Страница:
здоровья телесного, то ничей опыт не будет полезнее моего, ибо у меня он
предстает в чистом виде, не испорченном и не ущемленном никакими
ухищрениями, никакой предвзятостью. В отношении медицины опыт - как петух,
роющийся в своем же помете: разумное он обретает в самом себе. Тиберий
говорил, что каждый, проживший двадцать лет, должен сам понимать, что для
него вредно, а что полезно, и уметь обходиться без врачей [42]. Эту мысль он
мог позаимствовать у Сократа, который, советуя своим ученикам прилежно
изучать, как важнейшую вещь, свое здоровье, добавлял, что было бы
невероятно, если бы рассудительный человек, следящий за тем, чтобы правильно
упражнять свое тело, есть и пить, сколько нужно, не понимал бы лучше всех
врачей, что для него хорошо, что плохо [43]. Да и медицина всегда заявляет,
что во всех предписаниях исходит из опыта. Следовательно, Платон был прав,
когда говорил, что настоящему врачу, стремящемуся усовершенствоваться в
своем искусстве, следовало бы испытать все болезни, которые он намеревается
лечить, все случаи и обстоятельства, на основании которых он должен
принимать решения [44]. И правильно: если они хотят лечить сифилис, пусть
переболеют им. Такому врачу я бы доверился, ибо все прочие, руководя нами,
уподобляются тому человеку, который рисует моря, корабли, гавани, сидя за
своим столом и в полной безопасности водя перед собою взад и вперед
игрушечный кораблик. А когда им приходится взяться за настоящее дело, они
ничего не могут и не знают. Они описывают наши болезни, как городской
глашатай, выкрикивающий приметы сбежавшей лошади или собаки: такой-то масти
шерсть, такой-то рост, такие-то уши, - но покажите им настоящего больного, и
они не распознают болезни.
Дал бы бог, чтобы медицина хоть раз в жизни оказала мне настоящую
ощутимую помощь, и я с открытой душой вскричал бы:
Tandem efficaci do manus scientiael
{Наконец-то я подаю руку этой могущественной науке [45] (лат.).}
Искусства, сулящие нам телесное и душевное здоровье, обещают много, но
именно они реже всего исполняют свои обещания. И в наше время те, кто
считает врачевание своей профессией, действуют в этой области хуже, чем
любой другой человек. Самое большее, что о них можно сказать, - это, что они
продают лекарственные средства, но сказать, что они врачи, никак нельзя.
Я прожил достаточно долго, чтобы оценить те навыки, которые обеспечили
мне столь продолжительное существование. Так как они мною уже испробованы,
на меня могут опираться все, кто захотел бы к ним прибегнуть. Вот кое-что из
них, насколько мне помнится. У меня не было таких навыков, которые не
изменялись бы в зависимости от обстоятельств, но здесь я указываю наиболее
постоянные и свойственные мне до настоящего времени. И здоровый, и больной,
я веду один и тот же образ жизни: сплю на одной и той же кровати,
придерживаюсь того же распорядка дня, ем и пью одно и то же. Ничего к этому
не добавляется, я меняю только количество пищи и часов сна, в зависимости от
своих сил и аппетита. Я блюду свое здоровье, следуя без изменений привычному
жизненному распорядку. Болезнь выбила меня из него с одной стороны? Если я
доверюсь врачам, они выбьют меня из него и с другой, так что и волею
обстоятельств и из-за медицинского искусства я окажусь вне своей обычной
колеи. А между тем больше всего я верю в то, что мне никак не могут
повредить вещи, к которым я издавна привык.
Именно привычка сообщает нашей жизни ту форму, какая ей
заблагорассудится. Здесь она всемогуща: это волшебный напиток Цирцеи,
придающий существу нашему любой облик [46]. Многие народы в трех шагах от
нас, считают нелепостью бояться столь явно мучительной для нас вечерней
прохлады; наши моряки и крестьяне тоже над этим смеются. Немец плохо себя
чувствует, лежа на матраце, итальянец - на перине, а француз - если он спит
без штор и без огня в камине. Желудок испанца не выносит нашего способа
питаться, а наш - швейцарской манеры пить.
Один немец, к великому моему удовольствию, поносил неудобство наших
каминов, используя те же доводы, какими мы осуждаем их печи. И правда, жар в
замкнутом пространстве и запах раскаленного кирпича, из которого сложены
печи, тягостны для большинства тех, кто к этому не приучен. Для меня,
впрочем, нет. Вообще же это устойчивое и равномерно распределенное всюду
тепло, без пламени, без дыма, без ветра, задувающего через широкие зевы
наших каминов, вполне выдерживает сравнение с нашим способом обогревания
комнат. Но почему мы не подражаем архитектуре римлян? Ибо говорят, что в
древности дома их обогревались снаружи и снизу, откуда тепло
распространялось по всему жилью с помощью труб, положенных внутри стен и
проходящих через все помещения, которые надо было обогревать: обо всем этом
очень ясно говорится где-то у Сенеки [47]. Вышесказанный немец, слыша, как я
нахваливаю удобства и красоты его города, вполне заслуживающего похвал,
принялся жалеть меня по поводу моего отъезда: одним из первых неудобств, с
которыми мне, по его мнению, пришлось бы столкнуться, явилась бы тяжесть в
голове из-за каминного угара во Франции. Говорил он с чьих-то чужих слов и,
не имея случая столкнуться с этим неприятным явлением у себя, считал его
характерной чертой нашего обихода. Всякий жар от горящего пламени
действительно вызывает у меня слабость и тяжесть в голове. Хотя Эвен и
говорил, что лучшая утеха жизни - огонь [48], я предпочитаю любой другой
способ избегать холода.
Мы не любим пить вино со дна бочки. Для португальцев же винный осадок -
наслаждение, царский напиток. В общем, каждый народ имеет свои обычаи и
привычки, не только не известные другим народам, но диковинные и странные с
их точки зрения.
Что сказать о народе, который уважает лишь печатное свидетельство,
доверяет только тем людям, о которых можно прочесть в книге, и верит только
в истины очень почтенного возраста? Отливая свои глупости в металлическом
шрифте, мы как бы придаем им некое благородство. Когда говоришь "я прочел",
кажется, что это звучит более веско, чем "я слышал". Но я, придающий устам
человеческим не меньшее значение, чем рукам, знающий, что писать можно так
же легкомысленно, как говорить, я, уважающий наш век не менее, чем любой из
минувших, так же охотно сошлюсь на кого-либо из своих друзей, как на Авла
Геллия или Макробия, и на то, что я видел, как на то, что они написали. И
как принято считать, что добродетель отнюдь не выше от того, что ей
предавались дольше, так и я полагаю, что та или иная истина не становится
мудрее от своего возраста. Я часто говорю, что погоня наша за примерами
чужеземными и книжными - чистейшее недомыслие. Опыт нашего времени так же
плодотворен, как опыт времен Гомера или Платона. Но разве не правда, что
звонкая цитата соблазняет нас больше, чем правдивая речь? Как будто
доказательства, которые можно почерпнуть в книжной лавке Васкосана или
Плантена [49], стоят больше, чем те, которые приводит нам жизнь нашего села?
Или, может быть, нам не хватает ума, чтобы исследовать то, что происходит у
нас перед глазами, дать ему правильную оценку и составить о нем решительное
суждение, чтобы извлечь некий пример? Ибо, когда мы утверждаем, что мнения
наши недостаточно вески, чтобы люди придавали веру нашему свидетельству,
говорится это впустую. Тем более, что, на мой взгляд, если пролить настоящий
свет на самые обыкновенные, общеизвестные и всем привычные вещи, они могут
предстать как величайшие чудеса мира и из них можно извлечь удивительнейшие
примеры, в особенности касательно дел человеческих.
Но вернемся к моему предмету. Оставив в стороне книжные свидетельства и
то, что Аристотель говорит об Андроне, аргийце, который пересекал пески
ливийской пустыни и при этом ничего не пил [50], хочу упомянуть об одном
дворянине, достойным образом отправлявшем различные должности, который
рассказывал в моем присутствии, что он в самый разгар лета ездил из Мадрида
в Лиссабон и ничего не пил в дороге. Он отличается превосходным для своего
возраста здоровьем и ведет самый обычный образ жизни - за исключением того,
что в течение двух-трех месяцев, а иногда и года, ничего не пьет, как он мне
сам говорил. Он испытывает жажду, но ждет, чтобы она прошла, считая, что это
ощущение само по себе ослабевает, и вообще он пьет лишь по случайному
побуждению, а не по нужде или ради удовольствия [51].
А вот еще пример. Недавно я видел, как один из ученейших мужей Франции,
и притом один из наиболее состоятельных, занимается у себя в углу залы,
отделенной от остального помещения портьерой. Кругом совершенно
беззастенчиво кричали и суетились его слуги. Он же сказал мне - до него это
говорил и Сенека [53], - что весь этот шум ему даже полезен, ибо, оглушенный
им, он еще глубже погружается в созерцание: громкие голоса помогают ему
сосредоточиться. Будучи студентом в Падуе, он занимался в помещении, куда с
площади доносился звон колоколов и уличный гвалт, и не только приучился
переносить шум, но у него даже выработалась привычка к шуму в часы занятий.
Когда Алкивиад спрашивал Сократа, как это он выносит беспрестанную сердитую
воркотню жены, тот отвечал: "Привыкают же к скрипу колес, с помощью которых
вытягивают из колодца ведра с водой" [53]. Для меня все обстоит иначе. Дух
мой чувствителен и легко возбудим: когда он погружен в себя, даже жужжание
мухи для него мучительно.
Сенека с молодых лет увлекся примером Секстия [54], который никогда не
ел мяса убитых или умерших животных, и уже через год Сенека с удовольствием
обходился без мясной пищи. Он отказался от этой привычки лишь потому, что
опасался, как бы его не заподозрили в склонности к новой религии,
проповедовавшей такое воздержание. Одновременно он следовал совету Аттала
[55] не спать на мягких матрацах и до самой старости пользовался твердыми,
не сгибающимися под тяжестью человеческого тела. И если нравы его времени
побуждали Сенеку искать сурового образа жизни, то обычаи наших дней
заставляют нас стремиться к удобствам.
Обратите внимание на образ жизни мой и моих слуг: даже скифы и индийцы
не более отличаются от меня силой и обликом, чем они. Я брал к себе на
службу нищенствующих детей, которые вскоре покидали меня и мою кухню,
сбрасывали с себя мою ливрею, чтобы возвратиться к своему прежнему
существованию. Среди них был один, который, уйдя от меня, питался ракушками,
разысканными среди отбросов, и ни уговорами, ни угрозами я не добился, чтобы
он отверг радости и блага полуголодной жизни. У нищих бродяг есть и своя
роскошь и свои наслаждения, как у богатых, и даже, говорят, свое особое
общественное устройство с должностями и званиями. Все зависит от привычки.
Она может не только отливать нас в любую форму (но мудрецы говорят, что нам
все же следует выбирать лучшую, и привычка облегчит нам это дело), но даже
приучить к любым переменам, что является благороднейшей и полезнейшей из
наук. Лучшее из моих природных свойств - гибкость и податливость: я обладаю
некоторыми склонностями, более для меня подходящими, привычными и приятными,
чем другие, но без особых усилий могу отказаться от них и с легкостью
перейти к навыкам совершенно противоположным. Молодой человек должен
нарушать привычный для него образ жизни: это вливает в него новые силы, не
дает ему закоснеть и опошлиться. Самые нелепые и жалкие жизненные навыки -
те, что целиком подчиняют человека каким-то неизменным правилам и жестокой
дисциплине.
Ad primum lapidem vectari cum placet, hora
Sumitur ex libro; si prurit frictus ocelli
Angulus, inspecta genesi collyria quaerit.
{Если она собирается выехать куда-нибудь неподалеку за город, то время
отъезда устанавливается по книге астрологии; если у нее зачешется уголок
глаза, который она только что потерла, то она не приложит примочки, пока не
заглянет в свой гороскоп [56] (лат.).}
На мой взгляд, юноша должен порою быть невоздержанным: иначе для него
окажется губительной любая буйная шалость и в веселой беседе он окажется
неудобным и неприятным обществу. Самое неблаговидное для порядочного
человека свойство - это чрезмерная щепетильность и приверженность к какой-то
особой манере держаться: неподатливость и негибкость и составляют ее
особенность. Постыдно, когда человек отказывается от чего-то из-за своего
бессилия или не осмеливается делать то, что делают его товарищи. Пусть
подобные люди плесневеют у себя на кухне. Такое поведение неприлично для
каждого человека, но особенно пагубно и недопустимо оно для воина, который,
по словам Филопемена, должен приучаться к любым жизненным превратностям и
переменам [57].
В свое время я был в достаточной мере приучен к свободе и готовности
менять свои привычки, но, старея, поддался слабости и стал усваивать
определенные постоянные навыки (в моем возрасте переучиваться уже не
приходится, надо думать лишь о том, чтобы сохранить себя в какой-то форме).
Теперь уже привычка к некоторым вещам незаметным образом так властно
завладела мною, что нарушение ее представляется мне просто разгулом. Без
тягостного для себя ощущения я не могу ни засыпать среди дня, ни есть
что-нибудь в неустановленные для трапез часы, ни лишний раз позавтракать, ни
ложиться спать раньше, чем пройдет по крайне мере три часа после ужина, ни
делать детей иначе как только перед сном и только лежа, ни ходить
вспотевшим, ни пить одну воду или же неразбавленное вино, ни оставаться
долгое время с непокрытой головой, ни бриться после обеда. Обходиться без
перчаток мне теперь так же трудно, как без рубашки, трудно не помыть рук
после обеда и, встав ото сна, трудно обходиться без полога и занавесок на
кровати, как вещей совершенно обязательных. Пообедать без скатерти я могу,
но на немецкий манер, без чистой салфетки - очень неохотно. Я пачкаю
салфетки гораздо больше, чем немцы или итальянцы, и редко пользуюсь ложкой и
вилкой. Жаль, что у нас не привился обычай, принятый при дворе: менять
салфетки вместе с тарелками, с каждым блюдом. О таком суровом воине, как
Марий, известно, что с возрастом он стал очень брезглив в питье и
пользовался только своей собственной чашей. Я тоже предпочитаю особой формы
стаканы и неохотно пью из любого, так же как и из поданного любой рукой. Я
не признаю металла - прозрачное, ясное стекло мне приятнее. Пусть глаза мои
наслаждаются, как могут, когда я пью.
Кое-какими чертами изнеженности я обязан привычке, но постаралась тут
со своей стороны и природа. Так, я не могу основательно поесть дважды в
день, не отягчив желудка, но не могу и всю дневную порцию съедать в один
присест, иначе меня начинает пучить, пересыхает во рту, нарушается аппетит.
Не могу я и проводить долгое время на воздухе в ночную пору, ибо если в
походе - как это нередко бывает - приходится всю ночь бодрствовать под
открытым небом, с некоторых пор у меня в таких случаях часов через пять или
шесть начинается расстройство желудка, сильные головные боли, а к утру -
обязательно рвота. Когда другие идут завтракать, я заваливаюсь спать, а
выспавшись, встаю как ни в чем не бывало. Я всегда слыхал, что вредоносная
сырость распространяется лишь с ночной темнотой. Но за последние годы мне
пришлось близко и длительно общаться с одним господином, проникнутым
уверенностью в том, что сырость особенно въедлива и опасна под вечер, за час
или два до захода солнца. Господин этот старательно избегает выходить именно
в это время, а ночной сырости совсем не боится, и на меня он тоже повлиял в
этом смысле - не столько, правда, своими доводами, сколько силой
убежденности. Что ж, значит, сомнение и исследование могут настолько
поразить наше воображение, что мы способны измениться? Кто поддается такому
направлению мыслей, сам себя губит. Я очень жалею некоторых известных мне
дворян, которые из-за глупости своих врачей еще в молодом возрасте и в
добром здоровье стали жить, как в больнице. Лучше перенести простуду, чем,
отвыкнув от жизни в обществе, навсегда отказаться от нее и от всякой нужной
и полезной деятельности. Одна беда от этой науки, лишающей нас самых
сладостных в жизни часов! Надо полностью использовать все предоставленные
нам возможности. Упорство чаще всего закаляет и лечит, - так исцелился
Цезарь от падучей тем, что не обращал на нее внимания и не поддавался ей
[58]. Следует руководствоваться разумными правилами, но не подчиняться им
слепо - разве что тем, если такие существуют, рабская приверженность которых
благодетельна.
Короли и философы ходят по нужде, а также и дамы. Жизнь людей,
находящихся на виду, связана со всяческими церемониями; моя же независима; к
тому же солдату и гасконцу свойственно говорить свободно. Вот почему я и
скажу: по нужде надо ходить в определенные часы, лучше ночью, приучить себя
к такому порядку, как я это сделал, но не стать рабом его, как случилось со
мной, когда я постарел, так что теперь мне для этого дела необходимо
определенное место и сиденье, и оно связано для меня с неудобствами и
проволочками из-за вялости моего кишечника. Но разве не извинительно
стараться соблюдать при отправлении самых грязных функций самую тщательную
чистоту? Natura homo mundum et elegans animal est {Человек по своей природе
- животное чистое и изящно [59] (лат.).}. Когда я отправляю именно эту
естественную потребность, всякий перерыв мне особенно неприятен. Мне
приходилось встречать немало военных, которые страдали от расстройства
пищеварения. Я же и мое пищеварение никогда не бываем в разладе, встречаясь
как раз в тот момент, когда надо вставать с постели, разве что нам в этом
помешает какое-нибудь очень важное дело или болезнь.
Как мне уже приходилось говорить, я не вижу, что лучшего может сделать
больной, если не придерживаться своего обычного образа жизни, своей
привычной пищи. Какое бы то ни было изменение всегда мучительно. Попробуйте
доказывать, что каштаны вредны жителям Перигора или Лукки, а молоко и сыр -
горцам. А им станут предписывать не только новый, но и совсем
противоположный образ жизни; такой перемены не вынесет и здоровый человек.
Заставьте семидесятилетнего бретонца пить одну родниковую воду, заприте
моряка в ванную комнату, запретите лакею-баску гулять, лишите его движения,
воздуха и света. An vivere tanti est? {Стоит ли жизнь такой цены? [60]
(лат.)}
Cogimur a suetis animum suspendere rebus,
Atque, ut vivamus, vivere desinimus.
Hos superesse reor, quibus et spirabilis aer
Et lux qua regimur redditur ipsa gravis?
{Нас заставляют отучить душу от привычных вещей, и, чтобы жить, мы
перестаем жить. Можно ли считать живущими тех, кого лишают и воздуха,
которым мы дышим, и света, столь много значащего для нас [61]? (лат.).}
Если врачи не делают ничего хорошего, то они хоть подготовляют
заблаговременно своих больных к смерти, подтачивая постепенно их здоровье и
понемногу ограничивая их во всех жизненных проявлениях. И здоровый и
больной, я всегда готов был поддаться обуревавшим меня влечениям. Я очень
считаюсь со своими желаниями и склонностями. Я не люблю лечить одну беду с
помощью другой и ненавижу лекарства, еще более докучные, чем болезнь.
Страдать от колик и страдать от того, что лишаешь себя удовольствия есть
устрицы, - это две беды вместо одной. Мучит нас болезнь, мучит и режим. Раз
мы и так и этак вынуждены идти на печальный риск, давайте, рискуя, получать
хоть какое-то удовольствие. Люди же обычно поступают наоборот, считая, что
полезным может быть только неприятное: все, что не тягостно, кажется им
подозрительным. Аппетит мой во многих случаях обходился без постороннего
вмешательства, во всем завися от состояния моего желудка. Острые приправы и
соусы я любил, когда был молод. Затем они стали вредить моему желудку, и я
тотчас же потерял к ним всякий вкус. Вино вредно больным: когда я болен,
первое, к чему я начинаю испытывать непреодолимое отвращение, - это именно к
вину. Все, что мне противно, является и вредным для меня, как не причиняет
вреда ничто из того, к чему у меня есть влечение и вкус. Никогда не
приходилось мне страдать, если я делал нечто для меня приятное, и я всегда
смело жертвовал врачебными предписаниями ради своего удовольствия. В
молодости,
Quem circumcursans huc atque huc saepe Cupido
Fulgebat, crocina splendidus in tunica,
{Когда порхающий взад и вперед Купидон блистал возле меня, облаченный в
великолепную пурпурную тунику [62] (лат.).}
я предавался обуревавшему меня желанию с таким же безудержным
сладострастием, как любой другой юноша,
Et militavi non sine gloria,
{И сражался не бесславно [63] (лат.).}
но выражалось это у меня больше в длительности и непрерывности его, чем
в количестве любовных приступов:
Sex те vix memini sustinuisse vices.
{Помню, что счет у меня едва доходил до шести [64] (лат.).}
Мне даже стыдно признаться, в каком необычайно юном возрасте познал я
впервые власть желания. Вышло это случайно, ибо событие совершилось задолго
до того, как я вступил в возраст сознания и разума. Никаких других
воспоминаний о тех годах у меня нет, и мою судьбу можно сравнить с судьбою
Квартиллы, не помнившей времени, когда она была еще девственницей [65].
Inde tragus celeresque pili, mirandaque matri
Barba meae.
{Вот почему я стал похотлив, и на теле у меня рано выросли волосы, и
моя мать была поражена моей бородой [66] (лат.).}
Часто врачи весьма благотворно согласуют свои предписания с теми
сильными желаниями, которые возникают у больных: такая сила потребности в
чем-то внушается самой природой, и в ней не может быть ничего вредного. И
затем, как важно утолить свою фантазию! На мой взгляд, все зависит от этого,
во всяком случае, больше, чем от чего-либо другого. Самые частые и тяжкие
болезни - те, которыми мы обязаны своему воображению. Мне во многих
отношениях чрезвычайно нравится испанская поговорка: Defenda me dios de mi
{Защити меня, господи, от себя самого [67] (исп.).}. Когда я болен, то очень
жалею, если у меня нет желания, удовлетворив которое, я мог бы получить
удовольствие, и врачам было бы нелегко отвратить меня от этого. Так же
обстоит со мной, и когда я здоров: самое лучшее для меня - надеяться и
хотеть. Плохо, когда и желания твои слабы и хилы.
Искусство врачевания еще не имеет столь твердо установленных правил,
чтобы мы, делая что угодно, не могли сослаться на какой-либо авторитет:
предписания медицины меняются в зависимости от климата, от лунных фаз, от
теорий Фернеля или Скалигера [68]. Если ваш врач не дает вам спать вволю,
пить вино, есть такой-то сорт мяса, не тревожьтесь: я найду вам другого,
который выскажет противоположное мнение. Различия во мнениях и доводах у
врачей принимают любого рода формы. На моих глазах некий больной изнемогал и
мучился от жажды, чтобы выздороветь, а после другой врач смеялся над ним,
осуждая этот совет, как пагубный. На пользу ли ему пошла его мука? Недавно
от камней в почках умер один человек того же ремесла, прибегнувший для
борьбы со своей болезнью к самой крайней воздержанности. Сотоварищи его
утверждают, что, напротив, голодовка только иссушила ему ткани, и песок у
него в почках спекся.
Я заметил, что при ранениях и во время болезни говорить мне вредно, так
как это возбуждает меня не меньше, чем беспорядочные движения. Голос у меня
громкий, резкий, я напрягаюсь и утомляюсь, когда говорю. Доходило до того,
что когда я являлся к сильным мира беседовать о важных делах, им приходилось
просить меня умерить мой голос. Вот рассказ, который меня позабавил: в одной
греческой школе кто-то говорил очень громко, как я; наблюдавший за порядком
велел передать ему, чтобы он говорил потише. "Пусть он мне покажет, -
возразил тот, - каким тоном должен я говорить". Ему ответили, чтобы он
равнялся на слушающего [69]. Ответ неплохой, но при условии, что смысл его
был таков: говорите так или иначе в зависимости от сути того, что хотите
сказать своему собеседнику. Ибо если совет означал: достаточно, чтобы он вас
услышал, - или: соразмеряйтесь с его слухом, - я не считаю его правильным.
На мой взгляд, тон, высота голоса всегда что-то выражают и обозначают. Я и
должен пользоваться им так, чтобы он меня представлял. Один голос поучает,
другой льстит, третий бранит. Я хочу, чтобы мой голос не только дошел до
слушающего, но чтобы он, когда нужно, поразил его и пронзил. Когда я
распекаю своего слугу резким и язвительным голосом, ему подобает сказать
мне: "Хозяин, говорите-ка потише, я вас отлично слышу". Est quaedam vox ad
auditum accommodata, non magnitudine, sed proprietate {Есть некий голос,
который хорошо доходит до слушателей не потому, что он громкий, а в силу
присущих ему свойств особого рода [70] (лат.).}. Произнесенные слова
принадлежат наполовину говорящему, наполовину слушающему. Последний должен
принимать их так, как они ему брошены, подобно тому как во время игры в мяч
принимающий делает те или иные движения в зависимости от движений бросающего
или от характера броска.
Опыт научил меня и тому, что мы губим себя нетерпением. Беды наши имеют
свою жизнь и свой предел, свои болезни и свое здоровье. Болезни обладают тем
же строением, что и живые существа. Едва зародившись в нас, они следуют
своей строго определенной судьбе, им тоже дается некий срок. Тот, кто хочет
во что бы то ни стало насильственно сократить или прервать их течение,
только удлиняет его, только усиливает недуг, вместо того чтобы его затушить.
Я согласен с Крантором, что не следует ни упорно и безрассудно
сопротивляться болезни, ни безвольно поддаваться ей, а надо предоставить ее
предстает в чистом виде, не испорченном и не ущемленном никакими
ухищрениями, никакой предвзятостью. В отношении медицины опыт - как петух,
роющийся в своем же помете: разумное он обретает в самом себе. Тиберий
говорил, что каждый, проживший двадцать лет, должен сам понимать, что для
него вредно, а что полезно, и уметь обходиться без врачей [42]. Эту мысль он
мог позаимствовать у Сократа, который, советуя своим ученикам прилежно
изучать, как важнейшую вещь, свое здоровье, добавлял, что было бы
невероятно, если бы рассудительный человек, следящий за тем, чтобы правильно
упражнять свое тело, есть и пить, сколько нужно, не понимал бы лучше всех
врачей, что для него хорошо, что плохо [43]. Да и медицина всегда заявляет,
что во всех предписаниях исходит из опыта. Следовательно, Платон был прав,
когда говорил, что настоящему врачу, стремящемуся усовершенствоваться в
своем искусстве, следовало бы испытать все болезни, которые он намеревается
лечить, все случаи и обстоятельства, на основании которых он должен
принимать решения [44]. И правильно: если они хотят лечить сифилис, пусть
переболеют им. Такому врачу я бы доверился, ибо все прочие, руководя нами,
уподобляются тому человеку, который рисует моря, корабли, гавани, сидя за
своим столом и в полной безопасности водя перед собою взад и вперед
игрушечный кораблик. А когда им приходится взяться за настоящее дело, они
ничего не могут и не знают. Они описывают наши болезни, как городской
глашатай, выкрикивающий приметы сбежавшей лошади или собаки: такой-то масти
шерсть, такой-то рост, такие-то уши, - но покажите им настоящего больного, и
они не распознают болезни.
Дал бы бог, чтобы медицина хоть раз в жизни оказала мне настоящую
ощутимую помощь, и я с открытой душой вскричал бы:
Tandem efficaci do manus scientiael
{Наконец-то я подаю руку этой могущественной науке [45] (лат.).}
Искусства, сулящие нам телесное и душевное здоровье, обещают много, но
именно они реже всего исполняют свои обещания. И в наше время те, кто
считает врачевание своей профессией, действуют в этой области хуже, чем
любой другой человек. Самое большее, что о них можно сказать, - это, что они
продают лекарственные средства, но сказать, что они врачи, никак нельзя.
Я прожил достаточно долго, чтобы оценить те навыки, которые обеспечили
мне столь продолжительное существование. Так как они мною уже испробованы,
на меня могут опираться все, кто захотел бы к ним прибегнуть. Вот кое-что из
них, насколько мне помнится. У меня не было таких навыков, которые не
изменялись бы в зависимости от обстоятельств, но здесь я указываю наиболее
постоянные и свойственные мне до настоящего времени. И здоровый, и больной,
я веду один и тот же образ жизни: сплю на одной и той же кровати,
придерживаюсь того же распорядка дня, ем и пью одно и то же. Ничего к этому
не добавляется, я меняю только количество пищи и часов сна, в зависимости от
своих сил и аппетита. Я блюду свое здоровье, следуя без изменений привычному
жизненному распорядку. Болезнь выбила меня из него с одной стороны? Если я
доверюсь врачам, они выбьют меня из него и с другой, так что и волею
обстоятельств и из-за медицинского искусства я окажусь вне своей обычной
колеи. А между тем больше всего я верю в то, что мне никак не могут
повредить вещи, к которым я издавна привык.
Именно привычка сообщает нашей жизни ту форму, какая ей
заблагорассудится. Здесь она всемогуща: это волшебный напиток Цирцеи,
придающий существу нашему любой облик [46]. Многие народы в трех шагах от
нас, считают нелепостью бояться столь явно мучительной для нас вечерней
прохлады; наши моряки и крестьяне тоже над этим смеются. Немец плохо себя
чувствует, лежа на матраце, итальянец - на перине, а француз - если он спит
без штор и без огня в камине. Желудок испанца не выносит нашего способа
питаться, а наш - швейцарской манеры пить.
Один немец, к великому моему удовольствию, поносил неудобство наших
каминов, используя те же доводы, какими мы осуждаем их печи. И правда, жар в
замкнутом пространстве и запах раскаленного кирпича, из которого сложены
печи, тягостны для большинства тех, кто к этому не приучен. Для меня,
впрочем, нет. Вообще же это устойчивое и равномерно распределенное всюду
тепло, без пламени, без дыма, без ветра, задувающего через широкие зевы
наших каминов, вполне выдерживает сравнение с нашим способом обогревания
комнат. Но почему мы не подражаем архитектуре римлян? Ибо говорят, что в
древности дома их обогревались снаружи и снизу, откуда тепло
распространялось по всему жилью с помощью труб, положенных внутри стен и
проходящих через все помещения, которые надо было обогревать: обо всем этом
очень ясно говорится где-то у Сенеки [47]. Вышесказанный немец, слыша, как я
нахваливаю удобства и красоты его города, вполне заслуживающего похвал,
принялся жалеть меня по поводу моего отъезда: одним из первых неудобств, с
которыми мне, по его мнению, пришлось бы столкнуться, явилась бы тяжесть в
голове из-за каминного угара во Франции. Говорил он с чьих-то чужих слов и,
не имея случая столкнуться с этим неприятным явлением у себя, считал его
характерной чертой нашего обихода. Всякий жар от горящего пламени
действительно вызывает у меня слабость и тяжесть в голове. Хотя Эвен и
говорил, что лучшая утеха жизни - огонь [48], я предпочитаю любой другой
способ избегать холода.
Мы не любим пить вино со дна бочки. Для португальцев же винный осадок -
наслаждение, царский напиток. В общем, каждый народ имеет свои обычаи и
привычки, не только не известные другим народам, но диковинные и странные с
их точки зрения.
Что сказать о народе, который уважает лишь печатное свидетельство,
доверяет только тем людям, о которых можно прочесть в книге, и верит только
в истины очень почтенного возраста? Отливая свои глупости в металлическом
шрифте, мы как бы придаем им некое благородство. Когда говоришь "я прочел",
кажется, что это звучит более веско, чем "я слышал". Но я, придающий устам
человеческим не меньшее значение, чем рукам, знающий, что писать можно так
же легкомысленно, как говорить, я, уважающий наш век не менее, чем любой из
минувших, так же охотно сошлюсь на кого-либо из своих друзей, как на Авла
Геллия или Макробия, и на то, что я видел, как на то, что они написали. И
как принято считать, что добродетель отнюдь не выше от того, что ей
предавались дольше, так и я полагаю, что та или иная истина не становится
мудрее от своего возраста. Я часто говорю, что погоня наша за примерами
чужеземными и книжными - чистейшее недомыслие. Опыт нашего времени так же
плодотворен, как опыт времен Гомера или Платона. Но разве не правда, что
звонкая цитата соблазняет нас больше, чем правдивая речь? Как будто
доказательства, которые можно почерпнуть в книжной лавке Васкосана или
Плантена [49], стоят больше, чем те, которые приводит нам жизнь нашего села?
Или, может быть, нам не хватает ума, чтобы исследовать то, что происходит у
нас перед глазами, дать ему правильную оценку и составить о нем решительное
суждение, чтобы извлечь некий пример? Ибо, когда мы утверждаем, что мнения
наши недостаточно вески, чтобы люди придавали веру нашему свидетельству,
говорится это впустую. Тем более, что, на мой взгляд, если пролить настоящий
свет на самые обыкновенные, общеизвестные и всем привычные вещи, они могут
предстать как величайшие чудеса мира и из них можно извлечь удивительнейшие
примеры, в особенности касательно дел человеческих.
Но вернемся к моему предмету. Оставив в стороне книжные свидетельства и
то, что Аристотель говорит об Андроне, аргийце, который пересекал пески
ливийской пустыни и при этом ничего не пил [50], хочу упомянуть об одном
дворянине, достойным образом отправлявшем различные должности, который
рассказывал в моем присутствии, что он в самый разгар лета ездил из Мадрида
в Лиссабон и ничего не пил в дороге. Он отличается превосходным для своего
возраста здоровьем и ведет самый обычный образ жизни - за исключением того,
что в течение двух-трех месяцев, а иногда и года, ничего не пьет, как он мне
сам говорил. Он испытывает жажду, но ждет, чтобы она прошла, считая, что это
ощущение само по себе ослабевает, и вообще он пьет лишь по случайному
побуждению, а не по нужде или ради удовольствия [51].
А вот еще пример. Недавно я видел, как один из ученейших мужей Франции,
и притом один из наиболее состоятельных, занимается у себя в углу залы,
отделенной от остального помещения портьерой. Кругом совершенно
беззастенчиво кричали и суетились его слуги. Он же сказал мне - до него это
говорил и Сенека [53], - что весь этот шум ему даже полезен, ибо, оглушенный
им, он еще глубже погружается в созерцание: громкие голоса помогают ему
сосредоточиться. Будучи студентом в Падуе, он занимался в помещении, куда с
площади доносился звон колоколов и уличный гвалт, и не только приучился
переносить шум, но у него даже выработалась привычка к шуму в часы занятий.
Когда Алкивиад спрашивал Сократа, как это он выносит беспрестанную сердитую
воркотню жены, тот отвечал: "Привыкают же к скрипу колес, с помощью которых
вытягивают из колодца ведра с водой" [53]. Для меня все обстоит иначе. Дух
мой чувствителен и легко возбудим: когда он погружен в себя, даже жужжание
мухи для него мучительно.
Сенека с молодых лет увлекся примером Секстия [54], который никогда не
ел мяса убитых или умерших животных, и уже через год Сенека с удовольствием
обходился без мясной пищи. Он отказался от этой привычки лишь потому, что
опасался, как бы его не заподозрили в склонности к новой религии,
проповедовавшей такое воздержание. Одновременно он следовал совету Аттала
[55] не спать на мягких матрацах и до самой старости пользовался твердыми,
не сгибающимися под тяжестью человеческого тела. И если нравы его времени
побуждали Сенеку искать сурового образа жизни, то обычаи наших дней
заставляют нас стремиться к удобствам.
Обратите внимание на образ жизни мой и моих слуг: даже скифы и индийцы
не более отличаются от меня силой и обликом, чем они. Я брал к себе на
службу нищенствующих детей, которые вскоре покидали меня и мою кухню,
сбрасывали с себя мою ливрею, чтобы возвратиться к своему прежнему
существованию. Среди них был один, который, уйдя от меня, питался ракушками,
разысканными среди отбросов, и ни уговорами, ни угрозами я не добился, чтобы
он отверг радости и блага полуголодной жизни. У нищих бродяг есть и своя
роскошь и свои наслаждения, как у богатых, и даже, говорят, свое особое
общественное устройство с должностями и званиями. Все зависит от привычки.
Она может не только отливать нас в любую форму (но мудрецы говорят, что нам
все же следует выбирать лучшую, и привычка облегчит нам это дело), но даже
приучить к любым переменам, что является благороднейшей и полезнейшей из
наук. Лучшее из моих природных свойств - гибкость и податливость: я обладаю
некоторыми склонностями, более для меня подходящими, привычными и приятными,
чем другие, но без особых усилий могу отказаться от них и с легкостью
перейти к навыкам совершенно противоположным. Молодой человек должен
нарушать привычный для него образ жизни: это вливает в него новые силы, не
дает ему закоснеть и опошлиться. Самые нелепые и жалкие жизненные навыки -
те, что целиком подчиняют человека каким-то неизменным правилам и жестокой
дисциплине.
Ad primum lapidem vectari cum placet, hora
Sumitur ex libro; si prurit frictus ocelli
Angulus, inspecta genesi collyria quaerit.
{Если она собирается выехать куда-нибудь неподалеку за город, то время
отъезда устанавливается по книге астрологии; если у нее зачешется уголок
глаза, который она только что потерла, то она не приложит примочки, пока не
заглянет в свой гороскоп [56] (лат.).}
На мой взгляд, юноша должен порою быть невоздержанным: иначе для него
окажется губительной любая буйная шалость и в веселой беседе он окажется
неудобным и неприятным обществу. Самое неблаговидное для порядочного
человека свойство - это чрезмерная щепетильность и приверженность к какой-то
особой манере держаться: неподатливость и негибкость и составляют ее
особенность. Постыдно, когда человек отказывается от чего-то из-за своего
бессилия или не осмеливается делать то, что делают его товарищи. Пусть
подобные люди плесневеют у себя на кухне. Такое поведение неприлично для
каждого человека, но особенно пагубно и недопустимо оно для воина, который,
по словам Филопемена, должен приучаться к любым жизненным превратностям и
переменам [57].
В свое время я был в достаточной мере приучен к свободе и готовности
менять свои привычки, но, старея, поддался слабости и стал усваивать
определенные постоянные навыки (в моем возрасте переучиваться уже не
приходится, надо думать лишь о том, чтобы сохранить себя в какой-то форме).
Теперь уже привычка к некоторым вещам незаметным образом так властно
завладела мною, что нарушение ее представляется мне просто разгулом. Без
тягостного для себя ощущения я не могу ни засыпать среди дня, ни есть
что-нибудь в неустановленные для трапез часы, ни лишний раз позавтракать, ни
ложиться спать раньше, чем пройдет по крайне мере три часа после ужина, ни
делать детей иначе как только перед сном и только лежа, ни ходить
вспотевшим, ни пить одну воду или же неразбавленное вино, ни оставаться
долгое время с непокрытой головой, ни бриться после обеда. Обходиться без
перчаток мне теперь так же трудно, как без рубашки, трудно не помыть рук
после обеда и, встав ото сна, трудно обходиться без полога и занавесок на
кровати, как вещей совершенно обязательных. Пообедать без скатерти я могу,
но на немецкий манер, без чистой салфетки - очень неохотно. Я пачкаю
салфетки гораздо больше, чем немцы или итальянцы, и редко пользуюсь ложкой и
вилкой. Жаль, что у нас не привился обычай, принятый при дворе: менять
салфетки вместе с тарелками, с каждым блюдом. О таком суровом воине, как
Марий, известно, что с возрастом он стал очень брезглив в питье и
пользовался только своей собственной чашей. Я тоже предпочитаю особой формы
стаканы и неохотно пью из любого, так же как и из поданного любой рукой. Я
не признаю металла - прозрачное, ясное стекло мне приятнее. Пусть глаза мои
наслаждаются, как могут, когда я пью.
Кое-какими чертами изнеженности я обязан привычке, но постаралась тут
со своей стороны и природа. Так, я не могу основательно поесть дважды в
день, не отягчив желудка, но не могу и всю дневную порцию съедать в один
присест, иначе меня начинает пучить, пересыхает во рту, нарушается аппетит.
Не могу я и проводить долгое время на воздухе в ночную пору, ибо если в
походе - как это нередко бывает - приходится всю ночь бодрствовать под
открытым небом, с некоторых пор у меня в таких случаях часов через пять или
шесть начинается расстройство желудка, сильные головные боли, а к утру -
обязательно рвота. Когда другие идут завтракать, я заваливаюсь спать, а
выспавшись, встаю как ни в чем не бывало. Я всегда слыхал, что вредоносная
сырость распространяется лишь с ночной темнотой. Но за последние годы мне
пришлось близко и длительно общаться с одним господином, проникнутым
уверенностью в том, что сырость особенно въедлива и опасна под вечер, за час
или два до захода солнца. Господин этот старательно избегает выходить именно
в это время, а ночной сырости совсем не боится, и на меня он тоже повлиял в
этом смысле - не столько, правда, своими доводами, сколько силой
убежденности. Что ж, значит, сомнение и исследование могут настолько
поразить наше воображение, что мы способны измениться? Кто поддается такому
направлению мыслей, сам себя губит. Я очень жалею некоторых известных мне
дворян, которые из-за глупости своих врачей еще в молодом возрасте и в
добром здоровье стали жить, как в больнице. Лучше перенести простуду, чем,
отвыкнув от жизни в обществе, навсегда отказаться от нее и от всякой нужной
и полезной деятельности. Одна беда от этой науки, лишающей нас самых
сладостных в жизни часов! Надо полностью использовать все предоставленные
нам возможности. Упорство чаще всего закаляет и лечит, - так исцелился
Цезарь от падучей тем, что не обращал на нее внимания и не поддавался ей
[58]. Следует руководствоваться разумными правилами, но не подчиняться им
слепо - разве что тем, если такие существуют, рабская приверженность которых
благодетельна.
Короли и философы ходят по нужде, а также и дамы. Жизнь людей,
находящихся на виду, связана со всяческими церемониями; моя же независима; к
тому же солдату и гасконцу свойственно говорить свободно. Вот почему я и
скажу: по нужде надо ходить в определенные часы, лучше ночью, приучить себя
к такому порядку, как я это сделал, но не стать рабом его, как случилось со
мной, когда я постарел, так что теперь мне для этого дела необходимо
определенное место и сиденье, и оно связано для меня с неудобствами и
проволочками из-за вялости моего кишечника. Но разве не извинительно
стараться соблюдать при отправлении самых грязных функций самую тщательную
чистоту? Natura homo mundum et elegans animal est {Человек по своей природе
- животное чистое и изящно [59] (лат.).}. Когда я отправляю именно эту
естественную потребность, всякий перерыв мне особенно неприятен. Мне
приходилось встречать немало военных, которые страдали от расстройства
пищеварения. Я же и мое пищеварение никогда не бываем в разладе, встречаясь
как раз в тот момент, когда надо вставать с постели, разве что нам в этом
помешает какое-нибудь очень важное дело или болезнь.
Как мне уже приходилось говорить, я не вижу, что лучшего может сделать
больной, если не придерживаться своего обычного образа жизни, своей
привычной пищи. Какое бы то ни было изменение всегда мучительно. Попробуйте
доказывать, что каштаны вредны жителям Перигора или Лукки, а молоко и сыр -
горцам. А им станут предписывать не только новый, но и совсем
противоположный образ жизни; такой перемены не вынесет и здоровый человек.
Заставьте семидесятилетнего бретонца пить одну родниковую воду, заприте
моряка в ванную комнату, запретите лакею-баску гулять, лишите его движения,
воздуха и света. An vivere tanti est? {Стоит ли жизнь такой цены? [60]
(лат.)}
Cogimur a suetis animum suspendere rebus,
Atque, ut vivamus, vivere desinimus.
Hos superesse reor, quibus et spirabilis aer
Et lux qua regimur redditur ipsa gravis?
{Нас заставляют отучить душу от привычных вещей, и, чтобы жить, мы
перестаем жить. Можно ли считать живущими тех, кого лишают и воздуха,
которым мы дышим, и света, столь много значащего для нас [61]? (лат.).}
Если врачи не делают ничего хорошего, то они хоть подготовляют
заблаговременно своих больных к смерти, подтачивая постепенно их здоровье и
понемногу ограничивая их во всех жизненных проявлениях. И здоровый и
больной, я всегда готов был поддаться обуревавшим меня влечениям. Я очень
считаюсь со своими желаниями и склонностями. Я не люблю лечить одну беду с
помощью другой и ненавижу лекарства, еще более докучные, чем болезнь.
Страдать от колик и страдать от того, что лишаешь себя удовольствия есть
устрицы, - это две беды вместо одной. Мучит нас болезнь, мучит и режим. Раз
мы и так и этак вынуждены идти на печальный риск, давайте, рискуя, получать
хоть какое-то удовольствие. Люди же обычно поступают наоборот, считая, что
полезным может быть только неприятное: все, что не тягостно, кажется им
подозрительным. Аппетит мой во многих случаях обходился без постороннего
вмешательства, во всем завися от состояния моего желудка. Острые приправы и
соусы я любил, когда был молод. Затем они стали вредить моему желудку, и я
тотчас же потерял к ним всякий вкус. Вино вредно больным: когда я болен,
первое, к чему я начинаю испытывать непреодолимое отвращение, - это именно к
вину. Все, что мне противно, является и вредным для меня, как не причиняет
вреда ничто из того, к чему у меня есть влечение и вкус. Никогда не
приходилось мне страдать, если я делал нечто для меня приятное, и я всегда
смело жертвовал врачебными предписаниями ради своего удовольствия. В
молодости,
Quem circumcursans huc atque huc saepe Cupido
Fulgebat, crocina splendidus in tunica,
{Когда порхающий взад и вперед Купидон блистал возле меня, облаченный в
великолепную пурпурную тунику [62] (лат.).}
я предавался обуревавшему меня желанию с таким же безудержным
сладострастием, как любой другой юноша,
Et militavi non sine gloria,
{И сражался не бесславно [63] (лат.).}
но выражалось это у меня больше в длительности и непрерывности его, чем
в количестве любовных приступов:
Sex те vix memini sustinuisse vices.
{Помню, что счет у меня едва доходил до шести [64] (лат.).}
Мне даже стыдно признаться, в каком необычайно юном возрасте познал я
впервые власть желания. Вышло это случайно, ибо событие совершилось задолго
до того, как я вступил в возраст сознания и разума. Никаких других
воспоминаний о тех годах у меня нет, и мою судьбу можно сравнить с судьбою
Квартиллы, не помнившей времени, когда она была еще девственницей [65].
Inde tragus celeresque pili, mirandaque matri
Barba meae.
{Вот почему я стал похотлив, и на теле у меня рано выросли волосы, и
моя мать была поражена моей бородой [66] (лат.).}
Часто врачи весьма благотворно согласуют свои предписания с теми
сильными желаниями, которые возникают у больных: такая сила потребности в
чем-то внушается самой природой, и в ней не может быть ничего вредного. И
затем, как важно утолить свою фантазию! На мой взгляд, все зависит от этого,
во всяком случае, больше, чем от чего-либо другого. Самые частые и тяжкие
болезни - те, которыми мы обязаны своему воображению. Мне во многих
отношениях чрезвычайно нравится испанская поговорка: Defenda me dios de mi
{Защити меня, господи, от себя самого [67] (исп.).}. Когда я болен, то очень
жалею, если у меня нет желания, удовлетворив которое, я мог бы получить
удовольствие, и врачам было бы нелегко отвратить меня от этого. Так же
обстоит со мной, и когда я здоров: самое лучшее для меня - надеяться и
хотеть. Плохо, когда и желания твои слабы и хилы.
Искусство врачевания еще не имеет столь твердо установленных правил,
чтобы мы, делая что угодно, не могли сослаться на какой-либо авторитет:
предписания медицины меняются в зависимости от климата, от лунных фаз, от
теорий Фернеля или Скалигера [68]. Если ваш врач не дает вам спать вволю,
пить вино, есть такой-то сорт мяса, не тревожьтесь: я найду вам другого,
который выскажет противоположное мнение. Различия во мнениях и доводах у
врачей принимают любого рода формы. На моих глазах некий больной изнемогал и
мучился от жажды, чтобы выздороветь, а после другой врач смеялся над ним,
осуждая этот совет, как пагубный. На пользу ли ему пошла его мука? Недавно
от камней в почках умер один человек того же ремесла, прибегнувший для
борьбы со своей болезнью к самой крайней воздержанности. Сотоварищи его
утверждают, что, напротив, голодовка только иссушила ему ткани, и песок у
него в почках спекся.
Я заметил, что при ранениях и во время болезни говорить мне вредно, так
как это возбуждает меня не меньше, чем беспорядочные движения. Голос у меня
громкий, резкий, я напрягаюсь и утомляюсь, когда говорю. Доходило до того,
что когда я являлся к сильным мира беседовать о важных делах, им приходилось
просить меня умерить мой голос. Вот рассказ, который меня позабавил: в одной
греческой школе кто-то говорил очень громко, как я; наблюдавший за порядком
велел передать ему, чтобы он говорил потише. "Пусть он мне покажет, -
возразил тот, - каким тоном должен я говорить". Ему ответили, чтобы он
равнялся на слушающего [69]. Ответ неплохой, но при условии, что смысл его
был таков: говорите так или иначе в зависимости от сути того, что хотите
сказать своему собеседнику. Ибо если совет означал: достаточно, чтобы он вас
услышал, - или: соразмеряйтесь с его слухом, - я не считаю его правильным.
На мой взгляд, тон, высота голоса всегда что-то выражают и обозначают. Я и
должен пользоваться им так, чтобы он меня представлял. Один голос поучает,
другой льстит, третий бранит. Я хочу, чтобы мой голос не только дошел до
слушающего, но чтобы он, когда нужно, поразил его и пронзил. Когда я
распекаю своего слугу резким и язвительным голосом, ему подобает сказать
мне: "Хозяин, говорите-ка потише, я вас отлично слышу". Est quaedam vox ad
auditum accommodata, non magnitudine, sed proprietate {Есть некий голос,
который хорошо доходит до слушателей не потому, что он громкий, а в силу
присущих ему свойств особого рода [70] (лат.).}. Произнесенные слова
принадлежат наполовину говорящему, наполовину слушающему. Последний должен
принимать их так, как они ему брошены, подобно тому как во время игры в мяч
принимающий делает те или иные движения в зависимости от движений бросающего
или от характера броска.
Опыт научил меня и тому, что мы губим себя нетерпением. Беды наши имеют
свою жизнь и свой предел, свои болезни и свое здоровье. Болезни обладают тем
же строением, что и живые существа. Едва зародившись в нас, они следуют
своей строго определенной судьбе, им тоже дается некий срок. Тот, кто хочет
во что бы то ни стало насильственно сократить или прервать их течение,
только удлиняет его, только усиливает недуг, вместо того чтобы его затушить.
Я согласен с Крантором, что не следует ни упорно и безрассудно
сопротивляться болезни, ни безвольно поддаваться ей, а надо предоставить ее