
{Валяй, если она недостаточно безумствует по своему побуждению,
подстегни ее [15] (лат.).}
Я не утверждаю, что осуждать может только человек безупречный, ибо
тогда никто никого не осуждал бы. Не считаю я даже, что осуждающий должен
быть обязательно непричастен к тому же греху. Я имею в виду, что, осуждая
недостатки другого человека, о котором сейчас идет речь, мы тем самым отнюдь
не избавляем самих себя от внутреннего суда. Со стороны того, кто не в силах
справиться со своим собственным пороком, я считаю человеколюбивым стремление
излечить от него другого человека, в котором дурное семя, может быть, не так
глубоко и зловредно укоренилось. Не считаю я также правильным в ответ на
упреки обвинять собеседника в том же грехе. Не все ли это равно? Упрек
остается справедливым и полезным. Если бы у нас было хорошее обоняние, наши
собственные нечистоты должны были бы казаться нам еще зловоннее. Сократ
полагал, что когда какой-нибудь человек, его сын и кто-то ему посторонний
оказываются одинаково повинны в каком-то насилии или оскорблении, виновный
должен требовать у правосудия справедливой кары прежде всего самому себе,
затем своему сыну и, наконец, третьему, постороннему для него человеку [16].
Если это предписание, пожалуй, уж чересчур сурово, то во всяком случае
каждый, кто в чем-либо виновен, должен судить судом личной совести в первую
очередь себя самого.
Ощущения наши являются для нас непосредственными, первоначальными
судьями, воспринимающими все окружающие вещи по внешнему впечатлению. Нечего
и дивиться тому, что во всех областях общественной жизни наблюдается такое
непрерывное многообразное смешение всевозможных церемоний и чисто внешних
форм поведения и что именно в них наиболее полным и действенным образом
проявляется всякий общественный порядок. Ведь мы всегда имеем дело с
человеком, а всего примечательнее, что природа человеческая в основе своей -
телесна. Пусть те, кто за последние годы стремились утвердить религию
созерцательную и безобрядную [17], не удивляются, что есть люди, считающие,
что эта религия растаяла бы и растеклась у них между пальцев, если бы она не
держалась среди нас больше потому, что стала знаком, именем и орудием
общественного разлада и разделения на партии, чем по своим внутренним
качествам. То же самое и в наших диспутах: важный вид, облачение и высокое
положение говорящего часто заставляют верить словам пустым и нелепым. Никому
и в голову не придет, что у человека столь уважаемого и почитаемого нет за
душой ничего, кроме этого уважения толпы, и что человек, которому поручается
столько дел и должностей, такой высокомерный и надменный, не более искусен,
чем какой-то другой, издали низко кланяющийся ему и ничьим доверием не
облеченный. Не только слова, но и ужимки таких людей принимают во внимание,
считаясь с ними, и каждый старается истолковать их самым лучшим и
основательным образом. Если они снисходят до собеседования с обыкновенными
людьми и им приходится выслушать что-либо, кроме выражений почтительного
одобрения, они сокрушают вас авторитетом своего личного опыта: они, мол,
слышали, видели, делали то-то и то-то. Вы просто раздавлены количеством
примеров. Я охотно возразил бы им, что, например, ценность опыта,
вынесенного врачом, состоит вовсе не в удачной практике, не в простом учете
четырех излеченных чумных и трех подагриков, и что опыт его ничего не
доказывает, если он не сумел извлечь из него никакой общей мысли и не может
убедить нас в том, что стал лучше разуметь свое дело. Так, в концерте мы
слышим не лютню, спинет [18] или флейту, а созвучие этих инструментов вместе
взятых, то, что создается их взаимодействием. Если путешествия, совершенные
важными лицами, и отправление ими должностей пошли им на пользу, пусть они
докажут это нам развитием своей способности суждения. Недостаточно накопить
опыт, надо его взвесить и обсудить, надо его переварить и обдумать, чтобы
извлечь из него все возможные доводы и выводы. Никогда не было столько
историков, как в наше время. Слушать их всегда хорошо и полезно, так как в
складе их памяти мы найдем для себя много прекрасных и нужных сведений,
поучений. В жизни это, конечно, большая нам подмога. Но не к тому мы сейчас
стремимся, - мы хотим убедиться, достойны ли похвалы сами по себе эти
рассказчики и летописцы событий.
Мне ненавистна всякая тирания - и в речах и в поступках. Я всегда
восстаю против суетности, против того, чтобы внешние впечатления
затуманивали нам рассудок, а так как необыкновенное величие некоторых людей
всегда вызывает у меня известные сомнения, я обычно убеждаюсь, что они в
сущности такие же, как все.
Rarus enim ferme sensus communis in illa
Fortuna
Случается, что их уважают и ценят даже меньше, чем они того на самом
деле заслуживают, именно потому, что они за слишком многое берутся и слишком
выставляют себя напоказ, без достаточных оснований. В человеке, взваливающем
на себя ношу, должно быть больше силы и мощи, чем требует его груз. У того,
кто не использовал своих сил до предела, можно еще предполагать любые
возможности. Тот же, кто пал под непосильным бременем, всем показывает, как
слабы его плечи. Вот почему именно среди ученых мы так часто видим умственно
убогих людей, из которых вышли бы отличные земледельцы, торговцы,
ремесленники: такой род деятельности вполне соответствовал бы их природным
силам. Наука - дело очень нелегкое, оно их сокрушает. Механизм, которым они
являются, и недостаточно мощен и недостаточно тонок, чтобы обрабатывать и
перерабатывать столь сложное и благородное вещество. Наука пригодна лишь для
сильных умов; а они весьма редки. Слабые же умы, по словам Сократа [20],
берясь за философию, наносят только ущерб ее достоинству. Оружие это в худых
ножнах кажется и никчемным и даже опасным. Вот как они сами себе портят дело
и вызывают смех.
Humani qualis simulator simius oris,
Quem puer arridens pretioso stamine serum
Velavit, nudasque nates ac terga reliqult,
Ludibrium mensis.
{Как обезьяна с подобием человеческого лица, которую, когда она
постарела, мальчик потехи ради обрядил в роскошную ткань, оставив ей голую
спину и голый зад, - забава для пиршеств [21] (лат.).}
Точно так же и тем, кто нами повелевает и правит, кто держит в руках
своих судьбы мира, недостаточно обладать разумением среднего человека, мочь
столько же, сколько можем мы; и если они не превосходят нас в достаточной
мере, то уже тем самым оказываются гораздо ниже нашего уровня. От них
ожидаешь большего, они и должны делать больше. Молчаливость приносит им
зачастую большую пользу не только тем, что придает внушающую почтение
важность, но и тем, что порою является для них весьма выгодной и удобной.
Так, Мегабиз, посетив Апеллеса в его мастерской, долгое время пребывал в
безмолвии, а затем принялся рассуждать о его творениях, на что получил
следующую резкую отповедь: "Пока ты молчал, ты в своем роскошном наряде и
золотых украшениях казался нам чем-то весьма значительным. Теперь же, после
того, как мы тебя послушали, над тобой потешается мой самый последний
подмастерье" [22]. Из-за своего высокого положения, из-за окружавшего его
великолепия он не имел права проявлять невежество простолюдина и нести вздор
о живописи: ему следовало, не нарушая молчания, сохранять такой вид, будто
он в этой области знаток. А скольким из моих нищих духом современников
напускная холодная молчаливость помогла прослыть мудрыми и понимающими
людьми!
Чины и должности, - так уж повелось - даются человеку чаще по
счастливой случайности, чем по заслугам. И большей частью за это совершенно
напрасно упрекают королей. Напротив, надо изумляться, как часто удается им
сделать удачный выбор при недостаточном уменье разбираться в людях.
Principis est virtus maxima nosse suos.
{Величайшая добродетель государя - знать подвластных ему людей [23]
(лат.).}
Ибо природа отнюдь не наделила их ни способностью обнять взором столь
большое количество людей, чтобы остановиться на достойнейших, ни даром
заглядывать в душу, дабы получить представление о нашем взгляде на вещи и
наших качествах. Им приходится выбирать нас как бы наугад, в зависимости от
обстоятельств, от нашей родовитости, богатства, учености, репутации -
оснований весьма слабых. Тот, кто сумел бы найти способ всегда судить о
людях по достоинству и выбирать их согласно доводам разума, уже одним этим
установил бы самую совершенную форму государственности.
Отлично! Допустим, что ему удалось совершить это великое дело. Это уже
нечто, но еще не все. Ибо справедливо изречение, что о данном совете нельзя
судить только по исходу предприятия. Карфагеняне взыскивали со своих
полководцев за неправильные решения, даже если по счастливой случайности
дело обернулось хорошо. А народ римский нередко отказывал в триумфе
полководцам, одержавшим крупные и очень выгодные государству победы, только
за то, что успех достигнут был не благодаря их искусству, а лишь потому, что
им повезло. Обычно приходится наблюдать, что во всех жизненных делах судьба,
которая всегда стремится показать нам свое могущество и унизить нашу
самонадеянность, но не может сделать неспособных людей мудрецами, дарует им
вместо разума и доблести - удачу. И благосклоннее всего она к тем именно
предприятиям, где успех зависит исключительно от нее. Вот почему мы
постоянно видим, что самые ограниченные люди доводят до благополучного
разрешения важнейшие дела, как общественные, так и частные. Недаром перс
Сирам, отвечая людям, удивившимся, почему это его дела так плохи, когда он
рассуждает так умно, сказал, что рассуждения зависят только от него самого,
а успех в делах - от судьбы [24]; удачливые простаки могут сказать то же
самое, только в обратном смысле. В нашей жизни почти все совершается как-то
само по себе:
Fata viam inveniunt.
{Судьбы находят путь [25] (лат.).}
Успехом может зачастую увенчаться самое неосмысленное поведение. Наше
участие в каком-либо предприятии - почти всегда дело навыка, и
руководствуемся мы гораздо чаще обычаем и примером, чем разумными
соображениями. Пораженный в свое время важностью одного дела, я узнал о тех,
кто привел его к удачному концу, как они действовали и на каком основании, и
обнаружил во всем этом лишь самую обычную посредственность. Может быть,
действовать наиболее обычным и общепринятым образом в жизненных делах всего
полезнее и удобнее, хотя это и производит несравненно меньшее впечатление.
Как! Самые пошлые побуждения - наиболее основательны? Самые низменные и
жалкие, самые избитые - больше всего приносят пользы делу? Для того, чтобы
поддерживать уважение к королевским предначертаниям, нет необходимости,
чтобы к ним были причастны простые смертные, которые при этом стали бы
слишком далеко заглядывать. Кто хочет сохранить к ним должное почтение,
пусть доверится полностью и безоговорочно. Мое рассуждение о том или ином
деле лишь слегка затрагивает его, поверхностно касается на основании первого
впечатления. Что же до главного и основного, то в этом я привык полагаться
на провидение:
Permitte divis cetera.
{Предоставь остальное богам [26] (лат.).}
Две величайшие, на мой взгляд, силы - счастье и несчастье. Неразумно
считать, будто разум человеческий может заменить судьбу. Тщетны намерения
того, кто притязает обнять причины и следствия и за руку вести свое
предприятие к вожделенному концу. Особенно же тщетны они при обсуждении
операций на военном совете. Никогда еще люди не проявляли столько
предусмотрительности и осмотрительности в делах военных, как зачастую
проявляем теперь мы. Не из страха ли сбиться с пути, не из стремления ли
благополучно прийти к развязке?
Скажу даже больше: и сама наша мудрость, наша рассудительность большей
частью подчиняется воле случая. Мои воля и рассудок покоряются то одному
дуновению, то другому, и многие из их движений совершаются помимо меня.
Разум мой подвержен воздействиям, зависящим от случайных, временных
обстоятельств:
Vertuntur species animorum, et pectora motus
Nunc alios, alios dum nubila ventus agebat,
Concipiunt.
{Меняется облик души, и сердце порождает то одни побуждения, то другие,
пока ветер не успел разогнать тучи [27] (лат.).}
Посмотрите, кто в наших городах наиболее могуществен и лучше всего
делает свое дело, - и вы найдете, что обычно это бывают наименее способные
люди. Случалось, что женщины, дети и безумцы управляли великими
государствами не хуже, чем самые одаренные властители. И обычно, отмечает
Фукидид, грубым умам дело управления давалось лучше, чем утонченным [28]. Мы
же удачу их приписываем разумению.
Ut quisque fortuna utitur
Ita praecellet, atque exinde sapere illum omnes dicimus.
{Каждый возвышается в меру того, как ему благоволит судьба, а мы на
основании этого говорим, - что он - умница [29] (лат.).}
Вот почему я всегда прав, утверждая, что ход событий - плохое
доказательство нашей ценности и наших способностей.
Говорил я также, что нам надо только обратить внимание на какое-нибудь
лицо, достигшее высокого положения: если за три дня до этого мы знали его
как человека незначительного, в нашем представлении возникает образ
величественный, полный благородных свойств, и вот мы уверены, что человек
этот, возвысившийся в общественном положении и во мнении людей, возвысился
также и по своим заслугам. Мы судим о нем не по его подлинным качествам, для
нас он - как игральная фишка, ценность которой зависит от того, куда она
ляжет. Если переменится счастье, если он падет и вновь смешается с толпой,
каждый станет выражать удивление: как это удалось ему сперва так высоко
забраться. "Тот ли это человек? - скажут все. - Неужто он ни о чем понятия
не имел, когда занимал свой пост? Неужто короли так плохо выбирают себе
слуг? В хороших же руках мы находились!" Сколько раз приходилось мне это
видеть. Ведь и личины великих людей, изображенных на сцене, могут нас
взволновать и обморочить. Больше всего заставляют меня преклоняться перед
королями толпы преклоненных перед ними людей. Все должно подчиняться и
покоряться им, кроме рассудка. Не разуму моему подобает сгибаться, а лишь
коленям.
Когда Мелантия спросили, что он думает о трагедии, сочиненной
Дионисием, он ответил: "Я ее даже и не видел, так она затуманена велеречием"
[30]. Точно так же большинство из тех, кто судит о речах властителей, могут
сказать: "Я не слышал того, что он сказал, так это все было затуманено
превыспренностью, важностью и величием".
Антисфен, посоветовав однажды афинянам распорядиться, чтобы их ослов
применяли для пахоты так же, как лошадей, получил ответ, что эти животные
для такой работы не годятся. "Все равно, - возразил он, - достаточно вам
распорядиться. Ведь даже самые невежественные и неспособные люди, которые у
вас командуют на войне, сразу же становятся подходящими для этого дела, как
только вы их назначили" [31].
Сюда же относится обычай многих народов обожествлять избранного ими
властителя: им мало почитать его, они хотят ему поклоняться. Жители Мексики
после коронования своего владыки уже не смеют смотреть ему в лицо. Он же,
раз они его обожествили, наделив царской властью, клянется им не только
защищать их веру, законы, свободу, быть доблестным, справедливым и
милостивым, но также заставлять солнце светить и совершать свой путь в небе,
тучи - изливать в должное время дождь, реки - струиться по течению, землю -
приносить все нужные народу плоды [32].
Я не придерживаюсь этого общепринятого взгляда на вещи, и высокие
достоинства человека вызывают у меня подозрение, если им сопутствуют
величие, удача и всеобщий почет. Надо всегда иметь в виду, какое значение
имеет возможность сказать то-то и то-то в подходящий момент, выбрать
отправную точку, прервать свою речь или властным решением изменить предмет
ее, отвергнуть возражение собеседника одним лишь движением головы, улыбкой
или просто своим молчанием перед аудиторией, трепещущей от благоговейного
почтения.
Некий человек, обладатель неслыханного богатства, вмешавшись в легкую,
ни к чему не обязывающую беседу, которая велась за его столом, начал
буквально так: "Только лжец или невежда могут не согласиться с тем, что..."
и т. д. Острый зачин столь философического свойства можно развивать и с
кинжалом в руках.
Вот и другое соображение, которое я считаю весьма полезным: во время
бесед и споров нельзя сразу же соглашаться с каждым словом, которое кажется
нам верным. Люди большей частью богаты чужой мудростью. Каждый может
употребить ловкое выражение, удачно изречь что-нибудь или удачно ответить и,
выступив со всем этим, даже не отдавать себе отчета в подлинном значении
своих слов. Я и на своем личном примере мог бы показать, что не всегда
полностью владеешь тем, что заимствовано у другого. Какой бы верной и
красивой ни казалась чужая мысль, не всегда следует ей поддаваться. Надо или
разумно противопоставить ей другую или же отступить и, сделав вид, что не
расслышал собеседника, основательно, со всех сторон прощупать, что он в
сущности имел в виду. Может случиться также, что мы слишком остро отзовемся
на удар, которым нас вовсе не собираются сильно затронуть. В свое время мне
случалось в пылу спора давать такие ответы, которые попадали гораздо дальше,
чем я намечал. Я старался, чтобы они были только числом побольше, а давили
на собеседников они всем своим весом. Когда я спорю с сильным противником,
то стараюсь предугадать его выводы, освобождаю его от необходимости давать
мне разъяснения, силюсь досказать за него то, что в речах его лишь
зарождается и потому не вполне выражено (ведь он так ладно и правильно
рассуждает, что я уже заранее чувствую его силу и готовлюсь к обороне). С
противниками слабыми я поступаю совершенно противоположным образом: их слова
надо понимать именно так, как они сказаны, я ничего дальнейшего не
предугадывать. Если они употребляют общие слова: то хорошо, это плохо, - а
суждение их получается верным, надо посмотреть, не случайно ли они оказались
правы. Пусть они приведут более обстоятельные доводы и объяснят, почему
именно, каким образом это так, а не иначе. Общепринятые мнения, с которыми
постоянно сталкиваешься, ничего мне не говорят. Высказывающие их люди как бы
приветствуют целую толпу народа, не различая в ней никого. Тот же, кому она
хорошо знакома, обращается к каждому в отдельности, называя его по имени. Но
дело это нелегкое.
По нескольку раз в день приходилось мне замечать, что умы
неосновательные, желая сделать вид, будто они хорошо разбираются в красотах
какого-нибудь литературного произведения, выражают свое восхищение по столь
неудачному поводу, что убеждают нас не в достоинствах автора, а в своем
собственном невежестве. Прослушав страницу из Вергилия, можно безошибочно
воскликнуть: "Как прекрасно!" Этим обычно и отделываются хитрецы. Но
обстоятельно разобрать данный отрывок, подробно и обоснованно отметить, в
чем выдающийся писатель превзошел сам себя, как он достиг высшего
мастерства, взвесить отдельные слова, фразы, образы, одно за другим - от
этого лучшего откажитесь. Videndum est non modo quid quisque loquatur, sed
etiam quid quisque sentiat, atque etiam qua de causa quisque sentiat {Нужно
обращать внимание не только на то, что каждый говорит, но также и на то, что
каждый чувствует и по какой причине он чувствует именно так [33] (лат.).}.
Постоянно слышу я, как глупцы держат речи вовсе не глупые. Говорят они
верные вещи.
Но посмотрим, насколько хорошо они их знают, откуда идет их разуменье.
Мы помогаем им воспользоваться умным словом, правильным доводом, которые не
им принадлежат, которыми они только завладели. Они привели их нам случайно,
на ощупь, мы же относим все это на их личный счет. Вы им оказываете помощь.
А зачем? Они нисколько не благодарны и становятся лишь невежественнее. Не
помогайте им, предоставьте их самим себе. Они станут обращаться с предметом,
о котором идет речь, как люди, опасающиеся обжечься; они не решатся подойти
к нему с какой-то другой стороны, углубить его. Вы же повертите его туда и
является в сущности той дичью, за которой мы охотимся: если мы ведем охоту
плохо, неумело - для нас нет извинения. А уж поймаем ли мы дичь или не
поймаем - дело совсем другое. Ибо мы рождены для поисков истины. Обладание
же ею дано лишь более высокому и мощному духу. Истина вовсе не скрыта, как
это утверждал Демокрит [11], в глубочайших безднах, - вернее будет считать,
что она царит высоко над нами и владеет ею мысль божества. Мир наш - только
школа, где мы учимся познавать. Самое важное не взять приз, а проявить
больше всего искусства в состязании. Тот, кто вещает истину, может быть
таким же дураком, как и тот, кто городит вздор: ибо дело у нас не столько в
том, что именно сказано, сколько в том, как сказано. Я склонен уделять форме
не меньше внимания, чем сути, защитнику дела не меньше, чем самому делу, как
считал нужным Алкивиад.
Мне всегда доставляет удовольствие читать произведения различных
писателей, не заботясь о том, много ли они знают: меня занимает не самый
предмет их, а то, как они его трактуют. Точно так же стараюсь я завязать
знакомство с тем или иным из прославленных умов не для того, чтобы он меня
учил, но для того, чтобы узнать его самого.
Любой человек может сказать нечто, соответствующее истине, но выразить
это красиво, разумно, немногословно смогут не столь уж многие. Вот почему
меня раздражает не сказанное неверно по незнанию, а неумение сказать это
хорошо. Я прервал многие полезные для меня связи из-за того, что те, с кем я
был связан, проявляли полную неспособность к беседе. Даже раз в год я не
выскажу возмущения ошибками тех, кто от меня зависит, но ежедневно у нас
происходит стычки из-за глупости и упрямства, которые они проявляют в своих
тупых, ослиных объяснениях, извинениях и оправданиях. Они не понимают, что и
почему им говоришь, и точно так же отвечают, доводя меня прямо до отчаяния.
Самый для меня болезненный удар по голове - тот, который мне наносит другая
голова, я готов скорее примириться с пороками моих людей, чем с их
нахальством, докучностью и глупостью. Пусть уж лучше они меньше делают, лишь
бы проявили способность что-то делать. Живешь в надежде пробудить их добрую
волю, но от чурбана не на что надеяться и нечего ждать.
Но что если я считаю вещи не тем, чем они на самом деле являются? Это
вполне возможно. И потому я готов осудить свое нетерпение и сразу же
сказать, что оно так же порочно в правом, как и в неправом; кто не выносит
несвойственных самому себе повадок, тот не в меру раздражителен. И, кроме
того, сказать по правде, нет глупости больше, назойливее и диковиннее, чем
возмущаться и оскорбляться глупостями, творящимися вокруг. Ибо эта глупость
обращается против нас же. И у некоего философа древности никогда не было
недостатка в поводах для слез, коль скоро он приглядывался бы к самому себе.
Мисон, один из семи мудрецов, во многом сходный с Тимоном и Демокритом, на
вопрос, над чем это он смеется, сидя в одиночестве, ответил: "Да как раз над
тем, что смеюсь про себя" [12].
Сколько глупостей, что ни день, говорю я сам в ответ на другие и
насколько же этих глупостей больше по мнению других! Если из-за этого я сам
себе кусаю губы, что же делают другие? Одним словом, надо жить среди живых
людей и не заботиться о том, а тем паче не вмешиваться в то, как вода течет
под мостом. И правда, почему мы без всякого раздражения видим человека
кривобокого, косолапого - и не можем не прийти в ярость, встретившись с
человеком, у которого ум вкривь и вкось? Источник этого неправедного гнева -
не столько провинность, сколько сам судья. Будем всегда помнить изречение
Платона: "Если что-нибудь по-моему не здорово, то не потому ли, что это я не
здоров? Не сам ли я в этом виноват? Нельзя ли мой упрек обратить против меня
самого?" [18] Слова божественно мудрые, бичующие самое общераспространенное
из человеческих заблуждений. Не только упреки, которые мы делаем друг другу,
но и наши доводы, и наши аргументы в спорах большей частью можно обратить
против нас же и поразить нас нашим же оружием. У древних я нахожу этому
достаточно яркие примеры. Очень удачно и весьма к месту сказал нижеследующее
словцо тот, кто его придумал:
Stercus cuique suum bene olet.
{Свое дерьмо не воняет [14] (лат.).}
На затылке у нас нет глаз. Сто раз на день смеемся мы над самими собой
по поводу того, что подмечаем у соседа, в другом осуждаем те недостатки,
которые еще нагляднее в нас самих, где мы ими же восхищаемся с удивительным
бесстыдством и непоследовательностью.
Еще вчера я был свидетелем того, как один человек, рассудительный и
любезный, весьма забавно и справедливо высмеивал глупость другого, который
всем надоедает разговорами о своей родословной и аристократических
родственных связях, - притом и то и другое в достаточной мере не подлинно
(охотнее всего пускаются в подобные разговоры как раз те, чей аристократизм
всего сомнительнее). Но если бы насмешник взглянул на себя со стороны, он
заметил бы, что и он сам не менее назойливо и докучно выставляет всем
напоказ знатность и родовитость своей супруги. О докучное самомнение,
которым жену вооружает ее собственный муж! Если бы они понимали латынь, им
бы следовало процитировать:
Age! si haec non insanit satis sua sponte, instiga.
{Валяй, если она недостаточно безумствует по своему побуждению,
подстегни ее [15] (лат.).}
Я не утверждаю, что осуждать может только человек безупречный, ибо
тогда никто никого не осуждал бы. Не считаю я даже, что осуждающий должен
быть обязательно непричастен к тому же греху. Я имею в виду, что, осуждая
недостатки другого человека, о котором сейчас идет речь, мы тем самым отнюдь
не избавляем самих себя от внутреннего суда. Со стороны того, кто не в силах
справиться со своим собственным пороком, я считаю человеколюбивым стремление
излечить от него другого человека, в котором дурное семя, может быть, не так
глубоко и зловредно укоренилось. Не считаю я также правильным в ответ на
упреки обвинять собеседника в том же грехе. Не все ли это равно? Упрек
остается справедливым и полезным. Если бы у нас было хорошее обоняние, наши
собственные нечистоты должны были бы казаться нам еще зловоннее. Сократ
полагал, что когда какой-нибудь человек, его сын и кто-то ему посторонний
оказываются одинаково повинны в каком-то насилии или оскорблении, виновный
должен требовать у правосудия справедливой кары прежде всего самому себе,
затем своему сыну и, наконец, третьему, постороннему для него человеку [16].
Если это предписание, пожалуй, уж чересчур сурово, то во всяком случае
каждый, кто в чем-либо виновен, должен судить судом личной совести в первую
очередь себя самого.
Ощущения наши являются для нас непосредственными, первоначальными
судьями, воспринимающими все окружающие вещи по внешнему впечатлению. Нечего
и дивиться тому, что во всех областях общественной жизни наблюдается такое
непрерывное многообразное смешение всевозможных церемоний и чисто внешних
форм поведения и что именно в них наиболее полным и действенным образом
проявляется всякий общественный порядок. Ведь мы всегда имеем дело с
человеком, а всего примечательнее, что природа человеческая в основе своей -
телесна. Пусть те, кто за последние годы стремились утвердить религию
созерцательную и безобрядную [17], не удивляются, что есть люди, считающие,
что эта религия растаяла бы и растеклась у них между пальцев, если бы она не
держалась среди нас больше потому, что стала знаком, именем и орудием
общественного разлада и разделения на партии, чем по своим внутренним
качествам. То же самое и в наших диспутах: важный вид, облачение и высокое
положение говорящего часто заставляют верить словам пустым и нелепым. Никому
и в голову не придет, что у человека столь уважаемого и почитаемого нет за
душой ничего, кроме этого уважения толпы, и что человек, которому поручается
столько дел и должностей, такой высокомерный и надменный, не более искусен,
чем какой-то другой, издали низко кланяющийся ему и ничьим доверием не
облеченный. Не только слова, но и ужимки таких людей принимают во внимание,
считаясь с ними, и каждый старается истолковать их самым лучшим и
основательным образом. Если они снисходят до собеседования с обыкновенными
людьми и им приходится выслушать что-либо, кроме выражений почтительного
одобрения, они сокрушают вас авторитетом своего личного опыта: они, мол,
слышали, видели, делали то-то и то-то. Вы просто раздавлены количеством
примеров. Я охотно возразил бы им, что, например, ценность опыта,
вынесенного врачом, состоит вовсе не в удачной практике, не в простом учете
четырех излеченных чумных и трех подагриков, и что опыт его ничего не
доказывает, если он не сумел извлечь из него никакой общей мысли и не может
убедить нас в том, что стал лучше разуметь свое дело. Так, в концерте мы
слышим не лютню, спинет [18] или флейту, а созвучие этих инструментов вместе
взятых, то, что создается их взаимодействием. Если путешествия, совершенные
важными лицами, и отправление ими должностей пошли им на пользу, пусть они
докажут это нам развитием своей способности суждения. Недостаточно накопить
опыт, надо его взвесить и обсудить, надо его переварить и обдумать, чтобы
извлечь из него все возможные доводы и выводы. Никогда не было столько
историков, как в наше время. Слушать их всегда хорошо и полезно, так как в
складе их памяти мы найдем для себя много прекрасных и нужных сведений,
поучений. В жизни это, конечно, большая нам подмога. Но не к тому мы сейчас
стремимся, - мы хотим убедиться, достойны ли похвалы сами по себе эти
рассказчики и летописцы событий.
Мне ненавистна всякая тирания - и в речах и в поступках. Я всегда
восстаю против суетности, против того, чтобы внешние впечатления
затуманивали нам рассудок, а так как необыкновенное величие некоторых людей
всегда вызывает у меня известные сомнения, я обычно убеждаюсь, что они в
сущности такие же, как все.
Rarus enim ferme sensus communis in illa
Fortuna
Случается, что их уважают и ценят даже меньше, чем они того на самом
деле заслуживают, именно потому, что они за слишком многое берутся и слишком
выставляют себя напоказ, без достаточных оснований. В человеке, взваливающем
на себя ношу, должно быть больше силы и мощи, чем требует его груз. У того,
кто не использовал своих сил до предела, можно еще предполагать любые
возможности. Тот же, кто пал под непосильным бременем, всем показывает, как
слабы его плечи. Вот почему именно среди ученых мы так часто видим умственно
убогих людей, из которых вышли бы отличные земледельцы, торговцы,
ремесленники: такой род деятельности вполне соответствовал бы их природным
силам. Наука - дело очень нелегкое, оно их сокрушает. Механизм, которым они
являются, и недостаточно мощен и недостаточно тонок, чтобы обрабатывать и
перерабатывать столь сложное и благородное вещество. Наука пригодна лишь для
сильных умов; а они весьма редки. Слабые же умы, по словам Сократа [20],
берясь за философию, наносят только ущерб ее достоинству. Оружие это в худых
ножнах кажется и никчемным и даже опасным. Вот как они сами себе портят дело
и вызывают смех.
Humani qualis simulator simius oris,
Quem puer arridens pretioso stamine serum
Velavit, nudasque nates ac terga reliqult,
Ludibrium mensis.
{Как обезьяна с подобием человеческого лица, которую, когда она
постарела, мальчик потехи ради обрядил в роскошную ткань, оставив ей голую
спину и голый зад, - забава для пиршеств [21] (лат.).}
Точно так же и тем, кто нами повелевает и правит, кто держит в руках
своих судьбы мира, недостаточно обладать разумением среднего человека, мочь
столько же, сколько можем мы; и если они не превосходят нас в достаточной
мере, то уже тем самым оказываются гораздо ниже нашего уровня. От них
ожидаешь большего, они и должны делать больше. Молчаливость приносит им
зачастую большую пользу не только тем, что придает внушающую почтение
важность, но и тем, что порою является для них весьма выгодной и удобной.
Так, Мегабиз, посетив Апеллеса в его мастерской, долгое время пребывал в
безмолвии, а затем принялся рассуждать о его творениях, на что получил
следующую резкую отповедь: "Пока ты молчал, ты в своем роскошном наряде и
золотых украшениях казался нам чем-то весьма значительным. Теперь же, после
того, как мы тебя послушали, над тобой потешается мой самый последний
подмастерье" [22]. Из-за своего высокого положения, из-за окружавшего его
великолепия он не имел права проявлять невежество простолюдина и нести вздор
о живописи: ему следовало, не нарушая молчания, сохранять такой вид, будто
он в этой области знаток. А скольким из моих нищих духом современников
напускная холодная молчаливость помогла прослыть мудрыми и понимающими
людьми!
Чины и должности, - так уж повелось - даются человеку чаще по
счастливой случайности, чем по заслугам. И большей частью за это совершенно
напрасно упрекают королей. Напротив, надо изумляться, как часто удается им
сделать удачный выбор при недостаточном уменье разбираться в людях.
Principis est virtus maxima nosse suos.
{Величайшая добродетель государя - знать подвластных ему людей [23]
(лат.).}
Ибо природа отнюдь не наделила их ни способностью обнять взором столь
большое количество людей, чтобы остановиться на достойнейших, ни даром
заглядывать в душу, дабы получить представление о нашем взгляде на вещи и
наших качествах. Им приходится выбирать нас как бы наугад, в зависимости от
обстоятельств, от нашей родовитости, богатства, учености, репутации -
оснований весьма слабых. Тот, кто сумел бы найти способ всегда судить о
людях по достоинству и выбирать их согласно доводам разума, уже одним этим
установил бы самую совершенную форму государственности.
Отлично! Допустим, что ему удалось совершить это великое дело. Это уже
нечто, но еще не все. Ибо справедливо изречение, что о данном совете нельзя
судить только по исходу предприятия. Карфагеняне взыскивали со своих
полководцев за неправильные решения, даже если по счастливой случайности
дело обернулось хорошо. А народ римский нередко отказывал в триумфе
полководцам, одержавшим крупные и очень выгодные государству победы, только
за то, что успех достигнут был не благодаря их искусству, а лишь потому, что
им повезло. Обычно приходится наблюдать, что во всех жизненных делах судьба,
которая всегда стремится показать нам свое могущество и унизить нашу
самонадеянность, но не может сделать неспособных людей мудрецами, дарует им
вместо разума и доблести - удачу. И благосклоннее всего она к тем именно
предприятиям, где успех зависит исключительно от нее. Вот почему мы
постоянно видим, что самые ограниченные люди доводят до благополучного
разрешения важнейшие дела, как общественные, так и частные. Недаром перс
Сирам, отвечая людям, удивившимся, почему это его дела так плохи, когда он
рассуждает так умно, сказал, что рассуждения зависят только от него самого,
а успех в делах - от судьбы [24]; удачливые простаки могут сказать то же
самое, только в обратном смысле. В нашей жизни почти все совершается как-то
само по себе:
Fata viam inveniunt.
{Судьбы находят путь [25] (лат.).}
Успехом может зачастую увенчаться самое неосмысленное поведение. Наше
участие в каком-либо предприятии - почти всегда дело навыка, и
руководствуемся мы гораздо чаще обычаем и примером, чем разумными
соображениями. Пораженный в свое время важностью одного дела, я узнал о тех,
кто привел его к удачному концу, как они действовали и на каком основании, и
обнаружил во всем этом лишь самую обычную посредственность. Может быть,
действовать наиболее обычным и общепринятым образом в жизненных делах всего
полезнее и удобнее, хотя это и производит несравненно меньшее впечатление.
Как! Самые пошлые побуждения - наиболее основательны? Самые низменные и
жалкие, самые избитые - больше всего приносят пользы делу? Для того, чтобы
поддерживать уважение к королевским предначертаниям, нет необходимости,
чтобы к ним были причастны простые смертные, которые при этом стали бы
слишком далеко заглядывать. Кто хочет сохранить к ним должное почтение,
пусть доверится полностью и безоговорочно. Мое рассуждение о том или ином
деле лишь слегка затрагивает его, поверхностно касается на основании первого
впечатления. Что же до главного и основного, то в этом я привык полагаться
на провидение:
Permitte divis cetera.
{Предоставь остальное богам [26] (лат.).}
Две величайшие, на мой взгляд, силы - счастье и несчастье. Неразумно
считать, будто разум человеческий может заменить судьбу. Тщетны намерения
того, кто притязает обнять причины и следствия и за руку вести свое
предприятие к вожделенному концу. Особенно же тщетны они при обсуждении
операций на военном совете. Никогда еще люди не проявляли столько
предусмотрительности и осмотрительности в делах военных, как зачастую
проявляем теперь мы. Не из страха ли сбиться с пути, не из стремления ли
благополучно прийти к развязке?
Скажу даже больше: и сама наша мудрость, наша рассудительность большей
частью подчиняется воле случая. Мои воля и рассудок покоряются то одному
дуновению, то другому, и многие из их движений совершаются помимо меня.
Разум мой подвержен воздействиям, зависящим от случайных, временных
обстоятельств:
Vertuntur species animorum, et pectora motus
Nunc alios, alios dum nubila ventus agebat,
Concipiunt.
{Меняется облик души, и сердце порождает то одни побуждения, то другие,
пока ветер не успел разогнать тучи [27] (лат.).}
Посмотрите, кто в наших городах наиболее могуществен и лучше всего
делает свое дело, - и вы найдете, что обычно это бывают наименее способные
люди. Случалось, что женщины, дети и безумцы управляли великими
государствами не хуже, чем самые одаренные властители. И обычно, отмечает
Фукидид, грубым умам дело управления давалось лучше, чем утонченным [28]. Мы
же удачу их приписываем разумению.
Ut quisque fortuna utitur
Ita praecellet, atque exinde sapere illum omnes dicimus.
{Каждый возвышается в меру того, как ему благоволит судьба, а мы на
основании этого говорим, - что он - умница [29] (лат.).}
Вот почему я всегда прав, утверждая, что ход событий - плохое
доказательство нашей ценности и наших способностей.
Говорил я также, что нам надо только обратить внимание на какое-нибудь
лицо, достигшее высокого положения: если за три дня до этого мы знали его
как человека незначительного, в нашем представлении возникает образ
величественный, полный благородных свойств, и вот мы уверены, что человек
этот, возвысившийся в общественном положении и во мнении людей, возвысился
также и по своим заслугам. Мы судим о нем не по его подлинным качествам, для
нас он - как игральная фишка, ценность которой зависит от того, куда она
ляжет. Если переменится счастье, если он падет и вновь смешается с толпой,
каждый станет выражать удивление: как это удалось ему сперва так высоко
забраться. "Тот ли это человек? - скажут все. - Неужто он ни о чем понятия
не имел, когда занимал свой пост? Неужто короли так плохо выбирают себе
слуг? В хороших же руках мы находились!" Сколько раз приходилось мне это
видеть. Ведь и личины великих людей, изображенных на сцене, могут нас
взволновать и обморочить. Больше всего заставляют меня преклоняться перед
королями толпы преклоненных перед ними людей. Все должно подчиняться и
покоряться им, кроме рассудка. Не разуму моему подобает сгибаться, а лишь
коленям.
Когда Мелантия спросили, что он думает о трагедии, сочиненной
Дионисием, он ответил: "Я ее даже и не видел, так она затуманена велеречием"
[30]. Точно так же большинство из тех, кто судит о речах властителей, могут
сказать: "Я не слышал того, что он сказал, так это все было затуманено
превыспренностью, важностью и величием".
Антисфен, посоветовав однажды афинянам распорядиться, чтобы их ослов
применяли для пахоты так же, как лошадей, получил ответ, что эти животные
для такой работы не годятся. "Все равно, - возразил он, - достаточно вам
распорядиться. Ведь даже самые невежественные и неспособные люди, которые у
вас командуют на войне, сразу же становятся подходящими для этого дела, как
только вы их назначили" [31].
Сюда же относится обычай многих народов обожествлять избранного ими
властителя: им мало почитать его, они хотят ему поклоняться. Жители Мексики
после коронования своего владыки уже не смеют смотреть ему в лицо. Он же,
раз они его обожествили, наделив царской властью, клянется им не только
защищать их веру, законы, свободу, быть доблестным, справедливым и
милостивым, но также заставлять солнце светить и совершать свой путь в небе,
тучи - изливать в должное время дождь, реки - струиться по течению, землю -
приносить все нужные народу плоды [32].
Я не придерживаюсь этого общепринятого взгляда на вещи, и высокие
достоинства человека вызывают у меня подозрение, если им сопутствуют
величие, удача и всеобщий почет. Надо всегда иметь в виду, какое значение
имеет возможность сказать то-то и то-то в подходящий момент, выбрать
отправную точку, прервать свою речь или властным решением изменить предмет
ее, отвергнуть возражение собеседника одним лишь движением головы, улыбкой
или просто своим молчанием перед аудиторией, трепещущей от благоговейного
почтения.
Некий человек, обладатель неслыханного богатства, вмешавшись в легкую,
ни к чему не обязывающую беседу, которая велась за его столом, начал
буквально так: "Только лжец или невежда могут не согласиться с тем, что..."
и т. д. Острый зачин столь философического свойства можно развивать и с
кинжалом в руках.
Вот и другое соображение, которое я считаю весьма полезным: во время
бесед и споров нельзя сразу же соглашаться с каждым словом, которое кажется
нам верным. Люди большей частью богаты чужой мудростью. Каждый может
употребить ловкое выражение, удачно изречь что-нибудь или удачно ответить и,
выступив со всем этим, даже не отдавать себе отчета в подлинном значении
своих слов. Я и на своем личном примере мог бы показать, что не всегда
полностью владеешь тем, что заимствовано у другого. Какой бы верной и
красивой ни казалась чужая мысль, не всегда следует ей поддаваться. Надо или
разумно противопоставить ей другую или же отступить и, сделав вид, что не
расслышал собеседника, основательно, со всех сторон прощупать, что он в
сущности имел в виду. Может случиться также, что мы слишком остро отзовемся
на удар, которым нас вовсе не собираются сильно затронуть. В свое время мне
случалось в пылу спора давать такие ответы, которые попадали гораздо дальше,
чем я намечал. Я старался, чтобы они были только числом побольше, а давили
на собеседников они всем своим весом. Когда я спорю с сильным противником,
то стараюсь предугадать его выводы, освобождаю его от необходимости давать
мне разъяснения, силюсь досказать за него то, что в речах его лишь
зарождается и потому не вполне выражено (ведь он так ладно и правильно
рассуждает, что я уже заранее чувствую его силу и готовлюсь к обороне). С
противниками слабыми я поступаю совершенно противоположным образом: их слова
надо понимать именно так, как они сказаны, я ничего дальнейшего не
предугадывать. Если они употребляют общие слова: то хорошо, это плохо, - а
суждение их получается верным, надо посмотреть, не случайно ли они оказались
правы. Пусть они приведут более обстоятельные доводы и объяснят, почему
именно, каким образом это так, а не иначе. Общепринятые мнения, с которыми
постоянно сталкиваешься, ничего мне не говорят. Высказывающие их люди как бы
приветствуют целую толпу народа, не различая в ней никого. Тот же, кому она
хорошо знакома, обращается к каждому в отдельности, называя его по имени. Но
дело это нелегкое.
По нескольку раз в день приходилось мне замечать, что умы
неосновательные, желая сделать вид, будто они хорошо разбираются в красотах
какого-нибудь литературного произведения, выражают свое восхищение по столь
неудачному поводу, что убеждают нас не в достоинствах автора, а в своем
собственном невежестве. Прослушав страницу из Вергилия, можно безошибочно
воскликнуть: "Как прекрасно!" Этим обычно и отделываются хитрецы. Но
обстоятельно разобрать данный отрывок, подробно и обоснованно отметить, в
чем выдающийся писатель превзошел сам себя, как он достиг высшего
мастерства, взвесить отдельные слова, фразы, образы, одно за другим - от
этого лучшего откажитесь. Videndum est non modo quid quisque loquatur, sed
etiam quid quisque sentiat, atque etiam qua de causa quisque sentiat {Нужно
обращать внимание не только на то, что каждый говорит, но также и на то, что
каждый чувствует и по какой причине он чувствует именно так [33] (лат.).}.
Постоянно слышу я, как глупцы держат речи вовсе не глупые. Говорят они
верные вещи.
Но посмотрим, насколько хорошо они их знают, откуда идет их разуменье.
Мы помогаем им воспользоваться умным словом, правильным доводом, которые не
им принадлежат, которыми они только завладели. Они привели их нам случайно,
на ощупь, мы же относим все это на их личный счет. Вы им оказываете помощь.
А зачем? Они нисколько не благодарны и становятся лишь невежественнее. Не
помогайте им, предоставьте их самим себе. Они станут обращаться с предметом,
о котором идет речь, как люди, опасающиеся обжечься; они не решатся подойти
к нему с какой-то другой стороны, углубить его. Вы же повертите его туда и