Страница:
достичь, опираясь на свойства моего характера. Область, лежащая посередине,
- средоточие бурь; обе крайние - философов и деревенского люда - могут между
собой поспорить, какая из них спокойнее и счастливее:
Felix qui potuit rerum cognoscere cusas,
Atque metus omres et inexorabile fatum
Subiecit pedibus, strepitumque Acherontis avari.
Fortunatus et ille deos qui novit agrestes,
Panaque, Silvanumque senem, Nymphasque sorores.
{Счастлив, кто мог познать причины вещей и пренебречь всевозможными
страхами и неумолимой судьбой и рокотом жадного Ахерона; счастлив и тот, кто
знает сельских богов, и Пана, и старца Сильвана, в сестер Нимф [52] (лат.).}
Все на свете рождается слабым и нежным. Тем не менее с самого начала
следует глядеть в оба, ибо подобно тому как вследствие незначительности
какого-нибудь явления мы не находим в нем ни малейшей опасности, точно так
же, когда оно наберет силы, мы не найдем против него средства. Дав волю
своему честолюбию, я бы наткнулся на миллионы препон, и справляться с ними
мне бы всякий день стоило гораздо больше труда, нежели затраченный мною на
обуздание этой естественной склонности, которая ставила бы меня перед такими
препонами:
iure perhorrui
Late conspicuum tollere verticem.
{Я с достаточным основанием опасаюсь поднимать голову в обращать на
себя внимание [53] (лат.).}
Всякая деятельность на общественном поприще подвергается крайне
противоречивому и произвольному истолкованию, потому что о ней судит слишком
много голов. Некоторые считают, что, пребывая в должности мэра (я рад
сказать несколько слов и об этом, и не потому, что речь пойдет о чем-то
заслуживающем внимания, а потому, что они помогут полнее обрисовать, как я
веду себя в подобных делах), так вот, некоторые считают, что, пребывая в
названной должности, я показал себя человеком, который с трудом
раскачивается и у которого холодное сердце; и они, возможно, не так уж
далеки от истины. Я всегда стараюсь хранить спокойствие и в душе и в мыслях.
Cum semper natura, tum etiam aetate iam quietus {Всегда спокойный по
природе, а теперь и вследствие моего возраста [54] (лат.).}. И если под
воздействием какого-нибудь неожиданного и сильного впечатления они все же
иногда распускаются и безобразничают, то, по правде говоря, это у меня
получается не намеренно. Такая врожденная вялость не может, однако, служить
доказательством умственной немощности (ведь нерадивость и неразумие - вещи,
конечно, разные) и еще меньше - бесчувственности и неблагодарности по
отношению к жителям нашего города, которые сделали все, что только было в их
силах, дабы почтить меня этим высоким постом, и тогда, когда я был им совсем
не известен, и позже, переизбрав меня на второй срок, сделали для меня еще
больше, чем когда избрали впервые. Я желаю им всего самого наилучшего, и
будь в этом настоятельная нужда, я бы, разумеется, ничего не пожалел, служа
им. За них я тревожился не меньше, чем за самого себя. Это славный народ,
воинственный и благородный, готовый, однако, к повиновению и дисциплине и
способный совершить много хорошего, если им соответствующим образом
руководят. Говорят и о том, что мое пребывание в должности мэра не отмечено
ничем сколько-нибудь значительным и не оставило заметных следов. Ну что ж,
это неплохо; меня обвиняют в бездеятельности в такое время, когда почти все
одержимы зудом делать чересчур много.
Если мне что-нибудь по сердцу, я горячо берусь за это. Но такое
напряжение не в ладу с постоянством. Кто хочет меня использовать
соответственно моим склонностям, пусть поручит дела, требующие силы
характера и свободолюбия, такие дела, которые можно выполнить, идя прямою
дорогой, и за короткий срок: тут я кое-что смогу сделать; но если дело
предстоит затяжное, щепетильное, хлопотливое, для которого обязательны
ловкость и изворотливость, и к тому же запутанное, то этот человек поступит
гораздо правильнее, обратившись к кому-либо другому.
Всякая крупная должность не так уж трудна. Я готов был бы работать
несколько напряженнее, если бы в этом была действительная необходимость. Ибо
в моих возможностях сделать кое-что сверх того, что я делаю и чего не люблю
делать. Насколько мне известно, я не упустил ничего такого, что, по моему
разумению, составляло мой долг. Я забывал совершать лишь те поступки,
которые честолюбие примешивает к нашему долгу и прикрывает его именем.
Обычно это то, что дает пищу глазам и ушам и нравится людям, привлекая их не
самой сущностью, а внешностью. Если до них не доносится шум, им кажется, что
тут сонное царство. Мои склонности противоположны склонностям любителей
шума. Я предпочел бы пресечь волнение, не волнуясь, и покарать беспорядки,
не впадая в тревогу. Если мне нужно выказать гнев и горячность, я прибегаю к
притворству, надевая на себя маску. Характер у меня вялый, и я скорее
равнодушен, чем черств. Я не обвиняю высших должностных лиц, дремлющих на
своих постах, если дремлют также и их подчиненные; да что там - дремлют и
сами законы. Что до меня, то я поклонник жизни как бы скользящей,
малоприметной, немой, neque summissam et abiectam, neque se efferentem {Не
подчиненной и не низменной, но и не бросающейся в глаза [55] (лат.).}. Так
хочет моя судьба. Я происхожу из рода, который струился из поколения в
поколение без блеска и без треволнений и испокон века горд главным образом
своею порядочностью.
Мои соотечественники до того тщеславны и суетливы, что даже не замечают
таких неярких и не бросающихся в глаза человеческих качеств, как доброта,
умеренность, уравновешенность, постоянство и другие тому подобные.
Шероховатые предметы мы хорошо ощущаем, а вот что касается гладких, то,
прикасаясь к ним, мы их, можно сказать, не чувствуем; болезнь также
ощущается нами, а здоровье или вовсе или почти вовсе не ощущается; и так со
всем, что елеем нас поливает, в отличие от того, что за горло хватает.
Выносить на площадь исполнение дела, которое можно выполнить в канцелярии,
совершить его в полдень на ярком свету, хотя оно могло быть выполнено
предыдущею ночью, ревниво стремиться делать все самолично, хотя сослуживец
может сделать то же самое нисколько не хуже, означает действовать ради
собственной славы и личных выгод, а не ради общего блага. Так, например,
поступали греческие хирурги, производившие операции на помостах, на глазах у
прохожих, дабы увеличить приток пациентов и свою выручку [56]. Иные люди
считают, что разумные распоряжения могут быть поняты только под звуки анфар.
Честолюбие - порок не для мелких людишек и не для усилий такого
размаха, как наши. Александру говорили: ваш отец оставит вам могущественную
державу, благоденствующую и мирную. Но этот мальчик завидовал победам своего
отца и справедливости его управления. Он не пожелал бы властвовать и надо
всем миром, достанься ему такое владычество спокойно и без войны [57].
Алкивиад у Платона - молодой, красивый, богатый, знатный, превосходный
ученый - предпочитает умереть, чем остановиться на том, что у него есть
[58]. Эта болезнь, пожалуй, простительна душе столь сильной и столь
одаренной. Но когда жалкие, карликовые душонки пыжатся и лопаются от спеси и
думают, что, решив правильно какое-нибудь судебное дело или поддерживая
порядок среди стражников у каких-нибудь ворот города, они покрывают славою
свое имя, то чем выше они надеются на этом основании задрать голову, тем
больше выставляют напоказ свою задницу. Эти малые подвиги лишены плоти и
жизни; рассказ о них замрет на первых устах и не уйдет дальше перекрестка
двух улиц. Поговорите об этом, не стесняясь, с вашим сыном и вашим слугой,
как тот древний, который, за неимением иного слушателя своей похвальбы,
чванился перед служанкой, восклицая: "О Перетта, до чего же у тебя
доблестный и умелый хозяин!" [59]. На худой конец поговорите о том же с
самим собой, как один мой знакомый советник, который, излившись целым морем
параграфов своей речи, бесконечно тягучей и столь же бездарной, удалился в
отхожее место Дворца Правосудия и там, как слышали, в здравом уме и полной
памяти бормотал: Non nobis, domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam {Не
нам, господи, не нам, но имени твоему дай славу [60] (лат.).}. Кто не может
сделать иначе, тот пусть сам себе платит из своего же кошелька. Слава не
покупается по дешевке. Деяния редкостные и образцовые, которые ею по
справедливости вознаграждаются, не потерпели бы общества бесчисленной толпы
мелочных повседневных дел и делишек. Мрамор вознесет ваши заслуги, если вы
починили кусок городской стены или расчистили общественную канаву, на такую
высоту, на какую вам будет угодно, но здравомыслящие люди не сделают этого.
Молва не следует, по пятам за всяким хорошим поступком, если с ним не
сопряжены трудности и он не выделяется своей исключительностью. Даже
простого уважения, по мнению стоиков, заслуживают далеко не все
добросовестные поступки, и они не хотят, чтобы одобрительно отзывались о
человеке, который, соблюдая воздержанность, отказывается от старой
распутницы с гноящимися глазами [61]. Люди, хорошо знавшие, какими
блестящими качествами отличался Сципион Африканский, отнимают у него
похвалы, расточаемые ему Панэцием за то, что он не принимал подношений, так
как похвалы этого рода относятся не столько к нему, сколько ко всему его
веку [62].
Наши наслаждения под стать нашей судьбе; так давайте же не будем
зариться на чужие, на те, что подобают величию. Наши для нас естественнее, и
чем они низменнее, тем они основательнее и надежнее. Раз мы не можем
отказаться от честолюбия по велению совести, давайте откажемся от него хотя
бы из честолюбия. Давайте презрим эту жажду почета и славы, низменную,
заставляющую нас выпрашивать их у людей всякого сорта, - Quae est ista laus
quae possit e macello peti {Чего стоит слава, которая может быть приобретена
на рынке? [63] (лат.).}? - прибегая к способам мерзким и отвратительным и
платя за них любой ценой. Пребывать в подобной чести - бесчестие. Давайте
научимся жаждать не большей славы, чем та, что для нас достижима.
Раздуваться от восхищения собою самим после всякого полезного, но ничем не
выдающегося поступка пристало лишь тем, для кого и такой поступок - нечто
редкое и необычное и которые норовят получить за него цену, в какую он им
самим обошелся. И чем больше шума поднимают вокруг того или иного хорошего
дела, тем меньшего оно стоит в моих глазах, так как во мне рождается
подозрение, что оно совершено скорее ради того, чтобы вокруг него поднялся
шум, чем из-за того, что оно хорошее: выставленное напоказ, оно уже
наполовину оплачено. Но поступки, которые, выскользнув из рук того, кто их
совершает как бы совсем невзначай и безо всякой шумихи, будут впоследствии
выделены каким-нибудь порядочным человеком и, извлеченные им из тьмы,
выставлены на свет единственно по причине своих достоинств, - такие поступки
гораздо чище и привлекательнее: Mihi quidem laudabiliora videntur omnia,
quae sine venditatione et sine populo teste fiunt {Мне представляется более
похвальным все то, что совершается без хвастовства и не на глазах у народа
[64] (лат.).}, говорит самый прославленный человек на свете [65] .
От меня требовалось лишь сохранять и поддерживать, а это - дела
довольно незначительные и незаметные. Вводить новшества - в этом,
действительно, много настоящего блеска, но отваживаться на них - вещь в наши
дни совершенно запретная; ведь они и без того одолевают нас со всех сторон,
и нам только и остается, что защищаться от них. Воздерживаться от действий -
подчас столь же благородно, как действовать, но такое поведение менее на
виду; и то немногое, чего я и вправду стою, я стою только благодаря заслугам
по этой части. Короче говоря, события, имевшие место во время моего
пребывания в должности, соответствовали моему складу характера, и за это я
им приношу превеликую благодарность. Существует ли кто-нибудь, страстно
желающий заболеть, чтобы доставить своему врачу практику, и не заслуживает
ли порки врач, который страстно желал бы нашествия на нас моровой язвы,
чтобы пустить в ход свое лекарское искусство? Я никогда не склонялся к такой
недозволительной, но тем не менее постоянно встречающейся игре воображения,
как, например, страстно желать, чтобы разразившаяся в нашем городе смута и
неурядицы в городских делах возвеличили и прославили мое управление ими: я
от всей души и изо всех сил пекся о том, чтобы они процветали и ничто не
могло замутить спокойное их течение. Кто не захочет воздать мне
благодарность за порядок, за благословенное и ничем не нарушаемое
спокойствие, царившее при мне в городе, тот все же не сможет лишить меня
причитающейся мне в этом доли, которая зовется моим везением. И я уж так
сотворен, что мне столько же по душе быть счастливым, как мудрым, и столько
же - быть обязанным всеми своими успехами только милости божьей, как своему
собственному вмешательству в них. Я достаточно красноречиво расписал людям
мою неспособность к руководству общественными делами. Но во мне есть и нечто
худшее, чем эта моя неспособность, и это худшее - то, что она меня вовсе не
огорчает и я вовсе не жажду от нее исцелиться, принимая во внимание образ
жизни, к которому я себя предназначил. Я нисколько не удовлетворен своей
деятельностью, но я добился, по крайней мере, того, что сам себе обещал, и
намного превзошел свои обещания тем, кому я был обязан служить, ибо в моих
правилах обещать несколько меньше, чем я могу и надеюсь исполнить. Я
убежден, что никого не обидел и не оставил по себе ненависти. Ну, а оставить
по себе сожаления и пылкие чувства, этого я - могу сказать с полной
откровенностью - никогда и не жаждал:
mene huic confidere monstro,
Mene salis placidi vultum fluctusque quietos
Ignorare?
{Мне ли верить в подобное чудо? Мне ли не знать, что таится за гладкой
поверхностью моря и обликом спокойно катящихся волн? [66] (лат.).}
Глава XI - О ХРОМЫХ
Года два или три тому назад во Франции календарный год сократили на
десять дней. Сколько перемен должно было последовать за этой реформой!
Казалось, и земля и небо должны были бы перевернуться. Однако же ничто со
своего места не сдвинулось; для моих соседей время посева и жатвы, время,
подходящее для их дел, счастливые и несчастливые дни - все это падает как
раз на те сроки, которые были от века установлены. Как ошибка в календаре
нами не ощущалась, так не ощущается и исправление: ведь все кругом так
недостоверно, а способность наша замечать то или иное так несовершенна, так
слаба, так притуплена. Говорят, что это исправление можно было произвести
гораздо менее хлопотным способом, отменив на протяжении ряда лет добавочные
дни високосных годов, всегда связанные с неудобством и неурядицей, до той
поры, пока вся эта задолженность не будет погашена (что введенным сейчас
исправлением достигнуто не было, так что мы и теперь на несколько дней
отстаем). Тот же способ оказался бы весьма действенным и на будущее время,
если было бы установлено, что по прошествии стольких-то лет добавочный день
отменяется: тогда наша ошибка ни при каких обстоятельствах не превышала бы
одних суток. У нас нет иного исчисления времени, как по годам. Весь мир
употребляет этот способ уже много веков, и тем не менее он еще не
окончательно упорядочен прежде всего потому, что мы постоянно пребываем в
неведении - какую форму придали ему на свой лад другие народы и как они им
пользуются. А может быть, как утверждают некоторые, светила небесные,
старея, опускаются ниже к нашей земле и повергают нас в сомнения насчет
длительности дней и годов? А насчет месяцев еще Плутарх говорил, что наука о
звездах в его время не могла точно определить движение луны [1]. Как удобно
нам при таких условиях вести летопись минувших событий и дел!
В данном случае я, как это со мной часто бывает, размышлял о том, какое
прихотливое и неосновательное орудие - человеческий разум. Мне постоянно
приходится наблюдать, что когда людей знакомишь с чем-либо, они задумываются
не над тем, насколько это само по себе верно, а забавляются отыскиванием его
основы: они пренебрегают вещами и увлекаются рассуждениями о причинах.
Забавные рассуждения! Подлинное понятие о причинах может иметь лишь тот, кто
направляет движение всех вещей, а не мы, которым дано лишь испытывать то или
иное, которым дано лишь пользоваться вещами по мере надобности, не проникая
в их происхождение и сущность. Тем, кому известны главнейшие свойства того
или иного вина, оно не становится вкуснее. Напротив: наши тело и дух
нарушают и ослабляют данное им право пользоваться миром вещей, когда
присовокупляют сюда еще свои мнения и рассуждения. Определять и знать - дело
правящего и господствующего; низшим, подчиненным, научающимся дано лишь
принимать и пользоваться. Но возвратимся к вопросу о том, что нам привычно.
Люди отмахиваются от явлений как таковых и принимаются дотошно исследовать
их причины и следствия. Обычно они начинают так: "Как это происходит?" А
надлежало бы выяснить: "Да происходит ли это на самом деле?" Ум наш способен
вообразить сотни других миров, изыскать их начала и способ их устройства.
Для этого не требуется никакого вещества, никакой основы. Пусть воображение
действует: на зыбком основании оно строит так же искусно, как на твердой
почве, из ничего - так же ловко, как из подлинно сущего,
dare pondus idonea fumo
{Способное придать тяжесть дыму [2] (лат.).}.
Я полагаю, что почти на всякий вопрос надо отвечать: не знаю. И я бы
часто прибегал к такому ответу, да не решаюсь: тотчас же подымается крик,
что так отвечают лишь по слабости ума и невежеству. И мне приходится обычно
заниматься болтовней вместе со всеми, рассуждать о всяких пустяках, в
которые я нисколько не верю. К этому следует добавить, что действительно
трудно просто-напросто отрицать то, что считается фактом, если не хочешь
прослыть записным спорщиком. А ведь немногие люди, особенно когда речь идет
о вещах, убедить в которых трудно, не станут утверждать, что они сами это
видели, или же ссылаться на таких свидетелей, чей авторитет заставляет
умолкнуть возражающего. Видя себя таким образом, мы якобы знаем основы и
причины вещей, никогда не существовавших. Так и спорит весь мир по поводу
тысячи вещей, коих все за и против одинаково ложны. Ita finitima sunt falsa
veris, ut in praecipitem locum non debeat se sapiens committere {Ложное до
того близко соседствует с истиной, что мудрец должен остерегаться столь
опасной близости [3] (лат.).}. Истина и ложь сходны обличием, осанкой,
вкусом и повадками: мы смотрим на них одними и теми же глазами. Я нахожу,
что мы не только малодушно поддаемся обману, но и сами стремимся и жаждем
попасть в его сети. Мы очень охотно даем себя опутать тщеславию, столь
свойственному нашей природе.
За свою жизнь я неоднократно видел, как рождались чудеса. Даже в том
случае, если они, едва успев родиться, снова превращаются в ничто, мы имеем
возможность предугадывать, что получилось бы, если бы они выжили. Ибо нужно
лишь ухватиться за свободный конец нити, и тогда размотаешь, сколько
понадобится. Между ничем и ничтожнейшей из существующих в мире вещей
расстояние большее, чем между этой ничтожнейшей и величайшей. Так вот, те,
кто первыми прослышали о некоем удивительном явлении и начинают повсюду
трезвонить о нем, отлично чувствуют, встречая недоверие, где в их
утверждениях слабое место, и всячески стараются заделать прореху, приводя
ложные свидетельства. Кроме того, insita hominibus libidine alendi de
industria rumores {Из-за свойственной людям страсти умышленно распространять
слухи [4] (лат.).}, мы, естественно, считаем долгом совести вернуть то, что
нам ссудили, без каких-либо изъятий, а также и не без добавлений со своей
стороны. Спервоначалу чье-то личное заблуждение становится общим, а затем уж
общее заблуждение становится личным. Вот и растет эта постройка, к которой
каждый прикладывает руку так, что самый дальний свидетель события
оказывается осведомленным лучше, чем непосредственный, а последний человек,
узнавший о нем, - гораздо более убежденным, чем первый. Все это происходит
самым естественным образом, ибо каждый, кто во что-то поверил, считает актом
великодушия убедить в том же другого человека и ради этого, не смущаясь,
добавляет кое-что собственного сочинения, если, по его мнению, это
необходимо, чтобы во всеоружии встретить сопротивление другого и справиться
с непониманием, которое тому, по ему мнению, свойственно.
Даже я сам, считающий долгом совести не лгать и не очень заботящийся о
том, чтобы придавать особый вес и авторитет своим словам, замечаю, однако
же, когда о чемлибо рассказываю, что достаточно мне распалиться от
возражений или даже от своего собственного увлечения рассказом, - и я
начинаю украшать и раздувать то, о чем у меня идет речь, повышая голос,
жестикулируя, употребляя сильные и впечатляющие выражения и даже кое-что
преувеличивая и добавляя, не без ущерба для первоначальной истины. Но делаю
я это, соблюдая все же одно условие: первому, кто меня отрезвит и потребует
лишь голой и чистой правды, я, презрев все свои усилия, скажу ее без
малейших преувеличений, без каких-либо украшений велеречивости. Речь моя,
обычно очень живая и громкая, охотно впадает в гиперболы.
Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно шире
распространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом,
мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшим
доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее
уверовал, огромную толпу, в которой безумцы до такой степени превышают -
количественно - умных людей. Quasi vero quicquam sit tam valde, quam nil
sapere vulgare {Словно есть что-то несомненнее, чем невежество толпы [5]
(лат.).}.
Sanitatis patrocinium est, insanientium turba {Благоразумию должно
руководить, ибо неразумных - толпы [8] (лат.).}. Трудное дело - сохранить в
неприкосновенности свое суждение, когда общепринятые взгляды оказывают такое
давление на него. Сперва предмет разговора убеждает простаков, после них
убежденность, поддержанная численностью уверовавших и древностью
свидетельств, распространяется и на людей весьма умных. Я же лично если в
чем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану также
судить о воззрениях на основании их древности.
Недавно один из наших принцев, которого подагра лишила приятной
наружности и веселого расположения духа, прослышал о чудесах некоего
священника, словами и движениями рук исцелявшего все болезни, и дал себя
убедить настолько, что предпринял дальнее путешествие, чтобы до него
добраться. Силой воображения он так воздействовал на свои ноги, что на
несколько часов боль утихла, и они стали служить ему, как давно уже не
служили. Произойди то же самое еще пять или шесть раз, и все признали бы,
что чудо это стало несомненным фактом. Впоследствии чудотворец оказался
таким простаком, а действия его столь безыскусственными, что он был признай
недостойным какой-либо кары. Так поступали бы при подобных обстоятельствах в
большинстве случаев, если бы проникали в самую их сущность. Miramur ex
intervallo fallentia {Смотря на обманчивую вещь издали, мы часто восхищаемся
ею [7] (лат.).}. Часто взгляду нашему предстают издали удивительные образы,
которые исчезают, едва к ним приблизишься. Nunquam ad liquidum fama
perducitur {Слава никогда не склоняется к бесспорному [8] (лат.).}.
Диву даешься, как незначительны основания и легковесны причины,
производящие столь глубокое впечатление. Именно потому и трудно отдать себе
в них отчет. Ибо, ища причин и следствий, достаточно существенных и весомых
для столь важного дела, теряешь из виду его действительные причины и
следствия: они кажутся слишком ничтожными. И, по правде сказать, для
подобных изысканий необходим исследователь крайне осторожный, внимательный и
тонкий, беспристрастный и незаинтересованный. До настоящего времени всякие
чудеса и сверхъестественные явления для меня оставались скрытыми. На этом
свете я не видел чудища более диковинного, чем я сам. К любой странности
привыкаешь со временем и благодаря постоянному с ней общению; но чем больше
я сам с собою общаюсь и себя познаю, тем больше изумляюсь своей
диковинности, тем меньше разбираюсь в том, что же я, собственно, такое.
Право порождать и производить всякого рода необычайные явления
принадлежит случаю. Оказавшись позавчера в одной деревне в двух лье от моего
имения, я обнаружил, что ее жители все еще взбудоражены чудом, которое здесь
недавно произошло и уже в течение нескольких месяцев волнует всю округу и
молва о котором доходит до соседних провинций, откуда начинают стекаться
сюда многочисленные толпы людей всякого состояния и положения. Один молодой
человек из местных однажды ночью у себя дома стал забавляться тем, что вещал
таким загробным голосом, будто был не человек, а некий дух; при этом он не
имел никакой иной цели, как только подшутить над односельчанами. Так как это
ему удалось сверх ожидания, он пожелал дать своей проказе больший размах и
для этого привлек в качестве помощницы одну из деревенских девок,
совершенную дурочку и тупицу. В конце концов, их оказалось трое, одинаково
юных и в равной степени нахальных. От вещаний в домашней обстановке они
перешли к публичным, прячась в церкви под алтарем, говоря только ночью и не
допуская, чтобы в это время зажигали свет. Сперва они говорили о покаянии и
грозили страшным судом (ибо этот предмет, всем внушающий уважение и
- средоточие бурь; обе крайние - философов и деревенского люда - могут между
собой поспорить, какая из них спокойнее и счастливее:
Felix qui potuit rerum cognoscere cusas,
Atque metus omres et inexorabile fatum
Subiecit pedibus, strepitumque Acherontis avari.
Fortunatus et ille deos qui novit agrestes,
Panaque, Silvanumque senem, Nymphasque sorores.
{Счастлив, кто мог познать причины вещей и пренебречь всевозможными
страхами и неумолимой судьбой и рокотом жадного Ахерона; счастлив и тот, кто
знает сельских богов, и Пана, и старца Сильвана, в сестер Нимф [52] (лат.).}
Все на свете рождается слабым и нежным. Тем не менее с самого начала
следует глядеть в оба, ибо подобно тому как вследствие незначительности
какого-нибудь явления мы не находим в нем ни малейшей опасности, точно так
же, когда оно наберет силы, мы не найдем против него средства. Дав волю
своему честолюбию, я бы наткнулся на миллионы препон, и справляться с ними
мне бы всякий день стоило гораздо больше труда, нежели затраченный мною на
обуздание этой естественной склонности, которая ставила бы меня перед такими
препонами:
iure perhorrui
Late conspicuum tollere verticem.
{Я с достаточным основанием опасаюсь поднимать голову в обращать на
себя внимание [53] (лат.).}
Всякая деятельность на общественном поприще подвергается крайне
противоречивому и произвольному истолкованию, потому что о ней судит слишком
много голов. Некоторые считают, что, пребывая в должности мэра (я рад
сказать несколько слов и об этом, и не потому, что речь пойдет о чем-то
заслуживающем внимания, а потому, что они помогут полнее обрисовать, как я
веду себя в подобных делах), так вот, некоторые считают, что, пребывая в
названной должности, я показал себя человеком, который с трудом
раскачивается и у которого холодное сердце; и они, возможно, не так уж
далеки от истины. Я всегда стараюсь хранить спокойствие и в душе и в мыслях.
Cum semper natura, tum etiam aetate iam quietus {Всегда спокойный по
природе, а теперь и вследствие моего возраста [54] (лат.).}. И если под
воздействием какого-нибудь неожиданного и сильного впечатления они все же
иногда распускаются и безобразничают, то, по правде говоря, это у меня
получается не намеренно. Такая врожденная вялость не может, однако, служить
доказательством умственной немощности (ведь нерадивость и неразумие - вещи,
конечно, разные) и еще меньше - бесчувственности и неблагодарности по
отношению к жителям нашего города, которые сделали все, что только было в их
силах, дабы почтить меня этим высоким постом, и тогда, когда я был им совсем
не известен, и позже, переизбрав меня на второй срок, сделали для меня еще
больше, чем когда избрали впервые. Я желаю им всего самого наилучшего, и
будь в этом настоятельная нужда, я бы, разумеется, ничего не пожалел, служа
им. За них я тревожился не меньше, чем за самого себя. Это славный народ,
воинственный и благородный, готовый, однако, к повиновению и дисциплине и
способный совершить много хорошего, если им соответствующим образом
руководят. Говорят и о том, что мое пребывание в должности мэра не отмечено
ничем сколько-нибудь значительным и не оставило заметных следов. Ну что ж,
это неплохо; меня обвиняют в бездеятельности в такое время, когда почти все
одержимы зудом делать чересчур много.
Если мне что-нибудь по сердцу, я горячо берусь за это. Но такое
напряжение не в ладу с постоянством. Кто хочет меня использовать
соответственно моим склонностям, пусть поручит дела, требующие силы
характера и свободолюбия, такие дела, которые можно выполнить, идя прямою
дорогой, и за короткий срок: тут я кое-что смогу сделать; но если дело
предстоит затяжное, щепетильное, хлопотливое, для которого обязательны
ловкость и изворотливость, и к тому же запутанное, то этот человек поступит
гораздо правильнее, обратившись к кому-либо другому.
Всякая крупная должность не так уж трудна. Я готов был бы работать
несколько напряженнее, если бы в этом была действительная необходимость. Ибо
в моих возможностях сделать кое-что сверх того, что я делаю и чего не люблю
делать. Насколько мне известно, я не упустил ничего такого, что, по моему
разумению, составляло мой долг. Я забывал совершать лишь те поступки,
которые честолюбие примешивает к нашему долгу и прикрывает его именем.
Обычно это то, что дает пищу глазам и ушам и нравится людям, привлекая их не
самой сущностью, а внешностью. Если до них не доносится шум, им кажется, что
тут сонное царство. Мои склонности противоположны склонностям любителей
шума. Я предпочел бы пресечь волнение, не волнуясь, и покарать беспорядки,
не впадая в тревогу. Если мне нужно выказать гнев и горячность, я прибегаю к
притворству, надевая на себя маску. Характер у меня вялый, и я скорее
равнодушен, чем черств. Я не обвиняю высших должностных лиц, дремлющих на
своих постах, если дремлют также и их подчиненные; да что там - дремлют и
сами законы. Что до меня, то я поклонник жизни как бы скользящей,
малоприметной, немой, neque summissam et abiectam, neque se efferentem {Не
подчиненной и не низменной, но и не бросающейся в глаза [55] (лат.).}. Так
хочет моя судьба. Я происхожу из рода, который струился из поколения в
поколение без блеска и без треволнений и испокон века горд главным образом
своею порядочностью.
Мои соотечественники до того тщеславны и суетливы, что даже не замечают
таких неярких и не бросающихся в глаза человеческих качеств, как доброта,
умеренность, уравновешенность, постоянство и другие тому подобные.
Шероховатые предметы мы хорошо ощущаем, а вот что касается гладких, то,
прикасаясь к ним, мы их, можно сказать, не чувствуем; болезнь также
ощущается нами, а здоровье или вовсе или почти вовсе не ощущается; и так со
всем, что елеем нас поливает, в отличие от того, что за горло хватает.
Выносить на площадь исполнение дела, которое можно выполнить в канцелярии,
совершить его в полдень на ярком свету, хотя оно могло быть выполнено
предыдущею ночью, ревниво стремиться делать все самолично, хотя сослуживец
может сделать то же самое нисколько не хуже, означает действовать ради
собственной славы и личных выгод, а не ради общего блага. Так, например,
поступали греческие хирурги, производившие операции на помостах, на глазах у
прохожих, дабы увеличить приток пациентов и свою выручку [56]. Иные люди
считают, что разумные распоряжения могут быть поняты только под звуки анфар.
Честолюбие - порок не для мелких людишек и не для усилий такого
размаха, как наши. Александру говорили: ваш отец оставит вам могущественную
державу, благоденствующую и мирную. Но этот мальчик завидовал победам своего
отца и справедливости его управления. Он не пожелал бы властвовать и надо
всем миром, достанься ему такое владычество спокойно и без войны [57].
Алкивиад у Платона - молодой, красивый, богатый, знатный, превосходный
ученый - предпочитает умереть, чем остановиться на том, что у него есть
[58]. Эта болезнь, пожалуй, простительна душе столь сильной и столь
одаренной. Но когда жалкие, карликовые душонки пыжатся и лопаются от спеси и
думают, что, решив правильно какое-нибудь судебное дело или поддерживая
порядок среди стражников у каких-нибудь ворот города, они покрывают славою
свое имя, то чем выше они надеются на этом основании задрать голову, тем
больше выставляют напоказ свою задницу. Эти малые подвиги лишены плоти и
жизни; рассказ о них замрет на первых устах и не уйдет дальше перекрестка
двух улиц. Поговорите об этом, не стесняясь, с вашим сыном и вашим слугой,
как тот древний, который, за неимением иного слушателя своей похвальбы,
чванился перед служанкой, восклицая: "О Перетта, до чего же у тебя
доблестный и умелый хозяин!" [59]. На худой конец поговорите о том же с
самим собой, как один мой знакомый советник, который, излившись целым морем
параграфов своей речи, бесконечно тягучей и столь же бездарной, удалился в
отхожее место Дворца Правосудия и там, как слышали, в здравом уме и полной
памяти бормотал: Non nobis, domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam {Не
нам, господи, не нам, но имени твоему дай славу [60] (лат.).}. Кто не может
сделать иначе, тот пусть сам себе платит из своего же кошелька. Слава не
покупается по дешевке. Деяния редкостные и образцовые, которые ею по
справедливости вознаграждаются, не потерпели бы общества бесчисленной толпы
мелочных повседневных дел и делишек. Мрамор вознесет ваши заслуги, если вы
починили кусок городской стены или расчистили общественную канаву, на такую
высоту, на какую вам будет угодно, но здравомыслящие люди не сделают этого.
Молва не следует, по пятам за всяким хорошим поступком, если с ним не
сопряжены трудности и он не выделяется своей исключительностью. Даже
простого уважения, по мнению стоиков, заслуживают далеко не все
добросовестные поступки, и они не хотят, чтобы одобрительно отзывались о
человеке, который, соблюдая воздержанность, отказывается от старой
распутницы с гноящимися глазами [61]. Люди, хорошо знавшие, какими
блестящими качествами отличался Сципион Африканский, отнимают у него
похвалы, расточаемые ему Панэцием за то, что он не принимал подношений, так
как похвалы этого рода относятся не столько к нему, сколько ко всему его
веку [62].
Наши наслаждения под стать нашей судьбе; так давайте же не будем
зариться на чужие, на те, что подобают величию. Наши для нас естественнее, и
чем они низменнее, тем они основательнее и надежнее. Раз мы не можем
отказаться от честолюбия по велению совести, давайте откажемся от него хотя
бы из честолюбия. Давайте презрим эту жажду почета и славы, низменную,
заставляющую нас выпрашивать их у людей всякого сорта, - Quae est ista laus
quae possit e macello peti {Чего стоит слава, которая может быть приобретена
на рынке? [63] (лат.).}? - прибегая к способам мерзким и отвратительным и
платя за них любой ценой. Пребывать в подобной чести - бесчестие. Давайте
научимся жаждать не большей славы, чем та, что для нас достижима.
Раздуваться от восхищения собою самим после всякого полезного, но ничем не
выдающегося поступка пристало лишь тем, для кого и такой поступок - нечто
редкое и необычное и которые норовят получить за него цену, в какую он им
самим обошелся. И чем больше шума поднимают вокруг того или иного хорошего
дела, тем меньшего оно стоит в моих глазах, так как во мне рождается
подозрение, что оно совершено скорее ради того, чтобы вокруг него поднялся
шум, чем из-за того, что оно хорошее: выставленное напоказ, оно уже
наполовину оплачено. Но поступки, которые, выскользнув из рук того, кто их
совершает как бы совсем невзначай и безо всякой шумихи, будут впоследствии
выделены каким-нибудь порядочным человеком и, извлеченные им из тьмы,
выставлены на свет единственно по причине своих достоинств, - такие поступки
гораздо чище и привлекательнее: Mihi quidem laudabiliora videntur omnia,
quae sine venditatione et sine populo teste fiunt {Мне представляется более
похвальным все то, что совершается без хвастовства и не на глазах у народа
[64] (лат.).}, говорит самый прославленный человек на свете [65] .
От меня требовалось лишь сохранять и поддерживать, а это - дела
довольно незначительные и незаметные. Вводить новшества - в этом,
действительно, много настоящего блеска, но отваживаться на них - вещь в наши
дни совершенно запретная; ведь они и без того одолевают нас со всех сторон,
и нам только и остается, что защищаться от них. Воздерживаться от действий -
подчас столь же благородно, как действовать, но такое поведение менее на
виду; и то немногое, чего я и вправду стою, я стою только благодаря заслугам
по этой части. Короче говоря, события, имевшие место во время моего
пребывания в должности, соответствовали моему складу характера, и за это я
им приношу превеликую благодарность. Существует ли кто-нибудь, страстно
желающий заболеть, чтобы доставить своему врачу практику, и не заслуживает
ли порки врач, который страстно желал бы нашествия на нас моровой язвы,
чтобы пустить в ход свое лекарское искусство? Я никогда не склонялся к такой
недозволительной, но тем не менее постоянно встречающейся игре воображения,
как, например, страстно желать, чтобы разразившаяся в нашем городе смута и
неурядицы в городских делах возвеличили и прославили мое управление ими: я
от всей души и изо всех сил пекся о том, чтобы они процветали и ничто не
могло замутить спокойное их течение. Кто не захочет воздать мне
благодарность за порядок, за благословенное и ничем не нарушаемое
спокойствие, царившее при мне в городе, тот все же не сможет лишить меня
причитающейся мне в этом доли, которая зовется моим везением. И я уж так
сотворен, что мне столько же по душе быть счастливым, как мудрым, и столько
же - быть обязанным всеми своими успехами только милости божьей, как своему
собственному вмешательству в них. Я достаточно красноречиво расписал людям
мою неспособность к руководству общественными делами. Но во мне есть и нечто
худшее, чем эта моя неспособность, и это худшее - то, что она меня вовсе не
огорчает и я вовсе не жажду от нее исцелиться, принимая во внимание образ
жизни, к которому я себя предназначил. Я нисколько не удовлетворен своей
деятельностью, но я добился, по крайней мере, того, что сам себе обещал, и
намного превзошел свои обещания тем, кому я был обязан служить, ибо в моих
правилах обещать несколько меньше, чем я могу и надеюсь исполнить. Я
убежден, что никого не обидел и не оставил по себе ненависти. Ну, а оставить
по себе сожаления и пылкие чувства, этого я - могу сказать с полной
откровенностью - никогда и не жаждал:
mene huic confidere monstro,
Mene salis placidi vultum fluctusque quietos
Ignorare?
{Мне ли верить в подобное чудо? Мне ли не знать, что таится за гладкой
поверхностью моря и обликом спокойно катящихся волн? [66] (лат.).}
Глава XI - О ХРОМЫХ
Года два или три тому назад во Франции календарный год сократили на
десять дней. Сколько перемен должно было последовать за этой реформой!
Казалось, и земля и небо должны были бы перевернуться. Однако же ничто со
своего места не сдвинулось; для моих соседей время посева и жатвы, время,
подходящее для их дел, счастливые и несчастливые дни - все это падает как
раз на те сроки, которые были от века установлены. Как ошибка в календаре
нами не ощущалась, так не ощущается и исправление: ведь все кругом так
недостоверно, а способность наша замечать то или иное так несовершенна, так
слаба, так притуплена. Говорят, что это исправление можно было произвести
гораздо менее хлопотным способом, отменив на протяжении ряда лет добавочные
дни високосных годов, всегда связанные с неудобством и неурядицей, до той
поры, пока вся эта задолженность не будет погашена (что введенным сейчас
исправлением достигнуто не было, так что мы и теперь на несколько дней
отстаем). Тот же способ оказался бы весьма действенным и на будущее время,
если было бы установлено, что по прошествии стольких-то лет добавочный день
отменяется: тогда наша ошибка ни при каких обстоятельствах не превышала бы
одних суток. У нас нет иного исчисления времени, как по годам. Весь мир
употребляет этот способ уже много веков, и тем не менее он еще не
окончательно упорядочен прежде всего потому, что мы постоянно пребываем в
неведении - какую форму придали ему на свой лад другие народы и как они им
пользуются. А может быть, как утверждают некоторые, светила небесные,
старея, опускаются ниже к нашей земле и повергают нас в сомнения насчет
длительности дней и годов? А насчет месяцев еще Плутарх говорил, что наука о
звездах в его время не могла точно определить движение луны [1]. Как удобно
нам при таких условиях вести летопись минувших событий и дел!
В данном случае я, как это со мной часто бывает, размышлял о том, какое
прихотливое и неосновательное орудие - человеческий разум. Мне постоянно
приходится наблюдать, что когда людей знакомишь с чем-либо, они задумываются
не над тем, насколько это само по себе верно, а забавляются отыскиванием его
основы: они пренебрегают вещами и увлекаются рассуждениями о причинах.
Забавные рассуждения! Подлинное понятие о причинах может иметь лишь тот, кто
направляет движение всех вещей, а не мы, которым дано лишь испытывать то или
иное, которым дано лишь пользоваться вещами по мере надобности, не проникая
в их происхождение и сущность. Тем, кому известны главнейшие свойства того
или иного вина, оно не становится вкуснее. Напротив: наши тело и дух
нарушают и ослабляют данное им право пользоваться миром вещей, когда
присовокупляют сюда еще свои мнения и рассуждения. Определять и знать - дело
правящего и господствующего; низшим, подчиненным, научающимся дано лишь
принимать и пользоваться. Но возвратимся к вопросу о том, что нам привычно.
Люди отмахиваются от явлений как таковых и принимаются дотошно исследовать
их причины и следствия. Обычно они начинают так: "Как это происходит?" А
надлежало бы выяснить: "Да происходит ли это на самом деле?" Ум наш способен
вообразить сотни других миров, изыскать их начала и способ их устройства.
Для этого не требуется никакого вещества, никакой основы. Пусть воображение
действует: на зыбком основании оно строит так же искусно, как на твердой
почве, из ничего - так же ловко, как из подлинно сущего,
dare pondus idonea fumo
{Способное придать тяжесть дыму [2] (лат.).}.
Я полагаю, что почти на всякий вопрос надо отвечать: не знаю. И я бы
часто прибегал к такому ответу, да не решаюсь: тотчас же подымается крик,
что так отвечают лишь по слабости ума и невежеству. И мне приходится обычно
заниматься болтовней вместе со всеми, рассуждать о всяких пустяках, в
которые я нисколько не верю. К этому следует добавить, что действительно
трудно просто-напросто отрицать то, что считается фактом, если не хочешь
прослыть записным спорщиком. А ведь немногие люди, особенно когда речь идет
о вещах, убедить в которых трудно, не станут утверждать, что они сами это
видели, или же ссылаться на таких свидетелей, чей авторитет заставляет
умолкнуть возражающего. Видя себя таким образом, мы якобы знаем основы и
причины вещей, никогда не существовавших. Так и спорит весь мир по поводу
тысячи вещей, коих все за и против одинаково ложны. Ita finitima sunt falsa
veris, ut in praecipitem locum non debeat se sapiens committere {Ложное до
того близко соседствует с истиной, что мудрец должен остерегаться столь
опасной близости [3] (лат.).}. Истина и ложь сходны обличием, осанкой,
вкусом и повадками: мы смотрим на них одними и теми же глазами. Я нахожу,
что мы не только малодушно поддаемся обману, но и сами стремимся и жаждем
попасть в его сети. Мы очень охотно даем себя опутать тщеславию, столь
свойственному нашей природе.
За свою жизнь я неоднократно видел, как рождались чудеса. Даже в том
случае, если они, едва успев родиться, снова превращаются в ничто, мы имеем
возможность предугадывать, что получилось бы, если бы они выжили. Ибо нужно
лишь ухватиться за свободный конец нити, и тогда размотаешь, сколько
понадобится. Между ничем и ничтожнейшей из существующих в мире вещей
расстояние большее, чем между этой ничтожнейшей и величайшей. Так вот, те,
кто первыми прослышали о некоем удивительном явлении и начинают повсюду
трезвонить о нем, отлично чувствуют, встречая недоверие, где в их
утверждениях слабое место, и всячески стараются заделать прореху, приводя
ложные свидетельства. Кроме того, insita hominibus libidine alendi de
industria rumores {Из-за свойственной людям страсти умышленно распространять
слухи [4] (лат.).}, мы, естественно, считаем долгом совести вернуть то, что
нам ссудили, без каких-либо изъятий, а также и не без добавлений со своей
стороны. Спервоначалу чье-то личное заблуждение становится общим, а затем уж
общее заблуждение становится личным. Вот и растет эта постройка, к которой
каждый прикладывает руку так, что самый дальний свидетель события
оказывается осведомленным лучше, чем непосредственный, а последний человек,
узнавший о нем, - гораздо более убежденным, чем первый. Все это происходит
самым естественным образом, ибо каждый, кто во что-то поверил, считает актом
великодушия убедить в том же другого человека и ради этого, не смущаясь,
добавляет кое-что собственного сочинения, если, по его мнению, это
необходимо, чтобы во всеоружии встретить сопротивление другого и справиться
с непониманием, которое тому, по ему мнению, свойственно.
Даже я сам, считающий долгом совести не лгать и не очень заботящийся о
том, чтобы придавать особый вес и авторитет своим словам, замечаю, однако
же, когда о чемлибо рассказываю, что достаточно мне распалиться от
возражений или даже от своего собственного увлечения рассказом, - и я
начинаю украшать и раздувать то, о чем у меня идет речь, повышая голос,
жестикулируя, употребляя сильные и впечатляющие выражения и даже кое-что
преувеличивая и добавляя, не без ущерба для первоначальной истины. Но делаю
я это, соблюдая все же одно условие: первому, кто меня отрезвит и потребует
лишь голой и чистой правды, я, презрев все свои усилия, скажу ее без
малейших преувеличений, без каких-либо украшений велеречивости. Речь моя,
обычно очень живая и громкая, охотно впадает в гиперболы.
Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно шире
распространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом,
мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшим
доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее
уверовал, огромную толпу, в которой безумцы до такой степени превышают -
количественно - умных людей. Quasi vero quicquam sit tam valde, quam nil
sapere vulgare {Словно есть что-то несомненнее, чем невежество толпы [5]
(лат.).}.
Sanitatis patrocinium est, insanientium turba {Благоразумию должно
руководить, ибо неразумных - толпы [8] (лат.).}. Трудное дело - сохранить в
неприкосновенности свое суждение, когда общепринятые взгляды оказывают такое
давление на него. Сперва предмет разговора убеждает простаков, после них
убежденность, поддержанная численностью уверовавших и древностью
свидетельств, распространяется и на людей весьма умных. Я же лично если в
чем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану также
судить о воззрениях на основании их древности.
Недавно один из наших принцев, которого подагра лишила приятной
наружности и веселого расположения духа, прослышал о чудесах некоего
священника, словами и движениями рук исцелявшего все болезни, и дал себя
убедить настолько, что предпринял дальнее путешествие, чтобы до него
добраться. Силой воображения он так воздействовал на свои ноги, что на
несколько часов боль утихла, и они стали служить ему, как давно уже не
служили. Произойди то же самое еще пять или шесть раз, и все признали бы,
что чудо это стало несомненным фактом. Впоследствии чудотворец оказался
таким простаком, а действия его столь безыскусственными, что он был признай
недостойным какой-либо кары. Так поступали бы при подобных обстоятельствах в
большинстве случаев, если бы проникали в самую их сущность. Miramur ex
intervallo fallentia {Смотря на обманчивую вещь издали, мы часто восхищаемся
ею [7] (лат.).}. Часто взгляду нашему предстают издали удивительные образы,
которые исчезают, едва к ним приблизишься. Nunquam ad liquidum fama
perducitur {Слава никогда не склоняется к бесспорному [8] (лат.).}.
Диву даешься, как незначительны основания и легковесны причины,
производящие столь глубокое впечатление. Именно потому и трудно отдать себе
в них отчет. Ибо, ища причин и следствий, достаточно существенных и весомых
для столь важного дела, теряешь из виду его действительные причины и
следствия: они кажутся слишком ничтожными. И, по правде сказать, для
подобных изысканий необходим исследователь крайне осторожный, внимательный и
тонкий, беспристрастный и незаинтересованный. До настоящего времени всякие
чудеса и сверхъестественные явления для меня оставались скрытыми. На этом
свете я не видел чудища более диковинного, чем я сам. К любой странности
привыкаешь со временем и благодаря постоянному с ней общению; но чем больше
я сам с собою общаюсь и себя познаю, тем больше изумляюсь своей
диковинности, тем меньше разбираюсь в том, что же я, собственно, такое.
Право порождать и производить всякого рода необычайные явления
принадлежит случаю. Оказавшись позавчера в одной деревне в двух лье от моего
имения, я обнаружил, что ее жители все еще взбудоражены чудом, которое здесь
недавно произошло и уже в течение нескольких месяцев волнует всю округу и
молва о котором доходит до соседних провинций, откуда начинают стекаться
сюда многочисленные толпы людей всякого состояния и положения. Один молодой
человек из местных однажды ночью у себя дома стал забавляться тем, что вещал
таким загробным голосом, будто был не человек, а некий дух; при этом он не
имел никакой иной цели, как только подшутить над односельчанами. Так как это
ему удалось сверх ожидания, он пожелал дать своей проказе больший размах и
для этого привлек в качестве помощницы одну из деревенских девок,
совершенную дурочку и тупицу. В конце концов, их оказалось трое, одинаково
юных и в равной степени нахальных. От вещаний в домашней обстановке они
перешли к публичным, прячась в церкви под алтарем, говоря только ночью и не
допуская, чтобы в это время зажигали свет. Сперва они говорили о покаянии и
грозили страшным судом (ибо этот предмет, всем внушающий уважение и