Страница:
---------------------------------------------------------------------------
OCR Кудрявцев Г.Г.
M. - 77 Мишель Монтень. Опыты. Избранные произведения в 3-х томах.
Tом 3. Пер. с фр. - М.: Голос, 1992. - 416 c. ISBN 5-7055-0853-0
Date: 22 Jul 2002
---------------------------------------------------------------------------
LES ESSAIS
Во второй том "Опытов" вошли размышления философа эпохи Возрождения -
Мишеля Монтеня - о разных областях человеческого бытия.
<> КНИГА ТРЕТЬЯ <>
Глава I - О ПОЛЕЗНОМ И ЧЕСТНОМ
Кому не случается сказать глупость? Беда, когда ее высказывают
обдуманно.
Ne iste magno conatu magnas nugas dixerit.
{Этот человек с великими потугами собирается сказать великие глупости
[1] (лат. ).}
Но в этом я не повинен. Выпаливая свои, я трачу на них не больше
усилий, чем они стоят. И это их счастье. Потребуй они от меня хоть чуточку
напряжения - я бы тотчас же распрощался с ними. Я покупаю и продаю их только
на вес. С бумагой я беседую, как с первым встречным. Лишь бы говорилась
правда. Это важнее всего. Кому не отвратительно вероломство, раз даже
Тиберий [2] отказался прибегнуть к нему, хоть оно и могло доставить ему
великую выгоду? Ему дали знать из Германии, что если он пожелает, то с
помощью яда его избавят от Арминия [3] (из всех врагов, какие были у римлян,
он был самым могущественным; это он нанес войску Вара [4] столь постыдное
поражение, и он один препятствовал распространению их владычества в тех
краях). Тиберий ответил, что римский народ привык расправляться с врагами в
открытую, с оружием в руках, а не тайком, прибегая к обману. Он отверг
полезное ради честного. Это был, скажут мне, лицемер. Полагаю, что так:
среди людей его ремесла не диво. Но признание добродетели не обесценивается
в устах ее ненавистника. Тем более, что оно вынуждено у него самой истиной,
и если даже он отвергает его в своем сердце, то все же прикрывается им,
чтобы приукрасить себя.
Наше устройство - и общественное и личное - полно несовершенств. Но
ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность. И нет во вселенной
вещи, которая не занимала бы подобающего ей места. Наша сущность
складывается из пагубных свойств: честолюбие, ревность, пресыщение, суеверие
и отчаяние обитают в нас, и власть над нами настолько естественна, что
подобие всего этого мы видим и в животных: к ним добавляется и столь
противоестественный порок, как жестокость, ибо, жалея кого-нибудь, мы при
виде его страданий одновременно ощущаем в себе и некое мучительно-сладостное
щекотание злорадного удовольствия; его ощущают и дети;
Suave mari magno, turbantibus aequora ventis,
E terra magnum alterius spectare laborem;
{Сладостно наблюдать с берега за бедствиями, претерпеваемыми другими в
открытом море, где бушуют гонимые ветром волны [5] (лат.).}
и кто бы истребил бы в человеке зачатки этих качеств, тот уничтожил бы
основания, на которых зиждется наша жизнь. Так и во всяком государстве
существуют необходимые ему должности, не только презренные, но и порочные;
порокам в нем отводится свое место, и их используют для придания прочности
нашему объединению, как используют яды, чтобы сохранить наше здоровье. И
если эти должности становятся извинительными, поскольку они нужны, и
общественная необходимость побуждает забыть об их подлинной сущности, то
поручать их следует все же более стойким и менее щепетильным гражданам,
готовым пожертвовать своей честью и своей совестью, подобно тем мужам
древности, которые жертвовали для блага отечества своей жизнью; нам же,
более слабым, подобает брать на себя и более легкие и менее опасные роли.
Общее благо требует, чтобы во имя его шли на предательство, ложь и
беспощадное истребление: предоставим же эту долю людям более послушным и
более гибким.
Конечно, меня часто охватывала досада, когда я видел, как судьи,
стараясь вынудить у обвиняемого признание, морочили его ложными надеждами на
снисхождение или помилование, прибегая при этом к бесстыдному
надувательству. И правосудие и Платон, поощрявший приемы этого рода, немало
выиграли бы в моих глазах, предложи они способы, которые пришлись бы мне
более по душе. Злобой и коварством своим такое правосудие, по-моему,
подрывает себя не меньше, чем его подрывают другие. Не так давно я ответил,
что едва ли мог бы предать государя ради простого смертного, ибо и простого
смертного предать ради государя мне было бы крайне прискорбно. Мало того,
что мне противно обманывать, - мне противно и тогда, когда обманываются во
мне. Я не хочу подавать к этому ни оснований, ни повода.
В немногих случаях, когда мне доводилось в крупных и мелких
разногласиях, разрывающих нас ныне на части, посредничать между нашими
государями [6], я всегда старательно избегал надевать на себя маску и
вводить кого бы то ни было в заблуждение. Кто набил в этом ремесле руку, тот
держится возможно более скрытно и всячески притворяется, что исключительно
доброжелателен и уступчив. Что до меня, то я выкладываю мое мнение сразу,
без околичностей, на свой собственный лад. Совестливый посредник и новичок,
предпочитающий скорее отступиться от дела, чем от самого себя! Так бывало со
мной до последнего времени, и мне настолько везло (а ведь удача здесь
безусловно самое главное), что мало кто, имея сношения с враждебными
станами, вызывал меньше моего подозрений и снискивал столько ласки и
дружелюбия. Я всегда откровенен, а это производит благоприятное впечатление
и с первого взгляда внушает доверие. Непосредственность и правдивость
своевременны и уместны в любой век, каким бы он ни был. К тому же
независимость тех, кто действует бескорыстно, не порождает ни особых
подозрений, ни ненависти; ведь они с полным правом могут повторить ответ
Гиперида [7] афинянам, жаловавшимся на резкость его речей: "Господа, незачем
обсуждать, стесняюсь ли я в выражениях, но следует выяснить, говорю ли я,
преследуя свою пользу и извлекая для себя выгоду". Моя независимость легко
ограждала меня и от подозрений в притворстве; во-первых, я всегда проявляю
твердость и не стесняюсь высказать все до конца, сколь бы дерзкими и
обидными мои слова ни были, так что и за глаза я не мог бы высказать ничего
худшего; во-вторых, независимость моя всегда выступает в обличье
безыскусственности и простоты. Действуя, я не добиваюсь чего-либо сверх
того, ради чего я действую; я не загадываю вперед и не строю далеко идущих
предположений; всякое действие преследует какую-то определенную цель, - так
пусть же, если возможно, оно достигнет ее.
Кроме того, меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстная
любовь к великим мира сего, и воля моя не зажата в тиски ни нанесенным ей
оскорблением, ни чувством особой признательности. Что касается наших
государей, то я почитаю их лишь как подданный и гражданин, и мое чувство к
ним свободно от всякой корысти. За это я приношу себе великую благодарность.
Даже общему и правому делу я привержен не более чем умеренно, и оно не
порождает во мне особого пыла. Я не склонен к всепоглощающим и самозабвенным
привязанностям, а также к самопожертвованию: долг справедливости отнюдь не
требует от нас гнева и ненависти; это страсти, пригодные только для тех, кто
не способен придерживаться своего долга, следуя велениям разума; все
законные и праведные намерения по своей сущности справедливы и умеренны, в
противном случае они мятежны и незаконны. Это и позволяет мне ходить везде и
всюду с высоко поднятой головой, открытым лицом и открытым сердцем.
Говоря по правде, - и я нисколько не боюсь в этом признаться, - я, не
смущаясь, поставил бы при нужде одну свечу архангелу Михаилу, а другую - его
дракону, как собиралась сделать одна старая женщина. За партией,
отстаивающей правое дело, я пойду хоть в огонь, но только в том случае, если
смогу. Пусть Монтень, если в этом будет необходимость, провалится вместе со
всем остальным, но если в этом не будет необходимости и он уцелеет, я буду
бесконечно благодарен судьбе, и поскольку мой долг вкладывает мне в руку
веревку, я пользуюсь ею, помогая Монтеню выстоять. Разве Аттик [8],
принадлежа к благонамеренной, но побежденной партии, не спасся при всеобщем
крушении, среди стольких потрясений и перемен лишь благодаря своей
умеренности?
Для частных лиц, каким он был, это легче, и в таком положении можно с
достаточным основанием отбросить честолюбивые помыслы и не вмешиваться по
собственной воле не в свое дело. Но колебаться и пребывать в нерешимости,
сохранять полнейшую безучастность и безразличие к смутам и междусобицам в
твоем отечестве - нет, этого я не нахожу ни похвальным, ни честным. Ea non
media, sed nulla via est, velut eventum exspectantium quo fortunae consilia
sua applicent {Это не средний путь, это - никакой путь и таков путь тех, кто
ожидает, к какому исходу судьба приведет их замыслы [9] (лат.).}.
Такая вещь позволительна только по отношению к делам соседей: во время
войны варваров с греками Гелон [10], тиран сиракузский, скрывая, кому он
сочувствует, держал наготове посольство с подарками, которому повелел быть
начеку и, установив, на чью сторону склоняется счастье, без промедления
сойтись с победителем. Поступать так же по отношению к собственным и
домашним делам, к которым невозможно отнестись безучастно и о которых нельзя
не иметь суждения, было бы своего рода изменой. Но не вмешиваться в эти дела
человеку, не занимающему никакой должности и не взявшему на себя поручений,
которые побуждали бы его действовать, я нахожу более извинительным (и все же
не прибегаю к этому извинению), чем в случае войн с чужеземцами, хотя в них
по нашим законам принимают участие только желающие. Однако и те, кто
полностью отдается междусобицам, могут вести себя настолько благоразумно и с
такою умеренностью, что грозе придется пронестись над их головой, не
причинив им вреда. Не было ли у нас оснований предполагать то же и в
отношении покойного епископа Орлеанского, сьера де Морвилье [11]? И среди
тех, кто доблестно занимается этим делом и ныне, я знаю людей, чье поведение
настолько безупречно и благородно, что они должны устоять на ногах, какие бы
бедствия и превратности ни обрушило на нас небо. Я считаю, что лишь королям
пристало распаляться гневом на королей, и потешаюсь над теми умниками,
которые с готовностью устремляются в столь неравную борьбу; с государем не
затевают личной ссоры, когда открыто и смело идут против него ради своей
чести и в соответствии со своим долгом; если он не любит подобного человека,
он поступает лучше, он уважает его. И в особенности отстаивание законов и
защита установившегося порядка содержит в себе нечто такое, что побуждает
даже посягающих на него в своих целях извинять, если не чтить, его
защитников.
Но не следует называть долгом - а мы это постоянно делаем - внутреннюю
досаду и недовольство, порождаемые корыстью и страстями личного свойства,
как нельзя называть смелостью предательское и злобное поведение. Такие люди
зовут рвением свою склонность к злобе и насилию; не сознание правоты своего
дела движет ими, а корысть: они разжигают войну не потому, что она
справедлива, но потому, что это - война.
Ничто не мешает поддерживать хорошие отношения с теми, кто враждует
между собой, и вести себя при этом вполне порядочно; выказывайте к тому и
другому дружеское расположение, пусть не совсем одинаковое, ибо оно
допускает различную меру, и уж во всяком случае достаточно сдержанное и не
влекущее вас в одну сторону так сильно, чтобы она могла располагать вами по
своему усмотрению; и еще: довольствуйтесь скромною мерою их благосклонности
и, оказавшись в мутной воде, не норовите ловить в ней рыбку.
Другой способ, а именно: предлагать всего себя и тому и другому, -
столь же неразумен, сколь и бессовестен. Уверен ли тот, кому вы предаете
другого, равным образом благоволящего к вам, что вы не проделаете в свою
очередь того же самого с ним? Он считает вас дурным человеком и, пока
слушает ваши речи, использует вас в своих видах и с помощью вашей
бесчестности обделывает свои дела, ибо двуличные люди полезны тем, что они
могут дать, но надо стараться при этом, чтобы сами они получили как можно
меньше.
Я не говорю одному того, чего не мог бы в свое время сказать другому,
лишь слегка изменив ударение, и я сообщаю ему вещи либо несущественные, либо
общеизвестные, либо такие, которые могут пойти на пользу обоим. Нет такой
выгоды, ради которой я позволил бы себе обманывать их. Доверенное моему
молчанию я свято храню про себя, но на хранение беру лишь самую малость;
ведь беречь тайны государя, которые тебе ни к чему, докучное и тяжелое
бремя. Я охотно иду на то, чтобы они доверяли мне только немногое, но
безоговорочно верили всему, что бы я им ни принес. Я всегда знал больше, чем
мне хотелось.
Откровенная речь, подобно вину и любви, вызывает в ответ такую же
откровенность.
Филиппид, по-моему, мудро ответил царю Лисимаху [12], который спросил
его: "Что из моего добра желал бы ты получить?" - "Все, что тебе будет
угодно, лишь бы то не были твои тайны". Я вижу, что всякий досадует, если от
него утаивают самую сущность дела, которое ему поручено, и скрывают
какую-нибудь заднюю мысль. Что до меня, то я бываю доволен, когда мне
сообщают не больше того, что поручают сделать, и вовсе не жажду, чтобы моя
осведомленность лишала меня права говорить и затыкала мне рот. Если я
предназначен служить орудием обмана, пусть это будет, по крайней мере, без
моего ведома. Я не хочу, чтобы меня принимали за усердного и исполнительного
слугу, готового предать все и всех. Кто недостаточно верен себе самому, тому
простительно не соблюдать верности и своему господину.
Но ведь именно государи-то и не довольствуются преданностью наполовину
и пренебрегают услугами, оказываемыми в определенных границах и на
определенных условиях. Этой беде ничем не поможешь; я искренно объявляю им,
до каких пределов я с ними, ибо я могу быть только рабом разума, да и то это
не всегда мне удается. Что до них самих, то они неправы, требуя от
свободного человека такого же подчинения и такой же покорности, как от того,
кого они создали и купили и чья судьба теснейшим и неразрывным образом
связана с их судьбой. Законы сняли с меня тягостную заботу: они сами избрали
для меня партию и дали мне господина; любая другая власть и прочие
обязательства не более чем относительны и должны отступить на второй план.
Само собой разумеется, что если чувства увлекут меня в противоположную
сторону, я вовсе не должен за ними последовать; воля и желания создают себе
собственные законы, но наши поступки должны подчиняться общественным
установлениям.
Этот мой образ действия несколько расходится с общепринятым; он не
может повести к далеко идущим последствиям и непригоден на длительный срок:
даже сама невинность не сумела бы, живя среди нас, обойтись без притворства
и вести дела, не прибегая ко лжи. Вот почему общественные обязанности мне не
по нраву; все, что требуется от меня моим положением, я неукоснительно
выполняю, стараясь делать это по возможности неприметнее. Еще в детстве меня
приневолили заниматься делами этого рода, и я неплохо справлялся с ними,
постаравшись, однако, избавиться от них как можно скорее. Впоследствии я не
раз избегал браться за них, соглашаясь на это лишь изредка, и никогда не
стремился к ним, повернувшись спиной к честолюбию; и если я повернул спину
не совсем так, как гребцы, продвигающиеся к цели своего плаванья задом, то
все же я сделал это настолько, что не погряз в них, хотя обязан этим в
меньшей степени своей воле, чем благосклонной судьбе. Но существуют пути
служения обществу, менее претящие мне и более соразмерные с моими
возможностями, и я знаю, что, если бы судьба в свое время открыла мне эти
пути ко всеобщему уважению, я пренебрег бы доводами рассудка и последовал ее
зову.
Те, кто вопреки моему мнению о себе имеют обыкновение утверждать, будто
то, что я в своей натуре называю искренностью, простотою и
непосредственностью, на самом деле - ловкость и тонкая хитрость и что мне
свойственны скорее благоразумие, чем доброта, скорее притворство, чем
естественность, скорее умение удачно рассчитывать, чем удачливость, - не
столько бесчестят меня, сколько оказывают мне честь. Но они, разумеется,
считают меня чересчур уж хитрым, и того, кто понаблюдал бы за мной вблизи, я
охотно признаю победителем, если он не вынужден будет признать, что вся их
мудрость не может предложить ни одного правила, которое научило бы
воссоздавать такую же естественную походку и сохранять такую же
непринужденность и беспечную внешность - всегда одинаковую и невозмутимую -
на дорогах столь разнообразных и извилистых; если он не признает также, что
все их старания и уловки не сумеют научить их тому же. Путь истины -
единственный, и он прост; путь заботящихся о своей выгоде или делах, которые
находятся на их попечении, - раздвоен, неровен, случаен. Я нередко
сталкивался с поддельной, искусственной непосредственностью, силившейся -
чаще всего безуспешно - выдать себя за настоящую. Уж очень напоминает она
осла Эзоповой басни [13], который, подражая собаке, положил от полноты
чувств передние ноги на плечи своего хозяина, но в то время как собаку
вознаградили за это приветствие ласками, бедному ослу досталось в награду
двойное количество палок. Id maxime quemque decet quod est cuiusque suum
maxime. {Всякому больше всего подобает то, что больше всего ему свойственно
[14](лат.).} Я не пытаюсь отказывать обману в его правах - это означало бы
плохо понимать жизнь: я знаю, что он часто приносил пользу и что большинство
дел человеческих существует за его счет и держится на нем. Бывают пороки,
почитаемые законными; бывают хорошие или извинительные поступки, которые тем
не менее незаконны.
Правосудие как таковое, естественное и всеобщее, покоится на других,
более благородных основах, чем правосудие частное, национальное,
приспособленное к потребностям государственной власти: Veri iuris
germanaeque iustitiae solidam et expressam effigiem nullam tenemus; umbra et
imaginibus utimur {Мы не обладаем твердым и четким представлением об
истинном праве и подлинном правосудии; мы довольствуемся тенью и призраками
[15] (лат.).}, - так что мудрец Дандамис, выслушав прочитанные при нем
жизнеописания Сократа, Пифагора и Диогена [16], счел их людьми великими во
всех отношениях, но порабощенными своим чрезмерным преклонением перед
законами; одобряя законы и следуя им, истинная добродетель утрачивает
немалую долю своей изначальной твердости и неколебимости, и много дурного
творится не только с их разрешения, но и по их настоянию. Ех
senatusconsultis plebisquescitis scelera exercentur {На основании
постановлений сената и решений народа творятся преступления [17] (лат.).}. Я
следую общепринятому между людьми языку, а он проводит различие между
полезным и честным, называя иные естественные поступки, не только полезные,
но и насущно необходимые, грязными и бесчестными.
Но остановимся на одном примере предательства. Два претендента на
фракийское царство затеяли спор о своих правах на него. Император помешал им
прибегнуть к оружию. Тогда один из них, делая вид, будто жаждет дружеского
соглашения с соперником, которое может быть достигнуто при личном свидании,
пригласил его к себе на пир и, когда тот прибыл к нему, повелел схватить его
и убить. Справедливость требовала от римлян, чтобы они покарали столь
гнусное злодеяние, но сделать это обычным путем им мешали препятствия
всякого рода, и так как тут нельзя было обойтись без войны и без риска, они
не побрезговали предательством. Ради полезного они пошли на нечестное.
Подходящим человеком для этого оказался некий Помпоний Флакк; прикрываясь
лживыми речами и уверениями, он завлек преступника в расставленные ему силки
и, вместо обещанного почета и милостей, заковал его в цепи и отослал в Рим
[18]. Один предатель предал другого, что случается не так уже часто, ибо они
настолько исполнены недоверия ко всему и ко всем, что поймать их при помощи
применяемых ими же уловок - дело нелегкое, и мы это испытали на печальном
опыте недавнего прошлого.
Пусть, кто хочет, делается Помпонием Флакком - таких, кто захотел бы
сделаться им, сколько угодно. Что до меня, то и моя речь и моя честность и
все остальное во мне составляют единое целое; их высшее стремление - служить
обществу; я считаю это непреложным законом. Но если бы мне приказали взять
на себя обязанности судьи и заниматься разбором тяжб, я бы ответил: "Я
ничего в этом не смыслю"; или обязанности начальника землекопов, роющих
траншеи для войска, я бы сказал: "Я призван к более достойной роли"; равным
образом, и тому, кто пожелал бы воспользоваться мною для лжи, предательства
и вероломства, ожидая от меня какой-нибудь важной услуги, или для убийства и
отравления неугодных ему людей, я бы сказал: "Если я кого-нибудь обокрал или
ограбил, отправьте меня немедленно на галеры". Ибо честному человеку
позволительно говорить в том же духе, в каком говорили лакедемоняне с
нанесшим им поражение Антипатром, когда обсуждали с ним условия мира: "Ты
можешь навязать нам любые, какие только ни пожелаешь, тяжелые и
разорительные повинности, но навязывать постыдные и бесчестные - и не
пытайся: ты зря потеряешь время" [19]. Всякий должен дать себе самому такую
же клятву, какую египетским царям торжественно давали назначаемые ими судьи,
а именно, что они не пойдут наперекор своей совести даже по царскому
повелению [20]. Мы откровенно презираем и осуждаем поручения известного
рода; кто возлагает на нас подобные поручения, тот тем самым выносит нам
приговор и, если мы способны это понять, налагает на нас тяжкий груз и
оковы. Насколько общественные дела улучшаются в таких случаях благодаря
вашему участию в них, настолько же ухудшаются ваши; чем лучше вы выполняете
подобное поручение, тем больший ущерб наносите самому себе. И вовсе не будет
внове, а порой, пожалуй, в какой-то мере и справедливо, если вас покарает за
ваши услуги тот же, кто использовал вас в своих целях. Вероломство может
быть иногда извинительным; но извинительно оно только тогда, когда его
применяют, чтобы наказать и предать вероломство.
Известно сколько угодно предательств, которые были не только
отвергнуты, но и наказаны теми, в чьих интересах они предпринимались. Кто не
знает приговора Фабриция врачу Пирра [21]? Но бывало и так, что повелевший
совершить предательство сам же и расправлялся с тем, кого он использовал,
ибо он перестал доверять предателю и не хотел оставлять за ним столь
непомерной власти и ему становились омерзительны раболепие и покорность,
столь безграничные и столь подлые.
Ярополк, великий князь Русский, подкупил одного венгерского дворянина,
поручив ему предательски умертвить польского короля Болеслава или, по
меньшей мере, предоставить русским возможность причинить ему какой-нибудь
существенный вред. Этот дворянин, ведя себя, как подобает честному человеку,
стал с еще большим усердием служить польскому королю и сделался членом его
совета и одним из самых близких к нему людей. Добившись этого высокого
положения, он дождался удобного случая и в отсутствие своего государя
впустил русских в Вислицу, большой и богатый город, который они разграбили и
сожгли дотла, перебив при этом без различия пола и возраста не только всех
его обитателей, но и большое число окрестных дворян, вызванных в город
предателем именно ради этого. Ярополк, утолив жажду мщения и удовлетворив
гнев, который не был, впрочем, безосновательным (ибо и Болеслав нанес ему
тяжкое оскорбление, сделав с ним приблизительно то же), и пресытившись
плодами упомянутого предательства, увидел его ничем не прикрытую гнусность;
рассмотрев его холодным и трезвым, не смущенным больше страстями взглядом,
он почувствовал такие угрызения совести и такое раскаяние, что приказал
выколоть глаза и отрезать язык и срамные части тому, кто был
непосредственным виновником происшедшего [22].
Антигон убедил воинов аргираспидов предать в его руки Евмена, их
верховного военачальника и его противника; но едва они его выдали и он
повелел его умертвить, как ему вздумалось стать вершителем божественного
возмездия и покарать столь подлое преступление; отослав предателей к
правителю этой провинции, он строго-настрого наказал ему погубить и
истребить их любыми способами. И вышло так, что из большого числа этих
воинов ни один не ступил больше на македонскую землю [23]. Чем лучше они ему
послужили, тем отвратительнее в его глазах был их поступок и тем строже
надлежало их наказать.
Раб, открывший убежище, где скрывался его господин Публий Сульпиций,
немедленно получил свободу, как было предусмотрено в проскрипциях Суллы, но,
став свободным, был тотчас же сброшен с Тарпейской скалы, что было
предусмотрено законами государства [24]. Таких предателей вешали с кошельком
на шее, в котором была их плата. Воздав должное частной и ограниченной
справедливости, воздавали вслед за тем должное и справедливости как таковой.
Махмуд Второй, видя в своем младшем брате возможного соперника и желая
по этой причине избавиться от него - дело в их роду обычное, -
воспользовался услугами одного из своих приближенных военачальников, который
и удушил Махмудова брата, заставив его проглотить сразу слишком много воды.
После того как с этим было покончено, Махмуд во искупление столь
OCR Кудрявцев Г.Г.
M. - 77 Мишель Монтень. Опыты. Избранные произведения в 3-х томах.
Tом 3. Пер. с фр. - М.: Голос, 1992. - 416 c. ISBN 5-7055-0853-0
Date: 22 Jul 2002
---------------------------------------------------------------------------
LES ESSAIS
Во второй том "Опытов" вошли размышления философа эпохи Возрождения -
Мишеля Монтеня - о разных областях человеческого бытия.
<> КНИГА ТРЕТЬЯ <>
Глава I - О ПОЛЕЗНОМ И ЧЕСТНОМ
Кому не случается сказать глупость? Беда, когда ее высказывают
обдуманно.
Ne iste magno conatu magnas nugas dixerit.
{Этот человек с великими потугами собирается сказать великие глупости
[1] (лат. ).}
Но в этом я не повинен. Выпаливая свои, я трачу на них не больше
усилий, чем они стоят. И это их счастье. Потребуй они от меня хоть чуточку
напряжения - я бы тотчас же распрощался с ними. Я покупаю и продаю их только
на вес. С бумагой я беседую, как с первым встречным. Лишь бы говорилась
правда. Это важнее всего. Кому не отвратительно вероломство, раз даже
Тиберий [2] отказался прибегнуть к нему, хоть оно и могло доставить ему
великую выгоду? Ему дали знать из Германии, что если он пожелает, то с
помощью яда его избавят от Арминия [3] (из всех врагов, какие были у римлян,
он был самым могущественным; это он нанес войску Вара [4] столь постыдное
поражение, и он один препятствовал распространению их владычества в тех
краях). Тиберий ответил, что римский народ привык расправляться с врагами в
открытую, с оружием в руках, а не тайком, прибегая к обману. Он отверг
полезное ради честного. Это был, скажут мне, лицемер. Полагаю, что так:
среди людей его ремесла не диво. Но признание добродетели не обесценивается
в устах ее ненавистника. Тем более, что оно вынуждено у него самой истиной,
и если даже он отвергает его в своем сердце, то все же прикрывается им,
чтобы приукрасить себя.
Наше устройство - и общественное и личное - полно несовершенств. Но
ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность. И нет во вселенной
вещи, которая не занимала бы подобающего ей места. Наша сущность
складывается из пагубных свойств: честолюбие, ревность, пресыщение, суеверие
и отчаяние обитают в нас, и власть над нами настолько естественна, что
подобие всего этого мы видим и в животных: к ним добавляется и столь
противоестественный порок, как жестокость, ибо, жалея кого-нибудь, мы при
виде его страданий одновременно ощущаем в себе и некое мучительно-сладостное
щекотание злорадного удовольствия; его ощущают и дети;
Suave mari magno, turbantibus aequora ventis,
E terra magnum alterius spectare laborem;
{Сладостно наблюдать с берега за бедствиями, претерпеваемыми другими в
открытом море, где бушуют гонимые ветром волны [5] (лат.).}
и кто бы истребил бы в человеке зачатки этих качеств, тот уничтожил бы
основания, на которых зиждется наша жизнь. Так и во всяком государстве
существуют необходимые ему должности, не только презренные, но и порочные;
порокам в нем отводится свое место, и их используют для придания прочности
нашему объединению, как используют яды, чтобы сохранить наше здоровье. И
если эти должности становятся извинительными, поскольку они нужны, и
общественная необходимость побуждает забыть об их подлинной сущности, то
поручать их следует все же более стойким и менее щепетильным гражданам,
готовым пожертвовать своей честью и своей совестью, подобно тем мужам
древности, которые жертвовали для блага отечества своей жизнью; нам же,
более слабым, подобает брать на себя и более легкие и менее опасные роли.
Общее благо требует, чтобы во имя его шли на предательство, ложь и
беспощадное истребление: предоставим же эту долю людям более послушным и
более гибким.
Конечно, меня часто охватывала досада, когда я видел, как судьи,
стараясь вынудить у обвиняемого признание, морочили его ложными надеждами на
снисхождение или помилование, прибегая при этом к бесстыдному
надувательству. И правосудие и Платон, поощрявший приемы этого рода, немало
выиграли бы в моих глазах, предложи они способы, которые пришлись бы мне
более по душе. Злобой и коварством своим такое правосудие, по-моему,
подрывает себя не меньше, чем его подрывают другие. Не так давно я ответил,
что едва ли мог бы предать государя ради простого смертного, ибо и простого
смертного предать ради государя мне было бы крайне прискорбно. Мало того,
что мне противно обманывать, - мне противно и тогда, когда обманываются во
мне. Я не хочу подавать к этому ни оснований, ни повода.
В немногих случаях, когда мне доводилось в крупных и мелких
разногласиях, разрывающих нас ныне на части, посредничать между нашими
государями [6], я всегда старательно избегал надевать на себя маску и
вводить кого бы то ни было в заблуждение. Кто набил в этом ремесле руку, тот
держится возможно более скрытно и всячески притворяется, что исключительно
доброжелателен и уступчив. Что до меня, то я выкладываю мое мнение сразу,
без околичностей, на свой собственный лад. Совестливый посредник и новичок,
предпочитающий скорее отступиться от дела, чем от самого себя! Так бывало со
мной до последнего времени, и мне настолько везло (а ведь удача здесь
безусловно самое главное), что мало кто, имея сношения с враждебными
станами, вызывал меньше моего подозрений и снискивал столько ласки и
дружелюбия. Я всегда откровенен, а это производит благоприятное впечатление
и с первого взгляда внушает доверие. Непосредственность и правдивость
своевременны и уместны в любой век, каким бы он ни был. К тому же
независимость тех, кто действует бескорыстно, не порождает ни особых
подозрений, ни ненависти; ведь они с полным правом могут повторить ответ
Гиперида [7] афинянам, жаловавшимся на резкость его речей: "Господа, незачем
обсуждать, стесняюсь ли я в выражениях, но следует выяснить, говорю ли я,
преследуя свою пользу и извлекая для себя выгоду". Моя независимость легко
ограждала меня и от подозрений в притворстве; во-первых, я всегда проявляю
твердость и не стесняюсь высказать все до конца, сколь бы дерзкими и
обидными мои слова ни были, так что и за глаза я не мог бы высказать ничего
худшего; во-вторых, независимость моя всегда выступает в обличье
безыскусственности и простоты. Действуя, я не добиваюсь чего-либо сверх
того, ради чего я действую; я не загадываю вперед и не строю далеко идущих
предположений; всякое действие преследует какую-то определенную цель, - так
пусть же, если возможно, оно достигнет ее.
Кроме того, меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстная
любовь к великим мира сего, и воля моя не зажата в тиски ни нанесенным ей
оскорблением, ни чувством особой признательности. Что касается наших
государей, то я почитаю их лишь как подданный и гражданин, и мое чувство к
ним свободно от всякой корысти. За это я приношу себе великую благодарность.
Даже общему и правому делу я привержен не более чем умеренно, и оно не
порождает во мне особого пыла. Я не склонен к всепоглощающим и самозабвенным
привязанностям, а также к самопожертвованию: долг справедливости отнюдь не
требует от нас гнева и ненависти; это страсти, пригодные только для тех, кто
не способен придерживаться своего долга, следуя велениям разума; все
законные и праведные намерения по своей сущности справедливы и умеренны, в
противном случае они мятежны и незаконны. Это и позволяет мне ходить везде и
всюду с высоко поднятой головой, открытым лицом и открытым сердцем.
Говоря по правде, - и я нисколько не боюсь в этом признаться, - я, не
смущаясь, поставил бы при нужде одну свечу архангелу Михаилу, а другую - его
дракону, как собиралась сделать одна старая женщина. За партией,
отстаивающей правое дело, я пойду хоть в огонь, но только в том случае, если
смогу. Пусть Монтень, если в этом будет необходимость, провалится вместе со
всем остальным, но если в этом не будет необходимости и он уцелеет, я буду
бесконечно благодарен судьбе, и поскольку мой долг вкладывает мне в руку
веревку, я пользуюсь ею, помогая Монтеню выстоять. Разве Аттик [8],
принадлежа к благонамеренной, но побежденной партии, не спасся при всеобщем
крушении, среди стольких потрясений и перемен лишь благодаря своей
умеренности?
Для частных лиц, каким он был, это легче, и в таком положении можно с
достаточным основанием отбросить честолюбивые помыслы и не вмешиваться по
собственной воле не в свое дело. Но колебаться и пребывать в нерешимости,
сохранять полнейшую безучастность и безразличие к смутам и междусобицам в
твоем отечестве - нет, этого я не нахожу ни похвальным, ни честным. Ea non
media, sed nulla via est, velut eventum exspectantium quo fortunae consilia
sua applicent {Это не средний путь, это - никакой путь и таков путь тех, кто
ожидает, к какому исходу судьба приведет их замыслы [9] (лат.).}.
Такая вещь позволительна только по отношению к делам соседей: во время
войны варваров с греками Гелон [10], тиран сиракузский, скрывая, кому он
сочувствует, держал наготове посольство с подарками, которому повелел быть
начеку и, установив, на чью сторону склоняется счастье, без промедления
сойтись с победителем. Поступать так же по отношению к собственным и
домашним делам, к которым невозможно отнестись безучастно и о которых нельзя
не иметь суждения, было бы своего рода изменой. Но не вмешиваться в эти дела
человеку, не занимающему никакой должности и не взявшему на себя поручений,
которые побуждали бы его действовать, я нахожу более извинительным (и все же
не прибегаю к этому извинению), чем в случае войн с чужеземцами, хотя в них
по нашим законам принимают участие только желающие. Однако и те, кто
полностью отдается междусобицам, могут вести себя настолько благоразумно и с
такою умеренностью, что грозе придется пронестись над их головой, не
причинив им вреда. Не было ли у нас оснований предполагать то же и в
отношении покойного епископа Орлеанского, сьера де Морвилье [11]? И среди
тех, кто доблестно занимается этим делом и ныне, я знаю людей, чье поведение
настолько безупречно и благородно, что они должны устоять на ногах, какие бы
бедствия и превратности ни обрушило на нас небо. Я считаю, что лишь королям
пристало распаляться гневом на королей, и потешаюсь над теми умниками,
которые с готовностью устремляются в столь неравную борьбу; с государем не
затевают личной ссоры, когда открыто и смело идут против него ради своей
чести и в соответствии со своим долгом; если он не любит подобного человека,
он поступает лучше, он уважает его. И в особенности отстаивание законов и
защита установившегося порядка содержит в себе нечто такое, что побуждает
даже посягающих на него в своих целях извинять, если не чтить, его
защитников.
Но не следует называть долгом - а мы это постоянно делаем - внутреннюю
досаду и недовольство, порождаемые корыстью и страстями личного свойства,
как нельзя называть смелостью предательское и злобное поведение. Такие люди
зовут рвением свою склонность к злобе и насилию; не сознание правоты своего
дела движет ими, а корысть: они разжигают войну не потому, что она
справедлива, но потому, что это - война.
Ничто не мешает поддерживать хорошие отношения с теми, кто враждует
между собой, и вести себя при этом вполне порядочно; выказывайте к тому и
другому дружеское расположение, пусть не совсем одинаковое, ибо оно
допускает различную меру, и уж во всяком случае достаточно сдержанное и не
влекущее вас в одну сторону так сильно, чтобы она могла располагать вами по
своему усмотрению; и еще: довольствуйтесь скромною мерою их благосклонности
и, оказавшись в мутной воде, не норовите ловить в ней рыбку.
Другой способ, а именно: предлагать всего себя и тому и другому, -
столь же неразумен, сколь и бессовестен. Уверен ли тот, кому вы предаете
другого, равным образом благоволящего к вам, что вы не проделаете в свою
очередь того же самого с ним? Он считает вас дурным человеком и, пока
слушает ваши речи, использует вас в своих видах и с помощью вашей
бесчестности обделывает свои дела, ибо двуличные люди полезны тем, что они
могут дать, но надо стараться при этом, чтобы сами они получили как можно
меньше.
Я не говорю одному того, чего не мог бы в свое время сказать другому,
лишь слегка изменив ударение, и я сообщаю ему вещи либо несущественные, либо
общеизвестные, либо такие, которые могут пойти на пользу обоим. Нет такой
выгоды, ради которой я позволил бы себе обманывать их. Доверенное моему
молчанию я свято храню про себя, но на хранение беру лишь самую малость;
ведь беречь тайны государя, которые тебе ни к чему, докучное и тяжелое
бремя. Я охотно иду на то, чтобы они доверяли мне только немногое, но
безоговорочно верили всему, что бы я им ни принес. Я всегда знал больше, чем
мне хотелось.
Откровенная речь, подобно вину и любви, вызывает в ответ такую же
откровенность.
Филиппид, по-моему, мудро ответил царю Лисимаху [12], который спросил
его: "Что из моего добра желал бы ты получить?" - "Все, что тебе будет
угодно, лишь бы то не были твои тайны". Я вижу, что всякий досадует, если от
него утаивают самую сущность дела, которое ему поручено, и скрывают
какую-нибудь заднюю мысль. Что до меня, то я бываю доволен, когда мне
сообщают не больше того, что поручают сделать, и вовсе не жажду, чтобы моя
осведомленность лишала меня права говорить и затыкала мне рот. Если я
предназначен служить орудием обмана, пусть это будет, по крайней мере, без
моего ведома. Я не хочу, чтобы меня принимали за усердного и исполнительного
слугу, готового предать все и всех. Кто недостаточно верен себе самому, тому
простительно не соблюдать верности и своему господину.
Но ведь именно государи-то и не довольствуются преданностью наполовину
и пренебрегают услугами, оказываемыми в определенных границах и на
определенных условиях. Этой беде ничем не поможешь; я искренно объявляю им,
до каких пределов я с ними, ибо я могу быть только рабом разума, да и то это
не всегда мне удается. Что до них самих, то они неправы, требуя от
свободного человека такого же подчинения и такой же покорности, как от того,
кого они создали и купили и чья судьба теснейшим и неразрывным образом
связана с их судьбой. Законы сняли с меня тягостную заботу: они сами избрали
для меня партию и дали мне господина; любая другая власть и прочие
обязательства не более чем относительны и должны отступить на второй план.
Само собой разумеется, что если чувства увлекут меня в противоположную
сторону, я вовсе не должен за ними последовать; воля и желания создают себе
собственные законы, но наши поступки должны подчиняться общественным
установлениям.
Этот мой образ действия несколько расходится с общепринятым; он не
может повести к далеко идущим последствиям и непригоден на длительный срок:
даже сама невинность не сумела бы, живя среди нас, обойтись без притворства
и вести дела, не прибегая ко лжи. Вот почему общественные обязанности мне не
по нраву; все, что требуется от меня моим положением, я неукоснительно
выполняю, стараясь делать это по возможности неприметнее. Еще в детстве меня
приневолили заниматься делами этого рода, и я неплохо справлялся с ними,
постаравшись, однако, избавиться от них как можно скорее. Впоследствии я не
раз избегал браться за них, соглашаясь на это лишь изредка, и никогда не
стремился к ним, повернувшись спиной к честолюбию; и если я повернул спину
не совсем так, как гребцы, продвигающиеся к цели своего плаванья задом, то
все же я сделал это настолько, что не погряз в них, хотя обязан этим в
меньшей степени своей воле, чем благосклонной судьбе. Но существуют пути
служения обществу, менее претящие мне и более соразмерные с моими
возможностями, и я знаю, что, если бы судьба в свое время открыла мне эти
пути ко всеобщему уважению, я пренебрег бы доводами рассудка и последовал ее
зову.
Те, кто вопреки моему мнению о себе имеют обыкновение утверждать, будто
то, что я в своей натуре называю искренностью, простотою и
непосредственностью, на самом деле - ловкость и тонкая хитрость и что мне
свойственны скорее благоразумие, чем доброта, скорее притворство, чем
естественность, скорее умение удачно рассчитывать, чем удачливость, - не
столько бесчестят меня, сколько оказывают мне честь. Но они, разумеется,
считают меня чересчур уж хитрым, и того, кто понаблюдал бы за мной вблизи, я
охотно признаю победителем, если он не вынужден будет признать, что вся их
мудрость не может предложить ни одного правила, которое научило бы
воссоздавать такую же естественную походку и сохранять такую же
непринужденность и беспечную внешность - всегда одинаковую и невозмутимую -
на дорогах столь разнообразных и извилистых; если он не признает также, что
все их старания и уловки не сумеют научить их тому же. Путь истины -
единственный, и он прост; путь заботящихся о своей выгоде или делах, которые
находятся на их попечении, - раздвоен, неровен, случаен. Я нередко
сталкивался с поддельной, искусственной непосредственностью, силившейся -
чаще всего безуспешно - выдать себя за настоящую. Уж очень напоминает она
осла Эзоповой басни [13], который, подражая собаке, положил от полноты
чувств передние ноги на плечи своего хозяина, но в то время как собаку
вознаградили за это приветствие ласками, бедному ослу досталось в награду
двойное количество палок. Id maxime quemque decet quod est cuiusque suum
maxime. {Всякому больше всего подобает то, что больше всего ему свойственно
[14](лат.).} Я не пытаюсь отказывать обману в его правах - это означало бы
плохо понимать жизнь: я знаю, что он часто приносил пользу и что большинство
дел человеческих существует за его счет и держится на нем. Бывают пороки,
почитаемые законными; бывают хорошие или извинительные поступки, которые тем
не менее незаконны.
Правосудие как таковое, естественное и всеобщее, покоится на других,
более благородных основах, чем правосудие частное, национальное,
приспособленное к потребностям государственной власти: Veri iuris
germanaeque iustitiae solidam et expressam effigiem nullam tenemus; umbra et
imaginibus utimur {Мы не обладаем твердым и четким представлением об
истинном праве и подлинном правосудии; мы довольствуемся тенью и призраками
[15] (лат.).}, - так что мудрец Дандамис, выслушав прочитанные при нем
жизнеописания Сократа, Пифагора и Диогена [16], счел их людьми великими во
всех отношениях, но порабощенными своим чрезмерным преклонением перед
законами; одобряя законы и следуя им, истинная добродетель утрачивает
немалую долю своей изначальной твердости и неколебимости, и много дурного
творится не только с их разрешения, но и по их настоянию. Ех
senatusconsultis plebisquescitis scelera exercentur {На основании
постановлений сената и решений народа творятся преступления [17] (лат.).}. Я
следую общепринятому между людьми языку, а он проводит различие между
полезным и честным, называя иные естественные поступки, не только полезные,
но и насущно необходимые, грязными и бесчестными.
Но остановимся на одном примере предательства. Два претендента на
фракийское царство затеяли спор о своих правах на него. Император помешал им
прибегнуть к оружию. Тогда один из них, делая вид, будто жаждет дружеского
соглашения с соперником, которое может быть достигнуто при личном свидании,
пригласил его к себе на пир и, когда тот прибыл к нему, повелел схватить его
и убить. Справедливость требовала от римлян, чтобы они покарали столь
гнусное злодеяние, но сделать это обычным путем им мешали препятствия
всякого рода, и так как тут нельзя было обойтись без войны и без риска, они
не побрезговали предательством. Ради полезного они пошли на нечестное.
Подходящим человеком для этого оказался некий Помпоний Флакк; прикрываясь
лживыми речами и уверениями, он завлек преступника в расставленные ему силки
и, вместо обещанного почета и милостей, заковал его в цепи и отослал в Рим
[18]. Один предатель предал другого, что случается не так уже часто, ибо они
настолько исполнены недоверия ко всему и ко всем, что поймать их при помощи
применяемых ими же уловок - дело нелегкое, и мы это испытали на печальном
опыте недавнего прошлого.
Пусть, кто хочет, делается Помпонием Флакком - таких, кто захотел бы
сделаться им, сколько угодно. Что до меня, то и моя речь и моя честность и
все остальное во мне составляют единое целое; их высшее стремление - служить
обществу; я считаю это непреложным законом. Но если бы мне приказали взять
на себя обязанности судьи и заниматься разбором тяжб, я бы ответил: "Я
ничего в этом не смыслю"; или обязанности начальника землекопов, роющих
траншеи для войска, я бы сказал: "Я призван к более достойной роли"; равным
образом, и тому, кто пожелал бы воспользоваться мною для лжи, предательства
и вероломства, ожидая от меня какой-нибудь важной услуги, или для убийства и
отравления неугодных ему людей, я бы сказал: "Если я кого-нибудь обокрал или
ограбил, отправьте меня немедленно на галеры". Ибо честному человеку
позволительно говорить в том же духе, в каком говорили лакедемоняне с
нанесшим им поражение Антипатром, когда обсуждали с ним условия мира: "Ты
можешь навязать нам любые, какие только ни пожелаешь, тяжелые и
разорительные повинности, но навязывать постыдные и бесчестные - и не
пытайся: ты зря потеряешь время" [19]. Всякий должен дать себе самому такую
же клятву, какую египетским царям торжественно давали назначаемые ими судьи,
а именно, что они не пойдут наперекор своей совести даже по царскому
повелению [20]. Мы откровенно презираем и осуждаем поручения известного
рода; кто возлагает на нас подобные поручения, тот тем самым выносит нам
приговор и, если мы способны это понять, налагает на нас тяжкий груз и
оковы. Насколько общественные дела улучшаются в таких случаях благодаря
вашему участию в них, настолько же ухудшаются ваши; чем лучше вы выполняете
подобное поручение, тем больший ущерб наносите самому себе. И вовсе не будет
внове, а порой, пожалуй, в какой-то мере и справедливо, если вас покарает за
ваши услуги тот же, кто использовал вас в своих целях. Вероломство может
быть иногда извинительным; но извинительно оно только тогда, когда его
применяют, чтобы наказать и предать вероломство.
Известно сколько угодно предательств, которые были не только
отвергнуты, но и наказаны теми, в чьих интересах они предпринимались. Кто не
знает приговора Фабриция врачу Пирра [21]? Но бывало и так, что повелевший
совершить предательство сам же и расправлялся с тем, кого он использовал,
ибо он перестал доверять предателю и не хотел оставлять за ним столь
непомерной власти и ему становились омерзительны раболепие и покорность,
столь безграничные и столь подлые.
Ярополк, великий князь Русский, подкупил одного венгерского дворянина,
поручив ему предательски умертвить польского короля Болеслава или, по
меньшей мере, предоставить русским возможность причинить ему какой-нибудь
существенный вред. Этот дворянин, ведя себя, как подобает честному человеку,
стал с еще большим усердием служить польскому королю и сделался членом его
совета и одним из самых близких к нему людей. Добившись этого высокого
положения, он дождался удобного случая и в отсутствие своего государя
впустил русских в Вислицу, большой и богатый город, который они разграбили и
сожгли дотла, перебив при этом без различия пола и возраста не только всех
его обитателей, но и большое число окрестных дворян, вызванных в город
предателем именно ради этого. Ярополк, утолив жажду мщения и удовлетворив
гнев, который не был, впрочем, безосновательным (ибо и Болеслав нанес ему
тяжкое оскорбление, сделав с ним приблизительно то же), и пресытившись
плодами упомянутого предательства, увидел его ничем не прикрытую гнусность;
рассмотрев его холодным и трезвым, не смущенным больше страстями взглядом,
он почувствовал такие угрызения совести и такое раскаяние, что приказал
выколоть глаза и отрезать язык и срамные части тому, кто был
непосредственным виновником происшедшего [22].
Антигон убедил воинов аргираспидов предать в его руки Евмена, их
верховного военачальника и его противника; но едва они его выдали и он
повелел его умертвить, как ему вздумалось стать вершителем божественного
возмездия и покарать столь подлое преступление; отослав предателей к
правителю этой провинции, он строго-настрого наказал ему погубить и
истребить их любыми способами. И вышло так, что из большого числа этих
воинов ни один не ступил больше на македонскую землю [23]. Чем лучше они ему
послужили, тем отвратительнее в его глазах был их поступок и тем строже
надлежало их наказать.
Раб, открывший убежище, где скрывался его господин Публий Сульпиций,
немедленно получил свободу, как было предусмотрено в проскрипциях Суллы, но,
став свободным, был тотчас же сброшен с Тарпейской скалы, что было
предусмотрено законами государства [24]. Таких предателей вешали с кошельком
на шее, в котором была их плата. Воздав должное частной и ограниченной
справедливости, воздавали вслед за тем должное и справедливости как таковой.
Махмуд Второй, видя в своем младшем брате возможного соперника и желая
по этой причине избавиться от него - дело в их роду обычное, -
воспользовался услугами одного из своих приближенных военачальников, который
и удушил Махмудова брата, заставив его проглотить сразу слишком много воды.
После того как с этим было покончено, Махмуд во искупление столь