взлететь. Небо было в мелких облачных клецках. Из мусорного
ящика несло запахом фиалки и супа пейзан. Ветер
млел под карнизом. Коты развалились на крыше, как
в ложе, и, снисходительно сощурясь, глядели во двор,
через который бежал коридорный Александр с тючком
грязного белья.
В коридорах "Сорбонны" зашумели. На открытие
трамвая из уездов съезжались делегаты. Из гостиничной
линейки* с вывеской "Сорбонна" высадилась их целая куча.
Послышались шумные возгласы:
-- На обед записывайтесь у товарища Рыженковой.
-- Кто в музейную экскурсию? Подходите сюда!
Таща с собой плетенки, сундучки и мешочки, делегаты,
осторожно ступая по коврикам, разошлись в свои номера.
Солнце грело в полную силу. Ночная сырость испарялась
с быстротою разлитого по полу эфира. Взлетали
кверху рифленые железные шторы магазинов. Совработники,
вышедшие на службу в ватных пальто, задыхались,
распахивались, чувствуя тяжесть весны.
На Кооперативной улице у перегруженного грузовика
Мельстроя лопнула рессора, и прибывший на место
происшествия Виктор Михайлович Полесов подавал советы.
В номере, обставленном с деловой роскошью (две
кровати и ночной столик), послышались конский храп и
ржание: Ипполит Матвеевич весело умывался и прочищал
нос. Великий комбинатор лежал в постели, рассматривая
повреждения в канареечных штиблетах.
-- Кстати, -- сказал он, -- прошу погасить задолженность.
Ипполит Матвеевич вынырнул из полотенца и посмотрел
на компаньона выпуклыми без пенсне глазами.
-- Что вы на меня смотрите, как солдат на вошь? Что
вас удивило? Задолженность? Да! Вы мне должны деньги.
Я вчера позабыл вам сказать, что за ордера мною уплачено,
согласно ваших полномочий, семьдесят рублей. К сему
прилагаю расписку. Перебросьте сюда тридцать пять
рублей. Концессионеры, надеюсь, участвуют в расходах
на равных основаниях?
Ипполит Матвеевич надел пенсне, прочел расписку
и, томясь, отдал деньги. Но даже это не могло омрачить
его радости. Богатство было в руках. Тридцатирублевая
пылинка исчезала в сиянии бриллиантовой горы. Ипполит
Матвеевич, лучезарно улыбаясь, вышел в коридор и стал
прогуливаться. Планы новой, построенной на драгоценном
фундаменте жизни, тешили его. "А святой отец? --
подумал он, ехидствуя. -- Дурак дураком остался. Не видать
ему стульев, как своей бороды".
Дойдя до конца коридора, Воробьянинов обернулся.
Белая, в трещинках, дверь 13 раскрылась, и прямо навстречу
ему вышел отец Федор в синей косоворотке, подпоясанный
потертым черным шнурком с пышной кисточкой.
Доброе его лицо расплывалось от счастия. Он вышел
в коридор тоже на прогулку. Соперники несколько раз
встречались и, победоносно поглядывая друг на друга,
следовали дальше. В концах коридора оба разом поворачивались
и снова сближались. В груди Ипполита Матвеевича
кипел восторг. То же чувство одолевало и отца Федора.
Чувство сожаления к побежденному противнику
одолевало обоих. Наконец, во время пятого рейса, Ипполит
Матвеевич не выдержал:
-- Здравствуйте, батюшка, -- сказал он с невыразимой
сладостью.
Отец Федор собрал весь сарказм, положенный ему богом,
и ответствовал:
-- Доброе утро, Ипполит Матвеевич.
Враги разошлись. Когда пути их сошлись снова, Воробьянинов
уронил:
-- Не ушиб ли я вас во время последней встречи?
-- Нет, отчего же, очень приятно было встретиться,
-- ответил ликующий отец Федор.
Их снова разнесло. Ликующая физиономия отца Федора
стала возмущать Ипполита Матвеевича.
-- Обедню, небось, уже не служите? -- спросил он
при следующей встрече.
-- Где там служить! Прихожане по городам разбежались
-- сокровища ищут.
-- Заметьте, свои сокровища! Свои!
-- Мне неизвестно чьи, а только ищут.
Ипполит Матвеевич хотел сказать какую-нибудь гадость
и даже открыл для этой цели рот, но выдумать ничего не
смог и рассерженно проследовал в свой номер. Через минуту
оттуда вышел сын турецкого подданного -- Остап
Бендер в голубом жилете и, наступая на шнурки от своих
ботинок, направился к Вострикову. Розы на щеках отца
Федора увяли и обратились в пепел.
-- Покупаете старые вещи? -- спросил Остап грозно.
-- Стулья? Потроха? Коробочки от ваксы?
-- Что вам угодно? -- прошептал отец Федор.
-- Мне угодно продать вам старые брюки.
Священник оледенел и отодвинулся.
-- Что ж вы молчите, как архиерей на приеме?
Отец Федор медленно направился к своему номеру.
-- Старые вещи покупаем, новые крадем! -- крикнул
Остап вслед.
Востриков вобрал голову и остановился у своей двери.
Остап продолжал измываться.
-- Как же насчет штанов, многоуважаемый служитель
культа? Берете? Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика
и от мертвого осла уши. Оптом всю партию -- дешевле
будет. И в стульях они не лежат, искать не надо!?
А?!
Дверь за служителем культа захлопнулась.
Удовлетворенный Остап, хлопая шнурками по ковру,
медленно пошел назад. Когда его массивная фигура отдалилась
достаточно далеко, отец Федор быстро высунул голову
за дверь и с долго сдерживаемым негодованием пискнул:
-- Сам ты дурак!
-- Что? -- крикнул Остап, бросаясь обратно, но дверь
была уже заперта, и только щелкнул замок.
Остап наклонился к замочной скважине, приставил ко
рту ладонь трубой и внятно сказал:
-- Почем опиум для народа*?
За дверью молчали.
-- Папаша, вы пошлый человек! -- прокричал Остап.
В эту же секунду из замочной скважины выскочил и
заерзал карандаш "Фабер", острием которого отец Федор
пытался ужалить врага. Концессионер вовремя отпрянул и
ухватился за карандаш. Враги, разделенные дверью, молча
стали тянуть карандаш к себе. Победила молодость, и
карандаш, упираясь, как заноза, медленно выполз из
скважины. С этим трофеем Остап возвратился в свой номер.
Компаньоны еще больше развеселились.
-- И враг бежит, бежит, бежит*! -- пропел Остап.
На ребре карандаша он вырезал перочинным ножиком
оскорбительное слово, выбежал в коридор и, опустив карандаш
в замочную амбразуру, сейчас же вернулся.
Друзья вытащили на свет зеленые корешки ордеров и
принялись их тщательно изучать.
-- Ордер на гобелен "Пастушка", -- сказал Ипполит
Матвеевич мечтательно, -- я купил этот гобелен у петербургского
антиквара.
-- К черту пастушку! -- крикнул Остап, разрывая ордер
в лапшу.
-- Стол круглый... Как видно, от гарнитура...
-- Дайте сюда столик! К чертовой матери столик.
Остались два ордера. Один на 10 стульев, выданный
Государственному музею мебели в Москве. Нескучный сад,
11. Другой -- на один стул -- "тов. Грицацуеву, в
Старгороде, по улице Плеханова, 15".
-- Готовьте деньги, -- сказал Остап, -- возможно, в
Москву придется ехать.
-- Но тут же тоже есть стул.
-- Один шанс против десяти. Чистая математика. Да
и то, если гражданин Грицацуев не растапливал им буржуйку.
-- Не шутите так, не нужно.
-- Ничего, ничего, либер фатер Конрад Карлович
Михельсон, найдем! Святое дело! Батистовые портянки
будем носить, крем Марго кушать.
-- Мне почему-то кажется, -- заметил Ипполит Матвеевич,
-- что ценности должны быть именно в этом стуле.
-- Ах! Вам кажется? Что вам еще кажется? Ничего?
Ну, ладно. Будем работать по-марксистски. Предоставим
небо птицам, а сами обратимся к стульям*. Я измучен желанием
поскорее увидеться с инвалидом империалистической
войны, гражданином Грицацуевым, улица Плеханова,
дом 75. Не отставайте, Конрад Карлович. План составим
по дороге.
Проходя мимо двери отца Федора, мстительный сын
турецкого подданного пнул ее ногой. Из номера послышалось
слабое рычание затравленного конкурента.
-- Как бы он за нами не пошел! -- испугался Ипполит
Матвеевич.
-- После сегодняшнего свидания министров на яхте --
никакое сближение невозможно. Он меня боится.
Друзья вернулись только к вечеру. Ипполит Матвеевич
был озабочен. Остап сиял. На нем были новые малиновые
башмаки, к каблукам которых были привинчены
круглые, изборожденные, как граммофонная пластинка,
резиновые набойки, шахматные носки в зеленую и черную
клетку, кремовая кепка и полушелковый шарф румынского
оттенка*.
-- Есть-то он есть, -- сказал Ипполит Матвеевич,
вспоминая визит к вдове Грицацуевой, -- но как этот стул
достать? Купить?
-- Как же, -- ответил Остап, -- не говоря уже о совершенно
непроизводительном расходе, это вызовет толки.
Почему один стул? Почему именно этот стул?..
-- Что же делать?
Остап с любовью осмотрел задники новых штиблет.
-- Шик модерн, -- сказал он. -- Что делать? Не волнуйтесь,
председатель, беру операцию на себя. Перед
этими ботиночками ни один стул не устоит.
-- Нет, вы знаете, -- оживился Ипполит Матвеевич,
-- когда вы разговаривали с госпожой Грицацуевой о
наводнении, я сел на наш стул, и, честное слово, я чувствовал
под собой что-то твердое. Они там, ей-богу,
там... Ну вот, ей-богу ж, я чувствую.
-- Не волнуйтесь, гражданин Михельсон.
-- Его нужно ночью выкрасть! Ей-богу, выкрасть!
-- Однако для предводителя дворянства у вас слишком
мелкие масштабы. А технику этого дела вы знаете? Может
быть, у вас в чемодане запрятан походный несессер с
набором отмычек? Выбросьте из головы! Это типичное пижонство,
грабить бедную вдову.
Ипполит Матвеевич опомнился.
-- Хочется ведь скорее, -- сказал он умоляюще.
-- Скоро только кошки родятся, -- наставительно заметил
Остап. -- Я женюсь на ней.
-- На ком?!
-- На мадам Грицацуевой.
-- Зачем же?
-- Чтобы спокойно, без шума, покопаться в стуле.
-- Но ведь вы себя связываете на всю жизнь!
-- Чего не сделаешь для блага концессии!
-- На всю жизнь...
Ипполит Матвеевич в крайнем удивлении взмахнул руками.
Пасторское бритое лицо его ощерилось. Показались
не чищенные со дня отъезда из города N голубые зубы.
-- На всю жизнь! -- прошептал Ипполит Матвеевич.
-- Это большая жертва.
-- Жизнь! -- сказал Остап. -- Жертва! Что вы знаете о
жизни и о жертвах? Или вы думаете, что если вас выселили
из вашего особняка, вы знаете жизнь?! И если у вас
реквизировали поддельную китайскую вазу, то это жертва?
Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная
штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная
штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь
его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает. Вы
слыхали о гусаре-схимнике?
Ипполит Матвеевич не слыхал.
-- Буланов! Не слыхали? Герой аристократического
Петербурга?.. Сейчас услышите...
И Остап Бендер рассказал Ипполиту Матвеевичу историю,
удивительное начало которой взволновало весь светский
Петербург, а еще более удивительный конец потерялся
и прошел решительно никем не замеченным в последние
годы.
Рассказ о гусаре-схимнике
Блестящий гусар, граф Алексей Буланов, как правильно
сообщил Бендер, был действительно героем аристократического
Петербурга. Имя великолепного кавалериста
и кутилы не сходило с уст чопорных обитателей дворцов
по Английской набережной и со столбцов светской
хроники. Очень часто на страницах иллюстрированных
журналов появлялся фотографический портрет красавца-гусара
-- куртка, расшитая бранденбурами и отороченная
зернистым каракулем, высокие прилизанные височки и
короткий победительный нос.
За графом Булановым катилась слава участника многих
тайных дуэлей, имевших роковой исход, явных романов с
наикрасивейшими, неприступнейшими дамами света, сумасшедших
выходок против уважаемых в обществе особ и
прочувствованных кутежей, неизбежно кончавшихся избиением
штафирок.
Граф был красив, молод, богат, счастлив в любви,
счастлив в картах и в наследовании имущества. Родственники
его умирали быстро, и наследства их увеличивали и
без того огромное богатство.
Он был дерзок и смел. Он помогал абиссинскому негусу
Менелику в его войне с итальянцами. Он сидел под
большими абиссинскими звездами, закутавшись в белый
бурнус, и глядел в трехверстную карту местности. Свет
факелов бросал шатающиеся тени на прилизанные височки
графа. У ног его сидел новый друг, абиссинский
мальчик Васька*. Разгромив войска итальянского короля*,
граф вернулся в Петербург вместе с абиссинцем Васькой.
Петербург встретил героя цветами и шампанским. Граф
Алексей снова погрузился в беспечную пучину наслаждений.
О нем продолжали говорить с удвоенным восхищением,
женщины травились из-за него, мужчины завидовали.
На запятках графской кареты, пролетавшей по
Миллионной, неизменно стоял абиссинец, вызывая своей
чернотой и тонким станом изумление прохожих.
И внезапно все кончилось. Граф Алексей Буланов исчез.
Княгиня Белорусско-Балтийская*, последняя пассия
графа, была безутешна. Таинственное исчезновение графа
наделало много шуму. Газеты были полны догадками.
Сыщики сбились с ног. Но все было тщетно. Следы графа
не находились.
Когда шум уже затихал, из Аверкиевой пустыни пришло
письмо, все объяснившее. Блестящий граф, герой
аристократического Петербурга, Валтасар XIX века --
принял схиму. Передавали ужасающие подробности. Говорили,
что граф-монах носит вериги в несколько пудов,
что он, привыкший к тонкой французской кухне, питается
теперь только картофельной шелухой. Поднялся вихрь
предположений. Говорили, что графу было видение умершей
матери. Женщины плакали. У подъезда княгини Белорусско-Балтийской
стояли вереницы карет. Княгиня с
мужем принимали соболезнования. Рождались новые слухи.
Ждали графа назад. Говорили, что это временное помешательство
на религиозной почве. Утверждали, что
граф бежал от долгов. Передавали, что виною всему несчастный
роман.
А на самом деле гусар пошел в монахи, чтобы постичь
жизнь. Назад он не вернулся. Мало-помалу о нем забыли.
Княгиня Балтийская познакомилась с итальянским
певцом, а абиссинец Васька уехал на родину.
В обители граф Алексей Буланов, принявший имя
Евпла, изнурял себя великими подвигами. Он действительно
носил вериги, но ему показалось, что этого недостаточно
для познания жизни. Тогда он изобрел себе особую
монашескую форму: клобук с отвесным козырьком,
закрывающим все лицо, и рясу, связывающую движения.
С благословения игумена он стал носить эту форму. Но и
этого показалось ему мало. Обуянный гордыней смирения,
он удалился в лесную землянку и стал жить в дубовом
гробу.
Подвиг схимника Евпла наполнил удивлением обитель.
Он ел только сухари, запас которых ему возобновляли
раз в три месяца.
Так прошло двадцать лет. Евпл считал свою жизнь
мудрой, правильной и единственно верной. Жить ему
стало необыкновенно легко, и мысли его были хрустальными.
Он постиг жизнь и понял, что иначе жить нельзя.
Однажды он с удивлением заметил, что на том месте,
где он в продолжение двадцати лет привык находить сухари,
ничего не было. Он не ел четыре дня. На пятый день
пришел неизвестный ему старик в лаптях и сказал, что
мужики сожгли помещика, а монахов выселили большевики
и устроили в обители совхоз. Оставив сухари, старик,
плача, ушел. Схимник не понял старика. Светлый и тихий,
он лежал в гробу и радовался познанию жизни.
Старик-крестьянин продолжал носить сухари.
Так прошло еще несколько никем не потревоженных
лет. Однажды только дверь землянки растворилась, и несколько
человек, согнувшись, вошли в нее. Они подошли
к гробу и принялись молча рассматривать старца. Это
были рослые люди в сапогах со шпорами, в огромных галифе
и с маузерами в деревянных полированных ящиках.
Старец лежал в гробу, вытянув руки, и смотрел на пришельцев
лучезарным взглядом. Длинная и легкая серая борода
закрывала половину гроба. Незнакомцы зазвенели
шпорами, пожали плечами и удалились, бережно прикрыв
за собою дверь.
Время шло. Жизнь раскрылась перед схимником во
всей своей полноте и сладости. В ночь, наступившую за
тем днем, когда схимник окончательно понял, что все в
его познании светло, он неожиданно проснулся. Это его
удивило. Он никогда не просыпался ночью. Размышляя о
том, что его разбудило, он снова заснул и сейчас же
опять проснулся, чувствуя сильное жжение в спине. Постигая
причину этого жжения, он старался заснуть, но не
мог. Что-то мешало ему. Он не спал до утра. В следующую
ночь его снова кто-то разбудил. Он проворочался до
утра, тихо стеная и, незаметно для самого себя, почесывая
руки. Днем, поднявшись, он случайно заглянул в
гроб. Тогда он понял все. По углам его мрачной постели
быстро перебегали вишневого цвета клопы. Схимнику сделалось
противно.
В этот же день пришел старик с сухарями. И вот подвижник,
молчавший двадцать лет, заговорил. Он попросил
принести ему немножко керосину. Услышав речь великого
молчальника, крестьянин опешил. Однако, стыдясь
почему-то и пряча бутылочку, он принес керосин.
Как только старик ушел, отшельник дрожащей рукой смазал
все швы и пазы гроба. Впервые за три дня Евпл заснул
спокойно. Его ничто не потревожило. Смазывал он
керосином гроб и в следующие дни. Но через два месяца
понял, что керосином вывести клопов нельзя. По ночам
он быстро переворачивался и громко молился, но молитвы
помогали еще меньше керосина. Прошло полгода в
невыразимых мучениях, прежде чем отшельник обратился
к старику снова. Вторая просьба еще больше поразила
старика. Схимник просил привезти ему из города порошок
"Арагац" против клопов. Но и "Арагац" не помог.
Клопы размножались необыкновенно быстро и кусали немилосердно.
Могучее здоровье схимника, которое не могло
сломить двадцатипятилетнее постничество, -- заметно
ухудшалось. Началась темная отчаянная жизнь. Гроб стал
казаться схимнику Евплу омерзительным и неудобным.
Ночью, по совету крестьянина, он лучиною жег клопов.
Клопы умирали, но не сдавались.
Было испробовано последнее средство -- продукты бр.
Глик -- розовая жидкость с запахом отравленного персика
под названием "Клопин". Но и это не помогло. Положение
ухудшалось. Через два года от начала великой борьбы
отшельник случайно заметил, что совершенно перестал
думать о смысле жизни, потому что круглые сутки занимался
травлей клопов.
Тогда он понял, что ошибся. Жизнь так же, как и
двадцать пять лет тому назад, была темна и загадочна.
Уйти от мирской тревоги не удалось. Жить телом на земле,
а душою на небесах оказалось невозможным.
Тогда старец встал и проворно вышел из землянки.
Он стоял среди темного зеленого леса. Была ранняя сухая
осень. У самой землянки выперлось из-под земли целое
семейство белых грибов-толстобрюшек. Неведомая птаха
сидела на ветке и пела solo. Послышался шум проходящего
поезда. Земля задрожала. Жизнь была прекрасна. Старец,
не оглядываясь, пошел вперед.
Сейчас он служит кучером конной базы Московского
коммунального хозяйства.
Рассказав Ипполиту Матвеевичу эту в высшей степени
поучительную историю, Остап почистил рукавом пиджака
свои малиновые башмачки, сыграл на губах туш и удалился.
Под утро он ввалился в номер, разулся, поставил малиновую
обувь на ночной столик и стал поглаживать глянцевитую
кожу, с нежной страстью приговаривая:
-- Мои маленькие друзья.
-- Где вы были? -- спросил Ипполит Матвеевич спросонья.
-- У вдовы, -- глухо ответил Остап.
-- Ну?
Ипполит Матвеевич оперся на локоть.
-- И вы женитесь на ней?
Глаза Остапа заискрились.
-- Теперь я должен жениться, как честный человек.
Ипполит Матвеевич сконфуженно хрюкнул.
-- Знойная женщина, -- сказал Остап, -- мечта поэта.
Провинциальная непосредственность. В центре таких субтропиков
давно уже нет, но на периферии, на местах --
еще встречаются.
-- Когда же свадьба?
-- Послезавтра. Завтра нельзя, 1-е мая -- все закрыто.
-- Как же будет с нашим делом? Вы женитесь... Может
быть, придется ехать в Москву...
-- Ну, чего вы беспокоитесь? Заседание продолжается.
-- А жена?
-- Жена? Бриллиантовая вдовушка? Последний вопрос.
Внезапный отъезд по вызову из центра. Небольшой доклад
в Малом Совнаркоме*. Прощальная слеза и цыпленок
на дорогу*. Поедем с комфортом. Спите. Завтра у нас
свободный день.
В утро первого мая Виктор Михайлович Полесов, снедаемый
обычной жаждой деятельности, выскочил на улицу
и помчался к центру. Сперва его разнообразные таланты
не могли найти себе должного применения, потому
что народу было еще мало и праздничные трибуны, оберегаемые
конными милиционерами, были пусты. Но часам
к девяти в разных концах города замурлыкали, засопели
и засвистали оркестры. Из ворот выбегали домашние
хозяйки. Послышался смех и улюлюканье -- с трибуны гнали
возбужденно лающего пса.
Колонна музработников в мягких отложных воротничках
каким-то образом втиснулась в середину шествия железнодорожников,
путаясь под ногами и всем мешая. Грузовик,
одетый новеньким зеленым паровозом серии "Щ"*,
все время наскакивал на музработников сзади. При этом
на работников гобоя и флейты из самого паровозного брюха
неслись крики:
-- Где ваш распорядитель? Вам разве по Красноармейской?!
Не видите, влезли и создали пробку!
Тут, на горе музработников, в дело вмешался Виктор
Михайлович.
-- Конечно же, вам сюда в переулок нужно сворачивать!
Праздника даже не могут организовать! -- надрывался
Полесов. -- Сюда! Сюда! Удивительное безобразие!
Грузовики Старкомхоза и Мельстроя развозили детей.
Самые маленькие стояли у бортов грузовика, а ростом побольше
-- в середине. Несовершеннолетнее воинство потряхивало
бумажными флажками и веселилось до упаду.
Стучали пионерские барабаны. Допризывники выгибали
груди и старались идти в ногу. Было тесно, шумно и
жарко. Ежеминутно образовывались заторы и ежеминутно
же рассасывались. Чтобы скоротать время в заторе, -- качали
старичков и активистов. Старички причитали бабьими
голосами. Активисты летали молча, с серьезными лицами.
В одной веселой колонне приняли продиравшегося
на другую сторону Виктора Михайловича за распорядителя
и стали качать его. Полесов дергал ногами, как паяц.
Пронесли чучело английского министра Чемберлена,
которого рабочий с анатомической мускулатурой бил картонным
молотом по цилиндру. На цилиндре была надпись:
"Лига Наций"*. Проехали на автомобиле три комсомольца
во фраках и белых перчатках. Они сконфуженно поглядывали
на толпу.
-- Васька! -- кричали с тротуара. -- Буржуй! Отдай
подтяжки!
Девушки пели. В толпе служащих Собеса шел Альхен
с большим красным бантом и задумчиво пел:
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней!..*
Физкультурники по команде раздельно кричали нечто
невнятное.
Все шло, ехало, валило и маршировало к новому трамвайному
депо, из которого ровно в час дня должен был
выйти первый в Старгороде электрический трамвай.
Никто в точности не знал, когда начали строить старгородский
трамвай. Как-то, в двадцатом году, когда начались
субботники, деповцы и канатчики пошли с музыкой
на Гусище и весь день копали какие-то ямы. Нарыли
очень много глубоких и больших ям. Среди работающих
бегал товарищ в инженерной фуражке*. За ним ходили с
разноцветными шестами десятники. В следующий субботник
работали в том же месте. Две ямы, вырытые не там,
где надо, пришлось снова завалить. Товарищ в инженерной
фуражке, как наседка, налетал на десятников и требовал
объяснений. Новые ямы рыли еще глубже и шире.
Потом привезли кирпич и появились настоящие строительные
рабочие. Они начали выкладывать фундамент.
Затем все стихло. Товарищ в инженерной фуражке приходил
еще иногда на опустевшую постройку и долго расхаживал
в обложенной кирпичом яме, бормоча:
-- Хозрасчет!
Он похлопывал по фундаменту палкой и бежал домой,
в город, закрывая ладонями замерзшие уши.
Фамилия инженера была Треухов.
Трамвайная станция, постройка которой замерла на
фундаменте, была задумана Треуховым уже давно, еще в
1912 году, но городская управа проект отвергла. Через два
года Треухов возобновил штурм городской управы, но помешала
война. После войны помешала революция. Теперь
помешали нэп, хозрасчет, самоокупаемость*. Фундамент
на лето зарастал цветами, а зимою дети устраивали
там ледяные горки.
Треухов мечтал о большом деле. Ему нудно было служить
в отделе благоустройства Старкомхоза, чинить обочины
тротуаров и составлять сметы на установку афишных
тумб. Но большого дела не было. Проект трамвая, снова
поданный на рассмотрение, барахтался в высших губернских
инстанциях, одобрялся, не одобрялся, переходил на
рассмотрение в центр, но, независимо от одобрения или
неодобрения, покрывался пылью, потому что ни в том,
ни в другом случае денег не давали.
-- Это варварство! -- кричал Треухов на жену. -- Денег
нет? А переплачивать на извозопромышленников, на гужевую
доставку на станцию товаров есть деньги? Старгородские
извозчики дерут с живого и мертвого! Конечно! Монополия
мародеров! Попробуй пешком с вещами за пять верст
на вокзал пройтись!? Трамвай окупится в шесть лет!..
Его блеклые усы гневно обвисали. Курносое лицо шевелилось.
Он вынимал из стола напечатанные светописью
на синей бумаге чертежи и сердито показывал их жене в
тысячный раз. Тут были планы станции, депо и двенадцати
трамвайных линий.
-- Черт с ними, с двенадцатью. Потерпят. Но три,
три линии! Без них Старгород задохнется. Без них ничего не
выйдет. Ни строить на окраинах нельзя будет, ни до вокзала
добраться... Азия!
-- Ну, а тебе-то что? -- возмущалась жена. -- Жалованья
тебе ни убавят, ни прибавят. Посмотри, на кого ты
перевелся!..
Треухов фыркал и шел в кухню пилить дрова.