Страница:
того-то, на завещание, оставленное таким-то; короче говоря, посмотрите вверх
или вниз, или вбок, или перед собой, или оглянитесь назад. Но повеление
дельфийского бога, полученное нами от него в стародавние времена,
предъявляет нам требования, идущие наперекор всем нашим повадкам:
"Всмотритесь в себя, познайте себя, ограничьтесь самими собой; ваш разум и
вашу волю, растрачиваемые вами вовне, направьте, наконец, на себя; вы
растекаетесь, вы разбрасываетесь; сожмитесь, сосредоточьтесь в себе; вас
предают, вас отвлекают, вас похищают у вас самих. Разве ты не видишь, что
этот мир устремляет свои взоры внутрь себя и его глаза созерцают лишь себя
самого? Суетность - вот твой удел и в тебе самом и вне тебя, но, заключенная
в тесных границах, она все-таки менее суетна. О, человек, кроме тебя одного,
- говорит этот бог, - все сущее прежде всего познает самого себя и в
соответствии со своими потребностями устанавливает пределы своим трудам и
своим желаниям. И нет ни одного существа, которое было бы столь же нищим и
одолеваемым нуждами, как ты, человек, жаждущий объять всю вселенную. Ты -
исследователь без знаний, повелитель без прав и, в конце концов,
всего-навсего шут из фарса".
Глава X - О ТОМ, ЧТО НУЖНО ВЛАДЕТЬ СВОЕЙ ВОЛЕЙ
По сравнению с другими людьми меня задевают или, правильнее сказать,
захватывают только немногие вещи; что задевают, это вполне естественно, лишь
бы они не держали нас в своей власти. Я прилагаю всяческие старания, чтобы с
помощью упражнения и размышления усилить в себе душевную неуязвимость, к
чему я в немалой мере приуготовлен самой природой и что является большим
преимуществом для человека. Меня увлекает и, стало быть, волнует очень
немногое. Взгляд у меня острый, но я останавливаю его лишь на немногих
предметах; чувства у меня тонкие и сильные. Но что касается восприимчивости
и внимательности, то тут я глух и туп: меня трудно пронять. Насколько это у
меня получается, я занимаюсь только собой; но и любовь к себе я бы охотно
обуздывал и укрощал, чтобы она не поглотила меня целиком и полностью, потому
что и она направлена на предмет, которым я владею по чужой милости и на
который судьба имеет больше прав, нежели я. Таким образом, даже здоровья,
которое я так высоко ценю, - и его я не должен желать и отдаваться заботам о
нем с таким пылом, чтобы болезни стали казаться мне чем-то совершенно
невыносимым. Следует держаться между ненавистью к страданию и любовью к
наслаждению; и Платон советует избирать средний жизненный путь между этими
двумя чувствами [1].
Но чувствам, отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либо
другому, - им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и следует
одалживать себя посторонним, отдавать себя нужно только себе самому. Если бы
моя воля с легкостью предоставляла себя в распоряжение кого-то другого, я бы
не выдержал этого, - слишком уж я изнежен и от природы и вследствие давних
моих привычек,
fugax rerum, securaque in otia natus.
{Бегущий от дел, рожденный для безмятежного досуга [2] (лат.).}
Ожесточенные и упорные прения, в которых мой противник, в конце концов,
взял бы надо мной верх, их исход, делающий постыдной мою горячность в
отстаивании своей правоты, нанесли бы мне, по всей вероятности, очень
жестокий удар. Если бы я уходил в мои дела с головой, как это бывает с
другими, моя душа никогда бы не смогла справиться с тревогами и
треволнениями, неотступно следующими за теми, кто всегда и везде увлекается
и горит: этим внутренним возбуждением она была бы немедленно подавлена и
разбита. В тех случаях, когда меня все-таки заставляют браться за чужие
дела, я обещаю, что возьму их в свои руки, но не в легкие и не в печень; что
возложу их на себя; что буду о них радеть - это так, - но не стану ради них
расшибаться в лепешку; я за ними присматриваю, но я их не высиживаю, как
курица яйца. У меня достаточно забот с налаживанием и приведением в порядок
моих собственных дел, которые сидят у меня в печенках и тянут из меня жилы,
чтобы принимать и взваливать на себя еще и чужие, и я достаточно поглощен
моими делами - существенными, сугубо личными и навязанными мне самою
природой, чтобы обременять себя, вдобавок, и посторонними. Кто хорошо видит,
в каком он долгу пред собою и сколько обязан для себя сделать, тот понимает,
что природа возложила на него достаточно сложное и отнюдь не допускающее
праздности поручение. У тебя сколько угодно дела с самим собой; так не
отдаляйся же от себя.
Люди предоставляют себя внаймы. Их способности служат не им, но тем, к
кому они идут в кабалу; в них обитают их наниматели, но не они сами. Это
всеобщее поветрие не по мне; нужно оберегать свободу нашей души и ущемлять
ее только в тех случаях, когда это безусловно необходимо; а таких случаев,
если рассудить здраво, очень немного. Взгляните на людей, которым
свойственно вечно гореть и вмешиваться во все на свете; они делают это
всегда и везде, как в малом, так и в большом, как в том, что их касается,
так и в том, что их ни с какой стороны не касается; и они суются во все, что
им сулит хлопоты и обязанности, и не чувствуют, что живут, если не исполнены
тревоги и возбуждения. In negotiis sunt negotii causa {Занятия ради занятия
[3] (лат.).}. Они ищут себе занятий лишь для того, чтобы себя занять.
И это вовсе не потому, что им хочется двигаться, а потому, что они не в
состоянии остаться на месте; ни дать ни взять, как падающий с высоты камень,
которому никак не остановиться, пока он не шлепнется на землю. Занятость для
известного сорта людей - доказательство их собственных дарований и их
достоинств. Их дух успокаивает встряхивание, подобно тому как младенцев -
люлька. Они могли бы себе сказать, что столь же услужливы для других, как
несносны самим себе. Никто не раздает всех своих денег другим, а вот свое
время и свою жизнь раздает каждый; и нет ничего, в чем бы мы были настолько
же расточительны и в чем скупость была бы полезнее и похвальнее.
Что до меня, то я совершенно другого склада. Я цепко держусь за себя и
обычно вяло желаю того, чего желаю, а желаю я малого; то же относится и к
моим занятиям и трудам; я предаюсь им редко и не теряя спокойствия. А рвутся
к этому всеми своими помыслами и изо всех сил. Но ведь бывает столько ложных
шагов, что для большей уверенности и безопасности следовало бы ступать по
этому миру полегче и едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить по
нему, а не углубляться в него. Даже наслаждение в глубинах своих мучительно.
incedis per ignes
Suppositos cineri doloso.
{Ты ступаешь по огню, прикрытому обманчивым пеплом [4] (лат.).}
Горожане Бордо избрали меня мэром их города, когда я был далеко от
Франции и еще дальше от мысли об этом [5]. Я отнекивался, но мне принялись
доказывать, что я поступаю неправильно, и к тому же дело было решено
повелением короля. Эта должность должна казаться тем привлекательнее, что
она никак не оплачивается и не приносит никаких иных выгод, кроме почета,
связанного с ее исполнением. Срок пребывания в ней - два года; впрочем, он
может быть удлинен повторным избранием, что случается чрезвычайно редко. Это
произошло и со мной; а до меня происходило лишь дважды: несколько лет тому
назад с господином де Лансаком, а совсем недавно с господином де Бироном
[6], маршалом Франции, место которого я и занял, освободив свое для
господина де Матиньона [7], также маршала Франции. Я горжусь столь знатными
сотоварищами,
uterque bonus pacis bellique minister.
{Оба - выдающиеся деятели в мирное и в военное время [8] (лат.).}
Судьба захотела особо отметить мое возвышение, привнеся от себя это
частное обстоятельство. Однако оно вовсе не маловажно. Александр с
пренебрежением выслушал коринфских послов, предложивших ему звание
гражданина их города; когда же они сослались на то, что Вакх и Геракл также
были гражданами Коринфа, он с благодарностью принял их предложение [9].
По возвращении я честно и добросовестно рассказал городским советникам,
каков я на мой собственный взгляд: у меня нет ни памяти, ни усердия, ни
опыта, ни настойчивости, но вместе с тем нет и ненависти к кому бы то ни
было, нет честолюбия, жадности, жажды насилия; я это сделал ради того, чтобы
они были полностью обо мне осведомлены и знали, чего могут ожидать от меня в
этой должности. И так как к моему избранию их побудило исключительно то, что
им был хорошо известен мой покойный отец и они продолжали высоко чтить его
память, я добавил с полною откровенностью, что мне было бы крайне
прискорбно, если бы что-нибудь поглотило меня так же сильно, как его
поглощали дела их города в те времена, когда он управлял ими, занимая ту
самую должность, на которую они меня призывают [10]. Мне вспомнилось, как в
дни моего детства я видел его, уже старика, постоянно в жестоких волнениях и
тревогах, связанных с этими многотрудными общественными обязанностями; он
забывал о том, что дышит сладостным воздухом своего дома, к которому его за
много лет перед тем приковали естественные для его возраста недуги и
слабость, о своем хозяйстве, своем здоровье; и, ставя под угрозу самую
жизнь, - он считал, что все это для него гибельно, - пускался, побуждаемый
городскими делами, в дальние и утомительные поездки. Таков он был; и эта
свойственная ему черта объясняется бесконечной его добротой, вложенной в
него самою природой; никогда еще не бывало души более благожелательной и
милосердной. И хотя я не склонен придерживаться схожего образа жизни, на что
у меня найдутся свои оправдания, все же я считаю его достойным всяческой
похвалы. От кого-то мой отец слышал, что ради ближнего нужно забывать о себе
и что личное не идет ни в какое сравнение с общим.
Большинство распространенных в мире правил и наставлений ставит себе
задачей извлечь нас из нашего уединения и выгнать на площадь, дабы мы
трудились на благо обществу. Они задуманы с тем, чтобы, оказав на людей
благотворное действие, принудить их отвернуться и отвлечься от своего "я";
при этом они исходят из представления, что мы слишком за себя держимся и что
в этом повинна чрезмерная, хотя и естественная привязанность к самому себе;
в них не упущено ничего, что может быть сказано с этой целью. Ведь мудрецам
вовсе не внове изображать вещи не такими, каковы они в действительности, а
такими, чтобы они могли сослужить известную службу. Истина иногда бывает для
нас затруднительна, неудобна и непригодна. Нам нередко необходимо
обманывать, чтобы не обмануться, щуриться и забивать себе мозги, чтобы
научиться отчетливее видеть и донимать. Imperiti enim iudicant, et qui
frequenter inhoc ipsum fallendi sunt, ne errent {Судят люди невежественные,
и часто их нужно обманывать, чтобы они не заблуждались [11] (лат.).}. Когда
правила эти велят нам любить три, четыре, пятьдесят разрядов вещей сильнее,
чем самих себя, они идут по стопам искусного лучника, который целит, чтобы
попасть в нужную ему точку, намного выше своей мишени. Чтобы выпрямить
изогнутый кусок дерева, нужно гнуть его в противоположную сторону.
Думаю, что в храме Афины-Паллады, как и в остальных известных нам
культах, были таинства явные, предназначенные для всех, и таинства более
возвышенные и более сокровенные, предназначенные только для посвященных.
Весьма вероятно, что именно здесь закладывались корни учения о той дружбе к
себе, которой подобает жить в каждом из нас. Это - не та мнимая дружба, что
заставляет нас любить славу, науку, богатство и тому подобные вещи такой же
всеохватывающей и безграничной любовью, какую мы питаем к членам нашего
тела; это - и не та расслабленная и неразумная дружба, с которой случается
то же, что бывает, как мы наблюдаем, с плющом, портящим и разрушающим
обвиваемую им стену; нет, речь идет о дружбе благодетельной и упорядоченной,
как полезной, так равно и приятной. Кто знает ее обязанности и исправно их
выполняет, тот, поистине, в обиталище муз: он достиг вершин человеческой
мудрости и доступного для нас счастья. Зная в точности, в чем его долг пред
собой, он находит в списке предъявленных к нему требований, что ему надлежит
придерживаться обыкновения, принятого другими людьми и всем миром, и в силу
этого - служить обществу, выполняя обязанности, которые оно на него
возлагает. Кто в некоторой мере не живет для других, тот совершенно не живет
для себя. Qui sibi amicus est, scito hunc amicum omnibus esse {Знай, что кто
друг тебе, тот друг и всем [12] (лат.).}. Главнейшая обязанность каждого -
это вести себя подобающим образом; и только благодаря этому мы существуем.
Кто забывает о том, что ему следует жить свято и праведно, и думает, что,
подталкивая и направляя других, тем самым рассчитывается по лежащему на нем
долгу, тот - глупец и тупица; а кто отказывает себе в удовольствии жить
здраво и весело и полностью отдается служению на благо другим, тот,
по-моему, также избирает себе плохой и противоестественный путь.
Этим я отнюдь не хочу сказать, что, взяв на себя должность, кто-нибудь
вправе затем отказывать ей во внимании, заботе, словах и поте и крови, если
это понадобится:
non ipse pro caris amicis
Aut patria timidus perire.
{Он не боится умереть за дорогих друзей и за родину [13] (лат.).}
Последнее, однако, не правило, а исключение: нужно, чтобы дух был
неизменно уравновешенным и спокойным; чтобы он не был бездеятелен, но вместе
с тем и не чувствовал гнета и оставался бесстрастным. Обычная деятельность
ему нипочем; он деятелен даже у спящего. Но встряхивать его нужно с умом,
ибо, в то время как тело ощущает возложенный на него груз в полном
соответствии с его действительным весом, дух, нередко в ущерб самому себе,
усугубляет и преувеличивает его тяжесть, определяя ее, как ему
заблагорассудится. Одно и то же совершается нами с неодинаковыми усилиями и
неодинаковым напряжением воли. Прямой связи тут нет. Какое множество людей
ежедневно рискуют жизнью, участвуя в войнах, до которых им, в сущности
говоря, нет ни малейшего дела, сколь многие бросаются в самую гущу
опасностей на полях битв, а случись им понести поражение, они и не подумают
спать от этого хоть чуточку хуже. А иной, сидя у себя дома, вдали от всякой
опасности, на которую не решился бы даже взглянуть, с большим нетерпением
ожидает исхода войны и переживает ее гораздо сильнее, чем солдат, отдающий
ей свою кровь и самую жизнь. Я умел выполнять общественные обязанности, не
отдаляясь от себя ни на одну пядь, и отдавать себя на службу другим, ничего
не отнимая от самого себя.
Напряженность и неукротимость желаний скорее препятствуют, чем
способствуют достижению поставленной цели: они вселяют в нас нетерпение,
если события развиваются медленнее, чем мы рассчитывали, и вопреки нашим
предположениям, а также недоверие и подозрительность в отношении тех, с кем
нам приходится иметь дело. Мы никогда не руководим тем, что безраздельно над
нами властвует и само нами руководит;
male cuncta ministrat
Impetus.
{Страсть всегда плохо руководит делами [14] (лат.).}
Кто прибегает только к расчету и своей ловкости, тот достигает
большего; он притворяется, изворачивается, в зависимости от обстоятельств
откладывает и отступает; если он обманулся в своих ожиданиях, это его не
огорчает и не волнует; он неизменно готов к новой попытке и неизменно во
всеоружии; и он всегда держит себя в узде. Но кто поглощен своим
тираническим и неукротимым стремлением, в том неизбежно бывает много
безрассудства и несправедливости; неудержимость его желания берет над ним
верх и подчиняет его себе; он несется вперед, закусив удила, и если ему не
улыбнется удача, плоды его стараний ничтожны. Философия хочет, чтобы,
собираясь отметить за понесенные нами обиды, мы предварительно побороли свой
гнев, и не для того, чтобы наша месть была мягче, а напротив, для того,
чтобы она была лучше нами обдумана и стала тем чувствительней для обидчика;
а этому, как представляется философия, неудержимость наших порывов только
препятствует. Мало того, что гнев вносит в душу смятение; он, сверх того,
сковывает руки карающего. Это пламя их расслабляет, и они делаются
бессильными. Во всем, что бы ни взять, festinatio tarda est {Торопливость
задерживает [15] (лат.).}, и торопливость сама себе ставит подножку, сама на
себя надевает путы и сама себя останавливает. Ipsa se velocitas implicat
{Поспешность сама себе препятствует [16] (лат.).}. Так, например, для
алчности, судя по моим наблюдениям над повседневною жизнью, нет большей
помехи, чем сама алчность: чем она беспредельнее и ненасытнее, тем меньшего
достигает. И обычно она гораздо быстрее скапливает богатства, когда
прикрывается личиною щедрости.
Некий дворянин, весьма порядочный человек и мой добрый знакомый,
опасался, что может повредиться в рассудке из-за того, что, занимаясь с
чрезмерным вниманием делами одного государя, своего господина, вносил в это
излишнюю страстность. А этот его господин сам себя обрисовал следующим
образом: он видит значение того или иного события совершенно так же, как
всякий другой, но в отношении тех из них, против которых нет средств, он тут
же на месте решает, что нужно смириться; в остальном же, отдав необходимые
распоряжения, - а он это делает поразительно быстро благодаря живости своего
ума, - он спокойно ждет, что затем последует. И действительно, мне
приходилось видеть его в такие моменты, когда у него на руках были дела
исключительной важности и к тому же весьма щекотливые, но он тем не менее
сохранял полную невозмутимость и в своих действиях, и в своем облике. Я
нахожу, что он более велик и более находчив в несчастье, чем при
благоприятствовании судьбы: поражения приносят ему больше славы, чем победы,
и скорбь - больше, чем торжество.
Заметьте, что даже в таких пустячных и легковесных делах, как игра в
шахматы, в мяч и другие, подобные им, всепоглощающее пылкое увлечение,
пробуждаемое в нас неукротимым желанием, тотчас приводит в смятение и
расстройство и наш разум, и наше тело: человек забывает все, даже самого
себя. Но в ком ни выигрыш, ни проигрыш не порождают горячки, тот всегда
остается самим собой; чем меньше волнений и страсти он вкладывает в игру,
тем увереннее и успешнее он играет.
И вообще, перегружая душу множеством впечатлений, мы мешаем ей
познавать и запечатлевать в себе познанное. Есть вещи, с которыми ее нужно
лишь поверхностно познакомить; с другими - связать; третьи в нее вложить.
Она обладает способностью видеть и ощущать все, что угодно, но пищу для себя
ей должно черпать только в себе; и она должна быть осведомлена обо всем том,
что имеет к ней прямое касательство и что так или иначе является ее
достоянием и частицею ее сущности. Законы природы определяют наши истинные
потребности. Мудрецы говорят, что бедняков, если исходить из этих
потребностей, нет и не может быть и что всякий, считающий себя таковым,
исходит лишь из собственного суждения; основываясь на этом, они весьма тонко
подразделяют наши желания на внушенные природой и на те, что внушены нам
нашим необузданным воображением; те, конечная цель которых ясна, - от
природы; те, которые опережают нас и за которыми нам не угнаться, - от нас.
Нищете материальной нетрудно помочь, нищете души - невозможно.
Nam si, quod satis est homini, id satis esse potesset,
Нос sat erat: nunc, cum hoc non est, qui credimus porro
Divitias ullias animum mi explere potesse?
{Если бы то, чего человеку достаточно, удовлетворяло его, он был бы
вполне обеспечен; но раз дело обстоит по-иному, как мы можем поверить, что
какое-либо богатство способно насытить мои желания [17]? (лат.).}
Сократ, видя, как торжественно проносят по городу бесчисленные
сокровища, драгоценности и богатую домашнюю утварь, воскликнул: "Сколько
вещей, которых я совсем не желаю!" [18]. Ежедневный паек Метродора весил
двенадцать унций, Эпикура - еще того меньше [19]; Метрокл зимой ночевал
вместе с овцами, летом - во дворах храмов [20]. Sufficit ad id natura, quod
poscit {Природа дает достаточно, чтобы удовлетворить природные потребности
[21] (лат.)}.
Клеанф жил трудом своих рук и хвалился, что, если того пожелает, Клеанф
сможет прокормить еще одного Клеанфа [22].
Если то, что требуется от нас природой (речь идет лишь о безусловно
необходимом и ни о чем большем), - сущий пустяк (сколько же это в
действительности и как немного нужно для сохранения нашей жизни, лучше всего
может быть доказано следующим соображением: это такой пустяк, что,
неприметный судьбе, он ускользает от ее ударов по причине своей
ничтожности), то давайте тратить кое-что и сверх этого, давайте назовем
природою наши привычки и условия, в которых каждый из нас живет; давайте
ограничим себя, будем держаться этого уровня; пусть наше достояние и наше
корыстолюбие не переступают этих пределов. В таких границах они, как мне
представляется, извинительны. Привычка - вторая природа и равна ей в
могуществе. Если я чего-либо лишен, я считаю, что испытываю лишения. И для
меня, пожалуй, невелика разница, отнимут ли у меня жизнь или только ограбят
и тем самым ухудшат мое положение, к которому я успел за долгие годы
привыкнуть.
Я не в том возрасте, когда нам нипочем резкие перемены, и мне не
сжиться с новым и неизведанным образом жизни. Даже если он дал бы мне больше
свободы и всяких возможностей, у меня нет времени становиться другим, и как
любая большая удача, свались она сейчас в мои руки, вызвала бы во мне
сожаление, что пришла с опозданием, а не тогда, когда бы я мог насладиться
ею по-настоящему,
Quo mihi fortuna si non conceditur uti,
{К чему мне удача, если я не могу ею воспользоваться [23] (лат.).}
- так его вызвало бы во мне и любое душевное приобретение. В некотором
смысле лучше так и не стать порядочным человеком и не научиться праведно
жить, чем постигнуть это тогда, когда жизни уже не осталось. Собираясь уйти
из этого мира, я бы с радостью отдал всякому, кто в него только вступает,
все то из мудрости, что я накопил, общаясь с людьми. Горчица после обеда.
Мне нечего делать с добром, с которым я уже ничего не в состоянии сделать. К
чему наука тому, у кого больше нет головы? Предлагать нам подарки,
наполняющие нас справедливой досадой, почему они не были предложены нам в
свое время, - это не что иное, как издевательство злобной судьбы. Меня
больше не нужно поддерживать: я больше не в силах идти. Из достаточно
большого количества человеческих свойств нам теперь достаточно лишь одного -
терпения. Подарите замечательный тенор певчему, у которого поражены легкие,
а красноречие - отшельнику, удалившемуся в пустыни Аравии. Чтобы упасть, не
нужно искусства; по завершении всякого дела сам собою приходит конец. Мой
мир от меня отдаляется; моя оболочка стала пустой; я полностью в прошлом;
мне следует принять это как должное и сообразно с этим убраться отсюда. Я
хочу привести следующий пример: недавнее исчезновение десяти дней,
исключенных из календаря повелением папы [24], застало меня в таких летах,
что я к нему никак не привыкну. Я принадлежу тем годам, когда их считали
совсем по-иному. Столь давняя и устойчивая привычка до того в меня въелась,
что мне от нее не отделаться. Вследствие этого я принужден быть в некотором
отношении еретиком, неспособным воспринять новшество, даже если оно
исправляет ошибку; мое воображение, вопреки моим добрым намерениям,
неизменно убегает на десять дней вперед или назад, и его воркотня постоянно
звучит у меня в ушах. Это преобразование касается только тех, у кого вся
жизнь в будущем. И если здоровье, которое для меня так сладостно и
заманчиво, навещает меня с перерывами, то оно скорее приносит мне огорчение,
чем хорошее самочувствие. Я больше не знаю, куда мне его девать. Время
покидает меня, а без него и радость не в радость. До чего же ничтожна в моих
глазах ценность тех высоких должностей, которые у нас приняты и которые
обычно дают только тем, кто накануне ухода из этого мира, и, давая их,
думают не о том, сможет ли такой-то подобающим образом отправлять свою
должность, а о том, как долго он будет ее отправлять; с часа ее замещения
начинают загадывать, когда же она снова освободится.
Короче говоря, я здесь для того, чтобы покончить с тем человеком,
который не кто иной, как я сам, а не для того, чтобы его переделать.
Вследствие давней привычки моя оболочка сделалась моей сущностью, а моя
судьба - моей природой.
Итак, я говорю, что поскольку мы существа слабые, каждому из нас
извинительно тянуться к тому, что не превышает названной меры. Ну, а
тянуться к находящемуся за ее пределами - чистейшее безумие. Это - самое
большее, что мы вправе себе позволить. Чем больше наши потребности и наше
имущество, тем больше опасность подставить себя под удары судьбы и
подвергнуться всевозможным невзгодам. Область наших желаний должна быть
строго очерчена; пределом их должно быть некоторое, весьма незначительное
количество жизненных благ, обеспечивающих нам насущно необходимое; эти
желания должны к тому же располагаться не по прямой, конец которой был бы
где-то вне нас, а по кругу, смыкаясь крайними точками внутри нас и образуя
фигуру небольшого размера. Поступки, совершаемые вопреки этому соображению,
крайне важному и существенному, как например поступки скупцов, честолюбцев и
многих других, которые, сломя голову, бегут вперед и вперед и которых их бег
увлекает все дальше и дальше, - поступки порочные и ошибочные.
или вниз, или вбок, или перед собой, или оглянитесь назад. Но повеление
дельфийского бога, полученное нами от него в стародавние времена,
предъявляет нам требования, идущие наперекор всем нашим повадкам:
"Всмотритесь в себя, познайте себя, ограничьтесь самими собой; ваш разум и
вашу волю, растрачиваемые вами вовне, направьте, наконец, на себя; вы
растекаетесь, вы разбрасываетесь; сожмитесь, сосредоточьтесь в себе; вас
предают, вас отвлекают, вас похищают у вас самих. Разве ты не видишь, что
этот мир устремляет свои взоры внутрь себя и его глаза созерцают лишь себя
самого? Суетность - вот твой удел и в тебе самом и вне тебя, но, заключенная
в тесных границах, она все-таки менее суетна. О, человек, кроме тебя одного,
- говорит этот бог, - все сущее прежде всего познает самого себя и в
соответствии со своими потребностями устанавливает пределы своим трудам и
своим желаниям. И нет ни одного существа, которое было бы столь же нищим и
одолеваемым нуждами, как ты, человек, жаждущий объять всю вселенную. Ты -
исследователь без знаний, повелитель без прав и, в конце концов,
всего-навсего шут из фарса".
Глава X - О ТОМ, ЧТО НУЖНО ВЛАДЕТЬ СВОЕЙ ВОЛЕЙ
По сравнению с другими людьми меня задевают или, правильнее сказать,
захватывают только немногие вещи; что задевают, это вполне естественно, лишь
бы они не держали нас в своей власти. Я прилагаю всяческие старания, чтобы с
помощью упражнения и размышления усилить в себе душевную неуязвимость, к
чему я в немалой мере приуготовлен самой природой и что является большим
преимуществом для человека. Меня увлекает и, стало быть, волнует очень
немногое. Взгляд у меня острый, но я останавливаю его лишь на немногих
предметах; чувства у меня тонкие и сильные. Но что касается восприимчивости
и внимательности, то тут я глух и туп: меня трудно пронять. Насколько это у
меня получается, я занимаюсь только собой; но и любовь к себе я бы охотно
обуздывал и укрощал, чтобы она не поглотила меня целиком и полностью, потому
что и она направлена на предмет, которым я владею по чужой милости и на
который судьба имеет больше прав, нежели я. Таким образом, даже здоровья,
которое я так высоко ценю, - и его я не должен желать и отдаваться заботам о
нем с таким пылом, чтобы болезни стали казаться мне чем-то совершенно
невыносимым. Следует держаться между ненавистью к страданию и любовью к
наслаждению; и Платон советует избирать средний жизненный путь между этими
двумя чувствами [1].
Но чувствам, отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либо
другому, - им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и следует
одалживать себя посторонним, отдавать себя нужно только себе самому. Если бы
моя воля с легкостью предоставляла себя в распоряжение кого-то другого, я бы
не выдержал этого, - слишком уж я изнежен и от природы и вследствие давних
моих привычек,
fugax rerum, securaque in otia natus.
{Бегущий от дел, рожденный для безмятежного досуга [2] (лат.).}
Ожесточенные и упорные прения, в которых мой противник, в конце концов,
взял бы надо мной верх, их исход, делающий постыдной мою горячность в
отстаивании своей правоты, нанесли бы мне, по всей вероятности, очень
жестокий удар. Если бы я уходил в мои дела с головой, как это бывает с
другими, моя душа никогда бы не смогла справиться с тревогами и
треволнениями, неотступно следующими за теми, кто всегда и везде увлекается
и горит: этим внутренним возбуждением она была бы немедленно подавлена и
разбита. В тех случаях, когда меня все-таки заставляют браться за чужие
дела, я обещаю, что возьму их в свои руки, но не в легкие и не в печень; что
возложу их на себя; что буду о них радеть - это так, - но не стану ради них
расшибаться в лепешку; я за ними присматриваю, но я их не высиживаю, как
курица яйца. У меня достаточно забот с налаживанием и приведением в порядок
моих собственных дел, которые сидят у меня в печенках и тянут из меня жилы,
чтобы принимать и взваливать на себя еще и чужие, и я достаточно поглощен
моими делами - существенными, сугубо личными и навязанными мне самою
природой, чтобы обременять себя, вдобавок, и посторонними. Кто хорошо видит,
в каком он долгу пред собою и сколько обязан для себя сделать, тот понимает,
что природа возложила на него достаточно сложное и отнюдь не допускающее
праздности поручение. У тебя сколько угодно дела с самим собой; так не
отдаляйся же от себя.
Люди предоставляют себя внаймы. Их способности служат не им, но тем, к
кому они идут в кабалу; в них обитают их наниматели, но не они сами. Это
всеобщее поветрие не по мне; нужно оберегать свободу нашей души и ущемлять
ее только в тех случаях, когда это безусловно необходимо; а таких случаев,
если рассудить здраво, очень немного. Взгляните на людей, которым
свойственно вечно гореть и вмешиваться во все на свете; они делают это
всегда и везде, как в малом, так и в большом, как в том, что их касается,
так и в том, что их ни с какой стороны не касается; и они суются во все, что
им сулит хлопоты и обязанности, и не чувствуют, что живут, если не исполнены
тревоги и возбуждения. In negotiis sunt negotii causa {Занятия ради занятия
[3] (лат.).}. Они ищут себе занятий лишь для того, чтобы себя занять.
И это вовсе не потому, что им хочется двигаться, а потому, что они не в
состоянии остаться на месте; ни дать ни взять, как падающий с высоты камень,
которому никак не остановиться, пока он не шлепнется на землю. Занятость для
известного сорта людей - доказательство их собственных дарований и их
достоинств. Их дух успокаивает встряхивание, подобно тому как младенцев -
люлька. Они могли бы себе сказать, что столь же услужливы для других, как
несносны самим себе. Никто не раздает всех своих денег другим, а вот свое
время и свою жизнь раздает каждый; и нет ничего, в чем бы мы были настолько
же расточительны и в чем скупость была бы полезнее и похвальнее.
Что до меня, то я совершенно другого склада. Я цепко держусь за себя и
обычно вяло желаю того, чего желаю, а желаю я малого; то же относится и к
моим занятиям и трудам; я предаюсь им редко и не теряя спокойствия. А рвутся
к этому всеми своими помыслами и изо всех сил. Но ведь бывает столько ложных
шагов, что для большей уверенности и безопасности следовало бы ступать по
этому миру полегче и едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить по
нему, а не углубляться в него. Даже наслаждение в глубинах своих мучительно.
incedis per ignes
Suppositos cineri doloso.
{Ты ступаешь по огню, прикрытому обманчивым пеплом [4] (лат.).}
Горожане Бордо избрали меня мэром их города, когда я был далеко от
Франции и еще дальше от мысли об этом [5]. Я отнекивался, но мне принялись
доказывать, что я поступаю неправильно, и к тому же дело было решено
повелением короля. Эта должность должна казаться тем привлекательнее, что
она никак не оплачивается и не приносит никаких иных выгод, кроме почета,
связанного с ее исполнением. Срок пребывания в ней - два года; впрочем, он
может быть удлинен повторным избранием, что случается чрезвычайно редко. Это
произошло и со мной; а до меня происходило лишь дважды: несколько лет тому
назад с господином де Лансаком, а совсем недавно с господином де Бироном
[6], маршалом Франции, место которого я и занял, освободив свое для
господина де Матиньона [7], также маршала Франции. Я горжусь столь знатными
сотоварищами,
uterque bonus pacis bellique minister.
{Оба - выдающиеся деятели в мирное и в военное время [8] (лат.).}
Судьба захотела особо отметить мое возвышение, привнеся от себя это
частное обстоятельство. Однако оно вовсе не маловажно. Александр с
пренебрежением выслушал коринфских послов, предложивших ему звание
гражданина их города; когда же они сослались на то, что Вакх и Геракл также
были гражданами Коринфа, он с благодарностью принял их предложение [9].
По возвращении я честно и добросовестно рассказал городским советникам,
каков я на мой собственный взгляд: у меня нет ни памяти, ни усердия, ни
опыта, ни настойчивости, но вместе с тем нет и ненависти к кому бы то ни
было, нет честолюбия, жадности, жажды насилия; я это сделал ради того, чтобы
они были полностью обо мне осведомлены и знали, чего могут ожидать от меня в
этой должности. И так как к моему избранию их побудило исключительно то, что
им был хорошо известен мой покойный отец и они продолжали высоко чтить его
память, я добавил с полною откровенностью, что мне было бы крайне
прискорбно, если бы что-нибудь поглотило меня так же сильно, как его
поглощали дела их города в те времена, когда он управлял ими, занимая ту
самую должность, на которую они меня призывают [10]. Мне вспомнилось, как в
дни моего детства я видел его, уже старика, постоянно в жестоких волнениях и
тревогах, связанных с этими многотрудными общественными обязанностями; он
забывал о том, что дышит сладостным воздухом своего дома, к которому его за
много лет перед тем приковали естественные для его возраста недуги и
слабость, о своем хозяйстве, своем здоровье; и, ставя под угрозу самую
жизнь, - он считал, что все это для него гибельно, - пускался, побуждаемый
городскими делами, в дальние и утомительные поездки. Таков он был; и эта
свойственная ему черта объясняется бесконечной его добротой, вложенной в
него самою природой; никогда еще не бывало души более благожелательной и
милосердной. И хотя я не склонен придерживаться схожего образа жизни, на что
у меня найдутся свои оправдания, все же я считаю его достойным всяческой
похвалы. От кого-то мой отец слышал, что ради ближнего нужно забывать о себе
и что личное не идет ни в какое сравнение с общим.
Большинство распространенных в мире правил и наставлений ставит себе
задачей извлечь нас из нашего уединения и выгнать на площадь, дабы мы
трудились на благо обществу. Они задуманы с тем, чтобы, оказав на людей
благотворное действие, принудить их отвернуться и отвлечься от своего "я";
при этом они исходят из представления, что мы слишком за себя держимся и что
в этом повинна чрезмерная, хотя и естественная привязанность к самому себе;
в них не упущено ничего, что может быть сказано с этой целью. Ведь мудрецам
вовсе не внове изображать вещи не такими, каковы они в действительности, а
такими, чтобы они могли сослужить известную службу. Истина иногда бывает для
нас затруднительна, неудобна и непригодна. Нам нередко необходимо
обманывать, чтобы не обмануться, щуриться и забивать себе мозги, чтобы
научиться отчетливее видеть и донимать. Imperiti enim iudicant, et qui
frequenter inhoc ipsum fallendi sunt, ne errent {Судят люди невежественные,
и часто их нужно обманывать, чтобы они не заблуждались [11] (лат.).}. Когда
правила эти велят нам любить три, четыре, пятьдесят разрядов вещей сильнее,
чем самих себя, они идут по стопам искусного лучника, который целит, чтобы
попасть в нужную ему точку, намного выше своей мишени. Чтобы выпрямить
изогнутый кусок дерева, нужно гнуть его в противоположную сторону.
Думаю, что в храме Афины-Паллады, как и в остальных известных нам
культах, были таинства явные, предназначенные для всех, и таинства более
возвышенные и более сокровенные, предназначенные только для посвященных.
Весьма вероятно, что именно здесь закладывались корни учения о той дружбе к
себе, которой подобает жить в каждом из нас. Это - не та мнимая дружба, что
заставляет нас любить славу, науку, богатство и тому подобные вещи такой же
всеохватывающей и безграничной любовью, какую мы питаем к членам нашего
тела; это - и не та расслабленная и неразумная дружба, с которой случается
то же, что бывает, как мы наблюдаем, с плющом, портящим и разрушающим
обвиваемую им стену; нет, речь идет о дружбе благодетельной и упорядоченной,
как полезной, так равно и приятной. Кто знает ее обязанности и исправно их
выполняет, тот, поистине, в обиталище муз: он достиг вершин человеческой
мудрости и доступного для нас счастья. Зная в точности, в чем его долг пред
собой, он находит в списке предъявленных к нему требований, что ему надлежит
придерживаться обыкновения, принятого другими людьми и всем миром, и в силу
этого - служить обществу, выполняя обязанности, которые оно на него
возлагает. Кто в некоторой мере не живет для других, тот совершенно не живет
для себя. Qui sibi amicus est, scito hunc amicum omnibus esse {Знай, что кто
друг тебе, тот друг и всем [12] (лат.).}. Главнейшая обязанность каждого -
это вести себя подобающим образом; и только благодаря этому мы существуем.
Кто забывает о том, что ему следует жить свято и праведно, и думает, что,
подталкивая и направляя других, тем самым рассчитывается по лежащему на нем
долгу, тот - глупец и тупица; а кто отказывает себе в удовольствии жить
здраво и весело и полностью отдается служению на благо другим, тот,
по-моему, также избирает себе плохой и противоестественный путь.
Этим я отнюдь не хочу сказать, что, взяв на себя должность, кто-нибудь
вправе затем отказывать ей во внимании, заботе, словах и поте и крови, если
это понадобится:
non ipse pro caris amicis
Aut patria timidus perire.
{Он не боится умереть за дорогих друзей и за родину [13] (лат.).}
Последнее, однако, не правило, а исключение: нужно, чтобы дух был
неизменно уравновешенным и спокойным; чтобы он не был бездеятелен, но вместе
с тем и не чувствовал гнета и оставался бесстрастным. Обычная деятельность
ему нипочем; он деятелен даже у спящего. Но встряхивать его нужно с умом,
ибо, в то время как тело ощущает возложенный на него груз в полном
соответствии с его действительным весом, дух, нередко в ущерб самому себе,
усугубляет и преувеличивает его тяжесть, определяя ее, как ему
заблагорассудится. Одно и то же совершается нами с неодинаковыми усилиями и
неодинаковым напряжением воли. Прямой связи тут нет. Какое множество людей
ежедневно рискуют жизнью, участвуя в войнах, до которых им, в сущности
говоря, нет ни малейшего дела, сколь многие бросаются в самую гущу
опасностей на полях битв, а случись им понести поражение, они и не подумают
спать от этого хоть чуточку хуже. А иной, сидя у себя дома, вдали от всякой
опасности, на которую не решился бы даже взглянуть, с большим нетерпением
ожидает исхода войны и переживает ее гораздо сильнее, чем солдат, отдающий
ей свою кровь и самую жизнь. Я умел выполнять общественные обязанности, не
отдаляясь от себя ни на одну пядь, и отдавать себя на службу другим, ничего
не отнимая от самого себя.
Напряженность и неукротимость желаний скорее препятствуют, чем
способствуют достижению поставленной цели: они вселяют в нас нетерпение,
если события развиваются медленнее, чем мы рассчитывали, и вопреки нашим
предположениям, а также недоверие и подозрительность в отношении тех, с кем
нам приходится иметь дело. Мы никогда не руководим тем, что безраздельно над
нами властвует и само нами руководит;
male cuncta ministrat
Impetus.
{Страсть всегда плохо руководит делами [14] (лат.).}
Кто прибегает только к расчету и своей ловкости, тот достигает
большего; он притворяется, изворачивается, в зависимости от обстоятельств
откладывает и отступает; если он обманулся в своих ожиданиях, это его не
огорчает и не волнует; он неизменно готов к новой попытке и неизменно во
всеоружии; и он всегда держит себя в узде. Но кто поглощен своим
тираническим и неукротимым стремлением, в том неизбежно бывает много
безрассудства и несправедливости; неудержимость его желания берет над ним
верх и подчиняет его себе; он несется вперед, закусив удила, и если ему не
улыбнется удача, плоды его стараний ничтожны. Философия хочет, чтобы,
собираясь отметить за понесенные нами обиды, мы предварительно побороли свой
гнев, и не для того, чтобы наша месть была мягче, а напротив, для того,
чтобы она была лучше нами обдумана и стала тем чувствительней для обидчика;
а этому, как представляется философия, неудержимость наших порывов только
препятствует. Мало того, что гнев вносит в душу смятение; он, сверх того,
сковывает руки карающего. Это пламя их расслабляет, и они делаются
бессильными. Во всем, что бы ни взять, festinatio tarda est {Торопливость
задерживает [15] (лат.).}, и торопливость сама себе ставит подножку, сама на
себя надевает путы и сама себя останавливает. Ipsa se velocitas implicat
{Поспешность сама себе препятствует [16] (лат.).}. Так, например, для
алчности, судя по моим наблюдениям над повседневною жизнью, нет большей
помехи, чем сама алчность: чем она беспредельнее и ненасытнее, тем меньшего
достигает. И обычно она гораздо быстрее скапливает богатства, когда
прикрывается личиною щедрости.
Некий дворянин, весьма порядочный человек и мой добрый знакомый,
опасался, что может повредиться в рассудке из-за того, что, занимаясь с
чрезмерным вниманием делами одного государя, своего господина, вносил в это
излишнюю страстность. А этот его господин сам себя обрисовал следующим
образом: он видит значение того или иного события совершенно так же, как
всякий другой, но в отношении тех из них, против которых нет средств, он тут
же на месте решает, что нужно смириться; в остальном же, отдав необходимые
распоряжения, - а он это делает поразительно быстро благодаря живости своего
ума, - он спокойно ждет, что затем последует. И действительно, мне
приходилось видеть его в такие моменты, когда у него на руках были дела
исключительной важности и к тому же весьма щекотливые, но он тем не менее
сохранял полную невозмутимость и в своих действиях, и в своем облике. Я
нахожу, что он более велик и более находчив в несчастье, чем при
благоприятствовании судьбы: поражения приносят ему больше славы, чем победы,
и скорбь - больше, чем торжество.
Заметьте, что даже в таких пустячных и легковесных делах, как игра в
шахматы, в мяч и другие, подобные им, всепоглощающее пылкое увлечение,
пробуждаемое в нас неукротимым желанием, тотчас приводит в смятение и
расстройство и наш разум, и наше тело: человек забывает все, даже самого
себя. Но в ком ни выигрыш, ни проигрыш не порождают горячки, тот всегда
остается самим собой; чем меньше волнений и страсти он вкладывает в игру,
тем увереннее и успешнее он играет.
И вообще, перегружая душу множеством впечатлений, мы мешаем ей
познавать и запечатлевать в себе познанное. Есть вещи, с которыми ее нужно
лишь поверхностно познакомить; с другими - связать; третьи в нее вложить.
Она обладает способностью видеть и ощущать все, что угодно, но пищу для себя
ей должно черпать только в себе; и она должна быть осведомлена обо всем том,
что имеет к ней прямое касательство и что так или иначе является ее
достоянием и частицею ее сущности. Законы природы определяют наши истинные
потребности. Мудрецы говорят, что бедняков, если исходить из этих
потребностей, нет и не может быть и что всякий, считающий себя таковым,
исходит лишь из собственного суждения; основываясь на этом, они весьма тонко
подразделяют наши желания на внушенные природой и на те, что внушены нам
нашим необузданным воображением; те, конечная цель которых ясна, - от
природы; те, которые опережают нас и за которыми нам не угнаться, - от нас.
Нищете материальной нетрудно помочь, нищете души - невозможно.
Nam si, quod satis est homini, id satis esse potesset,
Нос sat erat: nunc, cum hoc non est, qui credimus porro
Divitias ullias animum mi explere potesse?
{Если бы то, чего человеку достаточно, удовлетворяло его, он был бы
вполне обеспечен; но раз дело обстоит по-иному, как мы можем поверить, что
какое-либо богатство способно насытить мои желания [17]? (лат.).}
Сократ, видя, как торжественно проносят по городу бесчисленные
сокровища, драгоценности и богатую домашнюю утварь, воскликнул: "Сколько
вещей, которых я совсем не желаю!" [18]. Ежедневный паек Метродора весил
двенадцать унций, Эпикура - еще того меньше [19]; Метрокл зимой ночевал
вместе с овцами, летом - во дворах храмов [20]. Sufficit ad id natura, quod
poscit {Природа дает достаточно, чтобы удовлетворить природные потребности
[21] (лат.)}.
Клеанф жил трудом своих рук и хвалился, что, если того пожелает, Клеанф
сможет прокормить еще одного Клеанфа [22].
Если то, что требуется от нас природой (речь идет лишь о безусловно
необходимом и ни о чем большем), - сущий пустяк (сколько же это в
действительности и как немного нужно для сохранения нашей жизни, лучше всего
может быть доказано следующим соображением: это такой пустяк, что,
неприметный судьбе, он ускользает от ее ударов по причине своей
ничтожности), то давайте тратить кое-что и сверх этого, давайте назовем
природою наши привычки и условия, в которых каждый из нас живет; давайте
ограничим себя, будем держаться этого уровня; пусть наше достояние и наше
корыстолюбие не переступают этих пределов. В таких границах они, как мне
представляется, извинительны. Привычка - вторая природа и равна ей в
могуществе. Если я чего-либо лишен, я считаю, что испытываю лишения. И для
меня, пожалуй, невелика разница, отнимут ли у меня жизнь или только ограбят
и тем самым ухудшат мое положение, к которому я успел за долгие годы
привыкнуть.
Я не в том возрасте, когда нам нипочем резкие перемены, и мне не
сжиться с новым и неизведанным образом жизни. Даже если он дал бы мне больше
свободы и всяких возможностей, у меня нет времени становиться другим, и как
любая большая удача, свались она сейчас в мои руки, вызвала бы во мне
сожаление, что пришла с опозданием, а не тогда, когда бы я мог насладиться
ею по-настоящему,
Quo mihi fortuna si non conceditur uti,
{К чему мне удача, если я не могу ею воспользоваться [23] (лат.).}
- так его вызвало бы во мне и любое душевное приобретение. В некотором
смысле лучше так и не стать порядочным человеком и не научиться праведно
жить, чем постигнуть это тогда, когда жизни уже не осталось. Собираясь уйти
из этого мира, я бы с радостью отдал всякому, кто в него только вступает,
все то из мудрости, что я накопил, общаясь с людьми. Горчица после обеда.
Мне нечего делать с добром, с которым я уже ничего не в состоянии сделать. К
чему наука тому, у кого больше нет головы? Предлагать нам подарки,
наполняющие нас справедливой досадой, почему они не были предложены нам в
свое время, - это не что иное, как издевательство злобной судьбы. Меня
больше не нужно поддерживать: я больше не в силах идти. Из достаточно
большого количества человеческих свойств нам теперь достаточно лишь одного -
терпения. Подарите замечательный тенор певчему, у которого поражены легкие,
а красноречие - отшельнику, удалившемуся в пустыни Аравии. Чтобы упасть, не
нужно искусства; по завершении всякого дела сам собою приходит конец. Мой
мир от меня отдаляется; моя оболочка стала пустой; я полностью в прошлом;
мне следует принять это как должное и сообразно с этим убраться отсюда. Я
хочу привести следующий пример: недавнее исчезновение десяти дней,
исключенных из календаря повелением папы [24], застало меня в таких летах,
что я к нему никак не привыкну. Я принадлежу тем годам, когда их считали
совсем по-иному. Столь давняя и устойчивая привычка до того в меня въелась,
что мне от нее не отделаться. Вследствие этого я принужден быть в некотором
отношении еретиком, неспособным воспринять новшество, даже если оно
исправляет ошибку; мое воображение, вопреки моим добрым намерениям,
неизменно убегает на десять дней вперед или назад, и его воркотня постоянно
звучит у меня в ушах. Это преобразование касается только тех, у кого вся
жизнь в будущем. И если здоровье, которое для меня так сладостно и
заманчиво, навещает меня с перерывами, то оно скорее приносит мне огорчение,
чем хорошее самочувствие. Я больше не знаю, куда мне его девать. Время
покидает меня, а без него и радость не в радость. До чего же ничтожна в моих
глазах ценность тех высоких должностей, которые у нас приняты и которые
обычно дают только тем, кто накануне ухода из этого мира, и, давая их,
думают не о том, сможет ли такой-то подобающим образом отправлять свою
должность, а о том, как долго он будет ее отправлять; с часа ее замещения
начинают загадывать, когда же она снова освободится.
Короче говоря, я здесь для того, чтобы покончить с тем человеком,
который не кто иной, как я сам, а не для того, чтобы его переделать.
Вследствие давней привычки моя оболочка сделалась моей сущностью, а моя
судьба - моей природой.
Итак, я говорю, что поскольку мы существа слабые, каждому из нас
извинительно тянуться к тому, что не превышает названной меры. Ну, а
тянуться к находящемуся за ее пределами - чистейшее безумие. Это - самое
большее, что мы вправе себе позволить. Чем больше наши потребности и наше
имущество, тем больше опасность подставить себя под удары судьбы и
подвергнуться всевозможным невзгодам. Область наших желаний должна быть
строго очерчена; пределом их должно быть некоторое, весьма незначительное
количество жизненных благ, обеспечивающих нам насущно необходимое; эти
желания должны к тому же располагаться не по прямой, конец которой был бы
где-то вне нас, а по кругу, смыкаясь крайними точками внутри нас и образуя
фигуру небольшого размера. Поступки, совершаемые вопреки этому соображению,
крайне важному и существенному, как например поступки скупцов, честолюбцев и
многих других, которые, сломя голову, бегут вперед и вперед и которых их бег
увлекает все дальше и дальше, - поступки порочные и ошибочные.