Страница:
За этим общераспространенным и привычным для нашего века мужским
вероломством не может не следовать то, что уже ощущается нами на опыте, а
именно, что женщины теснее сплачиваются между собой и замыкаются в себе или
в своем кругу, дабы избегать общения с нами, или, подражая примеру, который
мы им подаем, в свою очередь лицедействуют и идут на такую сделку без
страсти, без колебаний и без любви - neque affectui suo aut alieno obnoxiae
{Ни по влечению своего чувства, ни отзываясь на чувство другого [19]
(лат.).}, - считая, согласно утверждению Лисия у Платона [20], что они могут
отдаваться нам с тем большей легкостью и выгодой для себя, чем меньше мы в
них влюблены.
И все тут пойдет, как в комедии, причем зрители будут испытывать
столько же удовольствия, - а то и немного побольше, - сколько сами актеры.
Что до меня, то на мой взгляд Венера без Купидона [21] так же
невозможна, как материнство без деторождения, - это вещи взаимоопределяющие
и дополняющие друг друга. Таким образом, этот обман бьет в конечном итоге
того, кто прибегает к нему. Правда, он ему ничего не стоит, но и не дает
ничего стоящего. Те, кто сотворил из Венеры богиню, немало пеклись о том,
чтобы главное и основное в ее красоте было бестелесное и духовное; но
любовь, за которой гоняются люди, не только не может быть названа
человеческой, ее нельзя назвать даже скотскою. Животных, и тех не влечет
такая низменная и земная любовь! Мы видим, что воображение и желание
зачастую распаляют и захватывают их прежде, чем разгорячится их тело; мы
видим, как особи обоих полов отыскивают и выбирают в сумятице стада предметы
своей привязанности и что знаются между собою те, кто проявлял друг к другу
длительную склонность. Даже те из них, у кого старость отняла их былую
телесную силу, и они также все еще продолжают дрожать, ржать и трепетать от
любви. Мы видим, что перед совокуплением они полны упований и пыла, а когда
их плоть сделает свое дело, они горячат себя сладостными воспоминаниями; и
мы видим, что иных с той поры распирает гордость, а другие - усталые и
насытившиеся - распевают песни победы и ликования. Кому требуется освободить
свое тело от бремени естественной надобности и ничего больше не нужно, тому
незачем угощать другого столь изысканными приправами: это не пища для
утоления лютого и не знающего удержу голода.
Нисколько не заботясь о том, чтобы обо мне думали лучше, чем каков я в
действительности, я расскажу нижеследующее о заблуждениях моей юности. Не
только по причине существующей здесь опасности для здоровья (все же я не
сумел уберечь себя от двух легких и, так сказать, предварительных
приступов), но и вследствие своего рода брезгливости я никогда не имел охоты
сближаться с доступными и продажными женщинами. Я стремился усилить остроту
этого наслаждения, а ее придают ему трудности, неугасающее желание и
немножко удовлетворенного мужского тщеславия; и мне нравилось вести себя
подобно императору Тиберию [22], которого в его любовных делах в такой же
мере воспламеняли скромность и знатность, как и все остальное, привлекающее
нас в женщинах, и я одобрял разборчивость куртизанки Флоры [23],
отдававшейся лишь тем, кто был никак не ниже, чем в ранге диктатора, консула
или цензора, и черпавшей для себя усладу в высоком звании своих
возлюбленных. Здесь, разумеется, кое-что значат и жемчуга, и парча, и
титулы, и весь образ жизни. Впрочем, я отнюдь не пренебрегал духовными
качествами, однако ж при том условии, чтобы и тело было, каким ему следует
быть, ибо, по совести говоря, если бы оказалось, что надо обязательно
выбирать между духовной и телесной красотой, я предпочел бы скорее
пренебречь красотою духовной: она нужна для других, лучших вещей; но если
дело идет о любви, той самой любви, которая теснее всего связана со зрением
и осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без духовных прелестей, но
ничего - без телесных.
Красота - и впрямь могучая сила женщин. Она в такой же мере присуща им,
как и нам; и хотя наша красота требует несколько иных черт, все же в пору
своего цветения она мало чем отличается от их красоты: такая же отроческая -
нежная и безбородая.
Говорят, что наложницы турецкого султана, услужающие ему своей
красотой, - а их у него несметное множество - получают отставку самое
большее в двадцать два года [24].
Разум, мудрость и дружеские привязанности чаще встречаются среди
мужчин; вот почему последние и вершат делами нашего мира.
Эти оба вида общения зависят от случая и от воли других. Общение
первого вида до того редко, что не может спасти от скуки; что же касается
общения с женщинами, то оно с годами сходит на нет; таким образом, ни то, ни
другое не смогло полностью удовлетворить потребности моей жизни. Общение с
книгами - третье по счету - гораздо устойчивее и вполне в нашей власти. Оно
уступает двум первым видам общения в ряде других преимуществ, но за него
говорит его постоянство и легкость, с которой можно его поддерживать.
Книги сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и я
общаюсь с ними всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моем
уединенном существовании. Они снимают с меня бремя докучной праздности и в
любой час дают мне возможность избавляться от неприятного общества. Они
смягчают приступы физической боли, если она не достигает крайних пределов и
не подчиняет себе все остальное.
Чтобы стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточно
взяться за чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет их
прочь. К тому же книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что я
прибегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений - более
существенных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той же
приветливостью.
Принято говорить, что кто ведет под уздцы свою лошадь, тому идти пешком
- одно удовольствие, и наш Иаков, король Неаполя и Сицилии, - красивый,
молодой и здоровый, - заставлявший носить себя по стране на носилках, в
которых он лежал на жалкой перине, облаченный в серый суконный плащ и такую
же шляпу, тогда как за ним следовала пышная королевская свита, состоявшая из
дворян и придворных, конными носилками и верховыми лошадьми всевозможных
пород, являл собою пример половинчатого и еще неустойчивого самоуничижения
[25]: незачем жалеть хворого, если у него под рукой целительное лекарство.
Проверка на опыте справедливости этого поразительно мудрого изречения - вот,
в сущности, и вся польза, извлекаемая мною из книг. Я и впрямь обращаюсь к
ним почти так же часто, как те, кто их вовсе не знает. Я наслаждаюсь
книгами, как скупцы своими сокровищами, уверенный, что смогу насладиться
ими, когда пожелаю; моя душа насыщается и довольствуется таким правом на
обладание. Я никогда не пускаюсь в путь, не захватив с собой книг, - ни в
мирное время, ни на войне. И все же бывает, что я не заглядываю в них по
нескольку дней, а то и месяцев. "Вот, возьмусь сейчас, - говорю я себе, -
или завтра, или когда я того пожелаю". Между тем, время бежит и несется, и я
не замечаю его. Ибо нет слов, чтобы высказать, насколько я отдыхаю и
успокаиваюсь при мысли о том, что книги всегда рядом со мной, чтобы
доставить мне удовольствие, когда наступит мой час, и ясно сознавая,
насколько они помогают мне жить. Они - наилучшее снаряжение, каким только я
мог бы обзавестись для моего земного похода, н я крайне жалею людей,
наделенных способностью мыслить и не запасшихся им. И развлечениям любого
другого рода, сколь бы незначительны они ни были, я предаюсь с тем большей
охотой, что мои книги никуда от меня не уйдут.
Когда я дома, я немного чаще обращаюсь к моей библиотеке, в которой, к
тому же, я отдаю распоряжения по хозяйству. Здесь я у самого въезда в мой
замок и вижу внизу под собой сад, птичник, двор и большую часть моего дома.
Тут я листаю когда одну книгу, когда другую, без всякой последовательности и
определенных намерений, вразброд, как придется; то я предаюсь размышлениям,
то заношу на бумагу или диктую, прохаживаясь взад и вперед, мои фантазии
вроде этих.
Моя библиотека на третьем этаже башни. В первом - часовня, во втором -
комната с примыкающей к ней каморкой, в которую я часто уединяюсь прилечь
среди дня. Наверху - просторная гардеробная. Помещение, в котором я держу
книги, было в прошлом самым бесполезным во всем моем доме. Теперь я провожу
в нем большую часть дней в году и большую часть часов на протяжении дня.
Ночью, однако, я тут никогда не бываю. Рядом с библиотекой есть довольно
приличный и удобно устроенный нужник, который в зимнее время можно
отапливать. И если бы я не страшился хлопот еще больше, чем трат, я мог бы
легко добавить с обеих сторон на одном уровне с библиотекой по галерее
длиной в сто и шириной в двенадцать шагов, ибо стены для них, возведенные до
меня в других целях, поднимаются до потребной мне высоты. Всякому
пребывающему в уединении нужно располагать местом, где бы он мог
прохаживаться.
Если я даю моим мыслям роздых, они сразу же погружаются в сон. Мой ум
цепенеет, если мои ноги его не взбадривают. Кто познает не только по книгам,
те всегда таковы. Моя библиотека размещена в круглой комнате, и свободного
пространства в ней ровно столько, сколько требуется для стола и кресла; у ее
изогнутых дугой стен расставлены пятиярусные книжные полки, и куда бы я ни
взглянул, отовсюду смотрят на меня мои книги. В ней три окна, из которых
открываются прекрасные и далекие виды, и она имеет шестнадцать шагов в
диаметре. Зимой я посещаю ее менее регулярно, ибо мой дом, как подсказывает
его название, стоит на юру [26], и в нем не найти другой комнаты, столь же
открытой ветрам, как эта; но мне нравится в ней и то, что она не очень
удобна и находится на отлете, так как первое некоторым образом закаляет
меня, а второе дает мне возможность ускользать от домашней сутолоки и суеты.
Это - мое пристанище. Я стремлюсь обеспечить за собой безраздельное
владение им и оградить его от каких бы то ни было посягательств со стороны
тех, кто может притязать на него в силу супружеских, семейных или
общественных отношений. Повсюду, кроме как в нем, власть моя в сущности
номинальна и стоит немногого. Жалок, по-моему, тот, кто не имеет у себя дома
местечка, где бы он был и впрямь у себя, где мог бы отдаться личным заботам
о себе или укрыться от чужих взглядов! За тщеславие нужно расплачиваться
немалыми жертвами, ибо тех, кто одержим этой страстью, она заставляет быть
всегда на виду, точно они - статуя на рыночной площади: Magna servitus est
magna fortuna {Великая судьба - великое рабство [27] (лат ).}. Даже
уединение не приносит им одиночества. В том суровом образе жизни, которому
предаются наши монахи, нет, на мой взгляд, ничего более тягостного, чем
порядок, ставший, как видно, правилом в некоторых орденах, - я имею в виду
постоянное сожительство всех в одном месте и присутствие многих при любом
действии каждого из них. И я нахожу более предпочтительным пребывать всегда
в одиночестве, чем не иметь возможности иногда остаться наедине с собою
самим.
Кто заявляет, что видеть в музах только игрушку и прибегать к ним ради
забавы означает унижать их достоинство, тот, в отличие от меня, очевидно, не
знает действительной ценности удовольствия, игры и забавы. Я едва не сказал,
что преследовать какие-либо другие цели при обращении к музам смешно. Я живу
со дня на день и, говоря по совести, живу лишь для себя; мои намерения
дальше этого не идут. В юности я учился, чтобы похваляться своей ученостью;
затем - короткое время - чтобы набраться благоразумия; теперь - чтобы тешить
себя хоть чем-нибудь; и никогда - ради прямой корысти. Пустое и
разорительное влечение к домашней утвари этого рода - я говорю о книгах, -
направленное не только на удовлетворение потребности в знаниях, но на три
четверти и на то, чтобы принарядиться и приукраситься в глазах окружающих -
такое влечение я уже давно поборол.
Книги (для умеющих их выбирать) обладают многими приятными качествами;
но не бывает добра без худа; этому удовольствию столь же не свойственны
чистота и беспримесность, как и всем остальным; у книг есть свои недостатки,
и притом очень существенные; читая, мы упражняем душу, но тело, которое я
также не должен оставлять своими заботами, пребывает в это время в
бездействии, расслабляется и поникает. Я не знаю излишеств, которые были бы
для меня губительнее и которых на склоне лет мне следует избегать с большей
старательностью.
Вот три моих излюбленных и предпочитаемых всему остальному занятия. Я
не упоминаю о тех, которыми я служу обществу во исполнение моего
гражданского долга.
Глава IV - ОБ ОТВЛЕЧЕНИИ
Однажды мне пришлось утешать одну и впрямь огорченную даму - ведь в
большинстве случаев их горести искусственны и наигранны
Uberibus semper lacrimis, semperque paratis
In statione sua, atque exspectantibus illam,
Quo iubeat manare modo.
{И женщина проливает обильные слезы, которые у нее всегда наготове по
всякому поводу или в ожидании повода к тому, чтобы их проливать [1] (лат.).}
Кто противодействует этой страсти, тот поступает весьма неразумно, ибо
противодействие лишь раздражает их и усиливает их печаль; заводя спор,
только обостряешь их горе. Мы замечаем на примере наших повседневных
разговоров, что вздумай кто-нибудь возражать сказанному мной походя, тому,
чему я сам не придавал никакого значения, я тотчас же становлюсь на дыбы и
принимаюсь пылко отстаивать каждое мое слово; и я делаю это еще более
горячо, когда речь идет о вещах, которые для меня и в самом деле важны. И
потом, действуя подобным образом, вы начинаете рубить с плеча, с грубой
неловкостью, а между тем врач, впервые приступая к лечению своего пациента,
должен делать это изящно, весело и с приятностью для больного; и никогда
безобразный и хмурый врач не преуспевает в своем ремесле. Итак, напротив,
сначала нужно помочь страждущим излить свои жалобы, ласково выслушать их и
выразить им свое сочувствие и полное понимание. С помощью этой уловки вы
завоюете их доверие и сможете пойти дальше и, легко и неприметно отклоняясь
в сторону, перейти затем к речам и более твердым и более пригодным для
исцеления тех, кто удручен своим горем.
Если вернуться ко мне, то, стремясь преимущественно к тому, чтобы не
ударить лицом в грязь перед присутствующими, которые смотрели на меня в оба,
я задумал немного прикрыть скорбь упомянутой дамы тонким слоем румян и
белил. Ведь я хорошо знаю на опыте, насколько тяжела и неуклюжа у меня рука
и как я беспомощен в увещаниях. Или мои доводы бывают слишком замысловатыми
и слишком сухими, или я обрушиваю их слишком внезапно, или делаю это слишком
небрежно. Разобравшись по истечении какого-то времени в сути ее страданий, я
не предпринял попытки избавить ее от них при помощи веских и убедительных
доводов, то ли потому, что у меня их не было, то ли потому, что рассчитывал
на больший успех, действуя по-иному; при этом я не остановил своего выбора
ни на одном из тех способов, которые предписывает нам философия, когда
требуется доставить кому-нибудь утешение; я не утверждал, как Клеанф [2],
что горе, на которое она жалуется, совсем не несчастье, или, как
перипатетики [3], что это не такая уж большая беда, или, как Хрисипп [4],
что жаловаться на это и несправедливо и отнюдь не похвально; я не советовал,
как Эпикур, - хотя его способ крайне близок моему, - перенестись мыслью с
вещей тягостных на приятные; я не следовал также Цицерону, полагавшему, что
все эти доводы нужно свалить в одну кучу и пользоваться ими по мере
надобности; но, отклоняя мало-помалу нашу беседу от ее основной темы и
переводя постепенно на предметы сначала близкие, а затем, по мере того как я
овладевал вниманием моей собеседницы, и на более отдаленные, я незаметно
отвлек в сторону грустные мысли моей дамы, и она взяла себя в руки и
оставалась спокойной, пока я был возле нее. Те, кто после меня приняли на
себя те же заботы, не смогли обнаружить в ее состоянии никаких улучшений, и
причина этого в том, что топор не добрался до корней ее скорби.
Я уже касался, пожалуй, одного вида отвлечений в общественной жизни.
Что до использования отвлечений в борьбе с врагами, применявшихся Периклом в
Пелопоннесской войне [5], а многими другими в иное время и при иных
обстоятельствах, то в истории различных народов это вещь слишком частая.
Поистине хитроумной была уловка, с помощью которой сьер д' Эмберкур
спас себя и других в Льеже, куда его послал державший льежцев в осаде герцог
Бургундский, чтобы он принял город на уже заключенных условиях капитуляции
[6]. А льежцы, собравшись ночью для обсуждения этих условий, принялись
роптать, недовольные достигнутым соглашением, и многие задумали расправиться
с парламентерами, находившимися в их власти. Сьер д' Эмберкур, почуяв угрозу
по первой волне людского потока, подступившей к дверям его дома и готовой
обрушиться на него, тотчас же выслал к народу двух местных жителей (ибо при
нем их было несколько), поручив им огласить в народном собрании новые и
более мягкие предложения, придуманные им тут же на месте ввиду грозившей
опасности. Эти двое остановили первый шквал бури и повели за собой
возбужденную толпу в ратушу, где бы их могли выслушать и обсудить
принесенные ими вести. Обсуждение было кратким, и вот разражается второй
шквал, столь же бешеный, как первый, и сьер д' Эмберкур опять шлет навстречу
ему четырех новых столь же мнимых посредников, утверждавших, что на этот раз
им поручено сообщить о более выгодных для льежцев условиях, которые им
несомненно придутся по вкусу и которыми они будут довольны; благодаря этим
посулам народ снова был завлечен на собрание. Короче говоря, теша горожан
такими забавами, отвлекая их гнев и понуждая их расточать его в бесплодных
спорах и обсуждениях, он, в конце концов, усыпил его и благополучно дождался
наступления дня, что и было его главной задачей.
Нижеследующий вымысел повествует примерно о том же. Аталанта, дева
выдающейся красоты и редких дарований, желая отделаться от множества
поклонников, домогавшихся вступить с нею в брак, объявила, что возьмет в
мужья только того, кто сравняется с нею в скорости бега, причем потерпевшие
неудачу заплатят жизнью. Несмотря на рискованность столь жестокого договора,
нашлось немало таких, которые сочли подобную цену соразмерной с обещанною
наградой. Иппомен, которому предстояло испытать свои силы последним,
обратился к богине - покровительнице любовной страсти - и воззвал к ее
помощи, и она, вняв его просьбе, дала ему три золотых яблока и научила, как
их использовать. Состязание началось, и Иппомен, почувствовав, что владычица
его сердца, следующая за ним по пятам, вот-вот нагонит его, как бы нечаянно
роняет одно из упомянутых яблок. Девушка, восхищенная красотой яблока, не
может превозмочь искушение и задерживается, чтобы поднять его,
Obstupuit virgo nitidique cupidine pomi
Declinat cursus, aurumque volubile tollit.
{Девушка обомлела: желание завладеть сверкающим яблоком задерживает ее
бег, и она поднимает катящееся золото [7] (лат.)}
То же самое сделал он в нужный момент и во второй раз и в третий, пока
не добился, при помощи этого обмана и отвлечения, преимущества в беге.
Когда врачи не могут справиться с воспалением, они отвлекают его и
отводят в какую-нибудь другую, менее опасную область нашего тела. Я заметил,
что этот прием чаще всего применяется и при болезнях души.
Abducendus etiam nonnumquam animus est ad alia studia, solicitudines,
curas, negotia; loci denique mutatione, tanquam aegroti non convalescentes,
saepe curandus est {Иногда следует развлекать душу необычными для нее
занятиями, волнениями, заботами, делами: наконец, нужно прибегать к перемене
места, как поступают с больными, чей недуг не поддается исцелению [8]
(лат.).}. По ее недугам мало кто бьет сплеча; приступы их не поддерживают и
не пресекают, их стараются отвести и сгладить.
Противоположный способ - слишком возвышенный и трудный. Только люди
высшей породы способны постигать вещь во всей ее наготе, отчетливо видеть ее
и исчерпывающе судить о ней. Лишь Сократу дано лицезреть смерть, не меняясь
в лице, одному ему - приручить ее, шутить с нею. Он не ищет утешения вне
самой смерти; она для него естественное и обычное явление; он останавливает
свой взгляд прямо на ней и решается на нее, не озираясь по сторонам. Ученики
Гегесия, вдохновляясь красивыми речами своего учителя, побуждали себя
умирать голодною смертью, и они делали это так часто, что царь Птолемей
запретил ему услаждать свою школу этими человекоубийственными речами [9], -
так вот, эти ученики Гегесия жаждали смерти не самой по себе и нисколько не
задумывались над ее сущностью; не на ней останавливали они свою мысль; они
торопились, они стремились к иному, новому существованию. А бедняги, которых
мы иногда видим на эшафоте! Эти полны пылкой набожности; они отдают ей, по
мере возможности, все свои чувства; превратившись в слух, они жадно ловят
обращенные к ним напутствия, и, воздев к небу глаза и руки, возвысив голос в
громких молитвах, охваченные суровым и неослабным волнением, они, конечно,
являют пример отменно похвальный и подобающий их горькой участи. Их следует
хвалить за религиозное рвение, но отнюдь не за твердость духа. Они бегут от
борьбы; они не хотят думать о смерти и во многом напоминают детей, которых
всячески забавляют, чтобы тем временем вскрыть им нарыв. Я наблюдал
осужденных на казнь и видел, как их взгляд, опускавшийся порою на
расставленные рядом ужасные орудия смерти, тотчас же отвращался от них, и
они в исступлении заставляли себя перенестись мыслью на любые другие
предметы. Переправляющимся через грозную пропасть велят зажмуриваться или
отводить от нее глаза.
Субрий Флав был осужден Нероном на смерть, и умертвить его должен был
своей рукою Нигер - и тот и другой были римскими военачальниками. Когда
Флава привели к месту казни, то, увидев безобразную яму с кривыми краями,
вырытую для него по приказанию Нигера, он, повернувшись к присутствующим тут
воинам, произнес: "Даже это сделано не по уставу", а - Нигеру, обратившемуся
к нему с увещанием держать голову твердо, сказал: "Обо мне не заботься. Лишь
бы ты поразил меня с такой же твердостью!" И он предугадал правильно, потому
что у Нигера тряслись руки, и он отрубил Флаву голову лишь после нескольких
повторных ударов [10]. Вот человек, который, как видно, и впрямь
сосредоточенно думал о своей смерти и ни о чем больше.
Кто умирает в схватке, не выпуская из рук оружия, тот не
присматривается заранее к смерти, не ощущает ее и не помышляет о ней: его
увлекает боевой пыл. Один из моих знакомых, человек порядочный и правдивый,
упав однажды во время поединка, зная, что его противник, пока он лежал на
земле, нанес ему девять или десять ударов кинжалом, и слыша, как он сам
впоследствии мне рассказывал, голоса окружающих, наперебой умолявших его
позаботиться о своей душе, не придавал этим крикам никакого значения и думал
только о том, как бы вскочить на ноги и отомстить за себя. И он убил своего
противника в этом же поединке.
Большую услугу оказал Луцию Силану [11] тот, через кого ему была
объявлена весть о его осуждении: услышав ответ Силана, что он готов умереть,
но только не от преступной руки, этот глашатай императорской воли вместе со
своими воинами устремился к Силану, чтобы схватить его, и так как тот упорно
сопротивлялся, пустив в ход кулаки и ноги, убил его в этой борьбе; вызвав в
нем внезапно вспыхнувший бурный гнев, он избавил его, таким образом, от
тягостной мысли об уготовленной ему медленной и мучительной смерти.
В таких обстоятельствах мы всегда думаем о чем угодно, но не о ней: нас
тешат и поддерживают надежды на иную, лучшую жизнь, или надежды, возлагаемые
нами на наших детей, или предвкушение будущей славы нашего имени, или мысль
о том, что мир, который мы покидаем, - не более как юдоль скорби, или мечты
о возмездии, угрожающем тем, кто причиняет нам смерть,
Spero equidem mediis, si quid pia numina possunt,
Supplicia hausurum scopulis, et nomine Dido
Saepe vocaturum...
Audiam, et haec manes veniet mihi fama sub imos.
{Я надеюсь, если справедливые боги и в самом деле могущественны, что ты
погибнешь, разбившись на скалах, не раз поминая имя Дидоны; я узнаю об этом,
ибо слух о свершившемся дойдет и до меня в обиталище теней [12] (лат.).}
Когда Ксенофонту сообщили о гибели в битве при Мантинее [13] его сына
Грилла, он, с венком на голове, приносил жертвы богам. Ошеломленный этим
известием, он швырнул венок наземь, но затем, слушая повествование о
происшедшем и постигнув, что эта смерть была поистине героической, поднял
его и снова надел на голову.
Даже Эпикур - и он также - утешал себя перед своей кончиною мыслями о
вечности и полезности написанных им сочинений [14]. Omnes clari et
nobilitati labores fiunt tolerabiles {Трудности, доставляющие известность и
славу, переносятся с легкостью [15] (лат.).}. И Ксенофонт говорит, что точно
такая же рана и такие же трудности и лишения тяготят полководца не в пример
меньше, чем воина [16]. Узнав, что победа осталась за ним, Эпаминонд
воспрянул духом и принял смерть с поразительной твердостью [17]. Наес sunt
solatia, haec fomenta summorum dolorum {В этом утешение, в этом облегчение
при величайших страданиях [18](лат.).}. И бесчисленные схожие с этими
обстоятельства уводят, отвлекают и избавляют нас от размышлений о смерти как
таковой.
Даже доводы философии лишь слегка прикасаются к ней, не добираясь до ее
вероломством не может не следовать то, что уже ощущается нами на опыте, а
именно, что женщины теснее сплачиваются между собой и замыкаются в себе или
в своем кругу, дабы избегать общения с нами, или, подражая примеру, который
мы им подаем, в свою очередь лицедействуют и идут на такую сделку без
страсти, без колебаний и без любви - neque affectui suo aut alieno obnoxiae
{Ни по влечению своего чувства, ни отзываясь на чувство другого [19]
(лат.).}, - считая, согласно утверждению Лисия у Платона [20], что они могут
отдаваться нам с тем большей легкостью и выгодой для себя, чем меньше мы в
них влюблены.
И все тут пойдет, как в комедии, причем зрители будут испытывать
столько же удовольствия, - а то и немного побольше, - сколько сами актеры.
Что до меня, то на мой взгляд Венера без Купидона [21] так же
невозможна, как материнство без деторождения, - это вещи взаимоопределяющие
и дополняющие друг друга. Таким образом, этот обман бьет в конечном итоге
того, кто прибегает к нему. Правда, он ему ничего не стоит, но и не дает
ничего стоящего. Те, кто сотворил из Венеры богиню, немало пеклись о том,
чтобы главное и основное в ее красоте было бестелесное и духовное; но
любовь, за которой гоняются люди, не только не может быть названа
человеческой, ее нельзя назвать даже скотскою. Животных, и тех не влечет
такая низменная и земная любовь! Мы видим, что воображение и желание
зачастую распаляют и захватывают их прежде, чем разгорячится их тело; мы
видим, как особи обоих полов отыскивают и выбирают в сумятице стада предметы
своей привязанности и что знаются между собою те, кто проявлял друг к другу
длительную склонность. Даже те из них, у кого старость отняла их былую
телесную силу, и они также все еще продолжают дрожать, ржать и трепетать от
любви. Мы видим, что перед совокуплением они полны упований и пыла, а когда
их плоть сделает свое дело, они горячат себя сладостными воспоминаниями; и
мы видим, что иных с той поры распирает гордость, а другие - усталые и
насытившиеся - распевают песни победы и ликования. Кому требуется освободить
свое тело от бремени естественной надобности и ничего больше не нужно, тому
незачем угощать другого столь изысканными приправами: это не пища для
утоления лютого и не знающего удержу голода.
Нисколько не заботясь о том, чтобы обо мне думали лучше, чем каков я в
действительности, я расскажу нижеследующее о заблуждениях моей юности. Не
только по причине существующей здесь опасности для здоровья (все же я не
сумел уберечь себя от двух легких и, так сказать, предварительных
приступов), но и вследствие своего рода брезгливости я никогда не имел охоты
сближаться с доступными и продажными женщинами. Я стремился усилить остроту
этого наслаждения, а ее придают ему трудности, неугасающее желание и
немножко удовлетворенного мужского тщеславия; и мне нравилось вести себя
подобно императору Тиберию [22], которого в его любовных делах в такой же
мере воспламеняли скромность и знатность, как и все остальное, привлекающее
нас в женщинах, и я одобрял разборчивость куртизанки Флоры [23],
отдававшейся лишь тем, кто был никак не ниже, чем в ранге диктатора, консула
или цензора, и черпавшей для себя усладу в высоком звании своих
возлюбленных. Здесь, разумеется, кое-что значат и жемчуга, и парча, и
титулы, и весь образ жизни. Впрочем, я отнюдь не пренебрегал духовными
качествами, однако ж при том условии, чтобы и тело было, каким ему следует
быть, ибо, по совести говоря, если бы оказалось, что надо обязательно
выбирать между духовной и телесной красотой, я предпочел бы скорее
пренебречь красотою духовной: она нужна для других, лучших вещей; но если
дело идет о любви, той самой любви, которая теснее всего связана со зрением
и осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без духовных прелестей, но
ничего - без телесных.
Красота - и впрямь могучая сила женщин. Она в такой же мере присуща им,
как и нам; и хотя наша красота требует несколько иных черт, все же в пору
своего цветения она мало чем отличается от их красоты: такая же отроческая -
нежная и безбородая.
Говорят, что наложницы турецкого султана, услужающие ему своей
красотой, - а их у него несметное множество - получают отставку самое
большее в двадцать два года [24].
Разум, мудрость и дружеские привязанности чаще встречаются среди
мужчин; вот почему последние и вершат делами нашего мира.
Эти оба вида общения зависят от случая и от воли других. Общение
первого вида до того редко, что не может спасти от скуки; что же касается
общения с женщинами, то оно с годами сходит на нет; таким образом, ни то, ни
другое не смогло полностью удовлетворить потребности моей жизни. Общение с
книгами - третье по счету - гораздо устойчивее и вполне в нашей власти. Оно
уступает двум первым видам общения в ряде других преимуществ, но за него
говорит его постоянство и легкость, с которой можно его поддерживать.
Книги сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и я
общаюсь с ними всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моем
уединенном существовании. Они снимают с меня бремя докучной праздности и в
любой час дают мне возможность избавляться от неприятного общества. Они
смягчают приступы физической боли, если она не достигает крайних пределов и
не подчиняет себе все остальное.
Чтобы стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточно
взяться за чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет их
прочь. К тому же книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что я
прибегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений - более
существенных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той же
приветливостью.
Принято говорить, что кто ведет под уздцы свою лошадь, тому идти пешком
- одно удовольствие, и наш Иаков, король Неаполя и Сицилии, - красивый,
молодой и здоровый, - заставлявший носить себя по стране на носилках, в
которых он лежал на жалкой перине, облаченный в серый суконный плащ и такую
же шляпу, тогда как за ним следовала пышная королевская свита, состоявшая из
дворян и придворных, конными носилками и верховыми лошадьми всевозможных
пород, являл собою пример половинчатого и еще неустойчивого самоуничижения
[25]: незачем жалеть хворого, если у него под рукой целительное лекарство.
Проверка на опыте справедливости этого поразительно мудрого изречения - вот,
в сущности, и вся польза, извлекаемая мною из книг. Я и впрямь обращаюсь к
ним почти так же часто, как те, кто их вовсе не знает. Я наслаждаюсь
книгами, как скупцы своими сокровищами, уверенный, что смогу насладиться
ими, когда пожелаю; моя душа насыщается и довольствуется таким правом на
обладание. Я никогда не пускаюсь в путь, не захватив с собой книг, - ни в
мирное время, ни на войне. И все же бывает, что я не заглядываю в них по
нескольку дней, а то и месяцев. "Вот, возьмусь сейчас, - говорю я себе, -
или завтра, или когда я того пожелаю". Между тем, время бежит и несется, и я
не замечаю его. Ибо нет слов, чтобы высказать, насколько я отдыхаю и
успокаиваюсь при мысли о том, что книги всегда рядом со мной, чтобы
доставить мне удовольствие, когда наступит мой час, и ясно сознавая,
насколько они помогают мне жить. Они - наилучшее снаряжение, каким только я
мог бы обзавестись для моего земного похода, н я крайне жалею людей,
наделенных способностью мыслить и не запасшихся им. И развлечениям любого
другого рода, сколь бы незначительны они ни были, я предаюсь с тем большей
охотой, что мои книги никуда от меня не уйдут.
Когда я дома, я немного чаще обращаюсь к моей библиотеке, в которой, к
тому же, я отдаю распоряжения по хозяйству. Здесь я у самого въезда в мой
замок и вижу внизу под собой сад, птичник, двор и большую часть моего дома.
Тут я листаю когда одну книгу, когда другую, без всякой последовательности и
определенных намерений, вразброд, как придется; то я предаюсь размышлениям,
то заношу на бумагу или диктую, прохаживаясь взад и вперед, мои фантазии
вроде этих.
Моя библиотека на третьем этаже башни. В первом - часовня, во втором -
комната с примыкающей к ней каморкой, в которую я часто уединяюсь прилечь
среди дня. Наверху - просторная гардеробная. Помещение, в котором я держу
книги, было в прошлом самым бесполезным во всем моем доме. Теперь я провожу
в нем большую часть дней в году и большую часть часов на протяжении дня.
Ночью, однако, я тут никогда не бываю. Рядом с библиотекой есть довольно
приличный и удобно устроенный нужник, который в зимнее время можно
отапливать. И если бы я не страшился хлопот еще больше, чем трат, я мог бы
легко добавить с обеих сторон на одном уровне с библиотекой по галерее
длиной в сто и шириной в двенадцать шагов, ибо стены для них, возведенные до
меня в других целях, поднимаются до потребной мне высоты. Всякому
пребывающему в уединении нужно располагать местом, где бы он мог
прохаживаться.
Если я даю моим мыслям роздых, они сразу же погружаются в сон. Мой ум
цепенеет, если мои ноги его не взбадривают. Кто познает не только по книгам,
те всегда таковы. Моя библиотека размещена в круглой комнате, и свободного
пространства в ней ровно столько, сколько требуется для стола и кресла; у ее
изогнутых дугой стен расставлены пятиярусные книжные полки, и куда бы я ни
взглянул, отовсюду смотрят на меня мои книги. В ней три окна, из которых
открываются прекрасные и далекие виды, и она имеет шестнадцать шагов в
диаметре. Зимой я посещаю ее менее регулярно, ибо мой дом, как подсказывает
его название, стоит на юру [26], и в нем не найти другой комнаты, столь же
открытой ветрам, как эта; но мне нравится в ней и то, что она не очень
удобна и находится на отлете, так как первое некоторым образом закаляет
меня, а второе дает мне возможность ускользать от домашней сутолоки и суеты.
Это - мое пристанище. Я стремлюсь обеспечить за собой безраздельное
владение им и оградить его от каких бы то ни было посягательств со стороны
тех, кто может притязать на него в силу супружеских, семейных или
общественных отношений. Повсюду, кроме как в нем, власть моя в сущности
номинальна и стоит немногого. Жалок, по-моему, тот, кто не имеет у себя дома
местечка, где бы он был и впрямь у себя, где мог бы отдаться личным заботам
о себе или укрыться от чужих взглядов! За тщеславие нужно расплачиваться
немалыми жертвами, ибо тех, кто одержим этой страстью, она заставляет быть
всегда на виду, точно они - статуя на рыночной площади: Magna servitus est
magna fortuna {Великая судьба - великое рабство [27] (лат ).}. Даже
уединение не приносит им одиночества. В том суровом образе жизни, которому
предаются наши монахи, нет, на мой взгляд, ничего более тягостного, чем
порядок, ставший, как видно, правилом в некоторых орденах, - я имею в виду
постоянное сожительство всех в одном месте и присутствие многих при любом
действии каждого из них. И я нахожу более предпочтительным пребывать всегда
в одиночестве, чем не иметь возможности иногда остаться наедине с собою
самим.
Кто заявляет, что видеть в музах только игрушку и прибегать к ним ради
забавы означает унижать их достоинство, тот, в отличие от меня, очевидно, не
знает действительной ценности удовольствия, игры и забавы. Я едва не сказал,
что преследовать какие-либо другие цели при обращении к музам смешно. Я живу
со дня на день и, говоря по совести, живу лишь для себя; мои намерения
дальше этого не идут. В юности я учился, чтобы похваляться своей ученостью;
затем - короткое время - чтобы набраться благоразумия; теперь - чтобы тешить
себя хоть чем-нибудь; и никогда - ради прямой корысти. Пустое и
разорительное влечение к домашней утвари этого рода - я говорю о книгах, -
направленное не только на удовлетворение потребности в знаниях, но на три
четверти и на то, чтобы принарядиться и приукраситься в глазах окружающих -
такое влечение я уже давно поборол.
Книги (для умеющих их выбирать) обладают многими приятными качествами;
но не бывает добра без худа; этому удовольствию столь же не свойственны
чистота и беспримесность, как и всем остальным; у книг есть свои недостатки,
и притом очень существенные; читая, мы упражняем душу, но тело, которое я
также не должен оставлять своими заботами, пребывает в это время в
бездействии, расслабляется и поникает. Я не знаю излишеств, которые были бы
для меня губительнее и которых на склоне лет мне следует избегать с большей
старательностью.
Вот три моих излюбленных и предпочитаемых всему остальному занятия. Я
не упоминаю о тех, которыми я служу обществу во исполнение моего
гражданского долга.
Глава IV - ОБ ОТВЛЕЧЕНИИ
Однажды мне пришлось утешать одну и впрямь огорченную даму - ведь в
большинстве случаев их горести искусственны и наигранны
Uberibus semper lacrimis, semperque paratis
In statione sua, atque exspectantibus illam,
Quo iubeat manare modo.
{И женщина проливает обильные слезы, которые у нее всегда наготове по
всякому поводу или в ожидании повода к тому, чтобы их проливать [1] (лат.).}
Кто противодействует этой страсти, тот поступает весьма неразумно, ибо
противодействие лишь раздражает их и усиливает их печаль; заводя спор,
только обостряешь их горе. Мы замечаем на примере наших повседневных
разговоров, что вздумай кто-нибудь возражать сказанному мной походя, тому,
чему я сам не придавал никакого значения, я тотчас же становлюсь на дыбы и
принимаюсь пылко отстаивать каждое мое слово; и я делаю это еще более
горячо, когда речь идет о вещах, которые для меня и в самом деле важны. И
потом, действуя подобным образом, вы начинаете рубить с плеча, с грубой
неловкостью, а между тем врач, впервые приступая к лечению своего пациента,
должен делать это изящно, весело и с приятностью для больного; и никогда
безобразный и хмурый врач не преуспевает в своем ремесле. Итак, напротив,
сначала нужно помочь страждущим излить свои жалобы, ласково выслушать их и
выразить им свое сочувствие и полное понимание. С помощью этой уловки вы
завоюете их доверие и сможете пойти дальше и, легко и неприметно отклоняясь
в сторону, перейти затем к речам и более твердым и более пригодным для
исцеления тех, кто удручен своим горем.
Если вернуться ко мне, то, стремясь преимущественно к тому, чтобы не
ударить лицом в грязь перед присутствующими, которые смотрели на меня в оба,
я задумал немного прикрыть скорбь упомянутой дамы тонким слоем румян и
белил. Ведь я хорошо знаю на опыте, насколько тяжела и неуклюжа у меня рука
и как я беспомощен в увещаниях. Или мои доводы бывают слишком замысловатыми
и слишком сухими, или я обрушиваю их слишком внезапно, или делаю это слишком
небрежно. Разобравшись по истечении какого-то времени в сути ее страданий, я
не предпринял попытки избавить ее от них при помощи веских и убедительных
доводов, то ли потому, что у меня их не было, то ли потому, что рассчитывал
на больший успех, действуя по-иному; при этом я не остановил своего выбора
ни на одном из тех способов, которые предписывает нам философия, когда
требуется доставить кому-нибудь утешение; я не утверждал, как Клеанф [2],
что горе, на которое она жалуется, совсем не несчастье, или, как
перипатетики [3], что это не такая уж большая беда, или, как Хрисипп [4],
что жаловаться на это и несправедливо и отнюдь не похвально; я не советовал,
как Эпикур, - хотя его способ крайне близок моему, - перенестись мыслью с
вещей тягостных на приятные; я не следовал также Цицерону, полагавшему, что
все эти доводы нужно свалить в одну кучу и пользоваться ими по мере
надобности; но, отклоняя мало-помалу нашу беседу от ее основной темы и
переводя постепенно на предметы сначала близкие, а затем, по мере того как я
овладевал вниманием моей собеседницы, и на более отдаленные, я незаметно
отвлек в сторону грустные мысли моей дамы, и она взяла себя в руки и
оставалась спокойной, пока я был возле нее. Те, кто после меня приняли на
себя те же заботы, не смогли обнаружить в ее состоянии никаких улучшений, и
причина этого в том, что топор не добрался до корней ее скорби.
Я уже касался, пожалуй, одного вида отвлечений в общественной жизни.
Что до использования отвлечений в борьбе с врагами, применявшихся Периклом в
Пелопоннесской войне [5], а многими другими в иное время и при иных
обстоятельствах, то в истории различных народов это вещь слишком частая.
Поистине хитроумной была уловка, с помощью которой сьер д' Эмберкур
спас себя и других в Льеже, куда его послал державший льежцев в осаде герцог
Бургундский, чтобы он принял город на уже заключенных условиях капитуляции
[6]. А льежцы, собравшись ночью для обсуждения этих условий, принялись
роптать, недовольные достигнутым соглашением, и многие задумали расправиться
с парламентерами, находившимися в их власти. Сьер д' Эмберкур, почуяв угрозу
по первой волне людского потока, подступившей к дверям его дома и готовой
обрушиться на него, тотчас же выслал к народу двух местных жителей (ибо при
нем их было несколько), поручив им огласить в народном собрании новые и
более мягкие предложения, придуманные им тут же на месте ввиду грозившей
опасности. Эти двое остановили первый шквал бури и повели за собой
возбужденную толпу в ратушу, где бы их могли выслушать и обсудить
принесенные ими вести. Обсуждение было кратким, и вот разражается второй
шквал, столь же бешеный, как первый, и сьер д' Эмберкур опять шлет навстречу
ему четырех новых столь же мнимых посредников, утверждавших, что на этот раз
им поручено сообщить о более выгодных для льежцев условиях, которые им
несомненно придутся по вкусу и которыми они будут довольны; благодаря этим
посулам народ снова был завлечен на собрание. Короче говоря, теша горожан
такими забавами, отвлекая их гнев и понуждая их расточать его в бесплодных
спорах и обсуждениях, он, в конце концов, усыпил его и благополучно дождался
наступления дня, что и было его главной задачей.
Нижеследующий вымысел повествует примерно о том же. Аталанта, дева
выдающейся красоты и редких дарований, желая отделаться от множества
поклонников, домогавшихся вступить с нею в брак, объявила, что возьмет в
мужья только того, кто сравняется с нею в скорости бега, причем потерпевшие
неудачу заплатят жизнью. Несмотря на рискованность столь жестокого договора,
нашлось немало таких, которые сочли подобную цену соразмерной с обещанною
наградой. Иппомен, которому предстояло испытать свои силы последним,
обратился к богине - покровительнице любовной страсти - и воззвал к ее
помощи, и она, вняв его просьбе, дала ему три золотых яблока и научила, как
их использовать. Состязание началось, и Иппомен, почувствовав, что владычица
его сердца, следующая за ним по пятам, вот-вот нагонит его, как бы нечаянно
роняет одно из упомянутых яблок. Девушка, восхищенная красотой яблока, не
может превозмочь искушение и задерживается, чтобы поднять его,
Obstupuit virgo nitidique cupidine pomi
Declinat cursus, aurumque volubile tollit.
{Девушка обомлела: желание завладеть сверкающим яблоком задерживает ее
бег, и она поднимает катящееся золото [7] (лат.)}
То же самое сделал он в нужный момент и во второй раз и в третий, пока
не добился, при помощи этого обмана и отвлечения, преимущества в беге.
Когда врачи не могут справиться с воспалением, они отвлекают его и
отводят в какую-нибудь другую, менее опасную область нашего тела. Я заметил,
что этот прием чаще всего применяется и при болезнях души.
Abducendus etiam nonnumquam animus est ad alia studia, solicitudines,
curas, negotia; loci denique mutatione, tanquam aegroti non convalescentes,
saepe curandus est {Иногда следует развлекать душу необычными для нее
занятиями, волнениями, заботами, делами: наконец, нужно прибегать к перемене
места, как поступают с больными, чей недуг не поддается исцелению [8]
(лат.).}. По ее недугам мало кто бьет сплеча; приступы их не поддерживают и
не пресекают, их стараются отвести и сгладить.
Противоположный способ - слишком возвышенный и трудный. Только люди
высшей породы способны постигать вещь во всей ее наготе, отчетливо видеть ее
и исчерпывающе судить о ней. Лишь Сократу дано лицезреть смерть, не меняясь
в лице, одному ему - приручить ее, шутить с нею. Он не ищет утешения вне
самой смерти; она для него естественное и обычное явление; он останавливает
свой взгляд прямо на ней и решается на нее, не озираясь по сторонам. Ученики
Гегесия, вдохновляясь красивыми речами своего учителя, побуждали себя
умирать голодною смертью, и они делали это так часто, что царь Птолемей
запретил ему услаждать свою школу этими человекоубийственными речами [9], -
так вот, эти ученики Гегесия жаждали смерти не самой по себе и нисколько не
задумывались над ее сущностью; не на ней останавливали они свою мысль; они
торопились, они стремились к иному, новому существованию. А бедняги, которых
мы иногда видим на эшафоте! Эти полны пылкой набожности; они отдают ей, по
мере возможности, все свои чувства; превратившись в слух, они жадно ловят
обращенные к ним напутствия, и, воздев к небу глаза и руки, возвысив голос в
громких молитвах, охваченные суровым и неослабным волнением, они, конечно,
являют пример отменно похвальный и подобающий их горькой участи. Их следует
хвалить за религиозное рвение, но отнюдь не за твердость духа. Они бегут от
борьбы; они не хотят думать о смерти и во многом напоминают детей, которых
всячески забавляют, чтобы тем временем вскрыть им нарыв. Я наблюдал
осужденных на казнь и видел, как их взгляд, опускавшийся порою на
расставленные рядом ужасные орудия смерти, тотчас же отвращался от них, и
они в исступлении заставляли себя перенестись мыслью на любые другие
предметы. Переправляющимся через грозную пропасть велят зажмуриваться или
отводить от нее глаза.
Субрий Флав был осужден Нероном на смерть, и умертвить его должен был
своей рукою Нигер - и тот и другой были римскими военачальниками. Когда
Флава привели к месту казни, то, увидев безобразную яму с кривыми краями,
вырытую для него по приказанию Нигера, он, повернувшись к присутствующим тут
воинам, произнес: "Даже это сделано не по уставу", а - Нигеру, обратившемуся
к нему с увещанием держать голову твердо, сказал: "Обо мне не заботься. Лишь
бы ты поразил меня с такой же твердостью!" И он предугадал правильно, потому
что у Нигера тряслись руки, и он отрубил Флаву голову лишь после нескольких
повторных ударов [10]. Вот человек, который, как видно, и впрямь
сосредоточенно думал о своей смерти и ни о чем больше.
Кто умирает в схватке, не выпуская из рук оружия, тот не
присматривается заранее к смерти, не ощущает ее и не помышляет о ней: его
увлекает боевой пыл. Один из моих знакомых, человек порядочный и правдивый,
упав однажды во время поединка, зная, что его противник, пока он лежал на
земле, нанес ему девять или десять ударов кинжалом, и слыша, как он сам
впоследствии мне рассказывал, голоса окружающих, наперебой умолявших его
позаботиться о своей душе, не придавал этим крикам никакого значения и думал
только о том, как бы вскочить на ноги и отомстить за себя. И он убил своего
противника в этом же поединке.
Большую услугу оказал Луцию Силану [11] тот, через кого ему была
объявлена весть о его осуждении: услышав ответ Силана, что он готов умереть,
но только не от преступной руки, этот глашатай императорской воли вместе со
своими воинами устремился к Силану, чтобы схватить его, и так как тот упорно
сопротивлялся, пустив в ход кулаки и ноги, убил его в этой борьбе; вызвав в
нем внезапно вспыхнувший бурный гнев, он избавил его, таким образом, от
тягостной мысли об уготовленной ему медленной и мучительной смерти.
В таких обстоятельствах мы всегда думаем о чем угодно, но не о ней: нас
тешат и поддерживают надежды на иную, лучшую жизнь, или надежды, возлагаемые
нами на наших детей, или предвкушение будущей славы нашего имени, или мысль
о том, что мир, который мы покидаем, - не более как юдоль скорби, или мечты
о возмездии, угрожающем тем, кто причиняет нам смерть,
Spero equidem mediis, si quid pia numina possunt,
Supplicia hausurum scopulis, et nomine Dido
Saepe vocaturum...
Audiam, et haec manes veniet mihi fama sub imos.
{Я надеюсь, если справедливые боги и в самом деле могущественны, что ты
погибнешь, разбившись на скалах, не раз поминая имя Дидоны; я узнаю об этом,
ибо слух о свершившемся дойдет и до меня в обиталище теней [12] (лат.).}
Когда Ксенофонту сообщили о гибели в битве при Мантинее [13] его сына
Грилла, он, с венком на голове, приносил жертвы богам. Ошеломленный этим
известием, он швырнул венок наземь, но затем, слушая повествование о
происшедшем и постигнув, что эта смерть была поистине героической, поднял
его и снова надел на голову.
Даже Эпикур - и он также - утешал себя перед своей кончиною мыслями о
вечности и полезности написанных им сочинений [14]. Omnes clari et
nobilitati labores fiunt tolerabiles {Трудности, доставляющие известность и
славу, переносятся с легкостью [15] (лат.).}. И Ксенофонт говорит, что точно
такая же рана и такие же трудности и лишения тяготят полководца не в пример
меньше, чем воина [16]. Узнав, что победа осталась за ним, Эпаминонд
воспрянул духом и принял смерть с поразительной твердостью [17]. Наес sunt
solatia, haec fomenta summorum dolorum {В этом утешение, в этом облегчение
при величайших страданиях [18](лат.).}. И бесчисленные схожие с этими
обстоятельства уводят, отвлекают и избавляют нас от размышлений о смерти как
таковой.
Даже доводы философии лишь слегка прикасаются к ней, не добираясь до ее