Страница:
различие нисколько не меньшее, чем между жизнью и смертью. Вот до чего
нелепа основа нашего страха, обращающего внимание не столько на результат,
сколько на способ. Это всего лишь мгновение, но оно так существенно, что я
бы охотно отдал немало дней моей жизни, лишь бы провести его по своему
усмотрению.
Поскольку воображению каждого та или иная смерть рисуется более или
менее тягостной и каждый в некоторой мере располагает свободой выбора
определенной ее разновидности, давайте и мы приищем себе такую, которая была
бы для нас наименее неприятной. Можно ли причинить себе смерть более
сладостную, нежели та, которую приняли приближенные Антония и Клеопатры,
пожелавшие умереть вместе с ними [101]? Величавых и мужественных примеров,
явленных нам философией и религией, я не касаюсь. Но, оказывается, и среди
людей среднего уровня можно указать еще на одну такую же замечательную, как
уже упомянутая, - я имею в виду смерть Петрония и Тигеллина во времена
древнего Рима. Вынужденные покончить с собой, они приняли смерть, как бы
предварительно усыпленную роскошью и изяществом, с какими они приготовились
ее встретить. И они принудили ее неприметно подкрасться к ним в самый разгар
привычного для них разгульного пира, окруженные девками и добрыми своими
приятелями; тут не было никаких утешений, никаких упоминаний о завещании,
никаких суетных разглагольствований о том, что ожидает их в будущем; тут
были только забавы, веселье, острословие, общий и ничем не отличающийся от
обычного разговор, и музыка, и стихи, прославляющие любовь [102]. Почему бы
и нам не проникнуться такой же решительностью, придав ей более
благопристойную внешность? Если бывают смерти, которые хороши для глупцов и
которые хороши для мудрых, давайте найдем и такие, что были бы хороши для
находящихся посередине между первыми и вторыми. Мое воображение рисует мне
облик легкой и, раз все равно предстоит умереть, то, стало быть, и желанной
смерти.
Римские тираны, предоставляя осужденным избирать для себя род смерти,
считали, что тем самым как бы даруют им жизнь. Но не решился ли Феофраст,
философ столь тонкий, скромный и мудрый, сказать по внушению разума
нижеследующие слова, сохраненные нам в латинском стихе Цицероном:
Vitam regit fortuna, non saplentia.
{Жизнью управляет не мудрость, но судьба [103] (лат.).}
И насколько же судьба облегчает мне расставание с жизнью, доведя ее до
черты, у которой она становится никому не нужной и никому не мешает! Такого
же положения дел я хотел бы для любого возраста моей жизни, но когда пора
сворачиваться и убираться отсюда, испытываешь особое удовлетворение при
мысли, что никому своей смертью не доставляешь ни радости, ни печали.
Поддерживая безупречное равновесие везде и всюду, судьба установила его и
здесь, и те, кто извлечет из моей смерти известную материальную выгоду, с
другой стороны, понесут вместе со всеми и материальный ущерб.
Подыскивая себе удобное помещение, я нисколько не думаю о пышности и
роскоши меблировки; больше того, я их, можно сказать, ненавижу; нет, я
забочусь только о простой чистоте, чаще всего встречающейся в местах, где
все бесхитростно, и которые природа отмечает своей особенной, неповторимою
прелестью: Non ampliter sed munditer convivium {Пир не роскошный, но
пристойный [104] (лат.).}. Plus salis quam sumptus {Больше веселья, чем
роскоши [105] (лат.).}.
И, наконец, всякие дорожные затруднения и опасности постигают лишь тех,
кто, побуждаемый своими делами, пускается в разгар зимы через швейцарские
горы. Что до меня, то я чаще всего путешествую ради своего удовольствия и
неплохо справляюсь с обязанностями проводника. Если небезопасно двигаться
вправо, я забираю влево; если мне трудно держаться в седле, я
останавливаюсь. И, поступая подобным образом, я, по правде говоря, никогда
не сталкиваюсь с чем-либо таким, что казалось бы мне менее приятным и менее
привлекательным, чем мой собственный дом. Правда, излишества я неизменно
считаю излишними и что в изысканности такое, на что следовало взглянуть?
Прекрасно, я туда возвращаюсь: ведь и тут проходит моя дорога. Я не провожу
для себя никакой точно обозначенной линии, ни прямой, ни кривой. А что, если
там, куда я направился, я не обнаруживаю того, о чем мне говорили? Ну что ж!
Очень часто случается, что мнения других не совпадают с моими, и чаще всего
я находил их ошибочными; но я никогда не жалею потраченных мною трудов, - я
узнал, что того, о чем мне говорили, в действительности там нет.
Мое тело выносливо, и мои вкусы неприхотливы, как ни у кого другого на
свете. Различия в образе жизни народов не вызывают во мне никаких других
чувств, кроме удовольствия, доставляемого разнообразием. Всякий обычай имеет
свое основание. Будут ли тарелки оловянными, деревянными или глиняными,
будут ли меня потчевать жареным или вареным, будет ли масло сливочным,
оливковым или ореховым, мне безразлично, и до того безразлично, что, старея,
я поругиваю это благородное свойство, и для меня было бы, пожалуй, полезнее,
если бы разборчивость и прихотливость пресекали нескромность моего аппетита,
предохраняя желудок от переполнения. Когда я бываю за пределами Франции и у
меня спрашивают, желая оказать мне любезность, не хочу ли я, чтобы мне
подали французские блюда, я неизменно отшучиваюсь и усаживаюсь за стол,
уставленный исключительно чужеземными кушаньями.
Мне стыдно за моих соотечественников, охваченных глупой привычкой
пугаться всего, что им непривычно; едва они выберутся за пределы своей
деревни, как им начинает казаться, что они перенеслись в другой мир. Всюду,
куда бы они ни попали, они держатся на свой собственный лад и гнушаются
чужестранцев. Наткнись они на француза где-нибудь в Венгрии, это радостное
событие тотчас же отмечается пиршеством; они с ним тут же сходятся и,
дружески облобызавшись, совместно принимаются поносить варварские нравы,
наблюдаемые ими вокруг себя. А почему бы им и не быть варварскими, раз они
не французские? И это еще самые смышленые между ними, ибо они все же
познакомились с этими нравами, хотя бы чтобы позлословить о них. Большинство
же французов предпринимают поездку, чтобы вернуться с тем, с чем уехали. Они
путешествуют, прикрытые и зажатые в тиски непроницаемым и молчаливым
благоразумием, оберегаясь от заразы, носящейся в незнакомом им воздухе.
Только что сказанное о моих соотечественниках напоминает мне еще об
одной черте, которую я нередко подмечал в молодых людях из числа наших
придворных. Они считают людьми только тех, кто принадлежит к их узкому
кругу, смотря на нас, всех остальных, как на существа из совершенно другого
мира, с презрением или со снисходительной жалостью. Отнимите у них их
придворные сплетни, и они окажутся ни при чем, с пустыми руками, такие же
неловкие и невежественные, какими представляемся им мы сами. Правильно
говорят, что порядочный человек - человек разносторонний.
Что до меня, то, отправляясь в странствия, сытый по горло нашим образом
жизни, и, конечно, не для того, чтобы искать гасконцев в Сицилии (их
довольно у меня дома), я ищу скорее, если угодно, греков или же персов; я с
ними знакомлюсь, я их изучаю; вот к кому стараюсь я приспособиться и
примениться. И что самое любопытное: я, кажется, ни разу не сталкивался с
обычаями, которые хоть в чем-нибудь уступали бы нашим. Впрочем, я на своем
не настаиваю, ведь, можно сказать, я не терял из виду флюгера на моей крыше.
Впрочем, случайные компании, образующиеся в пути, чаще всего доставляют
скорее неудобства, чем удовольствие; я никогда к ним не тянулся и еще меньше
льну к ним теперь, когда старость обособляет меня от всех остальных и дарует
мне кое-какие льготы по части следования общепринятым правилам вежливости.
Вы страдаете из-за другого, или из-за вас страдает другой; и то и это
стеснительно и тягостно, но последнее, по-моему, более неприятно. Редкая
удача, но и необыкновенное облегчение - иметь возле себя порядочного во всех
отношениях человека, с ясным умом и нравами, сходными с вашими, и с охотою
вам сопутствующего. Во всех моих путешествиях мне этого крайне недоставало.
Но такого спутника надо подыскивать и подбирать, еще не выезжая из дому. И
всякий раз, как мне приходит в голову какая-нибудь славная мысль, а
поделиться ею мне не с кем, меня охватывает сожаление, что я породил ее в
одиночестве. Si cum hac exceptione detur sapientia, ut illam inclusam teneam
nec enuntiem, reiiciam {Если бы мудрость дарилась природою с обязательным
условием держать ее про себя и ни с кем не делиться ею, я бы от нее
отказался [106] (лат.).}. А этому подавай еще выше: si contigerit ea vita
sapienti ut, omnium rerum affluentibus copiis, guamvis omnia guae cognitione
digna sunt summo otio secum ipse consideret et contempletur, tamen si
solitudo tanta sit ut hominem videre non possit, excedat e vita {Если бы
мудрецу досталась в удел жизнь такого рода, что, живя среди полного изобилия
и наслаждаясь безмятежным досугом, он имел бы возможность созерцать все
достойное изучения и обдумывать про себя познанное, но при этом не мог бы
нарушить свое одиночество и повидать хотя бы одного человека, то ему только
и оставалось бы, что расстаться с жизнью [107] (лат.).}. Я одобряю мнение,
высказанное Архитом, утверждавшим, что ему было бы не по душе даже на небе и
на великих и божественных небесных телах, попади он туда без спутника [108].
Но лучше быть одному, чем среди докучных и глупых людей. Аристипп любил
жить, чувствуя себя всегда и везде чужим [109].
Ме si fata meis paterentur ducere vitam
Auspiciis,
{Если бы судьба разрешила мне жить по моему усмотрению [110] (лат.).}
то я бы избрал для себя следующее: провести ее с задницею в седле;
visere gestiens
Qua parte debacchantur ignes,
Qua nebulae pluviique rores.
{Охваченный жаждой повидать те места, где царит сжигающий зной и где
постоянно бывают туманы и изморось [111] (лат.).}
"Неужели у вас нет менее утомительных развлечений? Не стоит ли ваш дом
в прелестной, здоровой местности? Не достаточно ли он обставлен и не более
ли чем достаточно просторен? Ведь не раз пышность его обстановки вполне
удовлетворяла его величество короля [112]? Не занимает ли ваш род почетного
положения, и не больше ли тех, кто ниже его, нежели тех, кто выше? Или вас
гложет какая-нибудь чрезвычайная и неустранимая забота о домашних делах?
Quae te nunc coquat et vexet sub pectore fixa?.
{...которая тебя терзает и мучит, затаившись в груди [113] (лат.).}
Или вы предполагали прожить без помех и волнений? Nunquam simpliciter
fortuna indulget {Судьба никогда не благоволит открыто [114] (лат.).}.
Присмотритесь - и вы увидите, что единственно кто вам мешает - это вы сами,
а куда бы вы ни отправились, вы всюду последуете за собою и всюду будете
жаловаться на свою участь. Ведь на нашей бренной земле нет удовлетворения
никому, кроме душ низменных или божественных. Кто не довольствуется столь
благоприятными обстоятельствами, где же он думает найти лучшие? Тысячи и
тысячи людей считали бы пределом своих мечтаний благосостояние, равное
вашему. Изменитесь сами, ибо это вполне в вашей власти, а что до всего
остального, то там вы обладаете единственным правом - терпеливо склоняться
перед судьбой. Nulla placida quies est, nisi quam ratio composuit" {Один
только разум может обеспечить безмятежный покой [115] (лат.).}.
Я сознаю всю справедливость этого увещания, и сознаю весьма хорошо;
впрочем, было бы и короче и проще сказать то же самое в двух словах: "Будьте
благоразумны". Но та душевная твердость, которой от меня требуют, ступенью
выше благоразумия: она им порождается и выковывается. Точно так же поступает
и врач, который докучает несчастному угасающему больному, требуя, чтобы он
был веселым и бодрым; его совет был бы не намного разумнее, говори он ему:
"Будьте здоровым". Ну, а я из обыкновенного теста. Вот благодетельное, ясное
и понятное изречение: "Будьте довольны своим", то есть тем, что в пределах
ваших возможностей. Но и для более мудрых, чем я, это так же невыполнимо,
как для меня. Это - общераспространенное изречение, но оно обнимает воистину
необъятное. К чему только оно не относится. Все на свете переживает себя и
подвержено изменениям.
Я очень хорошо знаю, что если подойти к делу с формальной меркой, то
страсть к путешествиям говорит о внутреннем беспокойстве и нерешительности.
Ничего не скажешь, таковы наши важнейшие качества и к тому же
главенствующие. Да, признаюсь, я не вижу вокруг себя ничего такого - разве
что во сне и в мечтах, - к чему бы я мог прилепиться душой; меня занимает
только разнообразие и постижение его бесчисленных форм, если вообще меня
что-нибудь может занять. В путешествиях меня именно то и влечет, что я могу
останавливаться повсюду, где мне вздумается, не руководясь никакими заранее
определенными целями, и так же свободно отступать от только что принятого
решения. Я люблю частную жизнь потому, что устраиваю ее по своему
усмотрению, а не потому, что общественная жизнь не по мне; и к ней я был бы,
пожалуй, не меньше пригоден. Я с большей охотой служу своему государю из-за
того, что делаю это по собственному избранию и убеждению моего разума, а не
в силу каких-то особых, лежащих на мне обязательств или потому, что,
нежелательный ни в какой другой партии и всеми отвергнутый, я был вынужден
примкнуть к его стану. Так и со всем остальным. Я ненавижу куски, которые
мне выкраивает необходимость. И любое преимущество комом стало бы у меня в
горле, если бы я зависел исключительно от него:
Alter remus aquas, alter mihi radat arenas.
{Пусть одно весло у меня задевает воду, а другое песок [116] (лат.).}
Чтобы связать меня накрепко, нужна не одна веревка, а несколько. Вы
скажете, что к такому развлечению, как путешествия, приметалась суетность. А
почему бы ей и не быть? Ведь и прославленные и превосходные наставления -
суетность, и суетность - всякое мудрствование. Dominus novit cogitationes
sapientium, quoniam vanae sunt {Господь знает умствования мудрецов, что они
суетны [117] (лат.).}. Эти едва ощутимые тонкости годны лишь для проповедей;
это все - речи, которые тщатся переправить нас в иной мир совсем
готовенькими к нему. Жизнь - движение телесное и вещественное, всякая
деятельность - несовершенна и беспорядочна по самой своей сущности; и я
стремлюсь служить жизни в соответствии с ее требованиями.
Quisque suos patimur manes.
{Каждый из нас претерпевает свои особые страдания [118] (лат.).}
Sic est faciendum ut contra naturam universam nihil contendamus; ea
tamen conservata, propriam sequamur.
{Мы должны действовать таким образом, чтобы не идти наперекор всеобщим
законам природы, но, соблюдая их, следовать, вместе с тем, своим склонностям
[119] (лат.).}
К чему эти высоко взнесенные вершины философии, если ни одному
человеческому существу все равно до них не добраться, и к чему эти правила,
которым не подчиняются наши обычаи и которые людям не по плечу? Я часто
вижу, как нам предлагают такие образцы жизни, следовать которым не имеют ни
малейшей надежды - и, что еще хуже, охоты - ни тот, кто их предлагает, ни
его слушатели. От того же листа бумаги, на котором он только что начертал
обвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобы
написать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к кому вы придете,
чтобы насладиться с нею запретной любовью, вскоре затем, в вашем же
присутствии, обрушится на точно такие же прегрешения какой-нибудь из своих
товарок, да еще с таким возмущением, что куда до нее самой Порции [120]. И
такой-то осуждает на смерть за преступления, которые считает в душе не более
чем проступками. В моей юности мне довелось видеть, как некий дворянин в
одно и то же мгновение протянул народу одной рукой стихи, выдающиеся как
своей прелестью, так и распущенностью, а другою - самое горячее обличение в
безбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру [121].
Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мы
же живем своею; в не только вследствие развращенности нравов, но зачастую и
потому, что придерживаемся других взглядов и смотрим на вещи иными глазами.
Послушайте какое-нибудь философское рассуждение - богатство мысли,
красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но в
нем вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуло
вашу совесть, - ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил, что
и баня и урок - бесполезны, если они не смывают грязи и после них человек не
становится чище [122]. Отчего же! Можно грызть и самую кость, но сначала из
нее следует высосать мозг: ведь и мы, лишь влив в себя доброе вино из
превосходного кубка, принимаемся рассматривать вычеканенный на нем рисунок и
судить о работе мастера.
Во всех философских сообществах древности всегда можно найти такого
работника, который в поучении всем оглашает свои правила воздержности и
умеренности и вместе с тем предает гласности свои сочинения, воспевающие
любовь и распутство. И Ксенофонт, предаваясь любовным утехам с Клинием,
написал против Аристиппова учения о наслаждении [123]. Это происходило с
упомянутыми философами не потому, что они переживали какие-то чудесные
превращения, находящие на них волнами. Нет, это то самое, из-за чего Солон
предстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он говорит
для толпы, то для себя; и для себя он избирает правила естественные и не
стеснительные, ибо уверен в крепости и незыблемости заложенных в нем добрых
начал.
Curentur dubii medicis maioribus aegri.
{Пусть опасно больные лечатся у лучших врачей [124] (лат ).}
Антисфен разрешает мудрому любить, как он того пожелает, и делать все,
что бы он ни счел полезным, не связывая себя законами; ведь он прозорливее,
чем они, и ему лучше ведомо, что есть настоящая добродетель [125]. Его
ученик Диоген говорил, что страстям следует противопоставлять разум, судьбе
- твердость, законам - природу [126].
Желудки, подверженные расстройству, нуждаются в искусственных
ограничениях и предписаниях. Что до здоровых желудков, то они попросту
следуют предписаниям своего естественного влечения. Так и поступают наши
врачи, которые едят дыню, запивая ее молодым вином, между тем как держат
своих пациентов на сахарной водице и хлебном супе.
"Я не знаю, какие они пишут книги, - говорила куртизанка Лаиса, - в чем
их мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы столь
же часто стучатся ко мне, как и все остальные" [127]. Так как наша
распущенность постепенно уводит нас за пределы дозволенного и допустимого,
нашим житейским правилам и законам была придана, и во многих случаях без
достаточных оснований, излишняя жестокость.
Nemo satis credit tantum delinquere quantum
Permittas.
{Никто не считает, что он грешит сверх или хотя бы в меру дозволенного
[128] (лат.).}
Было бы желательно установить более разумное соотношение между
требуемым и выполнимым; ведь цель, достигнуть которой невозможно, и
поставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который,
сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу,
что на протяжении своей жизни он добрый десяток раз заслуживал виселицы, и
это относится даже к тем, карать и казнить которых было бы и очень жалко,
принимая во внимание приносимую ими пользу, и крайне несправедливо.
Olle, quid ad te
De cute quit faciat ille, vel illa sua?
{Что тебе, Олл, до того, как поступили со своей кожей такой-то и такая
то? [129] (лат.).}
А иной, может статься, и не нарушает законов, и все же недостоин
похвалы за свои добродетели, и философия поступила бы вполне справедливо,
если бы его как следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные и
запутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы считать себя порядочными
людьми, если станем исходить из законов, установленных для нас господом
богом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческое
благоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты, которую оно себе
предписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,
к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот до чего наша сущность
враждебна всякой устойчивости. Человек сам себя заставляет впадать в
прегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя обязанности не по своей
мерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его же
собственному разумению никому не под силу? И неужели он творит нечто
неправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?
Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они же
судят нас за невыполнение этих велений.
Если безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон -
действовать по-одному, рассуждать по-другому - и простительна, на худой
конец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, кто
говорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перу
подобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизнь
должна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его века
чрезмерно суровыми, и, берясь наставлять других, как человек,
предназначенный для служения обществу, он мог бы сказать себе, что его
справедливость если и не окончательно несправедлива, то по меньшей мере
слишком суетна и несвоевременна. И мои нравы, которые отличаются от
общепринятых всего на какой-нибудь волосок, нередко восстанавливают меня
против моего века и препятствуют моему сближению с ним. Не знаю, обоснованна
ли моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато я очень
хорошо знаю, насколько с моей стороны было бы необоснованно жаловаться на
то, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.
Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, есть
добродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно было
прикладывать и пригонять к человеческим слабостям, добродетель не
беспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, не
устойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что он
слишком бесхитростно следовал добрым и праведным увещаниям своего
исповедника [130]. Государственные дела требуют более смелой морали:
exeat aula
Qui vult esse plus.
{Кто хочет остаться честным, тот должен покинуть двор [131] (лат.).}
Как-то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебных
обязанностей воззрениями и набором жизненных правил - строгих, необычных,
жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моим
воспитанием, которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторых
затруднений, то все же уверенно; короче говоря, я попытался
руководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же! Я
обнаружил, что мои правила совершенно неприемлемы и, больше того, даже
опасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижать
к своему телу локти, податься назад или, напротив, вперед, даже уклониться
от прямого пути в зависимости от того, с чем он столкнется; и ему приходится
жить не столько по своему вкусу, сколько по вкусу других, не столько в
соответствии со своими намерениями, сколько в соответствии с намерениями
других, в зависимости от времени, от воли людей, в зависимости от положения
дел.
Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замарав
себя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается
[132]. И он же говорит, что, веля своему философу стать во главе
государства, он имеет в виду не какое-нибудь развращенное государство вроде
Афин [133] - и тем более вроде нашего, в котором сама мудрость, и та
потеряла бы голову. Ведь и растение, пересаженное в совершенно непривычную и
непригодную для него почву, скорее само приспособляется к ней, чем
приспособляет ее к себе.
Я чувствую, что если бы мне пришлось полностью отдаться подобным
занятиям, я был бы вынужден во многом изменить себя и ко многому
примениться. Даже если бы я смог это сделать (а почему бы и нет, будь только
у меня достаточно времени и старания), я бы ни за что этого не захотел;
небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы я
проникся к ним отвращением. Правда, я ощущаю, как в душе у меня копошатся
смутные искушения, порождаемые во мне честолюбием, но я одергиваю себя и не
даю им над собой воли:
At tu, Catulle, obstinatus obdura.
{Но ты, Катулл, продолжай упорствовать [134] (лат.).}
Меня не призывают к подобной деятельности, и я нисколько этим не
огорчаюсь. Свободолюбие и приверженность к праздности - мои основные
свойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.
Мы не умеем распознавать человеческие способности; их оттенки и их
границы с трудом поддаются определению и едва уловимы. На основании
пригодности кого-либо к частной жизни заключать о его пригодности к
исполнению служебных обязанностей - значит делать ошибочное заключение:
такой-то прекрасно себя ведет, но он не умеет вести за собой других,
такой-то творит "Опыты", но не очень-то горазд на дела; такой-то отлично
руководит осадой, но не мог бы руководить сражением в поле; такой-то
превосходно рассуждает в частной беседе, но он плохо говорил бы перед
народом или перед лицом государя. И если кто-нибудь отлично справляется с
тем-то и тем-то, то это говорит скорее всего о том, что с чем-либо другим
ему, пожалуй, не справиться. Я нахожу, что души возвышенные не меньше
способны на низменные дела, чем низкие - на возвышенные.
Можно ли поверить, что Сократ неизменно подавал афинянам повод к
нелепа основа нашего страха, обращающего внимание не столько на результат,
сколько на способ. Это всего лишь мгновение, но оно так существенно, что я
бы охотно отдал немало дней моей жизни, лишь бы провести его по своему
усмотрению.
Поскольку воображению каждого та или иная смерть рисуется более или
менее тягостной и каждый в некоторой мере располагает свободой выбора
определенной ее разновидности, давайте и мы приищем себе такую, которая была
бы для нас наименее неприятной. Можно ли причинить себе смерть более
сладостную, нежели та, которую приняли приближенные Антония и Клеопатры,
пожелавшие умереть вместе с ними [101]? Величавых и мужественных примеров,
явленных нам философией и религией, я не касаюсь. Но, оказывается, и среди
людей среднего уровня можно указать еще на одну такую же замечательную, как
уже упомянутая, - я имею в виду смерть Петрония и Тигеллина во времена
древнего Рима. Вынужденные покончить с собой, они приняли смерть, как бы
предварительно усыпленную роскошью и изяществом, с какими они приготовились
ее встретить. И они принудили ее неприметно подкрасться к ним в самый разгар
привычного для них разгульного пира, окруженные девками и добрыми своими
приятелями; тут не было никаких утешений, никаких упоминаний о завещании,
никаких суетных разглагольствований о том, что ожидает их в будущем; тут
были только забавы, веселье, острословие, общий и ничем не отличающийся от
обычного разговор, и музыка, и стихи, прославляющие любовь [102]. Почему бы
и нам не проникнуться такой же решительностью, придав ей более
благопристойную внешность? Если бывают смерти, которые хороши для глупцов и
которые хороши для мудрых, давайте найдем и такие, что были бы хороши для
находящихся посередине между первыми и вторыми. Мое воображение рисует мне
облик легкой и, раз все равно предстоит умереть, то, стало быть, и желанной
смерти.
Римские тираны, предоставляя осужденным избирать для себя род смерти,
считали, что тем самым как бы даруют им жизнь. Но не решился ли Феофраст,
философ столь тонкий, скромный и мудрый, сказать по внушению разума
нижеследующие слова, сохраненные нам в латинском стихе Цицероном:
Vitam regit fortuna, non saplentia.
{Жизнью управляет не мудрость, но судьба [103] (лат.).}
И насколько же судьба облегчает мне расставание с жизнью, доведя ее до
черты, у которой она становится никому не нужной и никому не мешает! Такого
же положения дел я хотел бы для любого возраста моей жизни, но когда пора
сворачиваться и убираться отсюда, испытываешь особое удовлетворение при
мысли, что никому своей смертью не доставляешь ни радости, ни печали.
Поддерживая безупречное равновесие везде и всюду, судьба установила его и
здесь, и те, кто извлечет из моей смерти известную материальную выгоду, с
другой стороны, понесут вместе со всеми и материальный ущерб.
Подыскивая себе удобное помещение, я нисколько не думаю о пышности и
роскоши меблировки; больше того, я их, можно сказать, ненавижу; нет, я
забочусь только о простой чистоте, чаще всего встречающейся в местах, где
все бесхитростно, и которые природа отмечает своей особенной, неповторимою
прелестью: Non ampliter sed munditer convivium {Пир не роскошный, но
пристойный [104] (лат.).}. Plus salis quam sumptus {Больше веселья, чем
роскоши [105] (лат.).}.
И, наконец, всякие дорожные затруднения и опасности постигают лишь тех,
кто, побуждаемый своими делами, пускается в разгар зимы через швейцарские
горы. Что до меня, то я чаще всего путешествую ради своего удовольствия и
неплохо справляюсь с обязанностями проводника. Если небезопасно двигаться
вправо, я забираю влево; если мне трудно держаться в седле, я
останавливаюсь. И, поступая подобным образом, я, по правде говоря, никогда
не сталкиваюсь с чем-либо таким, что казалось бы мне менее приятным и менее
привлекательным, чем мой собственный дом. Правда, излишества я неизменно
считаю излишними и что в изысканности такое, на что следовало взглянуть?
Прекрасно, я туда возвращаюсь: ведь и тут проходит моя дорога. Я не провожу
для себя никакой точно обозначенной линии, ни прямой, ни кривой. А что, если
там, куда я направился, я не обнаруживаю того, о чем мне говорили? Ну что ж!
Очень часто случается, что мнения других не совпадают с моими, и чаще всего
я находил их ошибочными; но я никогда не жалею потраченных мною трудов, - я
узнал, что того, о чем мне говорили, в действительности там нет.
Мое тело выносливо, и мои вкусы неприхотливы, как ни у кого другого на
свете. Различия в образе жизни народов не вызывают во мне никаких других
чувств, кроме удовольствия, доставляемого разнообразием. Всякий обычай имеет
свое основание. Будут ли тарелки оловянными, деревянными или глиняными,
будут ли меня потчевать жареным или вареным, будет ли масло сливочным,
оливковым или ореховым, мне безразлично, и до того безразлично, что, старея,
я поругиваю это благородное свойство, и для меня было бы, пожалуй, полезнее,
если бы разборчивость и прихотливость пресекали нескромность моего аппетита,
предохраняя желудок от переполнения. Когда я бываю за пределами Франции и у
меня спрашивают, желая оказать мне любезность, не хочу ли я, чтобы мне
подали французские блюда, я неизменно отшучиваюсь и усаживаюсь за стол,
уставленный исключительно чужеземными кушаньями.
Мне стыдно за моих соотечественников, охваченных глупой привычкой
пугаться всего, что им непривычно; едва они выберутся за пределы своей
деревни, как им начинает казаться, что они перенеслись в другой мир. Всюду,
куда бы они ни попали, они держатся на свой собственный лад и гнушаются
чужестранцев. Наткнись они на француза где-нибудь в Венгрии, это радостное
событие тотчас же отмечается пиршеством; они с ним тут же сходятся и,
дружески облобызавшись, совместно принимаются поносить варварские нравы,
наблюдаемые ими вокруг себя. А почему бы им и не быть варварскими, раз они
не французские? И это еще самые смышленые между ними, ибо они все же
познакомились с этими нравами, хотя бы чтобы позлословить о них. Большинство
же французов предпринимают поездку, чтобы вернуться с тем, с чем уехали. Они
путешествуют, прикрытые и зажатые в тиски непроницаемым и молчаливым
благоразумием, оберегаясь от заразы, носящейся в незнакомом им воздухе.
Только что сказанное о моих соотечественниках напоминает мне еще об
одной черте, которую я нередко подмечал в молодых людях из числа наших
придворных. Они считают людьми только тех, кто принадлежит к их узкому
кругу, смотря на нас, всех остальных, как на существа из совершенно другого
мира, с презрением или со снисходительной жалостью. Отнимите у них их
придворные сплетни, и они окажутся ни при чем, с пустыми руками, такие же
неловкие и невежественные, какими представляемся им мы сами. Правильно
говорят, что порядочный человек - человек разносторонний.
Что до меня, то, отправляясь в странствия, сытый по горло нашим образом
жизни, и, конечно, не для того, чтобы искать гасконцев в Сицилии (их
довольно у меня дома), я ищу скорее, если угодно, греков или же персов; я с
ними знакомлюсь, я их изучаю; вот к кому стараюсь я приспособиться и
примениться. И что самое любопытное: я, кажется, ни разу не сталкивался с
обычаями, которые хоть в чем-нибудь уступали бы нашим. Впрочем, я на своем
не настаиваю, ведь, можно сказать, я не терял из виду флюгера на моей крыше.
Впрочем, случайные компании, образующиеся в пути, чаще всего доставляют
скорее неудобства, чем удовольствие; я никогда к ним не тянулся и еще меньше
льну к ним теперь, когда старость обособляет меня от всех остальных и дарует
мне кое-какие льготы по части следования общепринятым правилам вежливости.
Вы страдаете из-за другого, или из-за вас страдает другой; и то и это
стеснительно и тягостно, но последнее, по-моему, более неприятно. Редкая
удача, но и необыкновенное облегчение - иметь возле себя порядочного во всех
отношениях человека, с ясным умом и нравами, сходными с вашими, и с охотою
вам сопутствующего. Во всех моих путешествиях мне этого крайне недоставало.
Но такого спутника надо подыскивать и подбирать, еще не выезжая из дому. И
всякий раз, как мне приходит в голову какая-нибудь славная мысль, а
поделиться ею мне не с кем, меня охватывает сожаление, что я породил ее в
одиночестве. Si cum hac exceptione detur sapientia, ut illam inclusam teneam
nec enuntiem, reiiciam {Если бы мудрость дарилась природою с обязательным
условием держать ее про себя и ни с кем не делиться ею, я бы от нее
отказался [106] (лат.).}. А этому подавай еще выше: si contigerit ea vita
sapienti ut, omnium rerum affluentibus copiis, guamvis omnia guae cognitione
digna sunt summo otio secum ipse consideret et contempletur, tamen si
solitudo tanta sit ut hominem videre non possit, excedat e vita {Если бы
мудрецу досталась в удел жизнь такого рода, что, живя среди полного изобилия
и наслаждаясь безмятежным досугом, он имел бы возможность созерцать все
достойное изучения и обдумывать про себя познанное, но при этом не мог бы
нарушить свое одиночество и повидать хотя бы одного человека, то ему только
и оставалось бы, что расстаться с жизнью [107] (лат.).}. Я одобряю мнение,
высказанное Архитом, утверждавшим, что ему было бы не по душе даже на небе и
на великих и божественных небесных телах, попади он туда без спутника [108].
Но лучше быть одному, чем среди докучных и глупых людей. Аристипп любил
жить, чувствуя себя всегда и везде чужим [109].
Ме si fata meis paterentur ducere vitam
Auspiciis,
{Если бы судьба разрешила мне жить по моему усмотрению [110] (лат.).}
то я бы избрал для себя следующее: провести ее с задницею в седле;
visere gestiens
Qua parte debacchantur ignes,
Qua nebulae pluviique rores.
{Охваченный жаждой повидать те места, где царит сжигающий зной и где
постоянно бывают туманы и изморось [111] (лат.).}
"Неужели у вас нет менее утомительных развлечений? Не стоит ли ваш дом
в прелестной, здоровой местности? Не достаточно ли он обставлен и не более
ли чем достаточно просторен? Ведь не раз пышность его обстановки вполне
удовлетворяла его величество короля [112]? Не занимает ли ваш род почетного
положения, и не больше ли тех, кто ниже его, нежели тех, кто выше? Или вас
гложет какая-нибудь чрезвычайная и неустранимая забота о домашних делах?
Quae te nunc coquat et vexet sub pectore fixa?.
{...которая тебя терзает и мучит, затаившись в груди [113] (лат.).}
Или вы предполагали прожить без помех и волнений? Nunquam simpliciter
fortuna indulget {Судьба никогда не благоволит открыто [114] (лат.).}.
Присмотритесь - и вы увидите, что единственно кто вам мешает - это вы сами,
а куда бы вы ни отправились, вы всюду последуете за собою и всюду будете
жаловаться на свою участь. Ведь на нашей бренной земле нет удовлетворения
никому, кроме душ низменных или божественных. Кто не довольствуется столь
благоприятными обстоятельствами, где же он думает найти лучшие? Тысячи и
тысячи людей считали бы пределом своих мечтаний благосостояние, равное
вашему. Изменитесь сами, ибо это вполне в вашей власти, а что до всего
остального, то там вы обладаете единственным правом - терпеливо склоняться
перед судьбой. Nulla placida quies est, nisi quam ratio composuit" {Один
только разум может обеспечить безмятежный покой [115] (лат.).}.
Я сознаю всю справедливость этого увещания, и сознаю весьма хорошо;
впрочем, было бы и короче и проще сказать то же самое в двух словах: "Будьте
благоразумны". Но та душевная твердость, которой от меня требуют, ступенью
выше благоразумия: она им порождается и выковывается. Точно так же поступает
и врач, который докучает несчастному угасающему больному, требуя, чтобы он
был веселым и бодрым; его совет был бы не намного разумнее, говори он ему:
"Будьте здоровым". Ну, а я из обыкновенного теста. Вот благодетельное, ясное
и понятное изречение: "Будьте довольны своим", то есть тем, что в пределах
ваших возможностей. Но и для более мудрых, чем я, это так же невыполнимо,
как для меня. Это - общераспространенное изречение, но оно обнимает воистину
необъятное. К чему только оно не относится. Все на свете переживает себя и
подвержено изменениям.
Я очень хорошо знаю, что если подойти к делу с формальной меркой, то
страсть к путешествиям говорит о внутреннем беспокойстве и нерешительности.
Ничего не скажешь, таковы наши важнейшие качества и к тому же
главенствующие. Да, признаюсь, я не вижу вокруг себя ничего такого - разве
что во сне и в мечтах, - к чему бы я мог прилепиться душой; меня занимает
только разнообразие и постижение его бесчисленных форм, если вообще меня
что-нибудь может занять. В путешествиях меня именно то и влечет, что я могу
останавливаться повсюду, где мне вздумается, не руководясь никакими заранее
определенными целями, и так же свободно отступать от только что принятого
решения. Я люблю частную жизнь потому, что устраиваю ее по своему
усмотрению, а не потому, что общественная жизнь не по мне; и к ней я был бы,
пожалуй, не меньше пригоден. Я с большей охотой служу своему государю из-за
того, что делаю это по собственному избранию и убеждению моего разума, а не
в силу каких-то особых, лежащих на мне обязательств или потому, что,
нежелательный ни в какой другой партии и всеми отвергнутый, я был вынужден
примкнуть к его стану. Так и со всем остальным. Я ненавижу куски, которые
мне выкраивает необходимость. И любое преимущество комом стало бы у меня в
горле, если бы я зависел исключительно от него:
Alter remus aquas, alter mihi radat arenas.
{Пусть одно весло у меня задевает воду, а другое песок [116] (лат.).}
Чтобы связать меня накрепко, нужна не одна веревка, а несколько. Вы
скажете, что к такому развлечению, как путешествия, приметалась суетность. А
почему бы ей и не быть? Ведь и прославленные и превосходные наставления -
суетность, и суетность - всякое мудрствование. Dominus novit cogitationes
sapientium, quoniam vanae sunt {Господь знает умствования мудрецов, что они
суетны [117] (лат.).}. Эти едва ощутимые тонкости годны лишь для проповедей;
это все - речи, которые тщатся переправить нас в иной мир совсем
готовенькими к нему. Жизнь - движение телесное и вещественное, всякая
деятельность - несовершенна и беспорядочна по самой своей сущности; и я
стремлюсь служить жизни в соответствии с ее требованиями.
Quisque suos patimur manes.
{Каждый из нас претерпевает свои особые страдания [118] (лат.).}
Sic est faciendum ut contra naturam universam nihil contendamus; ea
tamen conservata, propriam sequamur.
{Мы должны действовать таким образом, чтобы не идти наперекор всеобщим
законам природы, но, соблюдая их, следовать, вместе с тем, своим склонностям
[119] (лат.).}
К чему эти высоко взнесенные вершины философии, если ни одному
человеческому существу все равно до них не добраться, и к чему эти правила,
которым не подчиняются наши обычаи и которые людям не по плечу? Я часто
вижу, как нам предлагают такие образцы жизни, следовать которым не имеют ни
малейшей надежды - и, что еще хуже, охоты - ни тот, кто их предлагает, ни
его слушатели. От того же листа бумаги, на котором он только что начертал
обвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобы
написать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к кому вы придете,
чтобы насладиться с нею запретной любовью, вскоре затем, в вашем же
присутствии, обрушится на точно такие же прегрешения какой-нибудь из своих
товарок, да еще с таким возмущением, что куда до нее самой Порции [120]. И
такой-то осуждает на смерть за преступления, которые считает в душе не более
чем проступками. В моей юности мне довелось видеть, как некий дворянин в
одно и то же мгновение протянул народу одной рукой стихи, выдающиеся как
своей прелестью, так и распущенностью, а другою - самое горячее обличение в
безбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру [121].
Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мы
же живем своею; в не только вследствие развращенности нравов, но зачастую и
потому, что придерживаемся других взглядов и смотрим на вещи иными глазами.
Послушайте какое-нибудь философское рассуждение - богатство мысли,
красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но в
нем вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуло
вашу совесть, - ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил, что
и баня и урок - бесполезны, если они не смывают грязи и после них человек не
становится чище [122]. Отчего же! Можно грызть и самую кость, но сначала из
нее следует высосать мозг: ведь и мы, лишь влив в себя доброе вино из
превосходного кубка, принимаемся рассматривать вычеканенный на нем рисунок и
судить о работе мастера.
Во всех философских сообществах древности всегда можно найти такого
работника, который в поучении всем оглашает свои правила воздержности и
умеренности и вместе с тем предает гласности свои сочинения, воспевающие
любовь и распутство. И Ксенофонт, предаваясь любовным утехам с Клинием,
написал против Аристиппова учения о наслаждении [123]. Это происходило с
упомянутыми философами не потому, что они переживали какие-то чудесные
превращения, находящие на них волнами. Нет, это то самое, из-за чего Солон
предстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он говорит
для толпы, то для себя; и для себя он избирает правила естественные и не
стеснительные, ибо уверен в крепости и незыблемости заложенных в нем добрых
начал.
Curentur dubii medicis maioribus aegri.
{Пусть опасно больные лечатся у лучших врачей [124] (лат ).}
Антисфен разрешает мудрому любить, как он того пожелает, и делать все,
что бы он ни счел полезным, не связывая себя законами; ведь он прозорливее,
чем они, и ему лучше ведомо, что есть настоящая добродетель [125]. Его
ученик Диоген говорил, что страстям следует противопоставлять разум, судьбе
- твердость, законам - природу [126].
Желудки, подверженные расстройству, нуждаются в искусственных
ограничениях и предписаниях. Что до здоровых желудков, то они попросту
следуют предписаниям своего естественного влечения. Так и поступают наши
врачи, которые едят дыню, запивая ее молодым вином, между тем как держат
своих пациентов на сахарной водице и хлебном супе.
"Я не знаю, какие они пишут книги, - говорила куртизанка Лаиса, - в чем
их мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы столь
же часто стучатся ко мне, как и все остальные" [127]. Так как наша
распущенность постепенно уводит нас за пределы дозволенного и допустимого,
нашим житейским правилам и законам была придана, и во многих случаях без
достаточных оснований, излишняя жестокость.
Nemo satis credit tantum delinquere quantum
Permittas.
{Никто не считает, что он грешит сверх или хотя бы в меру дозволенного
[128] (лат.).}
Было бы желательно установить более разумное соотношение между
требуемым и выполнимым; ведь цель, достигнуть которой невозможно, и
поставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который,
сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу,
что на протяжении своей жизни он добрый десяток раз заслуживал виселицы, и
это относится даже к тем, карать и казнить которых было бы и очень жалко,
принимая во внимание приносимую ими пользу, и крайне несправедливо.
Olle, quid ad te
De cute quit faciat ille, vel illa sua?
{Что тебе, Олл, до того, как поступили со своей кожей такой-то и такая
то? [129] (лат.).}
А иной, может статься, и не нарушает законов, и все же недостоин
похвалы за свои добродетели, и философия поступила бы вполне справедливо,
если бы его как следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные и
запутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы считать себя порядочными
людьми, если станем исходить из законов, установленных для нас господом
богом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческое
благоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты, которую оно себе
предписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,
к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот до чего наша сущность
враждебна всякой устойчивости. Человек сам себя заставляет впадать в
прегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя обязанности не по своей
мерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его же
собственному разумению никому не под силу? И неужели он творит нечто
неправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?
Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они же
судят нас за невыполнение этих велений.
Если безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон -
действовать по-одному, рассуждать по-другому - и простительна, на худой
конец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, кто
говорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перу
подобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизнь
должна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его века
чрезмерно суровыми, и, берясь наставлять других, как человек,
предназначенный для служения обществу, он мог бы сказать себе, что его
справедливость если и не окончательно несправедлива, то по меньшей мере
слишком суетна и несвоевременна. И мои нравы, которые отличаются от
общепринятых всего на какой-нибудь волосок, нередко восстанавливают меня
против моего века и препятствуют моему сближению с ним. Не знаю, обоснованна
ли моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато я очень
хорошо знаю, насколько с моей стороны было бы необоснованно жаловаться на
то, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.
Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, есть
добродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно было
прикладывать и пригонять к человеческим слабостям, добродетель не
беспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, не
устойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что он
слишком бесхитростно следовал добрым и праведным увещаниям своего
исповедника [130]. Государственные дела требуют более смелой морали:
exeat aula
Qui vult esse plus.
{Кто хочет остаться честным, тот должен покинуть двор [131] (лат.).}
Как-то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебных
обязанностей воззрениями и набором жизненных правил - строгих, необычных,
жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моим
воспитанием, которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторых
затруднений, то все же уверенно; короче говоря, я попытался
руководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же! Я
обнаружил, что мои правила совершенно неприемлемы и, больше того, даже
опасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижать
к своему телу локти, податься назад или, напротив, вперед, даже уклониться
от прямого пути в зависимости от того, с чем он столкнется; и ему приходится
жить не столько по своему вкусу, сколько по вкусу других, не столько в
соответствии со своими намерениями, сколько в соответствии с намерениями
других, в зависимости от времени, от воли людей, в зависимости от положения
дел.
Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замарав
себя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается
[132]. И он же говорит, что, веля своему философу стать во главе
государства, он имеет в виду не какое-нибудь развращенное государство вроде
Афин [133] - и тем более вроде нашего, в котором сама мудрость, и та
потеряла бы голову. Ведь и растение, пересаженное в совершенно непривычную и
непригодную для него почву, скорее само приспособляется к ней, чем
приспособляет ее к себе.
Я чувствую, что если бы мне пришлось полностью отдаться подобным
занятиям, я был бы вынужден во многом изменить себя и ко многому
примениться. Даже если бы я смог это сделать (а почему бы и нет, будь только
у меня достаточно времени и старания), я бы ни за что этого не захотел;
небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы я
проникся к ним отвращением. Правда, я ощущаю, как в душе у меня копошатся
смутные искушения, порождаемые во мне честолюбием, но я одергиваю себя и не
даю им над собой воли:
At tu, Catulle, obstinatus obdura.
{Но ты, Катулл, продолжай упорствовать [134] (лат.).}
Меня не призывают к подобной деятельности, и я нисколько этим не
огорчаюсь. Свободолюбие и приверженность к праздности - мои основные
свойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.
Мы не умеем распознавать человеческие способности; их оттенки и их
границы с трудом поддаются определению и едва уловимы. На основании
пригодности кого-либо к частной жизни заключать о его пригодности к
исполнению служебных обязанностей - значит делать ошибочное заключение:
такой-то прекрасно себя ведет, но он не умеет вести за собой других,
такой-то творит "Опыты", но не очень-то горазд на дела; такой-то отлично
руководит осадой, но не мог бы руководить сражением в поле; такой-то
превосходно рассуждает в частной беседе, но он плохо говорил бы перед
народом или перед лицом государя. И если кто-нибудь отлично справляется с
тем-то и тем-то, то это говорит скорее всего о том, что с чем-либо другим
ему, пожалуй, не справиться. Я нахожу, что души возвышенные не меньше
способны на низменные дела, чем низкие - на возвышенные.
Можно ли поверить, что Сократ неизменно подавал афинянам повод к