Страница:
насмешкам на его счет из-за того, что никогда не умел правильно сосчитать
черепки при голосовании своей филы и соответствующим образом доложить о
результатах Совету [135]?
Восхищение, с каким я отношусь к совершенствам Сократа, заслуживает
того, чтобы судьба этого человека явила столь великолепный пример,
извиняющий главнейшие мои недостатки.
Способности наши раздроблены, и каждая из них приурочена к чему-либо
строго определенному. Мои отнюдь не многообразны и ничтожны числом. Сатурнин
заявил передававшим ему верховное начальствование над войском: "Друзья, вы
лишились хорошего полководца и приобрели дурного главнокомандующего" [136].
Кто похваляется, что в наше занемогшее столь тяжким недугом время он отдает
на служение обществу добродетель бескорыстную и искреннюю, тот или вовсе ее
не знает, так как воззрения извращаются вместе с нравами (и в самом деле,
послушайте, какою они рисуют свою добродетель, послушайте, как большинство
из них хвастается своим мерзостным неведением и как они определяют свои
житейские правила: вместо того, чтобы изобразить добродетель, они рисуют
самую очевидную неправедность, а также явный порок, и в таком искаженном
виде преподносят в поучение государям), или, если он все же имеет о ней
понятие, то похваляется ею безо всяких к тому оснований и, что бы он об этом
ни говорил, делает тысячи вещей, за которые его укоряет совесть.
Я охотно поверил бы Сенеке, обладавшему большой опытностью в делах
этого рода, если бы он пожелал говорить со мною вполне чистосердечно и
искренне. Наивысшая степень добропорядочности в таком сложном и
затруднительном положении - это смело обнаружить как свои собственные
ошибки, так и ошибки другого; противодействовать, используя свое влияние и
могущество, дурным наклонностям государя и сдерживать их, насколько это
возможно; уступать им лишь скрепя сердце; уповать на лучшее и желать
лучшего. Я замечаю, что среди раздирающих Францию междоусобиц и распрей, в
которые мы себя ввергли, каждый хлопочет только о том, чтобы отстоять свое
дело, и что при этом даже самые лучшие лицемерят и лгут. И тот, кто стал бы
писать о нем с полною откровенностью, написал бы что-нибудь дерзкое и
безрассудное. Но и наиболее чистая наша партия - не что иное как часть
некоего тела, насквозь изъеденного червями и кишмя кишащего ими. Впрочем,
наименее больную часть подобного тела называют здоровой - и с достаточным
правом, ибо о наших качествах можно судить лишь путем сравнения с другими.
Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и времени. Я
считал бы вполне справедливым, если бы Ксенофонт похвалил Агесилая за
следующее: некий соседний царь, с которым Агесилай прежде сражался, попросил
его позволить ему пройти на свои земли; Агесилай ответил на это согласием и
предоставил ему свободный проход через Пелопоннес; и он не только не бросил
его в темницу и не поднес ему яду, хотя тот и был в его власти, но оказал
ему любезный прием и ничем его не обидел [137]. При воззрениях того времени
в этом не было ничего особенного; но в другие времена и в другом месте на
благородство и великодушие такого поступка обратили бы несомненно больше
внимания. А наши прожженные молодцы без чести и совести подняли бы его
насмех - вот до чего далеко спартанское простодушие от французских нравов!
И у нас не перевелись добродетельные мужи - правда, по нашей мерке.
Если чья-нибудь нравственность подчинена правилам, возвышающимся над общим
уровнем века, то пусть такой человек либо в чем-нибудь урежет и смягчит эти
правила, либо, и это я бы ему скорее всего посоветовал, забьется в свою
конуру и не толчется среди нас. Что он мог бы от этого выиграть?
Egregium sanctumque virum si cerno, bimembri
Нос monstrum puero, et miranti iam sub aratro
Piscibus inventis, et foetae comparo mulae.
{Если я замечаю выдающегося и непорочного мужа, я сравниваю это чудо с
двуголовым ребенком, или с рыбами, вдруг на удивление пахарю оказавшимися
под плугом, или с беременным мулом [138] (лат.).}
Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени;
можно мечтать о других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что,
приходится существующим. И, пожалуй, большая заслуга повиноваться дурным,
чем хорошим. Пусть хоть какой-нибудь уголок нашего королевства озарится
светом своих исконных и привычных законов, и я тотчас же устремлюсь туда. Но
если эти законы начнут на беду противоречить себе самим и мешать друг другу
и на этой почве возникнут две враждебные партии, выбор между которыми
затруднителен и внушает сомнения, мое решение, вернее всего, будет состоять
в том, чтобы как-нибудь улизнуть и укрыться от этой бури; а тем временем за
мною, быть может, протянут руку сама природа или превратности гражданской
войны. Я мог бы без околичностей высказаться, за кого я, за Цезаря или
Помпея. Но при тех трех мошенниках [139], которые пришли вслед за ними,
только и оставалось, что скрыться или отдаться на волю волн; и я это считаю
вполне позволительным, если разум больше не в состоянии руководить
государством,
Quo diversus abis?
{Куда же ты отклоняешься? [140] (лат.).}
Начинка, которую я сюда напихал, отвлекла меня от моей темы. Я блуждаю
из стороны в сторону, но скорее по собственной прихоти, чем по неумелости.
Мои мысли следуют одна за другой, - правда, иногда не в затылок друг другу,
а на некотором расстоянии, - но они все же всегда видят друг друга хотя бы
краешком глаза. Я пробегаю взглядом некий диалог Платона, представляющий
собой причудливую и пеструю смесь: начало его о любви, конец посвящен
риторике. Древние ничуть не боялись такого переплетения и с невыразимым
изяществом позволяли увлекать себя дуновениям ветра или, что тоже возможно,
притворялись, будто дело обстоит именно так. Названия моих глав не всегда
полностью охватывают их содержание; часто они только слегка его намечают,
служа как бы вехами, вроде следующих заглавий, данных своим произведениям
древними: "Девушка с Андроса", "Евнух" [141],- или таких заглавий-имен, как
"Сулла", "Цицерон", "Торкват".
Я люблю бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами. Это
- искусство, как говорит Платон [142], легкокрылое, стремительное, лукавое.
У Плутарха есть сочинения, в которых он забывает о своей теме, где предмет
его рассуждения, погребенный под целой грудой побочного материала,
появляется на поверхности лишь от случая к случаю; посмотрите, как он
рассказывает о Сократовом "демоне" [143]! О боже, до чего пленительны эти
внезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тем
больше поражают нас своей красотой, чем более случайной и непредумышленной
она представляется. И если кто теряет нить моих мыслей, так это нерадивый
читатель, но вовсе не я; он всегда сможет найти где-нибудь в уголке
какое-нибудь словечко, которого совершенно достаточно, чтобы все стало на
свое место, хотя такое словечко и не сразу разыщешь. Всегда и везде я
домогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой ум
одинаково склонны к бродяжничеству. Лучше немного безумия, чем тьма
глупости, говорят наставления наших учителей и еще убедительнее -
оставленные ими примеры.
Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозь
прозаична: зато лучшая античная проза (а я рассыпаю ее здесь наравне со
стихами) блещет поэтической силой и смелостью и проникнута той же
вдохновенною одержимостью, которая отличает поэзию. Поэзии, и только поэзии,
должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство.
Это - исконный язык богов. Поэт, по словам Платона [144], восседая на
треножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя все, что ни придет
к нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своих
слов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок,
противоречивые по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он с
головы до пят поэтичен, и, как утверждают ученые, древняя теогоническая
поэзия - это и есть первая философия.
Я считаю, что предмет изложения сам за себя говорит: хорошо видно, где
начинается его рассмотрение, где заканчивается, где оно изменяется или
возобновляется, и вовсе не нужно переплетать излагаемое всевозможными
вставками, швами и связками, включенными в него только затем, чтобы помочь
слабому и небрежному слуху, как не нужно и на каждом шагу пояснять себя
самого. Кто бы не предпочел, чтобы его лучше совсем не читали, чем читали,
засыпая над ним или бегло проглядывая? Nihil est tam utile, quod in transitu
prosit {Что приносит нам пользу походя, то не так уж полезно [145] (лат.).}.
Если бы подержать книги в руках означало удержать их в голове, если бы
взглянуть на них означало рассмотреть все, что в них заключается, если бы
поверхностно ознакомиться с ними означало бы охватить их во всей полноте, то
мне бы действительно не следовало выставлять себя, как я это делаю, круглым
невеждой.
Раз я не могу привлечь внимания читателя своими достоинствами, manco
male {Не так уж плохо [146] (ит.).}, если его привлекут мои запутанность и
неясность. - Вот как! А если он потом пожалеет о потраченном времени? -
Возможно, но время на меня он все же потратит. И потом встречаются души,
глубоко презирающие все, что доступно их разумению; и они оценят меня тем
выше, чем непонятнее для них будут мои слова; они заключат о глубине моих
мыслей, исходя из их смутности, которую, по совести говоря, я ненавижу всем
сердцем и которой я бы с радостью избегал, если бы умел ее избежать.
Аристотель где-то похваляется тем, что питает к ней слабость; вот уж,
поистине, порочная слабость [147]!
Так как дробление текста на чересчур короткие главы - чем я поначалу
широко пользовался - отвлекает внимание, как мне кажется, прежде, чем оно
успевает сосредоточиться, и оно рассеивается, не желая себя утруждать и
задерживаться ради такой безделицы, я решил нарастить им длины с тем, чтобы
за них принимались, лишь настроясь на чтение и отводя ему известное время.
Если какому-нибудь занятию не хотят уделить и часа, это значит, что ему
вообще ничего не хотят уделить. Если для кого-либо делают что-нибудь попутно
и между прочим, это значит, что для него вообще ничего не делают.
Кроме того, в силу особых причин иногда я бываю вынужден говорить
только наполовину, говорить только обиняками, говорить сбивчиво.
Я хотел сказать, что проклинаю тот разум, который убивает всякую
радость, и что сумасбродные выдумки, которые усложняют жизнь, и
необыкновенно тонкие мысли, даже если в них есть зерно истины, обходятся, на
мой взгляд, слишком дорого и причиняют слишком много хлопот. Что до меня, то
я, например, стараюсь извлечь пользу даже из суетности и ослиной глупости,
если они доставляют мне удовольствие, и следую вложенным в меня природою
склонностям, не очень-то их стесняя и не придираясь к ним по мелочам.
И в других местах я видел развалины зданий, и статуи, и землю, и небо,
и везде и всюду - людей. Все это так, но, тем не менее, как бы часто я ни
посещал гробницу некогда столь великого и могучего города, я неизменно в
восхищении от него и благоговею пред ним. Не забывать мертвых похвально. А с
этими мертвыми я знаком с детства, вырос бок о бок с ними; я познакомился с
историей Рима намного раньше, чем с историей моего рода. Я знал Капитолий и
его план прежде, чем узнал Лувр, и Тибр - прежде, чем Сену. У меня в голове
было больше сведений об образе жизни и богатствах Лукулла, Метелла и
Сципиона [148], чем о ком-либо из моих соотечественников. Это покойники. Но
ведь покойник и мой отец, и точно такой же, как эти. За восемнадцать лет
[149] он удалился от меня и от жизни на точно такое же расстояние, как они
за шестнадцать столетий. А между тем, чтя его память и постоянно вспоминая о
нем, я продолжаю пользоваться его дружбой и обществом, и у меня с ним на
редкость близкие отношения и исключительное единомыслие.
Что до моих личных склонностей, то я охотнее всего оказываю услуги
умершим: они не могут себе помочь и тем больше, мне кажется, нуждаются в
моей помощи. Это проявление благодарности, и притом в ее наиболее чистом
виде. В благодеянии тем меньше истинного великодушия и благородства, чем
больше вероятность, что оно будет возмещено. Аркесилай, посетив больного
Ктесибия и застав его в крайней бедности, незаметно сунул под его изголовье
деньги; сделав это украдкой, он, сверх того, как бы выдал ему расписку,
подтверждающую, что они в полном расчете [150]. Люди, заслужившие с моей
стороны дружеское расположение и признательность, никогда не бывали внакладе
от того, что их больше нет возле меня; с ними, отсутствующими и ничего не
подозревающими, я всегда расплачивался и с большей щедростью и с большей
тщательностью, чем со всеми другими. И о своих друзьях я говорю с особой
теплотою и любовью лишь тогда, когда у них больше нет ни малейшей
возможности узнать об этом.
Я сотни раз затевал жаркие споры, защищая Помпея и вступаясь за Брута
[151]. Наши близкие отношения продолжаются и посейчас; ведь даже события
современности мы представляем себе не иначе как при посредстве нашего
воображения. Считая, что моему веку я совершенно не нужен, я мысленно
переношусь в далекое прошлое, и я настолько им покорен и пленен, что меня
увлекает и страстно интересует решительно все, относящееся к древнему городу
Риму - свободному, справедливому и находящемуся в расцвете сил (ибо я не
люблю ни его младенчества, ни его старости). Вот почему, как бы часто мне ни
доводилось смотреть на места, где были проложены его улицы и где стояли его
дома, и на эти развалины, уходящие так глубоко в землю, точно они
простираются до антиподов, я неизменно испытываю все то же волнение. И
внушено ли это нам самою природой или, быть может, прихотью нашего
воображения, но только вид площадей, на которых собирались и где обитали те,
чьи славные имена сохраняются в нашей памяти, волнует нас значительно
больше, чем если бы нам рассказывали об их деяниях или мы сами читали их
собственные творения.
Tanta vis admonitionis inest in locis. Et id quidem in hac urbe
infinitum; quacunque enim ingredimur, in aliquam historiam vestigium ponimus
{Настолько сильное впечатление производят на нас самые места. А в этом
городе таких мест бесчисленное множество, ведь куда бы мы ни направились, мы
всюду вступаем в какое-либо место, отмеченное молвой [152] (лат.).}. Мне
нравится всматриваться в их лица, изучать их манеру держаться, их одежду. Я
снова и снова твержу про себя их великие имена, и они непрерывно отдаются в
моих ушах. Ego illos veneror et tantis nominibus semper assurgo {Я
благоговею перед ними и встаю, когда называют их имена [153] (лат.).}. И
если что-либо хоть какой-нибудь частичкой своей величественно и
замечательно, я восхищаюсь в нем всем, даже тем, что не представляет собой
ничего выдающегося. С каким наслаждением наблюдал бы я этих людей за
беседой, за трапезой, на прогулке! Было бы черной неблагодарностью
относиться с пренебрежением к останкам и теням стольких доблестных и
достойных мужей, которые жили и умирали, можно сказать, у меня на глазах и
которые всей своей жизнью могли бы преподать нам столько полезного и
поучительного, если бы мы умели следовать их примеру.
И потом тот Рим, который мы теперь видим, заслуживает нашей любви также
и потому, что он в течение столь долгого времени и столькими узами связан с
нашей державою. Это единственный город, общий для всех и всесветный.
Правящий им верховный владыка в одинаковой мере почитаем повсюду; этот город
- столица всех христианских народов; испанец и француз - всякий в нем у себя
дома. Чтобы быть подданным его государя, достаточно быть христианином,
независимо от того, откуда ты родом и где находится твое государство. На
нашей бренной земле нет другого такого места, которому небо дарило бы с
таким постоянством свою благосклонность. Даже развалины этого города
величавы и овеяны славой,
Laudandis pretiosior ruinis.
{Еще более драгоценный благодаря своим достославным развалинам [154]
(лат.).}
Даже в гробнице он сохраняет отличительные черты и облик времен
империи. Ut palam sit uno in loco gaudentis opus esse naturae {Только в
одном этом месте природа явно осталась довольна своим творением [155]
(лат.).}. Иной мог бы себя обругать и возмутиться собой самим, заметив, что
и он не остается бесчувственным к столь суетным удовольствиям. Но наши
склонности, если они даруют нам приятные ощущения, не так уже суетны. И
какими бы они ни были, если они доставляют удовлетворение человеку, не
лишенному здравого смысла, я не стану его жалеть.
Я бесконечно обязан судьбе, до последнего времени не причинившей мне
особенно больших горестей, по крайней мере таких, вынести которые мне было
бы не под силу. Не значит ли это, что она оставляет в покое тех, кто ничем
ей не досаждает?
Quanto quisque sibi plura negaverit
A diis plura feret. Nil cupientium
Nudus castra peto...
...multa petentibus
Desunt multa.
{Чем больше будет каждый себе отказывать, тем больше ему дадут боги.
Ничего не имея, я, тем не менее, тянусь в стан ничего не желающих... Кто
стремится ко многому, у того и многого недостает [156] (лат.).}
Если и впредь она будет вести себя не иначе, я уйду из этого мира
вполне довольным и удовлетворенным,
nihil supra
Deos lacesso.
{Ни о чем больше я не прошу богов [157] (лат ).}
Но берегись толчка у причала! Тысячи людей погибают уже по прибытии в
гавань.
Я заранее мирюсь со всем, что свершится, когда меня больше не будет;
мне хватает забот, причиняемых событиями нашего времени,
fortunae cetera mando.
{Прочее я препоручаю судьбе [158] (лат,).}
И к тому же я свободен от тех прочных уз, которыми, как говорят,
человека связывают с будущим дети, наследующие его имя и его честь; ну что
ж! Значит, мне тем более не к чему их желать, если они вообще так уж
желательны. Я и через себя самого слишком крепко привязан к этому миру и к
этой жизни. С меня совершенно достаточно, что я в руках у судьбы и мое
существование всецело зависит от обстоятельств, находящихся в ее воле; а раз
так, то я не хочу, чтобы она властвовала надо мной и в другом; и я никогда
не считал бездетность несчастьем, обязательно лишающим человека радости и
полноты жизни. Бесплодие также имеет свои преимущества. Дети - из числа тех
вещей, которых не приходится так уж пламенно жаждать, и особенно в наши дни,
когда столь трудно воспитать их добропорядочными. Bona iam nec nasci licet,
ita corrupta sunt semina {Уже не может родиться ничто хорошее, настолько
испортились семена [159] (лат.).}; а вот оплакивать их потерю тем, у кого
они были, приходится, и даже очень приходится.
Тот, кто оставил на мое попечение дом и поместье, неоднократно
предсказывал, что я доведу их до полного разорения; он исходил из того, что
во мне нет хозяйственной жилки. Он ошибся. Я такой же, каким вступил во
владение ими, если только не стал чуточку побогаче; и это - без
государственной должности и без сторонних доходов от бенефиция.
Если судьба не обрушила на меня никаких из ряда вон выходящих и особо
сильных ударов, то вместе с тем она меня и не баловала. У меня нет ничего
по-настоящему значительного и стоящего, за что я должен был бы благодарить
ее щедрость. Если я и мои домашние и обласканы иными ее дарами, то все это
приобретено более чем за век до меня. Впрочем, она мне подарила кое-какие
легковесные милости, каковы, например, титулы и почет, не представляющие
собой ничего существенного; да в их, по правде говоря, она мне не
пожаловала, а всего-навсего предложила; господи боже! - и это мне, человеку
с головы до пят земному и телесному, находящему для себя удовольствие только
в вещественном и осязаемом, и притом лишь весомом и основательном, и
считающему, если позволительно в этом признаться, жадность не менее
извинительной, чем честолюбие, страх перед физической болью не менее
уважительным, чем страх перед позором, здоровье не менее драгоценным, чем
ученость, и богатство не менее желанным, чем знатность.
Среди ее суетных милостей я могу назвать единственную, которая и впрямь
тешит одну из моих нелепых причуд; я говорю о грамоте, жалующей меня римским
гражданством и выданной мне в мое последнее посещение этого города;
нарядная, с золотыми печатями и выведенными золотом буквами, она была
пожалована мне с милостивейшей щедростью. И так как подобные грамоты
составляются в разном стиле, с выражением большей или меньшей
благосклонности, и так как я сам был очень непрочь ознакомиться с ее текстом
прежде, чем она будет мне вручена, я хочу привести ее здесь слово в слово,
чтобы удовлетворить любопытство тех, кто - если такие найдутся - страдает
этой болезнью не меньше моего:
Quod Horatius Maximus, Martius Cecius, Alexander Mutus, almae urbis
conservatores, de Illustrissimo viro Michaele Montano, equite sancti
Michaelis et a Cubiculo Regis Christianis simi, Romana civitate donando, ad
senatum retulerunt, S. P. Q. R. de ea re ita fieri censuit:
{По докладу о даровании прав римского гражданина преcлавному мужу
Мишелю Монтеню, кавалеру ордена святого Михаила и придворному кавалеру
христианнейшего короля, представленному в Сенат блюстителями города Рима
Орацио Массини, Марцо Чечо и Алессандро Мути, Сенат и народ Римский
определяют:}
Cum veteri more et instituto cupide illi semper studioseque suscepti
sint, qui, virtute ac nobilitate praestantea, magno Reip, nostrae usui atque
ornamento fuissent vel esse aliquando possent. Nos, maiorum nostrorum
exemplo atque auctoritate permoti, praeclaram hanc Consuetudinem nobis
imitandam ac servandam fore censemus. Quamobrem, cum Illustrissimus Michael
Montanus, Eques sancti Michaelis et a Cubiculo Regis Christianissimi, Romani
nominis studiosissimus, et familiae laude atque splendore et propriis
virtutum meritis dignissimus sit, qui summo Senatus Populique Romani iudicio
ac studio in Romanam Civitatem adsciscatur, placere Senatui P. Q. R.
Illustrissimum Michaelem Montanum, rebus omnibus ornatissimum atque huic
inclyto populo carissimum, ipsum posterosque in Romanam Civitatem adscribi
ornarique omnibus et praemils et honoribus quibus illi fruuntur qui Cives
Patriciique Romani nati aut lure optimo facti sunt. In quo censere Senatum
P. Q. R. se non tam illi Jus Civitatis largiri quam debitum tribuere, neque
magis beneficium dare quam ab ipso accipere qui, hoc Civitatis munere
accipiendo, singulari Civitatem ipsam ornamento atque honore affecerit. Quam
quidem S. C. auctoritatem iidem Conservatores per Senatus P. Q. R. scribas
in acta referri atque in Capitolii curia servari, privilegiumque huiusmodi
fieri, solitoque urbis sigillo communiri curarunt. Anno ab urbe condita
MMCCCXXXI, post Christum natum M. D. LXXX, III Idus Martii. Horatius Fuscus,
sacri S. P. Q. R. scriba. Vincen. Martholus, sacri S. P. Q. R. scriba.
{"Поскольку, следуя давнему обычаю и установлению, мы всегда с
благожелательностью и готовностью принимали тех, кто, отличаясь
добродетелями и знатностью, оказывали значительные услуги вашему городу и
служили ему украшением или могли бы стать таковым, то и теперь, побуждаемые
примером и заветами наших предков, мы находим, что это похвальное
обыкновение должно быть нами сохранено и поддержано. Посему, поскольку
преславный Мищель Монтень, кавалер ордена святого Михаила и придворный
кавалер христианнейшего короля, известный своей ревностною приверженностью к
римскому народу, безусловно достоин, как благодаря славе и блеску своего
рода, так и по личным своим заслугам, предоставления ему римского
гражданства, Сенату и Римскому народу было угодно, чтобы вышеупомянутый
достославный Мишель Монтень, наделенный выдающимися достоинствами и глубоко
чтимый нашим славным народом, как лично, так и в лице потомков своих, был
пожалован римским гражданством и располагал всеми правами и преимуществами,
которыми пользуются исконные римские граждане или те, кто на законном
основании стали таковыми. Принимая это решение. Сенат и народ Римский
считают, что они не столько даруют вышеуказанному Мишелю Монтеню римское
гражданство, сколько воздают ему должное, и не столько оказывают ему
благодеяние, сколько сами благодетельствуемы с его стороны, ибо, принимая от
них звание римского гражданина, он оказывает их городу честь и именем своим
послужит к его украшению. Вышеуказанные блюстители города повелели, чтобы
через секретарей Сената и народа Римского настоящее решение Сената города
Рима было внесено в протоколы и хранилось в Капитолийском архиве, а также,
чтобы был составлен надлежащий акт и этот акт скреплен обычною городской
печатью. Дано от основания Рима в году 2331, а от Рождества Христова 1580 в
тринадцатый день месяца марта. Орацио Фуско, секретарь священного Сената и
народа Римского, Винченцо Мартоли, секретарь священного Сената и народа
Римского" (лат.).}
Не являясь гражданином ни одного города, я был весьма рад сделаться
гражданином самого благородного из всех, какие когда-либо были или
когда-либо будут. Если бы и другие всматривались в себя так же пристально,
как это делаю я, то и они нашли бы себя такими же, каков я, то есть
заполненными всякой тщетой и всяким вздором. Избавиться от этого я не могу
иначе, как избавившись от себя самого. Все мы проникнуты суетой, но кто это
чувствует, тот все же менее заблуждается; впрочем, может быть, я и неправ.
Всеобщее обыкновение и стремление всматриваться во что угодно, но
только не в самих себя, в высшей степени благодетельно для нашего брата.
Ведь мы представляем собой не очень-то приятное зрелище: суетность и
убожество - вот и вся наша сущность. Чтобы не отнять у нас бодрости духа,
природа направила - и, надо сказать, весьма кстати - деятельность нашего
органа зрения лишь на пребывающее вне нас. Мы плывем по течению, а повернуть
в обратную сторону и возвратиться к себе - дело исключительно трудное; ведь
и море злится и препятствует себе самому, когда, встретив преграду, отходит
назад. Посмотрите, говорит каждый, как разыгрывается ненастье, посмотрите на
окружающих, посмотрите на иск, предъявленный тем-то, посмотрите на цвет лица
черепки при голосовании своей филы и соответствующим образом доложить о
результатах Совету [135]?
Восхищение, с каким я отношусь к совершенствам Сократа, заслуживает
того, чтобы судьба этого человека явила столь великолепный пример,
извиняющий главнейшие мои недостатки.
Способности наши раздроблены, и каждая из них приурочена к чему-либо
строго определенному. Мои отнюдь не многообразны и ничтожны числом. Сатурнин
заявил передававшим ему верховное начальствование над войском: "Друзья, вы
лишились хорошего полководца и приобрели дурного главнокомандующего" [136].
Кто похваляется, что в наше занемогшее столь тяжким недугом время он отдает
на служение обществу добродетель бескорыстную и искреннюю, тот или вовсе ее
не знает, так как воззрения извращаются вместе с нравами (и в самом деле,
послушайте, какою они рисуют свою добродетель, послушайте, как большинство
из них хвастается своим мерзостным неведением и как они определяют свои
житейские правила: вместо того, чтобы изобразить добродетель, они рисуют
самую очевидную неправедность, а также явный порок, и в таком искаженном
виде преподносят в поучение государям), или, если он все же имеет о ней
понятие, то похваляется ею безо всяких к тому оснований и, что бы он об этом
ни говорил, делает тысячи вещей, за которые его укоряет совесть.
Я охотно поверил бы Сенеке, обладавшему большой опытностью в делах
этого рода, если бы он пожелал говорить со мною вполне чистосердечно и
искренне. Наивысшая степень добропорядочности в таком сложном и
затруднительном положении - это смело обнаружить как свои собственные
ошибки, так и ошибки другого; противодействовать, используя свое влияние и
могущество, дурным наклонностям государя и сдерживать их, насколько это
возможно; уступать им лишь скрепя сердце; уповать на лучшее и желать
лучшего. Я замечаю, что среди раздирающих Францию междоусобиц и распрей, в
которые мы себя ввергли, каждый хлопочет только о том, чтобы отстоять свое
дело, и что при этом даже самые лучшие лицемерят и лгут. И тот, кто стал бы
писать о нем с полною откровенностью, написал бы что-нибудь дерзкое и
безрассудное. Но и наиболее чистая наша партия - не что иное как часть
некоего тела, насквозь изъеденного червями и кишмя кишащего ими. Впрочем,
наименее больную часть подобного тела называют здоровой - и с достаточным
правом, ибо о наших качествах можно судить лишь путем сравнения с другими.
Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и времени. Я
считал бы вполне справедливым, если бы Ксенофонт похвалил Агесилая за
следующее: некий соседний царь, с которым Агесилай прежде сражался, попросил
его позволить ему пройти на свои земли; Агесилай ответил на это согласием и
предоставил ему свободный проход через Пелопоннес; и он не только не бросил
его в темницу и не поднес ему яду, хотя тот и был в его власти, но оказал
ему любезный прием и ничем его не обидел [137]. При воззрениях того времени
в этом не было ничего особенного; но в другие времена и в другом месте на
благородство и великодушие такого поступка обратили бы несомненно больше
внимания. А наши прожженные молодцы без чести и совести подняли бы его
насмех - вот до чего далеко спартанское простодушие от французских нравов!
И у нас не перевелись добродетельные мужи - правда, по нашей мерке.
Если чья-нибудь нравственность подчинена правилам, возвышающимся над общим
уровнем века, то пусть такой человек либо в чем-нибудь урежет и смягчит эти
правила, либо, и это я бы ему скорее всего посоветовал, забьется в свою
конуру и не толчется среди нас. Что он мог бы от этого выиграть?
Egregium sanctumque virum si cerno, bimembri
Нос monstrum puero, et miranti iam sub aratro
Piscibus inventis, et foetae comparo mulae.
{Если я замечаю выдающегося и непорочного мужа, я сравниваю это чудо с
двуголовым ребенком, или с рыбами, вдруг на удивление пахарю оказавшимися
под плугом, или с беременным мулом [138] (лат.).}
Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени;
можно мечтать о других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что,
приходится существующим. И, пожалуй, большая заслуга повиноваться дурным,
чем хорошим. Пусть хоть какой-нибудь уголок нашего королевства озарится
светом своих исконных и привычных законов, и я тотчас же устремлюсь туда. Но
если эти законы начнут на беду противоречить себе самим и мешать друг другу
и на этой почве возникнут две враждебные партии, выбор между которыми
затруднителен и внушает сомнения, мое решение, вернее всего, будет состоять
в том, чтобы как-нибудь улизнуть и укрыться от этой бури; а тем временем за
мною, быть может, протянут руку сама природа или превратности гражданской
войны. Я мог бы без околичностей высказаться, за кого я, за Цезаря или
Помпея. Но при тех трех мошенниках [139], которые пришли вслед за ними,
только и оставалось, что скрыться или отдаться на волю волн; и я это считаю
вполне позволительным, если разум больше не в состоянии руководить
государством,
Quo diversus abis?
{Куда же ты отклоняешься? [140] (лат.).}
Начинка, которую я сюда напихал, отвлекла меня от моей темы. Я блуждаю
из стороны в сторону, но скорее по собственной прихоти, чем по неумелости.
Мои мысли следуют одна за другой, - правда, иногда не в затылок друг другу,
а на некотором расстоянии, - но они все же всегда видят друг друга хотя бы
краешком глаза. Я пробегаю взглядом некий диалог Платона, представляющий
собой причудливую и пеструю смесь: начало его о любви, конец посвящен
риторике. Древние ничуть не боялись такого переплетения и с невыразимым
изяществом позволяли увлекать себя дуновениям ветра или, что тоже возможно,
притворялись, будто дело обстоит именно так. Названия моих глав не всегда
полностью охватывают их содержание; часто они только слегка его намечают,
служа как бы вехами, вроде следующих заглавий, данных своим произведениям
древними: "Девушка с Андроса", "Евнух" [141],- или таких заглавий-имен, как
"Сулла", "Цицерон", "Торкват".
Я люблю бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами. Это
- искусство, как говорит Платон [142], легкокрылое, стремительное, лукавое.
У Плутарха есть сочинения, в которых он забывает о своей теме, где предмет
его рассуждения, погребенный под целой грудой побочного материала,
появляется на поверхности лишь от случая к случаю; посмотрите, как он
рассказывает о Сократовом "демоне" [143]! О боже, до чего пленительны эти
внезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тем
больше поражают нас своей красотой, чем более случайной и непредумышленной
она представляется. И если кто теряет нить моих мыслей, так это нерадивый
читатель, но вовсе не я; он всегда сможет найти где-нибудь в уголке
какое-нибудь словечко, которого совершенно достаточно, чтобы все стало на
свое место, хотя такое словечко и не сразу разыщешь. Всегда и везде я
домогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой ум
одинаково склонны к бродяжничеству. Лучше немного безумия, чем тьма
глупости, говорят наставления наших учителей и еще убедительнее -
оставленные ими примеры.
Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозь
прозаична: зато лучшая античная проза (а я рассыпаю ее здесь наравне со
стихами) блещет поэтической силой и смелостью и проникнута той же
вдохновенною одержимостью, которая отличает поэзию. Поэзии, и только поэзии,
должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство.
Это - исконный язык богов. Поэт, по словам Платона [144], восседая на
треножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя все, что ни придет
к нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своих
слов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок,
противоречивые по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он с
головы до пят поэтичен, и, как утверждают ученые, древняя теогоническая
поэзия - это и есть первая философия.
Я считаю, что предмет изложения сам за себя говорит: хорошо видно, где
начинается его рассмотрение, где заканчивается, где оно изменяется или
возобновляется, и вовсе не нужно переплетать излагаемое всевозможными
вставками, швами и связками, включенными в него только затем, чтобы помочь
слабому и небрежному слуху, как не нужно и на каждом шагу пояснять себя
самого. Кто бы не предпочел, чтобы его лучше совсем не читали, чем читали,
засыпая над ним или бегло проглядывая? Nihil est tam utile, quod in transitu
prosit {Что приносит нам пользу походя, то не так уж полезно [145] (лат.).}.
Если бы подержать книги в руках означало удержать их в голове, если бы
взглянуть на них означало рассмотреть все, что в них заключается, если бы
поверхностно ознакомиться с ними означало бы охватить их во всей полноте, то
мне бы действительно не следовало выставлять себя, как я это делаю, круглым
невеждой.
Раз я не могу привлечь внимания читателя своими достоинствами, manco
male {Не так уж плохо [146] (ит.).}, если его привлекут мои запутанность и
неясность. - Вот как! А если он потом пожалеет о потраченном времени? -
Возможно, но время на меня он все же потратит. И потом встречаются души,
глубоко презирающие все, что доступно их разумению; и они оценят меня тем
выше, чем непонятнее для них будут мои слова; они заключат о глубине моих
мыслей, исходя из их смутности, которую, по совести говоря, я ненавижу всем
сердцем и которой я бы с радостью избегал, если бы умел ее избежать.
Аристотель где-то похваляется тем, что питает к ней слабость; вот уж,
поистине, порочная слабость [147]!
Так как дробление текста на чересчур короткие главы - чем я поначалу
широко пользовался - отвлекает внимание, как мне кажется, прежде, чем оно
успевает сосредоточиться, и оно рассеивается, не желая себя утруждать и
задерживаться ради такой безделицы, я решил нарастить им длины с тем, чтобы
за них принимались, лишь настроясь на чтение и отводя ему известное время.
Если какому-нибудь занятию не хотят уделить и часа, это значит, что ему
вообще ничего не хотят уделить. Если для кого-либо делают что-нибудь попутно
и между прочим, это значит, что для него вообще ничего не делают.
Кроме того, в силу особых причин иногда я бываю вынужден говорить
только наполовину, говорить только обиняками, говорить сбивчиво.
Я хотел сказать, что проклинаю тот разум, который убивает всякую
радость, и что сумасбродные выдумки, которые усложняют жизнь, и
необыкновенно тонкие мысли, даже если в них есть зерно истины, обходятся, на
мой взгляд, слишком дорого и причиняют слишком много хлопот. Что до меня, то
я, например, стараюсь извлечь пользу даже из суетности и ослиной глупости,
если они доставляют мне удовольствие, и следую вложенным в меня природою
склонностям, не очень-то их стесняя и не придираясь к ним по мелочам.
И в других местах я видел развалины зданий, и статуи, и землю, и небо,
и везде и всюду - людей. Все это так, но, тем не менее, как бы часто я ни
посещал гробницу некогда столь великого и могучего города, я неизменно в
восхищении от него и благоговею пред ним. Не забывать мертвых похвально. А с
этими мертвыми я знаком с детства, вырос бок о бок с ними; я познакомился с
историей Рима намного раньше, чем с историей моего рода. Я знал Капитолий и
его план прежде, чем узнал Лувр, и Тибр - прежде, чем Сену. У меня в голове
было больше сведений об образе жизни и богатствах Лукулла, Метелла и
Сципиона [148], чем о ком-либо из моих соотечественников. Это покойники. Но
ведь покойник и мой отец, и точно такой же, как эти. За восемнадцать лет
[149] он удалился от меня и от жизни на точно такое же расстояние, как они
за шестнадцать столетий. А между тем, чтя его память и постоянно вспоминая о
нем, я продолжаю пользоваться его дружбой и обществом, и у меня с ним на
редкость близкие отношения и исключительное единомыслие.
Что до моих личных склонностей, то я охотнее всего оказываю услуги
умершим: они не могут себе помочь и тем больше, мне кажется, нуждаются в
моей помощи. Это проявление благодарности, и притом в ее наиболее чистом
виде. В благодеянии тем меньше истинного великодушия и благородства, чем
больше вероятность, что оно будет возмещено. Аркесилай, посетив больного
Ктесибия и застав его в крайней бедности, незаметно сунул под его изголовье
деньги; сделав это украдкой, он, сверх того, как бы выдал ему расписку,
подтверждающую, что они в полном расчете [150]. Люди, заслужившие с моей
стороны дружеское расположение и признательность, никогда не бывали внакладе
от того, что их больше нет возле меня; с ними, отсутствующими и ничего не
подозревающими, я всегда расплачивался и с большей щедростью и с большей
тщательностью, чем со всеми другими. И о своих друзьях я говорю с особой
теплотою и любовью лишь тогда, когда у них больше нет ни малейшей
возможности узнать об этом.
Я сотни раз затевал жаркие споры, защищая Помпея и вступаясь за Брута
[151]. Наши близкие отношения продолжаются и посейчас; ведь даже события
современности мы представляем себе не иначе как при посредстве нашего
воображения. Считая, что моему веку я совершенно не нужен, я мысленно
переношусь в далекое прошлое, и я настолько им покорен и пленен, что меня
увлекает и страстно интересует решительно все, относящееся к древнему городу
Риму - свободному, справедливому и находящемуся в расцвете сил (ибо я не
люблю ни его младенчества, ни его старости). Вот почему, как бы часто мне ни
доводилось смотреть на места, где были проложены его улицы и где стояли его
дома, и на эти развалины, уходящие так глубоко в землю, точно они
простираются до антиподов, я неизменно испытываю все то же волнение. И
внушено ли это нам самою природой или, быть может, прихотью нашего
воображения, но только вид площадей, на которых собирались и где обитали те,
чьи славные имена сохраняются в нашей памяти, волнует нас значительно
больше, чем если бы нам рассказывали об их деяниях или мы сами читали их
собственные творения.
Tanta vis admonitionis inest in locis. Et id quidem in hac urbe
infinitum; quacunque enim ingredimur, in aliquam historiam vestigium ponimus
{Настолько сильное впечатление производят на нас самые места. А в этом
городе таких мест бесчисленное множество, ведь куда бы мы ни направились, мы
всюду вступаем в какое-либо место, отмеченное молвой [152] (лат.).}. Мне
нравится всматриваться в их лица, изучать их манеру держаться, их одежду. Я
снова и снова твержу про себя их великие имена, и они непрерывно отдаются в
моих ушах. Ego illos veneror et tantis nominibus semper assurgo {Я
благоговею перед ними и встаю, когда называют их имена [153] (лат.).}. И
если что-либо хоть какой-нибудь частичкой своей величественно и
замечательно, я восхищаюсь в нем всем, даже тем, что не представляет собой
ничего выдающегося. С каким наслаждением наблюдал бы я этих людей за
беседой, за трапезой, на прогулке! Было бы черной неблагодарностью
относиться с пренебрежением к останкам и теням стольких доблестных и
достойных мужей, которые жили и умирали, можно сказать, у меня на глазах и
которые всей своей жизнью могли бы преподать нам столько полезного и
поучительного, если бы мы умели следовать их примеру.
И потом тот Рим, который мы теперь видим, заслуживает нашей любви также
и потому, что он в течение столь долгого времени и столькими узами связан с
нашей державою. Это единственный город, общий для всех и всесветный.
Правящий им верховный владыка в одинаковой мере почитаем повсюду; этот город
- столица всех христианских народов; испанец и француз - всякий в нем у себя
дома. Чтобы быть подданным его государя, достаточно быть христианином,
независимо от того, откуда ты родом и где находится твое государство. На
нашей бренной земле нет другого такого места, которому небо дарило бы с
таким постоянством свою благосклонность. Даже развалины этого города
величавы и овеяны славой,
Laudandis pretiosior ruinis.
{Еще более драгоценный благодаря своим достославным развалинам [154]
(лат.).}
Даже в гробнице он сохраняет отличительные черты и облик времен
империи. Ut palam sit uno in loco gaudentis opus esse naturae {Только в
одном этом месте природа явно осталась довольна своим творением [155]
(лат.).}. Иной мог бы себя обругать и возмутиться собой самим, заметив, что
и он не остается бесчувственным к столь суетным удовольствиям. Но наши
склонности, если они даруют нам приятные ощущения, не так уже суетны. И
какими бы они ни были, если они доставляют удовлетворение человеку, не
лишенному здравого смысла, я не стану его жалеть.
Я бесконечно обязан судьбе, до последнего времени не причинившей мне
особенно больших горестей, по крайней мере таких, вынести которые мне было
бы не под силу. Не значит ли это, что она оставляет в покое тех, кто ничем
ей не досаждает?
Quanto quisque sibi plura negaverit
A diis plura feret. Nil cupientium
Nudus castra peto...
...multa petentibus
Desunt multa.
{Чем больше будет каждый себе отказывать, тем больше ему дадут боги.
Ничего не имея, я, тем не менее, тянусь в стан ничего не желающих... Кто
стремится ко многому, у того и многого недостает [156] (лат.).}
Если и впредь она будет вести себя не иначе, я уйду из этого мира
вполне довольным и удовлетворенным,
nihil supra
Deos lacesso.
{Ни о чем больше я не прошу богов [157] (лат ).}
Но берегись толчка у причала! Тысячи людей погибают уже по прибытии в
гавань.
Я заранее мирюсь со всем, что свершится, когда меня больше не будет;
мне хватает забот, причиняемых событиями нашего времени,
fortunae cetera mando.
{Прочее я препоручаю судьбе [158] (лат,).}
И к тому же я свободен от тех прочных уз, которыми, как говорят,
человека связывают с будущим дети, наследующие его имя и его честь; ну что
ж! Значит, мне тем более не к чему их желать, если они вообще так уж
желательны. Я и через себя самого слишком крепко привязан к этому миру и к
этой жизни. С меня совершенно достаточно, что я в руках у судьбы и мое
существование всецело зависит от обстоятельств, находящихся в ее воле; а раз
так, то я не хочу, чтобы она властвовала надо мной и в другом; и я никогда
не считал бездетность несчастьем, обязательно лишающим человека радости и
полноты жизни. Бесплодие также имеет свои преимущества. Дети - из числа тех
вещей, которых не приходится так уж пламенно жаждать, и особенно в наши дни,
когда столь трудно воспитать их добропорядочными. Bona iam nec nasci licet,
ita corrupta sunt semina {Уже не может родиться ничто хорошее, настолько
испортились семена [159] (лат.).}; а вот оплакивать их потерю тем, у кого
они были, приходится, и даже очень приходится.
Тот, кто оставил на мое попечение дом и поместье, неоднократно
предсказывал, что я доведу их до полного разорения; он исходил из того, что
во мне нет хозяйственной жилки. Он ошибся. Я такой же, каким вступил во
владение ими, если только не стал чуточку побогаче; и это - без
государственной должности и без сторонних доходов от бенефиция.
Если судьба не обрушила на меня никаких из ряда вон выходящих и особо
сильных ударов, то вместе с тем она меня и не баловала. У меня нет ничего
по-настоящему значительного и стоящего, за что я должен был бы благодарить
ее щедрость. Если я и мои домашние и обласканы иными ее дарами, то все это
приобретено более чем за век до меня. Впрочем, она мне подарила кое-какие
легковесные милости, каковы, например, титулы и почет, не представляющие
собой ничего существенного; да в их, по правде говоря, она мне не
пожаловала, а всего-навсего предложила; господи боже! - и это мне, человеку
с головы до пят земному и телесному, находящему для себя удовольствие только
в вещественном и осязаемом, и притом лишь весомом и основательном, и
считающему, если позволительно в этом признаться, жадность не менее
извинительной, чем честолюбие, страх перед физической болью не менее
уважительным, чем страх перед позором, здоровье не менее драгоценным, чем
ученость, и богатство не менее желанным, чем знатность.
Среди ее суетных милостей я могу назвать единственную, которая и впрямь
тешит одну из моих нелепых причуд; я говорю о грамоте, жалующей меня римским
гражданством и выданной мне в мое последнее посещение этого города;
нарядная, с золотыми печатями и выведенными золотом буквами, она была
пожалована мне с милостивейшей щедростью. И так как подобные грамоты
составляются в разном стиле, с выражением большей или меньшей
благосклонности, и так как я сам был очень непрочь ознакомиться с ее текстом
прежде, чем она будет мне вручена, я хочу привести ее здесь слово в слово,
чтобы удовлетворить любопытство тех, кто - если такие найдутся - страдает
этой болезнью не меньше моего:
Quod Horatius Maximus, Martius Cecius, Alexander Mutus, almae urbis
conservatores, de Illustrissimo viro Michaele Montano, equite sancti
Michaelis et a Cubiculo Regis Christianis simi, Romana civitate donando, ad
senatum retulerunt, S. P. Q. R. de ea re ita fieri censuit:
{По докладу о даровании прав римского гражданина преcлавному мужу
Мишелю Монтеню, кавалеру ордена святого Михаила и придворному кавалеру
христианнейшего короля, представленному в Сенат блюстителями города Рима
Орацио Массини, Марцо Чечо и Алессандро Мути, Сенат и народ Римский
определяют:}
Cum veteri more et instituto cupide illi semper studioseque suscepti
sint, qui, virtute ac nobilitate praestantea, magno Reip, nostrae usui atque
ornamento fuissent vel esse aliquando possent. Nos, maiorum nostrorum
exemplo atque auctoritate permoti, praeclaram hanc Consuetudinem nobis
imitandam ac servandam fore censemus. Quamobrem, cum Illustrissimus Michael
Montanus, Eques sancti Michaelis et a Cubiculo Regis Christianissimi, Romani
nominis studiosissimus, et familiae laude atque splendore et propriis
virtutum meritis dignissimus sit, qui summo Senatus Populique Romani iudicio
ac studio in Romanam Civitatem adsciscatur, placere Senatui P. Q. R.
Illustrissimum Michaelem Montanum, rebus omnibus ornatissimum atque huic
inclyto populo carissimum, ipsum posterosque in Romanam Civitatem adscribi
ornarique omnibus et praemils et honoribus quibus illi fruuntur qui Cives
Patriciique Romani nati aut lure optimo facti sunt. In quo censere Senatum
P. Q. R. se non tam illi Jus Civitatis largiri quam debitum tribuere, neque
magis beneficium dare quam ab ipso accipere qui, hoc Civitatis munere
accipiendo, singulari Civitatem ipsam ornamento atque honore affecerit. Quam
quidem S. C. auctoritatem iidem Conservatores per Senatus P. Q. R. scribas
in acta referri atque in Capitolii curia servari, privilegiumque huiusmodi
fieri, solitoque urbis sigillo communiri curarunt. Anno ab urbe condita
MMCCCXXXI, post Christum natum M. D. LXXX, III Idus Martii. Horatius Fuscus,
sacri S. P. Q. R. scriba. Vincen. Martholus, sacri S. P. Q. R. scriba.
{"Поскольку, следуя давнему обычаю и установлению, мы всегда с
благожелательностью и готовностью принимали тех, кто, отличаясь
добродетелями и знатностью, оказывали значительные услуги вашему городу и
служили ему украшением или могли бы стать таковым, то и теперь, побуждаемые
примером и заветами наших предков, мы находим, что это похвальное
обыкновение должно быть нами сохранено и поддержано. Посему, поскольку
преславный Мищель Монтень, кавалер ордена святого Михаила и придворный
кавалер христианнейшего короля, известный своей ревностною приверженностью к
римскому народу, безусловно достоин, как благодаря славе и блеску своего
рода, так и по личным своим заслугам, предоставления ему римского
гражданства, Сенату и Римскому народу было угодно, чтобы вышеупомянутый
достославный Мишель Монтень, наделенный выдающимися достоинствами и глубоко
чтимый нашим славным народом, как лично, так и в лице потомков своих, был
пожалован римским гражданством и располагал всеми правами и преимуществами,
которыми пользуются исконные римские граждане или те, кто на законном
основании стали таковыми. Принимая это решение. Сенат и народ Римский
считают, что они не столько даруют вышеуказанному Мишелю Монтеню римское
гражданство, сколько воздают ему должное, и не столько оказывают ему
благодеяние, сколько сами благодетельствуемы с его стороны, ибо, принимая от
них звание римского гражданина, он оказывает их городу честь и именем своим
послужит к его украшению. Вышеуказанные блюстители города повелели, чтобы
через секретарей Сената и народа Римского настоящее решение Сената города
Рима было внесено в протоколы и хранилось в Капитолийском архиве, а также,
чтобы был составлен надлежащий акт и этот акт скреплен обычною городской
печатью. Дано от основания Рима в году 2331, а от Рождества Христова 1580 в
тринадцатый день месяца марта. Орацио Фуско, секретарь священного Сената и
народа Римского, Винченцо Мартоли, секретарь священного Сената и народа
Римского" (лат.).}
Не являясь гражданином ни одного города, я был весьма рад сделаться
гражданином самого благородного из всех, какие когда-либо были или
когда-либо будут. Если бы и другие всматривались в себя так же пристально,
как это делаю я, то и они нашли бы себя такими же, каков я, то есть
заполненными всякой тщетой и всяким вздором. Избавиться от этого я не могу
иначе, как избавившись от себя самого. Все мы проникнуты суетой, но кто это
чувствует, тот все же менее заблуждается; впрочем, может быть, я и неправ.
Всеобщее обыкновение и стремление всматриваться во что угодно, но
только не в самих себя, в высшей степени благодетельно для нашего брата.
Ведь мы представляем собой не очень-то приятное зрелище: суетность и
убожество - вот и вся наша сущность. Чтобы не отнять у нас бодрости духа,
природа направила - и, надо сказать, весьма кстати - деятельность нашего
органа зрения лишь на пребывающее вне нас. Мы плывем по течению, а повернуть
в обратную сторону и возвратиться к себе - дело исключительно трудное; ведь
и море злится и препятствует себе самому, когда, встретив преграду, отходит
назад. Посмотрите, говорит каждый, как разыгрывается ненастье, посмотрите на
окружающих, посмотрите на иск, предъявленный тем-то, посмотрите на цвет лица