Страница:
было бы отличить от животного; если бы мы были во всем схожи, нас нельзя
было бы отличить друг от друга. Все вещи взаимосвязаны некими общими
признаками, никакое подобие не бывает полным, отношения, познающиеся из
опыта, всегда не вполне достоверны и совершенны, и однако же сравнению
всегда есть за что уцепиться. Вот почему можно пользоваться законами,
которые в какой-то мере подходят к любому нашему делу, благодаря различным
окольным, притянутым за волосы и сомнительным толкованиям.
Поскольку моральные предписания, относящиеся к личному долгу каждого
человека, устанавливаются, как мы видим, с таким трудом, удивительно ли, что
законы, упорядочивающие отношения между людьми, вырабатывать еще труднее?
Поразмыслите о юридических нормах, которым мы подчиняемся: это же подлинное
свидетельство человеческого неразумия - столько в них противоречий и ошибок.
В нашем праве обнаруживается так много несправедливости и в смысле мягкости
и в смысле строгости, что я, право, не знаю, часто ли можно найти правильный
средний путь между ними. И все это больные органы и уродливые члены самого
тела, самого существа правосудия. Вот приходят ко мне крестьяне, торопясь
сообщить, что они только что нашли в принадлежащем мне лесу человека,
избитого до смерти, но еще дышащего, который попросил их сжалиться над ним,
дать ему напиться и поднять его. При этом они добавляют, что не решились
подойти к нему и поскорее убежали, боясь, как бы слуги закона не увидели их
на этом месте и как бы им не пришлось, подобно всем тем, кого застают у тела
убитого, отвечать за это дело и окончательно погибнуть: у них ведь нет ни
денег, ни иных средств защитить себя от обвинения. Что я мог им сказать?
Несомненно, им пришлось бы пострадать, прояви они человечность.
Сколько было случаев, когда невиновного постигала кара, и притом не по
вине судей? А сколько было таких же случаев, никем никогда не обнаруженных?
На моих глазах произошел такой случай. Несколько человек были присуждены к
смертной казни за убийство, причем приговор этот не был еще объявлен, но о
нем вынесли твердое согласное решение. И вот судьи получают от чиновников
одной находящейся по соседству низшей судебной инстанции извещение, что у
них есть заключенные, добровольно сознавшиеся в этом преступлении и
пролившие ясный свет на все дело. Тем не менее судьи начинают совещаться,
следует ли отложить приведение в исполнение приговора, вынесенного первым
обвиняемым. Высказывают разные соображения о необычности данного случая, о
том, что он может явиться прецедентом для отсрочек в других случаях, что
обвинительный приговор вынесен по всем юридическим правилам и судьям не в
чем себя упрекать. Одним словом, бедняги были принесены в жертву юридической
формуле. Филипп или кто-то другой разрешил подобную же задачу следующим
способом. После того, как он весьма решительно присудил одного человека к
уплате другому очень большого штрафа, обнаружилось, что это его решение было
неправильным. С одной стороны, приходилось считаться с доводами
справедливости, с другой - с доводами юридических норм. Он принял и те и
другие, оставив приговор в силе и из своих средств вернув осужденному
уплаченный им штраф [15]. Но тут дело оказалось поправимым; люди же, о
которых я говорю, были самым непоправимым образом повешены. Мало ли
приходилось мне видеть приговоров более преступных, чем само преступление?
Все это вызывает у меня в памяти мнение древних: тот, кто стремится к
некоей общей правде, вынужден допускать неправду в частностях, и тому, кто
хочет справедливости в делах великих, приходится совершать несправедливость
в мелочах [16], а правосудие человеческое действует на манер медицины [17],
с точки зрения которой все полезное тем самым правильно и честно.
Припоминается мне и положение стоиков о том, что в своем творчестве природа
большей частью попирает справедливость, и учение киренаиков, что не
существует вещей, которые были бы справедливы сами по себе, ибо правосудие
создают обычаи и законы [18], и воззрения феодорян, полагающих, что для
мудрого воровство, святотатство и всякого рода разврат вполне допустимы,
если он убежден, что они ему на пользу [19].
Тут ничем не поможешь. Я, подобно Алкивиаду, никогда, насколько это
было бы в моих силах, не вручил бы свою судьбу одному человеку, так чтобы
жизнь моя и честь зависели от ума и ловкости моего защитника больше, чем от
моей невиновности [20]. Я скорее доверился бы трибуналу, способному отдать
должное и моим добрым делам и моим проступкам, на который я могу надеяться,
даже опасаясь его решения. Безнаказанность - недостаточное воздаяние
человеку, который делает больше, чем просто не совершает преступления. Наше
правосудие протягивает нам лишь одну руку, да и то левую. Кем ты ни будь,
без ущерба не обойдешься.
Китайское царство, не имевшее с нами общения и не ведавшее наших
законов и наших искусств, тем не менее во многом их превзошло: история его
учит, насколько мир обширнее и разнообразнее, чем древние и даже мы сами
полагали. Так вот в Китае чиновники, которых государь посылает обследовать
состояние провинций, не ограничиваются наказанием тех, кто недобросовестно
выполняет свои обязанности, но и весьма щедро раздают награды тем, кто
делает возложенное на него дело особенно ревностно и с большим тщанием, чем
того требует простой долг. Люди являются к этим посланцам государя не только
чтобы защищаться, но и чтобы получать поощрение, не только за
вознаграждением, но и за подарком [21].
Слава богу, еще ни один судья не говорил со мною в качестве именно
судьи по какому бы то ни было делу - моему лично или другого лица,
уголовному или гражданскому. Не бывал я и ни в какой тюрьме - даже хотя бы
из любопытства. Воображение у меня так развито, что даже один вид тюрьмы мне
неприятен. Моя потребность в свободе так велика, что если бы мне вдруг
запретили доступ в какой-то уголок, находящийся где-нибудь в индийских
землях, я почувствовал бы себя в некоторой степени ущемленным. И я не стал
бы прозябать там, где вынужден был бы скрываться, если бы где-то в другом
месте можно было обрести свободную землю и вольный воздух. Боже мой, как
трудно было бы мне переносить участь стольких людей, прикованных к какому-то
определенному месту в нашем государстве, лишенных доступа в главные города и
королевские замки и права путешествовать по большим дорогам за то, что они
не желали повиноваться нашим законам! Если бы те законы, под властью коих я
живу, угрожали мне хоть кончиком мизинца, я немедленно постарался бы
укрыться под защиту других законов, куда угодно, в любое место. В наше
время, когда кругом свирепствуют гражданские распри, все мое малое разумение
уходит на то, чтобы они не препятствовали мне ходить и возвращаться куда и
когда мне заблагорассудится.
Однако законы пользуются всеобщим уважением не в силу того, что они
справедливы, а лишь потому, что они являются законами. Таково мистическое
обоснование их власти, и иного у них нет. Впрочем, этого им вполне
достаточно. Часто законы создаются дураками, еще чаще людьми,
несправедливыми из-за своей ненависти к равенству, но всегда людьми -
существами, действующими суетно и непоследовательно.
Ничто на свете не несет на себе такого тяжелого груза ошибок, как
законы. Тот, кто повинуется им потому, что они справедливы, повинуется им не
так, как должен. Наши французские законы по своей неупорядоченности и
нечеткости весьма содействуют произволу и коррупции у тех, кто их применяет.
Сформулированы они так темно и неопределенно, что это некоторым образом даже
оправдывает и неподчинение им, и все неправильности в их истолковании,
применении и соблюдении. Поэтому можно сказать, что как ни полезен для нас
опыт вообще, не много пользы принесет нашему жизнеустройству тот, который мы
черпаем у иноземцев, если мы оказываемся не способными извлечь выгоду из
нашего собственного: ведь свое нам все-таки ближе и, конечно, в достаточной
мере может научить нас тому, что нам насущно необходимо.
Тот предмет, который я изучаю больше всякого иного, - это я сам. Это
моя метафизика, это моя физика.
Qua deus hanc mundi temperet arte domum,
Qua venit exoriens, qua deficit, unde coactis
Coraibus in plenum menstrua luna redit;
Unde salo superant venti, quid flamine captet
Eurus, et in nubes unde perennis aqua.
Sit ventura dies mundi quae subruat arces.
{Каким образом бог управляет мирозданием, как появляется новая луна,
как она убывает, как, соединив вместе свои полосинки, ежемесячно вырастает в
полную; каким образам ветры властвуют над морем, за чем гонится порывистый
Эвр, откуда в тучах неиссякаемая вода, и придет ли день, когда рухнут своды
вселенной [22] (лат.).}
Quaerite quos agitat mundi labor.
{Ищите на это ответ, вы, кого занимает устройство мира [23] (лат.)}
В этом университете я, невежественный и беспечный, всецело подчиняюсь
общему закону, управляющему вселенной. Я знаю о нем достаточно, если
чувствую его. Сколько бы я ни познавал, он не отклонится от своего пути, он
не изменится ради меня. Безумием было бы надеяться на это, а еще худшим
безумием - огорчаться, ибо закон этот по необходимости единообразен, всеобщ
и очевиден.
Благонамеренность и одаренность правящего должны начисто освободить нас
от забот о делах управления. Философские изыскания и помышления служат лишь
пищей нашей любознательности. С полным основанием отсылают нас философы к
законам природы, но им самим эта высокая наука не очень-то по плечу. Они
ложно толкуют их и лик ее являют нам слишком уж ярко расписанным, слишком
искаженным, отчего единый предмет и предстает перед нами в столь различных
видах.
Природа наделила нас ногами для хождения, она же с умом руководит нами
на жизненном пути. Разум ее не столь искусный, тяжеловесный и велеречивый,
как тот, что изобрели философы, но зато он легок и благодатен и во всем, что
обещает разум философов на словах, хорошо помогает на деле тому, кто, к
счастью своему, умеет подчиниться природе бесхитростно и безмятежно, иначе
говоря - естественно.
Самый мудрый способ ввериться природе - сделать это как можно более
просто. О, какой сладостной, мягкой, удобной подушкой для разумно устроенной
головы являются незнание и нежелание знать! Я предпочел бы хорошо понимать
самого себя, чем Цицерона. Если я буду прилежным учеником, то мой
собственный опыт вполне достаточно умудрит меня. Кто восстановит у себя в
памяти все неистовство своей недавней гневной вспышки, припомнит, куда она
его завела, тот уразумеет лучше, чем из творений Аристотеля, как безобразна
страсть, и с более глубоким основанием отвратится от нее. Кто вспоминает о
постигавших его бедствиях, о тех, что ему угрожали, о незначительных
случайностях, так резко изменивших его жизненные обстоятельства, тот
подготовляется к будущим переменам в своей судьбе и к осознанию своего
истинного положения. В жизни Цезаря мы не найдем большего числа поучительных
примеров, чем в нашей собственной. И жизнь правителя, и жизнь простолюдина -
это всегда человеческая жизнь, полная обычных для нее превратностей. Не
будем упускать этого из вида. Мы всегда говорим друг с другом о наших самых
насущных нуждах. Разве со стороны того, кто помнит, как часто он ошибочно
судил о вещах, не глупо доверять постоянно и неизменно своему суждению?
Когда доводы другого человека убеждают меня в ложности моего мнения, я не
столько узнаю от него нечто новое, узнаю, что проявил невежество именно в
данной области (это было бы не такое уж ценное приобретение), сколько
убеждаюсь в своей слабости вообще и в шаткости своего рассудка, вследствие
чего и стараюсь исправить все в целом. Так же точно поступаю я и в отношении
других своих заблуждений, и следование этому правилу приносит мне большую
пользу. Каждый данный случай и все, к чему он относится, я рассматриваю не
просто как камень, о который споткнулся: я понимаю, что в походке моей не
все вообще ладно, и стараюсь выправлять свой шаг. Уразуметь, что сказал или
сделал какую-то глупость, - это еще пустяки: надо понять, что ты по сути
своей глуп, - вот наука куда более значительная и важная. Ложные шаги, на
которые наталкивала меня моя память, даже когда она была особенно уверена в
себе, не остались без пользы: теперь в ответ на все ее клятвы и заверения я
затыкаю уши. Первые же возражения, которые встречает ее свидетельство,
настораживают меня, и я уже не решаюсь слепо довериться ей в чем-либо
существенно важном и положиться на нее в деле, где замешан кто-то другой. И
хотя другие, может быть, гораздо чаще совершают по недобросовестности те
ошибки, в которых я повинен из-за недостатка памяти, все же в том или ином
деле я охотнее поверю словам, исходящим из уст другого человека, чем своим
собственным. Если бы каждый так же пристально изучал последствия и
воздействия страстей, которым он подвластен, как я поступал в отношении тех,
которым поддался сам, он мог бы предвидеть их прилив и несколько умерять его
бурное неистовство. Не всегда они внезапно обрушиваются на нас, вцепляясь
нам в глотку: тут наблюдается и отдаленная угроза, и постепенное нарастание.
Fluctus uti primo coepit cum albescere vento,
Paulatim sese tollit mare, et altius undas
Erigit, inde imo consurgit ad aethera fundo.
{Подобно тому, как на морской поверхности появляются белые гребни, а
затем море постепенно вздувается и вздымает все выше волны, пока, наконец,
от самых глубин не возносится к небу [24] (лат.).}
В душевной жизни моей рассудок занимает важнейшее место, во всяком
случае, он всячески старается его занять. Он не препятствует свободному
развитию моих влечений, моим враждебным и дружеским чувствам, даже моей
любви к самому себе, но они не задевают и не замутняют его. Если он не
способен исправить прочие мои душевные свойства по своему подобию, то, во
всяком случае, он не поддается их вредному влиянию: он живет сам по себе.
Призыв "познай самого себя" имеет, видно, существеннейшее значение,
если бог знания и света начертал его на фронтоне своего храма [25] как
всеобъемлющий совет, который он мог нам дать. Платон говорит, что
осуществление этой заповеди и есть следование разуму [26], и Сократ у
Ксенофонта подтверждает это различными примерами [27]. Трудности и темные
места любой науки заметны лишь тем, кто ею овладел. Ибо нужно обладать
некоей степенью разумения, чтобы заметить свое невежество, и надо толкнуть
дверь, чтобы удостовериться, что она заперта. Отсюда и хитроумное
платоновское положение, что знающим незачем познавать, раз они уже знают, а
незнающим тоже незачем, ибо для того, чтобы познать, надо разуметь, что
именно познаешь [28]. Точно так же обстоит с познанием самого себя. Каждый
уверен, что в этом отношении у него все в полном порядке, каждый думает, что
отлично сам себя понимает, но это-то и означает, что решительно никто о
самом себе ничего не знает, как показал Сократ Эвтидему у Ксенофонта [29].
Я, не занимающийся ничем иным, нахожу в этой науке такую глубину и столь
бесконечное разнообразие, что все мои изыскания приводят меня лишь к
ощущению того, как много мне еще надо узнать. Своей многократно
признававшейся мною слабости обязан я склонностью к скромной самооценке, к
подчинению предписанным мне верованиям, обязан моим неизменным
хладнокровием, умеренностью во взглядах и отвращением к докучной и
бранчливой наглости самодовольных всезнаек - главным врагам истины и
подлинной учености. Послушайте-ка их речи: любую чепуху городят они
торжественным слогом заповедей и законов. Nil hoc est turpius quam
cognitioni et perceptioni assertionem approbationemoque praecurrere {Нет
ничего постыднее, чем предварять утверждением и одобрением познание и
восприятие [30] (лат.).}. Аристарх сказал, что в древние времена с трудом
можно было насчитать семь мудрецов, а в его время трудно было найти семь
невежд [31].
Разве мы в наше время можем сказать это не с большим основанием, чем
он? Самоуверенность и упрямство - явные признаки глупости. Такой-то сто раз
на дню зарывался носом в землю, но вот он опять в седле, столь же
решительный и невозмутимый, как и прежде. Можно подумать, что в него вселили
новую душу, силу разумения и что с ним произошло то же, что с древним сыном
земли, который, падая и соприкасаясь с землею, обретал новую мощь [32],
cui, cum tetigere parentem,
Iam defecta vigent renovato robore membra.
{...у которого, когда он прикасался к родительнице, исполнялись новою
силою истомленные мышцы [33] (лат.).}
Уж не рассчитывает ли этот неугомонный упрямец заново воодушевиться для
новой словесной распри? На основании собственного опыта говорю я так о
людском невежестве: оно, на мой взгляд, и есть самое точное знание, какое
можно получить в школе жизни. Те, кто не хочет признать этого, исходя из
столь жалкого примера, как мой или их собственный, могут опереться на
Сократа, учителя учителей. Ибо философ Антисфен сказал своим ученикам:
пойдемте, послушаем Сократа, вместе с вами стану я у него учиться [34]. И,
утверждая положение стоической школы о том, что одной добродетели
достаточно, чтобы сделать жизнь счастливой и ничего больше не желать, он
добавлял: кроме Сократовой силы духа [35].
Неустанное внимание, с которым я сам себя изучаю, научило меня довольно
хорошо разбираться и в других людях, и мало есть на свете вещей, о которых я
говорил бы более успешно и удачно. Часто случается, что жизненные
обстоятельства своих друзей я вижу и понимаю лучше, чем они сами.
Правильность моего изложения изумила кое-кого из них и заставила их обратить
внимание на многое в их собственных обстоятельствах. Приучившись с детства
созерцать свою жизнь в зеркале других жизней, я приобрел в этом деле
опытность и искусство, и когда я думаю над этими вещами, от меня ускользает
очень немногое из того, что к ним относится, - из человеческого поведения,
настроений, речей. Я изучаю все: и то, чего мне надо избегать, и то, чему я
должен следовать. Так и друзьям своим на основании их дел и поступков
объясняю я их внутренние склонности, и не просто для того, чтобы
распределить эти бесконечно разнообразные действия но определенным видам и
рубрикам, а затем четко распределить все, что приведено мною в порядок, по
существующим типам и классам.
Sed neque quam multae species, et nomina quae sint,
Est numerus.
{Но невозможно исчислить, сколь много видов и каковы их названия [39]
(лат.).}
Ученые находят для своих построений гораздо более дробные и детальные
обозначения. Я же, не проникающий во все эти вещи глубже, чем мне нужно в
данный момент, не руководствуюсь никакими правилами и свои построения
формулирую лишь в общих чертах и, так сказать, на ощупь. Так же обстоит дело
и с этой книгой: я высказываю свои взгляды в отдельных фразах, как если бы
речь шла о чем-то таком, что не может рассматриваться как единое целое.
Взаимосвязанности и единообразия не найти в душах столь обычных и низменных,
как наши. Мудрость есть здание прочное и цельное, каждая часть которого
занимает строго определенное место и имеет свой признак. Sola sapientia in
se tota conversa est {Лишь одна мудрость полностью обращена на себя [37]
(лат.).}. Я предоставляю художникам распределять по клеткам все бесконечное
многообразие обликов, закреплять и упорядочивать нашу переменчивость, но не
знаю, удастся ли им справиться с предметом столь сложным, состоящим из
такого количества случайных мелочей. Я считаю крайне затруднительным не
только увязывать наши действия одно за другим, но и правильно обозначать
каждое из них по одному главному признаку, настолько двусмысленны они и
пестры и пребывают в зависимости от освещения.
То, что в царе македонском Персее [38] считали странностью, а именно,
что дух его, никогда не пребывая в некоем определенном состоянии, стремился
проявить себя в различных образах жизни, в необычных и переменчивых нравах и
благодаря этому ни сам Персей, ни другие не в состоянии были понять, что же
он за человек, - эти черты представляются мне свойственными всем людям.
Особенно хорошо знаю я другого такого же человека, к которому, по-моему, с
еще большим правом можно отнести нижеследующее заключение: ему чужд какой бы
то ни было средний путь, он по самому неожиданному поводу бросается из одной
крайности в другую, он, даже двигаясь куда-то, беспрестанно сворачивает в
сторону или возвращается обратно, все его свойства противоречивы, так что
наиболее правильное мнение сведется когда-нибудь к тому, что он старался и
стремился стать известным из-за того, что его невозможно познать.
Надо иметь очень чуткие уши, чтобы выслушивать откровенные суждения о
себе. И так как мало таких людей, которые могут выносить это, не
оскорбляясь, те, кто решаются высказывать нам, что они думают о нас,
проявляют тем самым необыкновенно дружеские чувства. Ибо ранить и колоть для
того, чтобы принести пользу, - это и есть настоящая любовь. Мне тягостно
судить человека, у которого дурных свойств больше, чем хороших. Платон
говорит, что у того, кто хочет познать чужую душу, должны быть три свойства:
понимание, благожелательность и смелость [39].
Меня иногда спрашивали, к какой деятельности я считал бы себя наиболее
способным, если бы кому-нибудь пришло в голову применить к чему-либо мои
силы, когда я был еще в подходящем для этого возрасте.
Dum melior vires sanguis dabat, aemula necdum
Temporibus geminis canebat sparsa senectus.
{Пока более быстрая кровь давала мне силы и пока завистливая старость
не посеребрила мне виски [40] (лат.).}
- Ни к какой, - отвечал я. И я даже рад, что не умею делать ничего, что
бы могло превратить меня в раба другого человека. Но я сумел бы высказать
моему господину всю правду о нем и ясно обрисовать ему его нрав, если бы он
этого захотел. Не в общих суждениях, по схоластическому способу, чего я
делать не умею (впрочем, уменье это не приносит никакой пользы тем, у кого
оно есть), но наблюдая его шаг за шагом, поскольку для этого у меня имелась
бы полная возможность, и внимательным взглядом оценивая их во всех
подробностях; и я излагал бы ему это просто и естественно, разъясняя, что о
нем думают на самом деле люди, и всячески опровергая его льстецов. Каждый из
нас стоил бы куда меньше, чем короли, если бы его постоянно портили лестью,
как портит властителей окружающая их сволочь. Да что говорить, если даже
Александр, этот великий государь и великий мыслитель, был беззащитен перед
лестью! У меня хватило бы верности, и разума, и внутренней свободы для того,
чтобы говорить правду. Это была бы служба, не дающая славы: иначе она
утратила бы всю свою действенность, все свои благодатные свойства. И
подобную роль может сыграть не каждый человек. Ибо даже истине не дано
преимущество быть высказываемой в любое время и при любых обстоятельствах:
как ни благородно быть ее глашатаем, и это дело требует определенных
условий, определенных рамок. Мир так устроен, что нередко ее доводят до
слуха властителя не только без всякой пользы, но даже с дурными
последствиями и к тому же неоправданно. И меня никто не убедит в том, что
даже самый справедливый укор не может оказаться несвоевременным и что суть
дела не должна порою уступать форме. Я полагаю, что такая деятельность
больше всего подобала бы человеку, довольному своей участью,
Quod sit esse velit, nihilque malit,
{...который хочет быть тем, что он есть, и не хочет ничего другого [41]
(лат.).}
и рожденному в среднем состоянии. Ибо, с одной стороны, он не побоялся
бы слишком глубоко затронуть сердце властителя и тем самым повредить своей
карьере, а с другой, как человек среднего состояния, находился бы в
постоянном общении со всякого рода людьми. Я считаю, что в подобной роли
должен был бы выступать лишь один человек, ибо даровать право на такую
свободу и близость к государю многим людям означало бы породить весьма
пагубное неуважение к верховной власти. И кроме того, от такого человека я
потребовал бы прежде всего верности и молчания.
Нельзя верить королю, хвалящемуся тем, что ради славы своей он стойко
дожидался нападения неприятеля, если он не способен ради своей пользы и
назидания выслушать откровенные речи друга, которые могли бы лишь оскорбить
его слух, так как всякое другое их действие зависит только от его доброй
воли. А между тем из всех людей именно облеченные властью более всего
нуждаются в правдивом и свободном слове. Жизнь их протекает на глазах у
всех, и им приходится домогаться симпатии огромного количества зрителей. Но
так как принято скрывать от них все, что может заставить их свернуть с
предначертанного пути, они, даже не сознавая того, становятся порою
ненавистными своим народам по причинам, которых они часто могли бы избежать,
не пожертвовав при этом ни одним из своих удовольствий, если бы их вовремя
предупредили и подали им добрый совет. Обычно их любимцы заботятся больше о
себе, чем о своем повелителе, и ничего на этом не теряют, ибо, говоря по
правде, подлинно дружеские чувства к государю подвергаются всегда суровым и
опасным испытаниям, так что такая дружба требует не только привязанности и
искренности, но и мужества.
В общем же все состряпанное мною здесь кушанье есть лишь итог моего
жизненного опыта, который для всякого здравомыслящего человека может быть
полезен как призыв действовать совершенно противоположным образом. Но что до
было бы отличить друг от друга. Все вещи взаимосвязаны некими общими
признаками, никакое подобие не бывает полным, отношения, познающиеся из
опыта, всегда не вполне достоверны и совершенны, и однако же сравнению
всегда есть за что уцепиться. Вот почему можно пользоваться законами,
которые в какой-то мере подходят к любому нашему делу, благодаря различным
окольным, притянутым за волосы и сомнительным толкованиям.
Поскольку моральные предписания, относящиеся к личному долгу каждого
человека, устанавливаются, как мы видим, с таким трудом, удивительно ли, что
законы, упорядочивающие отношения между людьми, вырабатывать еще труднее?
Поразмыслите о юридических нормах, которым мы подчиняемся: это же подлинное
свидетельство человеческого неразумия - столько в них противоречий и ошибок.
В нашем праве обнаруживается так много несправедливости и в смысле мягкости
и в смысле строгости, что я, право, не знаю, часто ли можно найти правильный
средний путь между ними. И все это больные органы и уродливые члены самого
тела, самого существа правосудия. Вот приходят ко мне крестьяне, торопясь
сообщить, что они только что нашли в принадлежащем мне лесу человека,
избитого до смерти, но еще дышащего, который попросил их сжалиться над ним,
дать ему напиться и поднять его. При этом они добавляют, что не решились
подойти к нему и поскорее убежали, боясь, как бы слуги закона не увидели их
на этом месте и как бы им не пришлось, подобно всем тем, кого застают у тела
убитого, отвечать за это дело и окончательно погибнуть: у них ведь нет ни
денег, ни иных средств защитить себя от обвинения. Что я мог им сказать?
Несомненно, им пришлось бы пострадать, прояви они человечность.
Сколько было случаев, когда невиновного постигала кара, и притом не по
вине судей? А сколько было таких же случаев, никем никогда не обнаруженных?
На моих глазах произошел такой случай. Несколько человек были присуждены к
смертной казни за убийство, причем приговор этот не был еще объявлен, но о
нем вынесли твердое согласное решение. И вот судьи получают от чиновников
одной находящейся по соседству низшей судебной инстанции извещение, что у
них есть заключенные, добровольно сознавшиеся в этом преступлении и
пролившие ясный свет на все дело. Тем не менее судьи начинают совещаться,
следует ли отложить приведение в исполнение приговора, вынесенного первым
обвиняемым. Высказывают разные соображения о необычности данного случая, о
том, что он может явиться прецедентом для отсрочек в других случаях, что
обвинительный приговор вынесен по всем юридическим правилам и судьям не в
чем себя упрекать. Одним словом, бедняги были принесены в жертву юридической
формуле. Филипп или кто-то другой разрешил подобную же задачу следующим
способом. После того, как он весьма решительно присудил одного человека к
уплате другому очень большого штрафа, обнаружилось, что это его решение было
неправильным. С одной стороны, приходилось считаться с доводами
справедливости, с другой - с доводами юридических норм. Он принял и те и
другие, оставив приговор в силе и из своих средств вернув осужденному
уплаченный им штраф [15]. Но тут дело оказалось поправимым; люди же, о
которых я говорю, были самым непоправимым образом повешены. Мало ли
приходилось мне видеть приговоров более преступных, чем само преступление?
Все это вызывает у меня в памяти мнение древних: тот, кто стремится к
некоей общей правде, вынужден допускать неправду в частностях, и тому, кто
хочет справедливости в делах великих, приходится совершать несправедливость
в мелочах [16], а правосудие человеческое действует на манер медицины [17],
с точки зрения которой все полезное тем самым правильно и честно.
Припоминается мне и положение стоиков о том, что в своем творчестве природа
большей частью попирает справедливость, и учение киренаиков, что не
существует вещей, которые были бы справедливы сами по себе, ибо правосудие
создают обычаи и законы [18], и воззрения феодорян, полагающих, что для
мудрого воровство, святотатство и всякого рода разврат вполне допустимы,
если он убежден, что они ему на пользу [19].
Тут ничем не поможешь. Я, подобно Алкивиаду, никогда, насколько это
было бы в моих силах, не вручил бы свою судьбу одному человеку, так чтобы
жизнь моя и честь зависели от ума и ловкости моего защитника больше, чем от
моей невиновности [20]. Я скорее доверился бы трибуналу, способному отдать
должное и моим добрым делам и моим проступкам, на который я могу надеяться,
даже опасаясь его решения. Безнаказанность - недостаточное воздаяние
человеку, который делает больше, чем просто не совершает преступления. Наше
правосудие протягивает нам лишь одну руку, да и то левую. Кем ты ни будь,
без ущерба не обойдешься.
Китайское царство, не имевшее с нами общения и не ведавшее наших
законов и наших искусств, тем не менее во многом их превзошло: история его
учит, насколько мир обширнее и разнообразнее, чем древние и даже мы сами
полагали. Так вот в Китае чиновники, которых государь посылает обследовать
состояние провинций, не ограничиваются наказанием тех, кто недобросовестно
выполняет свои обязанности, но и весьма щедро раздают награды тем, кто
делает возложенное на него дело особенно ревностно и с большим тщанием, чем
того требует простой долг. Люди являются к этим посланцам государя не только
чтобы защищаться, но и чтобы получать поощрение, не только за
вознаграждением, но и за подарком [21].
Слава богу, еще ни один судья не говорил со мною в качестве именно
судьи по какому бы то ни было делу - моему лично или другого лица,
уголовному или гражданскому. Не бывал я и ни в какой тюрьме - даже хотя бы
из любопытства. Воображение у меня так развито, что даже один вид тюрьмы мне
неприятен. Моя потребность в свободе так велика, что если бы мне вдруг
запретили доступ в какой-то уголок, находящийся где-нибудь в индийских
землях, я почувствовал бы себя в некоторой степени ущемленным. И я не стал
бы прозябать там, где вынужден был бы скрываться, если бы где-то в другом
месте можно было обрести свободную землю и вольный воздух. Боже мой, как
трудно было бы мне переносить участь стольких людей, прикованных к какому-то
определенному месту в нашем государстве, лишенных доступа в главные города и
королевские замки и права путешествовать по большим дорогам за то, что они
не желали повиноваться нашим законам! Если бы те законы, под властью коих я
живу, угрожали мне хоть кончиком мизинца, я немедленно постарался бы
укрыться под защиту других законов, куда угодно, в любое место. В наше
время, когда кругом свирепствуют гражданские распри, все мое малое разумение
уходит на то, чтобы они не препятствовали мне ходить и возвращаться куда и
когда мне заблагорассудится.
Однако законы пользуются всеобщим уважением не в силу того, что они
справедливы, а лишь потому, что они являются законами. Таково мистическое
обоснование их власти, и иного у них нет. Впрочем, этого им вполне
достаточно. Часто законы создаются дураками, еще чаще людьми,
несправедливыми из-за своей ненависти к равенству, но всегда людьми -
существами, действующими суетно и непоследовательно.
Ничто на свете не несет на себе такого тяжелого груза ошибок, как
законы. Тот, кто повинуется им потому, что они справедливы, повинуется им не
так, как должен. Наши французские законы по своей неупорядоченности и
нечеткости весьма содействуют произволу и коррупции у тех, кто их применяет.
Сформулированы они так темно и неопределенно, что это некоторым образом даже
оправдывает и неподчинение им, и все неправильности в их истолковании,
применении и соблюдении. Поэтому можно сказать, что как ни полезен для нас
опыт вообще, не много пользы принесет нашему жизнеустройству тот, который мы
черпаем у иноземцев, если мы оказываемся не способными извлечь выгоду из
нашего собственного: ведь свое нам все-таки ближе и, конечно, в достаточной
мере может научить нас тому, что нам насущно необходимо.
Тот предмет, который я изучаю больше всякого иного, - это я сам. Это
моя метафизика, это моя физика.
Qua deus hanc mundi temperet arte domum,
Qua venit exoriens, qua deficit, unde coactis
Coraibus in plenum menstrua luna redit;
Unde salo superant venti, quid flamine captet
Eurus, et in nubes unde perennis aqua.
Sit ventura dies mundi quae subruat arces.
{Каким образом бог управляет мирозданием, как появляется новая луна,
как она убывает, как, соединив вместе свои полосинки, ежемесячно вырастает в
полную; каким образам ветры властвуют над морем, за чем гонится порывистый
Эвр, откуда в тучах неиссякаемая вода, и придет ли день, когда рухнут своды
вселенной [22] (лат.).}
Quaerite quos agitat mundi labor.
{Ищите на это ответ, вы, кого занимает устройство мира [23] (лат.)}
В этом университете я, невежественный и беспечный, всецело подчиняюсь
общему закону, управляющему вселенной. Я знаю о нем достаточно, если
чувствую его. Сколько бы я ни познавал, он не отклонится от своего пути, он
не изменится ради меня. Безумием было бы надеяться на это, а еще худшим
безумием - огорчаться, ибо закон этот по необходимости единообразен, всеобщ
и очевиден.
Благонамеренность и одаренность правящего должны начисто освободить нас
от забот о делах управления. Философские изыскания и помышления служат лишь
пищей нашей любознательности. С полным основанием отсылают нас философы к
законам природы, но им самим эта высокая наука не очень-то по плечу. Они
ложно толкуют их и лик ее являют нам слишком уж ярко расписанным, слишком
искаженным, отчего единый предмет и предстает перед нами в столь различных
видах.
Природа наделила нас ногами для хождения, она же с умом руководит нами
на жизненном пути. Разум ее не столь искусный, тяжеловесный и велеречивый,
как тот, что изобрели философы, но зато он легок и благодатен и во всем, что
обещает разум философов на словах, хорошо помогает на деле тому, кто, к
счастью своему, умеет подчиниться природе бесхитростно и безмятежно, иначе
говоря - естественно.
Самый мудрый способ ввериться природе - сделать это как можно более
просто. О, какой сладостной, мягкой, удобной подушкой для разумно устроенной
головы являются незнание и нежелание знать! Я предпочел бы хорошо понимать
самого себя, чем Цицерона. Если я буду прилежным учеником, то мой
собственный опыт вполне достаточно умудрит меня. Кто восстановит у себя в
памяти все неистовство своей недавней гневной вспышки, припомнит, куда она
его завела, тот уразумеет лучше, чем из творений Аристотеля, как безобразна
страсть, и с более глубоким основанием отвратится от нее. Кто вспоминает о
постигавших его бедствиях, о тех, что ему угрожали, о незначительных
случайностях, так резко изменивших его жизненные обстоятельства, тот
подготовляется к будущим переменам в своей судьбе и к осознанию своего
истинного положения. В жизни Цезаря мы не найдем большего числа поучительных
примеров, чем в нашей собственной. И жизнь правителя, и жизнь простолюдина -
это всегда человеческая жизнь, полная обычных для нее превратностей. Не
будем упускать этого из вида. Мы всегда говорим друг с другом о наших самых
насущных нуждах. Разве со стороны того, кто помнит, как часто он ошибочно
судил о вещах, не глупо доверять постоянно и неизменно своему суждению?
Когда доводы другого человека убеждают меня в ложности моего мнения, я не
столько узнаю от него нечто новое, узнаю, что проявил невежество именно в
данной области (это было бы не такое уж ценное приобретение), сколько
убеждаюсь в своей слабости вообще и в шаткости своего рассудка, вследствие
чего и стараюсь исправить все в целом. Так же точно поступаю я и в отношении
других своих заблуждений, и следование этому правилу приносит мне большую
пользу. Каждый данный случай и все, к чему он относится, я рассматриваю не
просто как камень, о который споткнулся: я понимаю, что в походке моей не
все вообще ладно, и стараюсь выправлять свой шаг. Уразуметь, что сказал или
сделал какую-то глупость, - это еще пустяки: надо понять, что ты по сути
своей глуп, - вот наука куда более значительная и важная. Ложные шаги, на
которые наталкивала меня моя память, даже когда она была особенно уверена в
себе, не остались без пользы: теперь в ответ на все ее клятвы и заверения я
затыкаю уши. Первые же возражения, которые встречает ее свидетельство,
настораживают меня, и я уже не решаюсь слепо довериться ей в чем-либо
существенно важном и положиться на нее в деле, где замешан кто-то другой. И
хотя другие, может быть, гораздо чаще совершают по недобросовестности те
ошибки, в которых я повинен из-за недостатка памяти, все же в том или ином
деле я охотнее поверю словам, исходящим из уст другого человека, чем своим
собственным. Если бы каждый так же пристально изучал последствия и
воздействия страстей, которым он подвластен, как я поступал в отношении тех,
которым поддался сам, он мог бы предвидеть их прилив и несколько умерять его
бурное неистовство. Не всегда они внезапно обрушиваются на нас, вцепляясь
нам в глотку: тут наблюдается и отдаленная угроза, и постепенное нарастание.
Fluctus uti primo coepit cum albescere vento,
Paulatim sese tollit mare, et altius undas
Erigit, inde imo consurgit ad aethera fundo.
{Подобно тому, как на морской поверхности появляются белые гребни, а
затем море постепенно вздувается и вздымает все выше волны, пока, наконец,
от самых глубин не возносится к небу [24] (лат.).}
В душевной жизни моей рассудок занимает важнейшее место, во всяком
случае, он всячески старается его занять. Он не препятствует свободному
развитию моих влечений, моим враждебным и дружеским чувствам, даже моей
любви к самому себе, но они не задевают и не замутняют его. Если он не
способен исправить прочие мои душевные свойства по своему подобию, то, во
всяком случае, он не поддается их вредному влиянию: он живет сам по себе.
Призыв "познай самого себя" имеет, видно, существеннейшее значение,
если бог знания и света начертал его на фронтоне своего храма [25] как
всеобъемлющий совет, который он мог нам дать. Платон говорит, что
осуществление этой заповеди и есть следование разуму [26], и Сократ у
Ксенофонта подтверждает это различными примерами [27]. Трудности и темные
места любой науки заметны лишь тем, кто ею овладел. Ибо нужно обладать
некоей степенью разумения, чтобы заметить свое невежество, и надо толкнуть
дверь, чтобы удостовериться, что она заперта. Отсюда и хитроумное
платоновское положение, что знающим незачем познавать, раз они уже знают, а
незнающим тоже незачем, ибо для того, чтобы познать, надо разуметь, что
именно познаешь [28]. Точно так же обстоит с познанием самого себя. Каждый
уверен, что в этом отношении у него все в полном порядке, каждый думает, что
отлично сам себя понимает, но это-то и означает, что решительно никто о
самом себе ничего не знает, как показал Сократ Эвтидему у Ксенофонта [29].
Я, не занимающийся ничем иным, нахожу в этой науке такую глубину и столь
бесконечное разнообразие, что все мои изыскания приводят меня лишь к
ощущению того, как много мне еще надо узнать. Своей многократно
признававшейся мною слабости обязан я склонностью к скромной самооценке, к
подчинению предписанным мне верованиям, обязан моим неизменным
хладнокровием, умеренностью во взглядах и отвращением к докучной и
бранчливой наглости самодовольных всезнаек - главным врагам истины и
подлинной учености. Послушайте-ка их речи: любую чепуху городят они
торжественным слогом заповедей и законов. Nil hoc est turpius quam
cognitioni et perceptioni assertionem approbationemoque praecurrere {Нет
ничего постыднее, чем предварять утверждением и одобрением познание и
восприятие [30] (лат.).}. Аристарх сказал, что в древние времена с трудом
можно было насчитать семь мудрецов, а в его время трудно было найти семь
невежд [31].
Разве мы в наше время можем сказать это не с большим основанием, чем
он? Самоуверенность и упрямство - явные признаки глупости. Такой-то сто раз
на дню зарывался носом в землю, но вот он опять в седле, столь же
решительный и невозмутимый, как и прежде. Можно подумать, что в него вселили
новую душу, силу разумения и что с ним произошло то же, что с древним сыном
земли, который, падая и соприкасаясь с землею, обретал новую мощь [32],
cui, cum tetigere parentem,
Iam defecta vigent renovato robore membra.
{...у которого, когда он прикасался к родительнице, исполнялись новою
силою истомленные мышцы [33] (лат.).}
Уж не рассчитывает ли этот неугомонный упрямец заново воодушевиться для
новой словесной распри? На основании собственного опыта говорю я так о
людском невежестве: оно, на мой взгляд, и есть самое точное знание, какое
можно получить в школе жизни. Те, кто не хочет признать этого, исходя из
столь жалкого примера, как мой или их собственный, могут опереться на
Сократа, учителя учителей. Ибо философ Антисфен сказал своим ученикам:
пойдемте, послушаем Сократа, вместе с вами стану я у него учиться [34]. И,
утверждая положение стоической школы о том, что одной добродетели
достаточно, чтобы сделать жизнь счастливой и ничего больше не желать, он
добавлял: кроме Сократовой силы духа [35].
Неустанное внимание, с которым я сам себя изучаю, научило меня довольно
хорошо разбираться и в других людях, и мало есть на свете вещей, о которых я
говорил бы более успешно и удачно. Часто случается, что жизненные
обстоятельства своих друзей я вижу и понимаю лучше, чем они сами.
Правильность моего изложения изумила кое-кого из них и заставила их обратить
внимание на многое в их собственных обстоятельствах. Приучившись с детства
созерцать свою жизнь в зеркале других жизней, я приобрел в этом деле
опытность и искусство, и когда я думаю над этими вещами, от меня ускользает
очень немногое из того, что к ним относится, - из человеческого поведения,
настроений, речей. Я изучаю все: и то, чего мне надо избегать, и то, чему я
должен следовать. Так и друзьям своим на основании их дел и поступков
объясняю я их внутренние склонности, и не просто для того, чтобы
распределить эти бесконечно разнообразные действия но определенным видам и
рубрикам, а затем четко распределить все, что приведено мною в порядок, по
существующим типам и классам.
Sed neque quam multae species, et nomina quae sint,
Est numerus.
{Но невозможно исчислить, сколь много видов и каковы их названия [39]
(лат.).}
Ученые находят для своих построений гораздо более дробные и детальные
обозначения. Я же, не проникающий во все эти вещи глубже, чем мне нужно в
данный момент, не руководствуюсь никакими правилами и свои построения
формулирую лишь в общих чертах и, так сказать, на ощупь. Так же обстоит дело
и с этой книгой: я высказываю свои взгляды в отдельных фразах, как если бы
речь шла о чем-то таком, что не может рассматриваться как единое целое.
Взаимосвязанности и единообразия не найти в душах столь обычных и низменных,
как наши. Мудрость есть здание прочное и цельное, каждая часть которого
занимает строго определенное место и имеет свой признак. Sola sapientia in
se tota conversa est {Лишь одна мудрость полностью обращена на себя [37]
(лат.).}. Я предоставляю художникам распределять по клеткам все бесконечное
многообразие обликов, закреплять и упорядочивать нашу переменчивость, но не
знаю, удастся ли им справиться с предметом столь сложным, состоящим из
такого количества случайных мелочей. Я считаю крайне затруднительным не
только увязывать наши действия одно за другим, но и правильно обозначать
каждое из них по одному главному признаку, настолько двусмысленны они и
пестры и пребывают в зависимости от освещения.
То, что в царе македонском Персее [38] считали странностью, а именно,
что дух его, никогда не пребывая в некоем определенном состоянии, стремился
проявить себя в различных образах жизни, в необычных и переменчивых нравах и
благодаря этому ни сам Персей, ни другие не в состоянии были понять, что же
он за человек, - эти черты представляются мне свойственными всем людям.
Особенно хорошо знаю я другого такого же человека, к которому, по-моему, с
еще большим правом можно отнести нижеследующее заключение: ему чужд какой бы
то ни было средний путь, он по самому неожиданному поводу бросается из одной
крайности в другую, он, даже двигаясь куда-то, беспрестанно сворачивает в
сторону или возвращается обратно, все его свойства противоречивы, так что
наиболее правильное мнение сведется когда-нибудь к тому, что он старался и
стремился стать известным из-за того, что его невозможно познать.
Надо иметь очень чуткие уши, чтобы выслушивать откровенные суждения о
себе. И так как мало таких людей, которые могут выносить это, не
оскорбляясь, те, кто решаются высказывать нам, что они думают о нас,
проявляют тем самым необыкновенно дружеские чувства. Ибо ранить и колоть для
того, чтобы принести пользу, - это и есть настоящая любовь. Мне тягостно
судить человека, у которого дурных свойств больше, чем хороших. Платон
говорит, что у того, кто хочет познать чужую душу, должны быть три свойства:
понимание, благожелательность и смелость [39].
Меня иногда спрашивали, к какой деятельности я считал бы себя наиболее
способным, если бы кому-нибудь пришло в голову применить к чему-либо мои
силы, когда я был еще в подходящем для этого возрасте.
Dum melior vires sanguis dabat, aemula necdum
Temporibus geminis canebat sparsa senectus.
{Пока более быстрая кровь давала мне силы и пока завистливая старость
не посеребрила мне виски [40] (лат.).}
- Ни к какой, - отвечал я. И я даже рад, что не умею делать ничего, что
бы могло превратить меня в раба другого человека. Но я сумел бы высказать
моему господину всю правду о нем и ясно обрисовать ему его нрав, если бы он
этого захотел. Не в общих суждениях, по схоластическому способу, чего я
делать не умею (впрочем, уменье это не приносит никакой пользы тем, у кого
оно есть), но наблюдая его шаг за шагом, поскольку для этого у меня имелась
бы полная возможность, и внимательным взглядом оценивая их во всех
подробностях; и я излагал бы ему это просто и естественно, разъясняя, что о
нем думают на самом деле люди, и всячески опровергая его льстецов. Каждый из
нас стоил бы куда меньше, чем короли, если бы его постоянно портили лестью,
как портит властителей окружающая их сволочь. Да что говорить, если даже
Александр, этот великий государь и великий мыслитель, был беззащитен перед
лестью! У меня хватило бы верности, и разума, и внутренней свободы для того,
чтобы говорить правду. Это была бы служба, не дающая славы: иначе она
утратила бы всю свою действенность, все свои благодатные свойства. И
подобную роль может сыграть не каждый человек. Ибо даже истине не дано
преимущество быть высказываемой в любое время и при любых обстоятельствах:
как ни благородно быть ее глашатаем, и это дело требует определенных
условий, определенных рамок. Мир так устроен, что нередко ее доводят до
слуха властителя не только без всякой пользы, но даже с дурными
последствиями и к тому же неоправданно. И меня никто не убедит в том, что
даже самый справедливый укор не может оказаться несвоевременным и что суть
дела не должна порою уступать форме. Я полагаю, что такая деятельность
больше всего подобала бы человеку, довольному своей участью,
Quod sit esse velit, nihilque malit,
{...который хочет быть тем, что он есть, и не хочет ничего другого [41]
(лат.).}
и рожденному в среднем состоянии. Ибо, с одной стороны, он не побоялся
бы слишком глубоко затронуть сердце властителя и тем самым повредить своей
карьере, а с другой, как человек среднего состояния, находился бы в
постоянном общении со всякого рода людьми. Я считаю, что в подобной роли
должен был бы выступать лишь один человек, ибо даровать право на такую
свободу и близость к государю многим людям означало бы породить весьма
пагубное неуважение к верховной власти. И кроме того, от такого человека я
потребовал бы прежде всего верности и молчания.
Нельзя верить королю, хвалящемуся тем, что ради славы своей он стойко
дожидался нападения неприятеля, если он не способен ради своей пользы и
назидания выслушать откровенные речи друга, которые могли бы лишь оскорбить
его слух, так как всякое другое их действие зависит только от его доброй
воли. А между тем из всех людей именно облеченные властью более всего
нуждаются в правдивом и свободном слове. Жизнь их протекает на глазах у
всех, и им приходится домогаться симпатии огромного количества зрителей. Но
так как принято скрывать от них все, что может заставить их свернуть с
предначертанного пути, они, даже не сознавая того, становятся порою
ненавистными своим народам по причинам, которых они часто могли бы избежать,
не пожертвовав при этом ни одним из своих удовольствий, если бы их вовремя
предупредили и подали им добрый совет. Обычно их любимцы заботятся больше о
себе, чем о своем повелителе, и ничего на этом не теряют, ибо, говоря по
правде, подлинно дружеские чувства к государю подвергаются всегда суровым и
опасным испытаниям, так что такая дружба требует не только привязанности и
искренности, но и мужества.
В общем же все состряпанное мною здесь кушанье есть лишь итог моего
жизненного опыта, который для всякого здравомыслящего человека может быть
полезен как призыв действовать совершенно противоположным образом. Но что до