Страница:
После сего он, обнявши отца своего, сказал вполголоса!
– Батюшка! Что вы обо всем этом думаете?
Отец. Чтобы уже думать решительно, надобно порядочно прежде порассудить!
Сын. Не слыхали ли вы голоса моей Елизаветы?
Отец. Голос одной из них довольно сходен; но голос другой, которую ты называл своею незнакомкою, гораздо сходнее с голосом женщины, имевшей на меня великое впечатление. Боже мой, голова моя кружится; воображение пылает! Ты спросишь, что это значит, – скора узнаешь. Окончание повести моей весьма непродолжительно, и из него-то увидишь ты, отчего голос одной из незнакомых поразил меня столько. Завтра Причудин возвратится, и вы услышите дальнейшую судьбу мою да возвращении на родину. Между тем не запрещаю тебе посещать паперть святого Николая; но только будь осторожен. Иные происшествия начинаются смехом, а оканчиваются горькими слезами.
Они воротились домой в полночь и к великому удовольствию застали уже там Афанасия Анисимовича, разглядывающего привезенные для них ярмарочные подарки. Встреча их была обыкновенная, то есть открытая, непритворно радостная. Князь не сказал теперь о ночной встрече, чтобы доброму другу не помешать уснуть покойно после дороги.
Несколько дней прошло в приведении в порядок оборотов Причудина по случаю купли, мены и продажи на Коренной ярмарке. Князь Гаврило, поверявший счеты его приказчиков и книги бухгалтеров, почти все время проводил в конторе. Посему Никандру довольно оставалось свободного времени – разгуливать по своей наперти, однако по-пустому. Нетерпение его начинало превращаться в огорчение, и если бы он в неизвестную ночь был на паперти без отца, то едва ли бы не почел все виденное сновидением или делом расстроенного воображения. Наконец и до сего дошло, и он заклялся не быть там более и мечтательный голос Елизаветы считать пустою мечтою. Занятия по должности, рассеянность в кругу столько же молодых приятелей по времени его успокоили; он почти забыл загадочную сцену на кладбище и об незнакомке перестал думать, однако ж он не заметил такого спокойствия в лице отца своего. Казалось, что роковое ночное явление сделало весьма сильную перемену во всех его поступках. Когда Никандр объяснился с ним о том с сыновнею откровенностидю и беспокойством, князь Гаврило, душевно тем тронутый, сказал ему: «Сын мой! Если ты хочешь успокоить отца своего, то приложи все попечение твое отыскать опять твою незнакомку. Не скрывай пред нею более своего имени, но примечай внимательнее, какое действие, какое впечатление оно произведет в ней. Обо всем дашь мне знать, и тогда посмотрим!»
Поручение отца было для сына законом. Он рыскал по городу, как влюбленный парижанин. Заглядывал в глаза всем встречающимся женщинам. Наводил на них лорнет и проч. Его и в Петербурге сочли бы щеголем в последнем вкусе; а в Орле он наречен выразительным наименованием повесы. Это дошло до ушей его, но он не трогался, ибо получил оное, удовлетворяя требованию отца своего, который без причины ничего не делал. В один раз, уставши уже бегать по улицам, принял он разумное намерение провести несколько вечеров сряду, а буде нужно, то и ночей, на паперти св. Николая; ибо в голову его вошло, что, может быть, в городе с намерением от него кроются, и там он, утаясь между гробницами, легко может увидеть подобное происшествие, какого был свидетелем за несколько недель. Отправился он на место своих поисков. Он уселся у подножия старой огромной гробницы. Величественный репейник и цветущая крапива окружали его. Покуда сколько-нибудь можно было разбирать буквы, Никандр глядел в книгу, им принесенную, ибо, по совести сказать, он не прочел ни одной строки. Беспрестанно оборачивал голову в разные стороны и спокойно закрыл, когда уже ничего рассмотреть было не можно.
Едва, говоря по-стихотворчески, да и кстати, ибо Никандра всякий почел бы за исчадие Аполлоново в теперешнем его положении, едва ночь с тусклыми взорами, с напоенными росою крыльями разлеглась по всему пространству небосклона орловского. В скором времени послышался отдаленный шум походки по надгробным камням, и Никандр при лунном свете увидел идущих, но только не прежних трех женщин, а каких-то новых двух мужчин. Они медленно приближались к нему весьма близко, сели также на дерну между могилами, и один другому сказал вполголоса: «Смотри, друг, не раскаяться бы в нашем предприятии!»
Другой отвечал: «Старинный русский дворянин, что бы ни сделал, раскаиваться не должен. Я получил великое имение в наследство от предков моих, прожил его, не дожив и пятидесяти лет, но не каюсь. Скажи по совести, – у кого были лучшие собаки, как не у меня; лучшие лошади, как не у меня? Что целая область говорила о моих дворовых девках? Не прекраснее ли они были, не параднее ли знатных госпож? Хотя они и досталися теперь другим, что делать! Я не привык удерживать стремления моих желаний! Я влюбился в графиню Фирсову и сегодни с помощию твоею намерен увезти ее в лесную свою деревню, которая мне от всего имения осталася. Там она делай себе, что хочет! Хочет смеяться, смейся! Хочет плакать? – с богом! От рассыльных своих узнал я достоверно, что граф Фирсов после нашего поединка, считая меня убитым и страшась правосудия, скрывается где-то поблизости мест сих и что любезная его супруга вздумала теперь некстати любить его романически, – иногда по ночам посещает юдоль сию плачевную, которая, по-видимому, есть местом их сходбища, – с одним графом двое нас легко сладим, буде он вздумает отважничать. Прекрасная живая графиня, наверно, упадет в обморок, тем лучше; она не прежде опомнится, как в моей коляске и в моих объятиях. Смотри, видишь ли ты появляющиеся две женщины? Я отдаю и душу и тело сотне чертей, если та, что несколько пониже и тонее, не есть моя принцесса! Courage, мой друг! что долго медлить! Бросимся к ним навстречу».
И в самом деле, после сих слов они встали и поспешно бросились к ночным путешественницам, из коих одну Никандр немедленно признал за свою незнакомку. Посему, не много рассуждая, он также пошел по следам русских дворян, которые никогда и ни в чем не раскаиваются. Едва они достигли госпож, как одна горестно вскрикнула и, приходя в беспамятство, произнесла тихо:
– Небо! Сей изверг еще жив!
Тогда один из незнакомцев, схватя ее к себе в руки, сказал другой:
– Сударыня! В тебе больше надобности нет и можешь по желанию отсюда выбраться. Я и один не хуже вашего умею провожать красавиц!
Он начал было тащить свою жертву, как Никандр, тихо подошед сзади, спросил спокойно:
– Далеко ли, государь мой?
Тот быстро оглянулся, осмотрел вопросителя с ног до головы и презрительно отвечал:
– На такие вопросы привык я ответствовать полновесными пощечинами!
Никандр рассердился крепко, что при дамах столь грубо с ним обходятся, и потому, вскричав: «Ну, видно, мне надобно сделать вопрос на твой вкус!» – так звонко поразил его по уху, что тот как сноп повалился наземь челом к сырой земле. Никандрова незнакомка, посадя подругу свою и ее поддерживая, сказала:
– Я узнаю вас, великодушный молодой человек! Ах, помогите мне спасти честь и жизнь сей несчастной!
– Будьте надежны, – отвечал наш герой, избоченясь и ожидая, пока пораженный им встанет для оказания новых подвигов. Он и подлинно встал, с оцарапанными руками и в нескольких местах осадненным челом.
– Приятель! – вскричал он другому, – что же ты не поможешь?
– Нет! – отвечал тот, – я сам также русский дворянин, и знаю, что такое честь! Как можно двоим нападать на одного? Будь смелее!
Храбрый русский дворянин наклонился и начал обеими руками вырывать из земли камень для поражения противника, который, также будучи проницателен, догадался о злом противу здравия своего умысле, бросился подобно рыси на врага своего, сбил с ног, но, запутавшись в крапиве, сам полетел на него со всего размаху. Кряхтя под тяжестию, тот кое-как выпростал свои рук я и крепко впился десятью пальцами в тупей храброго Никандра. Руки и ноги были в движении. Ругательства, крик, оханье раздавались по всей паперти. Товарищ исподнего витязя, севши на камень, спокойно сказал: «По началу видно, что сражение не скоро кончится и будет кровопролитно, и потому, чтобы не быть праздным, я хочу на сей раз сделаться новым скальдом».[149] После чего, понюхав табаку, он самым важным голосом начал произносить нараспев, декламируя руками: «Отчего стонут камни надгробные? Отчего крапива и репейник колеблются? То два витязя великие жестоко ратуют за принцессу прелестную! Власы их летают клочьями по воздуху, и длани, скользя по зубам, источают из носов токи кровавые! Ратуйте, витязи неробкие! Слава готова увенчать вас! Галстук твой, о витязь незнаемый, изорван на части и может быть пригоден на трут только; но и твоей рубахе, о друг мой воинственный, – зело досталося! О ночь! О месяц сребровидный и звезды блестящие! О вы, спящие шмели и шершни, и вы, рогатые черные жуки! – проснитесь и внемлите моему пению!»
Он замолчал и спустя несколько мгновений сказал тихо: «Что это? кой черт вылезает там из-под церкви? Уж не духи ли усопших идут видеть битву славную и слушать пение скальда? Слуга покорный! И самые храбрые русские дворяне устраняются от сражений с нечистою силою». Сказав сие, он встал и быстро пошел к выходу. Таковой поступок нового скальда прекратил сражение, Никандр и соперник его встали; и последний, проворчав: «Как я глуп, что такого бездельника выбрал в товарищи», – не ленивее его бросился к ограде и исчез. Вылезший из-под церкви, подбежав к женщинам и видя одну все еще не в состоянии привстать, став пред нею на колени, спросил:
– Ради бога скажите, что значит все мною виденное?
– Благодарите, – сказал старшая, – сего молодого человека, что он спас вашу графиню!
– Как?
– Недостойный друг ваш князь Вихревертов сейчас был здесь, имея намерение ее увезти!
– Небо! Не я ли заколол его на поединке? Не тень ли его приходила?
– Совсем на тень не походит, – отвечал подошедший Никандр, – ибо я чувствую то лучше других. Телесность сего привидения весьма ощутительно чувствуют мои бока, спина, затылок и особенно тупей.
– Тысячекратно благодарю вас, – вскричал незнакомый граф, – за то участие, которое приняли вы в положении жены моей! Как рад я, что случай дал мне знать о существовании сего чудовища, которое почитал я падшим под моими ударами и оттого-то до более удобного случая к побегу из отечества скрывался я между мертвыми. Дай бог, чтобы я когда-либо мог заплатить вам за сию услугу.
– Батюшка! Что вы обо всем этом думаете?
Отец. Чтобы уже думать решительно, надобно порядочно прежде порассудить!
Сын. Не слыхали ли вы голоса моей Елизаветы?
Отец. Голос одной из них довольно сходен; но голос другой, которую ты называл своею незнакомкою, гораздо сходнее с голосом женщины, имевшей на меня великое впечатление. Боже мой, голова моя кружится; воображение пылает! Ты спросишь, что это значит, – скора узнаешь. Окончание повести моей весьма непродолжительно, и из него-то увидишь ты, отчего голос одной из незнакомых поразил меня столько. Завтра Причудин возвратится, и вы услышите дальнейшую судьбу мою да возвращении на родину. Между тем не запрещаю тебе посещать паперть святого Николая; но только будь осторожен. Иные происшествия начинаются смехом, а оканчиваются горькими слезами.
Они воротились домой в полночь и к великому удовольствию застали уже там Афанасия Анисимовича, разглядывающего привезенные для них ярмарочные подарки. Встреча их была обыкновенная, то есть открытая, непритворно радостная. Князь не сказал теперь о ночной встрече, чтобы доброму другу не помешать уснуть покойно после дороги.
Несколько дней прошло в приведении в порядок оборотов Причудина по случаю купли, мены и продажи на Коренной ярмарке. Князь Гаврило, поверявший счеты его приказчиков и книги бухгалтеров, почти все время проводил в конторе. Посему Никандру довольно оставалось свободного времени – разгуливать по своей наперти, однако по-пустому. Нетерпение его начинало превращаться в огорчение, и если бы он в неизвестную ночь был на паперти без отца, то едва ли бы не почел все виденное сновидением или делом расстроенного воображения. Наконец и до сего дошло, и он заклялся не быть там более и мечтательный голос Елизаветы считать пустою мечтою. Занятия по должности, рассеянность в кругу столько же молодых приятелей по времени его успокоили; он почти забыл загадочную сцену на кладбище и об незнакомке перестал думать, однако ж он не заметил такого спокойствия в лице отца своего. Казалось, что роковое ночное явление сделало весьма сильную перемену во всех его поступках. Когда Никандр объяснился с ним о том с сыновнею откровенностидю и беспокойством, князь Гаврило, душевно тем тронутый, сказал ему: «Сын мой! Если ты хочешь успокоить отца своего, то приложи все попечение твое отыскать опять твою незнакомку. Не скрывай пред нею более своего имени, но примечай внимательнее, какое действие, какое впечатление оно произведет в ней. Обо всем дашь мне знать, и тогда посмотрим!»
Поручение отца было для сына законом. Он рыскал по городу, как влюбленный парижанин. Заглядывал в глаза всем встречающимся женщинам. Наводил на них лорнет и проч. Его и в Петербурге сочли бы щеголем в последнем вкусе; а в Орле он наречен выразительным наименованием повесы. Это дошло до ушей его, но он не трогался, ибо получил оное, удовлетворяя требованию отца своего, который без причины ничего не делал. В один раз, уставши уже бегать по улицам, принял он разумное намерение провести несколько вечеров сряду, а буде нужно, то и ночей, на паперти св. Николая; ибо в голову его вошло, что, может быть, в городе с намерением от него кроются, и там он, утаясь между гробницами, легко может увидеть подобное происшествие, какого был свидетелем за несколько недель. Отправился он на место своих поисков. Он уселся у подножия старой огромной гробницы. Величественный репейник и цветущая крапива окружали его. Покуда сколько-нибудь можно было разбирать буквы, Никандр глядел в книгу, им принесенную, ибо, по совести сказать, он не прочел ни одной строки. Беспрестанно оборачивал голову в разные стороны и спокойно закрыл, когда уже ничего рассмотреть было не можно.
Едва, говоря по-стихотворчески, да и кстати, ибо Никандра всякий почел бы за исчадие Аполлоново в теперешнем его положении, едва ночь с тусклыми взорами, с напоенными росою крыльями разлеглась по всему пространству небосклона орловского. В скором времени послышался отдаленный шум походки по надгробным камням, и Никандр при лунном свете увидел идущих, но только не прежних трех женщин, а каких-то новых двух мужчин. Они медленно приближались к нему весьма близко, сели также на дерну между могилами, и один другому сказал вполголоса: «Смотри, друг, не раскаяться бы в нашем предприятии!»
Другой отвечал: «Старинный русский дворянин, что бы ни сделал, раскаиваться не должен. Я получил великое имение в наследство от предков моих, прожил его, не дожив и пятидесяти лет, но не каюсь. Скажи по совести, – у кого были лучшие собаки, как не у меня; лучшие лошади, как не у меня? Что целая область говорила о моих дворовых девках? Не прекраснее ли они были, не параднее ли знатных госпож? Хотя они и досталися теперь другим, что делать! Я не привык удерживать стремления моих желаний! Я влюбился в графиню Фирсову и сегодни с помощию твоею намерен увезти ее в лесную свою деревню, которая мне от всего имения осталася. Там она делай себе, что хочет! Хочет смеяться, смейся! Хочет плакать? – с богом! От рассыльных своих узнал я достоверно, что граф Фирсов после нашего поединка, считая меня убитым и страшась правосудия, скрывается где-то поблизости мест сих и что любезная его супруга вздумала теперь некстати любить его романически, – иногда по ночам посещает юдоль сию плачевную, которая, по-видимому, есть местом их сходбища, – с одним графом двое нас легко сладим, буде он вздумает отважничать. Прекрасная живая графиня, наверно, упадет в обморок, тем лучше; она не прежде опомнится, как в моей коляске и в моих объятиях. Смотри, видишь ли ты появляющиеся две женщины? Я отдаю и душу и тело сотне чертей, если та, что несколько пониже и тонее, не есть моя принцесса! Courage, мой друг! что долго медлить! Бросимся к ним навстречу».
И в самом деле, после сих слов они встали и поспешно бросились к ночным путешественницам, из коих одну Никандр немедленно признал за свою незнакомку. Посему, не много рассуждая, он также пошел по следам русских дворян, которые никогда и ни в чем не раскаиваются. Едва они достигли госпож, как одна горестно вскрикнула и, приходя в беспамятство, произнесла тихо:
– Небо! Сей изверг еще жив!
Тогда один из незнакомцев, схватя ее к себе в руки, сказал другой:
– Сударыня! В тебе больше надобности нет и можешь по желанию отсюда выбраться. Я и один не хуже вашего умею провожать красавиц!
Он начал было тащить свою жертву, как Никандр, тихо подошед сзади, спросил спокойно:
– Далеко ли, государь мой?
Тот быстро оглянулся, осмотрел вопросителя с ног до головы и презрительно отвечал:
– На такие вопросы привык я ответствовать полновесными пощечинами!
Никандр рассердился крепко, что при дамах столь грубо с ним обходятся, и потому, вскричав: «Ну, видно, мне надобно сделать вопрос на твой вкус!» – так звонко поразил его по уху, что тот как сноп повалился наземь челом к сырой земле. Никандрова незнакомка, посадя подругу свою и ее поддерживая, сказала:
– Я узнаю вас, великодушный молодой человек! Ах, помогите мне спасти честь и жизнь сей несчастной!
– Будьте надежны, – отвечал наш герой, избоченясь и ожидая, пока пораженный им встанет для оказания новых подвигов. Он и подлинно встал, с оцарапанными руками и в нескольких местах осадненным челом.
– Приятель! – вскричал он другому, – что же ты не поможешь?
– Нет! – отвечал тот, – я сам также русский дворянин, и знаю, что такое честь! Как можно двоим нападать на одного? Будь смелее!
Храбрый русский дворянин наклонился и начал обеими руками вырывать из земли камень для поражения противника, который, также будучи проницателен, догадался о злом противу здравия своего умысле, бросился подобно рыси на врага своего, сбил с ног, но, запутавшись в крапиве, сам полетел на него со всего размаху. Кряхтя под тяжестию, тот кое-как выпростал свои рук я и крепко впился десятью пальцами в тупей храброго Никандра. Руки и ноги были в движении. Ругательства, крик, оханье раздавались по всей паперти. Товарищ исподнего витязя, севши на камень, спокойно сказал: «По началу видно, что сражение не скоро кончится и будет кровопролитно, и потому, чтобы не быть праздным, я хочу на сей раз сделаться новым скальдом».[149] После чего, понюхав табаку, он самым важным голосом начал произносить нараспев, декламируя руками: «Отчего стонут камни надгробные? Отчего крапива и репейник колеблются? То два витязя великие жестоко ратуют за принцессу прелестную! Власы их летают клочьями по воздуху, и длани, скользя по зубам, источают из носов токи кровавые! Ратуйте, витязи неробкие! Слава готова увенчать вас! Галстук твой, о витязь незнаемый, изорван на части и может быть пригоден на трут только; но и твоей рубахе, о друг мой воинственный, – зело досталося! О ночь! О месяц сребровидный и звезды блестящие! О вы, спящие шмели и шершни, и вы, рогатые черные жуки! – проснитесь и внемлите моему пению!»
Он замолчал и спустя несколько мгновений сказал тихо: «Что это? кой черт вылезает там из-под церкви? Уж не духи ли усопших идут видеть битву славную и слушать пение скальда? Слуга покорный! И самые храбрые русские дворяне устраняются от сражений с нечистою силою». Сказав сие, он встал и быстро пошел к выходу. Таковой поступок нового скальда прекратил сражение, Никандр и соперник его встали; и последний, проворчав: «Как я глуп, что такого бездельника выбрал в товарищи», – не ленивее его бросился к ограде и исчез. Вылезший из-под церкви, подбежав к женщинам и видя одну все еще не в состоянии привстать, став пред нею на колени, спросил:
– Ради бога скажите, что значит все мною виденное?
– Благодарите, – сказал старшая, – сего молодого человека, что он спас вашу графиню!
– Как?
– Недостойный друг ваш князь Вихревертов сейчас был здесь, имея намерение ее увезти!
– Небо! Не я ли заколол его на поединке? Не тень ли его приходила?
– Совсем на тень не походит, – отвечал подошедший Никандр, – ибо я чувствую то лучше других. Телесность сего привидения весьма ощутительно чувствуют мои бока, спина, затылок и особенно тупей.
– Тысячекратно благодарю вас, – вскричал незнакомый граф, – за то участие, которое приняли вы в положении жены моей! Как рад я, что случай дал мне знать о существовании сего чудовища, которое почитал я падшим под моими ударами и оттого-то до более удобного случая к побегу из отечества скрывался я между мертвыми. Дай бог, чтобы я когда-либо мог заплатить вам за сию услугу.
Глава III
Мирская сходка
Они много насказали друг другу учтивостей, и наконец граф спросил:
– Заклинаю вас, милостивый государь, не скрывать вашего имени, дабы все семейство наше вместе со мною могло питать к вам всегдашнюю благодарность!
– Хотя правда, – отвечал Никандр, – поступок мой сам по себе ничего не значит и за полученные мною толчки я и сам отплатил нехудо; а потому не имею права требовать благодарности, однако же не имею нужды и скрывать пред вами своего имени. Я называюсь князь Никандр Чистяков!
– Небо! – вскричали обе женщины вместе, будучи, по-видимому, крайне поражены сим извещением.
– Неужели, – сказала графиня, получившая уже употребление чувств, – неужели вы тот самый, который некогда выгнан был из здешнего пансиона за то, что поцеловал сестру мою Елизавету?
– Боже, – вскричал Никандр вне себя, – неужели вы Катерина, дочь покойного Ивана Ефремовича?
– Точно так!
– Где же сестра ваша?
– Ах! Она с нами!
– Где могу я видеть ее?
– Покудова нигде! Она совсем не показывается. Положение наше теперь самое неприятное. Оставьте на время ваше любопытство; при первом нашем свидании я объясню вам больше. Ваша услуга навсегда оставит в сердце моем воспоминание. – Она пошла с графом, который, узнав, что соперник его не заколот, поуспокоился и на расставанье не преминул осыпать его похвалами за мужество, оказанное незадолго на сражении. Одна незнакомка, остановясь на минуту, спросила трепещущим голосом:
– Бога ради не скрывайтесь от меня! Есть ли у вас отец или дядя?
– У меня есть отец, и зовут его Гаврилою Симоновичем!
– Боже! Где живет он?
– В доме родственника своего, здешнего купца Причудина!
Незнакомка быстро отскочила, подняла руки к небу и потом стремительно его оставила. Никандру все казалось что-то весьма чудно. Образ Елизаветы живо ему представился. Он побрел домой, исполненный глубоких размышлений.
Старик Причудин и князь Гаврило сидели за ужинным столом, когда показался наш витязь. Оба ахнули, да было отчего; так исцарапан, измят был он своим супостатом. Они приступили с вопросами, и Никандр по обыкновению рассказал им все виденное и слышанное. Выслушав, князь Гаврило сказал со вздохом:
– Ясно! Это она!
– Кто же такой?
– Завтре, друзья мои, удовольствую ваше желание. Вы увидите конец моих странных приключений, и ты, Никандр, узнаешь, для чего я поручил тебе отыскать твою незнакомку. До завтрова!
В назначенное время, когда други наши все удосужились, князь Гаврило начал продолжение своего повествования следующим образом:
– Помнится, остановился я в том месте повествования жизни моей, когда мы с добрым жидом Янькою устроили вновь свое малое хозяйство. Я занимался хлебопашеством, а он торговлею. С соседями жили мы мирно и никогда не отказывали, если они в чем возможном просили нашей помощи. Однако правду говорят, что дьявол хоть где вселится. Янька, будучи на одной ярмарке, познакомился также с торгующим жидом Иосифом и, полюбя его за расторопность, привез погостить ко мне в Фалалеевку, Иосиф был молод, довольно статен и не убог. У нас тотчас родились намерения соединить свои достатки и вместе начать торговлю пообширнее. Это еще более сблизило нас с Иосифом; ибо ничто так скоро не соединяет людей, как взаимная прибыль. Мы скоро поладили, начали, и успех отвечал намерениям. Год провели мы вместе, и все были довольны друг другом.
Я, кажется, дал уже заметить отчасти мысли мои о любви и ненависти. Это также два чувствования, которые сколько ни противуположны одно другому, однако нередко производят одно последствие, именно – погибель людям. В Фалалеевке была мещанка, по имени Устинья, по званию шинкарка. Этот род людей довольно всякому известен. Хотя она была и девица, однако жила не скучно, а об замужестве и не думала. Случайно Иосиф наш познакомился с нею, и хотя он был довольно усердный почитатель бога Авраамова, однако на сей раз не усомнился принести жертву проклятому Астарону. Следствия сего идолослужения были весьма важны.
Скоро целомудренная Устинья приметила свою беременность и новость сию открыла своему соблазнителю.
– Что же мне делать? – сказал изумленный еврей. – Виноват ли я, что судьбе не угодно было произвести тебя на свет жидовкою? Тогда бы дело другое!
– Нет, – возразила Устинья, – я тебе докажу, что в деле сем непременно судьба участвовала, чтоб тем сделать тебя христинанином и моим мужем!
– Как не так, – сказал хладнокровно жид, – велика надобность судьбе вмешиваться в тайные веселости жида и христианки!
– Ого! – вскричала шинкарка с гневом, – так я сейчас докажу тебе, что не дозволю не только такому проклятому шутить над собою, но ниже самому старосте, и сейчас же иду к нему.
Сказав сие, отворотилась и быстро пошла; а жид, смеясь ее угрозе, пришел домой и весело рассказал нам свою повесть.
– О друг мой, – вещал Янька пророческим голосом и воздевши очи горе, – о Иосиф! ты погиб! Что ты сделал, несчастный юноша? Разве неизвестна тебе жизнь моя? не лишился ли я жены, детей, имущества; не сидел ли в темнице за то только, что сила вина моего повергла некоторых фалалеевских княгинь, им пресыщенных, в объятия батраков и что многие князья от той же причины карабкались на стены? Но ты, о горе тебе, друг мой! Ты обременил женщину, и еще торгующую таким изделием, к коему судии сей деревни чувствуют любовь родственную. Горе тебе, Иосиф!
Вместо того, чтобы послушать сих умных увещаний многоопытного Яньки и наскоро принять меры, Иосиф только издевался и заключил тем, что он плюет на всех судей сей деревни.
Едва окончил он сии храбрые речи, как вокруг хижины нашей послышался смешанный шум и разговор, подобный тому, когда приходили заклинать мертвеца. В скором времени ввалился к нам староста в сопровождении человек пяти десятских. Вся прочая сволочь окружила дом; староста начал с такою грозою, что усы и борода его как будто от ветра шевелились: «Так это ты, окаянный жид, не усомнился сделать такой позор за нашу хлеб-соль? О проклятый человек! Как только мог ты коснуться к христианской плоти? О ты, предатель Иисусов, злейший самого Иуды! Ступай же поплатись с нами! Свяжите ему руки назад и набейте на правую ногу колодку, а там изволь в мирскую избу!»
Когда десятские бросились на Иосифа со всем жаром, свойственным людям, обиженным в таком щекотливом деле, то сей неугомонный жид вместо оказания смирения, какое сделал соименный ему сын Иакова в Египте,[150] захотел подражать в храбрости Самсону[151] и со всего размаху поразил кулаком храбрейшего из наступателей. Удар был так ловок, что тот свалился с ног, но в падении стукнулся затылком об нос старосты, и у его фалалеевского высокомочия окрасились усы и борода дождем кровавым. Всяк догадается, что дело на шутку не походило. Как Иосиф ни храбро воинствовал, однако должен был уступить силе. Витязи всех веков подвержены были сей необходимости. Иосифа спутали и потащили в мирскую избу, назнача быть великому совету на другой день; причем и меня приглашали на оный, яко почетного жителя деревни.
Ночь провел я в унынии, а Янька – в горести. Со слезами просил он меня употребить все способы к освобождению друга его, и я обещал, а притом с большим усердием, нежели как бывало обещевал во время секретарства при князе Латроне.
Настал решительный день, и я отправился на мирскую сходку. Я немного покраснел, вступая в собрание фалалеевских амфиктионов,[152] вспомня, какое лицо представлял во время прежнего правления. Староста открыл заседание следующею речью:
– Известно вам, православные миряне, что жиды издревле великие враги христианскому племени. Они, мерзкие, замучили Христа и многих угодников. За то порядком наказал их господь бог. А когда же и он не пощадил сих уродов, то и нам, грешным, щадить их не подобает. Всем вам известно, что сей изверг обольстил православную шинкарку Устинью. Что вы на это скажете, что и мы должны сотворить с ним?
1-й десятский. По моему глупому разуму так следует лишить возможности творить впредь подобные нахальства.
2-й десятский. Правду сказал, что разум твой не умен. Как мы на то пустимся, на что высокоименитый исправник земского суда с заседателями не решится! что скажут другие?
3-й десятский. Я думаю, что, не доводя дела вдаль, обобрать его до нитки и голого метлами выгнать из деревни.
1-й десятский. Это мнение ни к черту не годится. Земский суд предоставил одному себе право обирать до нитки преступников и за сие более взбесится, чем за отнятие возможности грешить.
Староста. Да коего ж беса мы с ним делать будем?
3-й десятский. Ну, когда уж так, пусть, собака, окрестится и мы за него выдадим шинкарку. Тут все бесы в воду, а он нас хорошенько за то попотчует да даст на кушаки, а бабам на повойники.
Староста. Вы что скажете, князь?
Я. Он теперь слышал все суждения, так пусть объявит, что он сам думает.
Староста. Дельно! Говори, некресть!
Иосиф. Я могу донести, что нимало не виноват; и первое потому, что не я шинкарку, а она, – клянусь десятисловием,[153] – она меня обольстила. Она ничего не жалела, чтобы только склонить меня к своему намерению; ибо сама признавалась, что при первом нашем взоре почувствовала страшное желание испытать разность между обрезанным и необрезанным. Следовательно, если бы попался ей на глаза турок, персиянин, араб – она так же бы сделала. Второе: если бы союз наш был противен судьбе, то она властию своею могла бы воспретить сделаться шинкарке матерью от жида. А как вышло противное, то ясно доказывает, что тут было ее соизволение.
Староста. О богомерзкий еретик!
1-й десятский. Проклятый жид!
Все. Хула на господа бога!
Староста. Дело, однако, запутано, и надобно умеючи разбирать его!
Тут он взглянул в окно и сказал:
– Солнце высоко! Пора выпить по чаре. Отложим наше дело до завтра. Вить он, окаянный, к той поре авось не околеет! К кому бы нам теперь?
Он посмотрел так замечательно на меня, что я сейчас понял и вскричал весело:
– Ко мне, господа, прошу покорно ко мне всех, всех.
В силу сего, оставивши узника в избенке под стражею двух мужиков с длинными дубинами, и все рынулись ко мне. Я приложил старание угостить судей сих, сколько возможно чливее, а они были неспорливы и к полудню так угостились, что насилу могли доползти к избам своим; и мы с Янькою остались одни.
– Вот суд фалалеевский, – сказал я, вздохнувши. – Но не все ли суды таковы! Не всегда ли вкрадывается туда или злость, или корыстолюбие, или фанатизм. Если судья подвержен которому-нибудь из сих состояний души, то и подсудимый таким образом осужден будет. Злой заставит его испытать все мучения; корыстолюбивый оберет до нитки; фанатик, смотря по образу мыслей преступника, или облегчит участь его, или же отягчит несравненно более!
– Заклинаю вас, милостивый государь, не скрывать вашего имени, дабы все семейство наше вместе со мною могло питать к вам всегдашнюю благодарность!
– Хотя правда, – отвечал Никандр, – поступок мой сам по себе ничего не значит и за полученные мною толчки я и сам отплатил нехудо; а потому не имею права требовать благодарности, однако же не имею нужды и скрывать пред вами своего имени. Я называюсь князь Никандр Чистяков!
– Небо! – вскричали обе женщины вместе, будучи, по-видимому, крайне поражены сим извещением.
– Неужели, – сказала графиня, получившая уже употребление чувств, – неужели вы тот самый, который некогда выгнан был из здешнего пансиона за то, что поцеловал сестру мою Елизавету?
– Боже, – вскричал Никандр вне себя, – неужели вы Катерина, дочь покойного Ивана Ефремовича?
– Точно так!
– Где же сестра ваша?
– Ах! Она с нами!
– Где могу я видеть ее?
– Покудова нигде! Она совсем не показывается. Положение наше теперь самое неприятное. Оставьте на время ваше любопытство; при первом нашем свидании я объясню вам больше. Ваша услуга навсегда оставит в сердце моем воспоминание. – Она пошла с графом, который, узнав, что соперник его не заколот, поуспокоился и на расставанье не преминул осыпать его похвалами за мужество, оказанное незадолго на сражении. Одна незнакомка, остановясь на минуту, спросила трепещущим голосом:
– Бога ради не скрывайтесь от меня! Есть ли у вас отец или дядя?
– У меня есть отец, и зовут его Гаврилою Симоновичем!
– Боже! Где живет он?
– В доме родственника своего, здешнего купца Причудина!
Незнакомка быстро отскочила, подняла руки к небу и потом стремительно его оставила. Никандру все казалось что-то весьма чудно. Образ Елизаветы живо ему представился. Он побрел домой, исполненный глубоких размышлений.
Старик Причудин и князь Гаврило сидели за ужинным столом, когда показался наш витязь. Оба ахнули, да было отчего; так исцарапан, измят был он своим супостатом. Они приступили с вопросами, и Никандр по обыкновению рассказал им все виденное и слышанное. Выслушав, князь Гаврило сказал со вздохом:
– Ясно! Это она!
– Кто же такой?
– Завтре, друзья мои, удовольствую ваше желание. Вы увидите конец моих странных приключений, и ты, Никандр, узнаешь, для чего я поручил тебе отыскать твою незнакомку. До завтрова!
В назначенное время, когда други наши все удосужились, князь Гаврило начал продолжение своего повествования следующим образом:
– Помнится, остановился я в том месте повествования жизни моей, когда мы с добрым жидом Янькою устроили вновь свое малое хозяйство. Я занимался хлебопашеством, а он торговлею. С соседями жили мы мирно и никогда не отказывали, если они в чем возможном просили нашей помощи. Однако правду говорят, что дьявол хоть где вселится. Янька, будучи на одной ярмарке, познакомился также с торгующим жидом Иосифом и, полюбя его за расторопность, привез погостить ко мне в Фалалеевку, Иосиф был молод, довольно статен и не убог. У нас тотчас родились намерения соединить свои достатки и вместе начать торговлю пообширнее. Это еще более сблизило нас с Иосифом; ибо ничто так скоро не соединяет людей, как взаимная прибыль. Мы скоро поладили, начали, и успех отвечал намерениям. Год провели мы вместе, и все были довольны друг другом.
Я, кажется, дал уже заметить отчасти мысли мои о любви и ненависти. Это также два чувствования, которые сколько ни противуположны одно другому, однако нередко производят одно последствие, именно – погибель людям. В Фалалеевке была мещанка, по имени Устинья, по званию шинкарка. Этот род людей довольно всякому известен. Хотя она была и девица, однако жила не скучно, а об замужестве и не думала. Случайно Иосиф наш познакомился с нею, и хотя он был довольно усердный почитатель бога Авраамова, однако на сей раз не усомнился принести жертву проклятому Астарону. Следствия сего идолослужения были весьма важны.
Скоро целомудренная Устинья приметила свою беременность и новость сию открыла своему соблазнителю.
– Что же мне делать? – сказал изумленный еврей. – Виноват ли я, что судьбе не угодно было произвести тебя на свет жидовкою? Тогда бы дело другое!
– Нет, – возразила Устинья, – я тебе докажу, что в деле сем непременно судьба участвовала, чтоб тем сделать тебя христинанином и моим мужем!
– Как не так, – сказал хладнокровно жид, – велика надобность судьбе вмешиваться в тайные веселости жида и христианки!
– Ого! – вскричала шинкарка с гневом, – так я сейчас докажу тебе, что не дозволю не только такому проклятому шутить над собою, но ниже самому старосте, и сейчас же иду к нему.
Сказав сие, отворотилась и быстро пошла; а жид, смеясь ее угрозе, пришел домой и весело рассказал нам свою повесть.
– О друг мой, – вещал Янька пророческим голосом и воздевши очи горе, – о Иосиф! ты погиб! Что ты сделал, несчастный юноша? Разве неизвестна тебе жизнь моя? не лишился ли я жены, детей, имущества; не сидел ли в темнице за то только, что сила вина моего повергла некоторых фалалеевских княгинь, им пресыщенных, в объятия батраков и что многие князья от той же причины карабкались на стены? Но ты, о горе тебе, друг мой! Ты обременил женщину, и еще торгующую таким изделием, к коему судии сей деревни чувствуют любовь родственную. Горе тебе, Иосиф!
Вместо того, чтобы послушать сих умных увещаний многоопытного Яньки и наскоро принять меры, Иосиф только издевался и заключил тем, что он плюет на всех судей сей деревни.
Едва окончил он сии храбрые речи, как вокруг хижины нашей послышался смешанный шум и разговор, подобный тому, когда приходили заклинать мертвеца. В скором времени ввалился к нам староста в сопровождении человек пяти десятских. Вся прочая сволочь окружила дом; староста начал с такою грозою, что усы и борода его как будто от ветра шевелились: «Так это ты, окаянный жид, не усомнился сделать такой позор за нашу хлеб-соль? О проклятый человек! Как только мог ты коснуться к христианской плоти? О ты, предатель Иисусов, злейший самого Иуды! Ступай же поплатись с нами! Свяжите ему руки назад и набейте на правую ногу колодку, а там изволь в мирскую избу!»
Когда десятские бросились на Иосифа со всем жаром, свойственным людям, обиженным в таком щекотливом деле, то сей неугомонный жид вместо оказания смирения, какое сделал соименный ему сын Иакова в Египте,[150] захотел подражать в храбрости Самсону[151] и со всего размаху поразил кулаком храбрейшего из наступателей. Удар был так ловок, что тот свалился с ног, но в падении стукнулся затылком об нос старосты, и у его фалалеевского высокомочия окрасились усы и борода дождем кровавым. Всяк догадается, что дело на шутку не походило. Как Иосиф ни храбро воинствовал, однако должен был уступить силе. Витязи всех веков подвержены были сей необходимости. Иосифа спутали и потащили в мирскую избу, назнача быть великому совету на другой день; причем и меня приглашали на оный, яко почетного жителя деревни.
Ночь провел я в унынии, а Янька – в горести. Со слезами просил он меня употребить все способы к освобождению друга его, и я обещал, а притом с большим усердием, нежели как бывало обещевал во время секретарства при князе Латроне.
Настал решительный день, и я отправился на мирскую сходку. Я немного покраснел, вступая в собрание фалалеевских амфиктионов,[152] вспомня, какое лицо представлял во время прежнего правления. Староста открыл заседание следующею речью:
– Известно вам, православные миряне, что жиды издревле великие враги христианскому племени. Они, мерзкие, замучили Христа и многих угодников. За то порядком наказал их господь бог. А когда же и он не пощадил сих уродов, то и нам, грешным, щадить их не подобает. Всем вам известно, что сей изверг обольстил православную шинкарку Устинью. Что вы на это скажете, что и мы должны сотворить с ним?
1-й десятский. По моему глупому разуму так следует лишить возможности творить впредь подобные нахальства.
2-й десятский. Правду сказал, что разум твой не умен. Как мы на то пустимся, на что высокоименитый исправник земского суда с заседателями не решится! что скажут другие?
3-й десятский. Я думаю, что, не доводя дела вдаль, обобрать его до нитки и голого метлами выгнать из деревни.
1-й десятский. Это мнение ни к черту не годится. Земский суд предоставил одному себе право обирать до нитки преступников и за сие более взбесится, чем за отнятие возможности грешить.
Староста. Да коего ж беса мы с ним делать будем?
3-й десятский. Ну, когда уж так, пусть, собака, окрестится и мы за него выдадим шинкарку. Тут все бесы в воду, а он нас хорошенько за то попотчует да даст на кушаки, а бабам на повойники.
Староста. Вы что скажете, князь?
Я. Он теперь слышал все суждения, так пусть объявит, что он сам думает.
Староста. Дельно! Говори, некресть!
Иосиф. Я могу донести, что нимало не виноват; и первое потому, что не я шинкарку, а она, – клянусь десятисловием,[153] – она меня обольстила. Она ничего не жалела, чтобы только склонить меня к своему намерению; ибо сама признавалась, что при первом нашем взоре почувствовала страшное желание испытать разность между обрезанным и необрезанным. Следовательно, если бы попался ей на глаза турок, персиянин, араб – она так же бы сделала. Второе: если бы союз наш был противен судьбе, то она властию своею могла бы воспретить сделаться шинкарке матерью от жида. А как вышло противное, то ясно доказывает, что тут было ее соизволение.
Староста. О богомерзкий еретик!
1-й десятский. Проклятый жид!
Все. Хула на господа бога!
Староста. Дело, однако, запутано, и надобно умеючи разбирать его!
Тут он взглянул в окно и сказал:
– Солнце высоко! Пора выпить по чаре. Отложим наше дело до завтра. Вить он, окаянный, к той поре авось не околеет! К кому бы нам теперь?
Он посмотрел так замечательно на меня, что я сейчас понял и вскричал весело:
– Ко мне, господа, прошу покорно ко мне всех, всех.
В силу сего, оставивши узника в избенке под стражею двух мужиков с длинными дубинами, и все рынулись ко мне. Я приложил старание угостить судей сих, сколько возможно чливее, а они были неспорливы и к полудню так угостились, что насилу могли доползти к избам своим; и мы с Янькою остались одни.
– Вот суд фалалеевский, – сказал я, вздохнувши. – Но не все ли суды таковы! Не всегда ли вкрадывается туда или злость, или корыстолюбие, или фанатизм. Если судья подвержен которому-нибудь из сих состояний души, то и подсудимый таким образом осужден будет. Злой заставит его испытать все мучения; корыстолюбивый оберет до нитки; фанатик, смотря по образу мыслей преступника, или облегчит участь его, или же отягчит несравненно более!
Глава IV
Злоба не дремлет
За излишнее поставляю рассказывать о намерениях наших в течение целого дня, но объявлю, что, лишь настали глубокие сумерки, мы с Янькою, крепко вооруженные флягами, бутылками и пирогами, отправились к мирской избе. «Добрые люди, – сказал Янька к двум бородатым часовым, – мы все сегодни подвеселились, а вы, чай, таете от жажды; ибо я знаю, что жены ваши ничего не приносили к вам, кроме хлеба. Но чтоб радость наша была полная, мы не хотим и вас забыть. Дай-ка хоть теперь попразднуем!» Он разложил свои гостинцы, и наши часовые приняли их в свои объятия, как мать принимает сына, возвратившегося после долгого отсутствия с поля сражения. Они с таким сердечным жаром лобызались с флягами, что к полуночи совсем ошалели. Тогда мы распрощались с ними, но не успели отойти ста шагов, как они растянулись у дверей избы. Мы тихонько возвратились и, видя, что они храпят мертвым сном, немедленно вынули у одного из них деревянный ключ, торчавший за поясом, отперли двери и вывели оттуда удивленного Иосифа. Пришед домой, освободили его от уз судейских; Янька поднял на спину его чемодан, в котором предварительно собрано было лучшее имущество Иосифа и его наличные деньги; сунул в руку узелок с съестным и, выпроводя за ворота, сказал: «Ступай с помощию бога Израилева, куда он у правит стопы твои! Помни, как опасны подобные связи, а особливо для жидов! Сколько есть христиан, обольстивших жидовок и повергших в бездну любострастия, но сему только лишь смеются. Но упаси тебя архангел божий затевать связи с христианками!»
Простившись, Иосиф бросился бегом из деревни, а мы пошли спать.
Едва появилось солнце в избе нашей, как были мы пробуждены сильным стуком в двери. На дворе раздавался смешанный крик и вопль. Мы уже знали, что это значит, и заранее приготовились. Едва я отпер двери, как вскочил староста и спросил грозно:
– Где он, злодей?
– Кто такой?
– Как кто? жид!
– А нам почему знать? вить он под добрым присмотром!
– То-то и беда, что уж нет! На что ты, князь, поил вчера часовых?
– На то, на что вчера угощал и всю компанию! Я хотел, чтоб все были довольны!
– Ан не так оказалось!
Он вышел, и все бросились бежать. Однако где ни шарили, не могли выкопать Иосифа. Уставши, собрались все на мирскую сходку, но меня уже не приглашали. Через несколько времени стороною узнал я, что два часовые, толико пренебрегшие должность свою и бывшие поводом к побегу Иосифову, в силу мирского суда порядочно наказаны батожьем, в пример другим. Это было нам крайне неприятно, и мы опасались мщения. Чтоб на первых порах избежать скучных посещений и упреков, мы с Янькою тихонько выбрались из деревни и пошли полем, где и провели в небольшом перелесочке весь день и вечер. К ночи завернули мы в корчму, при дороге находившуюся, и начали ужинать. Мы были веселы, и когда трапеза приближалась к концу, хозяин, вошед спокойно, сказал жене, почесывая лоб: «В Фалалеевке славный пожар; побежать было посмотреть, отсюда не более полуверсты». Мы ахнули, взглянув друг на друга; наскоро расплатились и бросились бежать. Кто опишет ужас наш и поражение, когда, подошед поближе к селу, наверное узнали, что горит наша хижина, а с нею все наше имущество и все наши надежды обращались в пепел. Янька, сложа руки на голове, смотрел на звездное небо, – и, помолчав немного, сказал со стоном: «Повелитель неба и земли, прости отчаянному, когда он вопросит тебя: где ты и почти воздремало око твое?» Холодный пот струился у меня на лбу, и я неподвижно смотрел на догорающую свою хижину. Когда уже не стало видно полымя, мы машинально побрели к хижине; сели на траве в некотором отдалении и молча оборачивали глаза на кружки густого дыму, смотря по его движениям. Всю ночь провели мы, не говоря ни слова.
Простившись, Иосиф бросился бегом из деревни, а мы пошли спать.
Едва появилось солнце в избе нашей, как были мы пробуждены сильным стуком в двери. На дворе раздавался смешанный крик и вопль. Мы уже знали, что это значит, и заранее приготовились. Едва я отпер двери, как вскочил староста и спросил грозно:
– Где он, злодей?
– Кто такой?
– Как кто? жид!
– А нам почему знать? вить он под добрым присмотром!
– То-то и беда, что уж нет! На что ты, князь, поил вчера часовых?
– На то, на что вчера угощал и всю компанию! Я хотел, чтоб все были довольны!
– Ан не так оказалось!
Он вышел, и все бросились бежать. Однако где ни шарили, не могли выкопать Иосифа. Уставши, собрались все на мирскую сходку, но меня уже не приглашали. Через несколько времени стороною узнал я, что два часовые, толико пренебрегшие должность свою и бывшие поводом к побегу Иосифову, в силу мирского суда порядочно наказаны батожьем, в пример другим. Это было нам крайне неприятно, и мы опасались мщения. Чтоб на первых порах избежать скучных посещений и упреков, мы с Янькою тихонько выбрались из деревни и пошли полем, где и провели в небольшом перелесочке весь день и вечер. К ночи завернули мы в корчму, при дороге находившуюся, и начали ужинать. Мы были веселы, и когда трапеза приближалась к концу, хозяин, вошед спокойно, сказал жене, почесывая лоб: «В Фалалеевке славный пожар; побежать было посмотреть, отсюда не более полуверсты». Мы ахнули, взглянув друг на друга; наскоро расплатились и бросились бежать. Кто опишет ужас наш и поражение, когда, подошед поближе к селу, наверное узнали, что горит наша хижина, а с нею все наше имущество и все наши надежды обращались в пепел. Янька, сложа руки на голове, смотрел на звездное небо, – и, помолчав немного, сказал со стоном: «Повелитель неба и земли, прости отчаянному, когда он вопросит тебя: где ты и почти воздремало око твое?» Холодный пот струился у меня на лбу, и я неподвижно смотрел на догорающую свою хижину. Когда уже не стало видно полымя, мы машинально побрели к хижине; сели на траве в некотором отдалении и молча оборачивали глаза на кружки густого дыму, смотря по его движениям. Всю ночь провели мы, не говоря ни слова.