Страница:
аул, где истратили заработанные деньги на сыр и чуреки.
В этих занятиях концессионеры проводили свои дни.
Ночевали они в горских саклях. На четвертый день они
спустились по зигзагам шоссе в Кайшаурскую долину. Тут
было жаркое солнце, и кости компаньонов, порядком промерзшие
на Крестовом перевале, быстро отогрелись.
Дарьяльские скалы, мрак и холод перевала сменились
зеленью и домовитостью глубочайшей долины. Путники
шли над Арагвой, спускались в долину, населенную людьми,
изобилующую домашним скотом и пищей. Здесь можно
было выпросить кое-что, что-то заработать или просто
украсть. Это было Закавказье.
Повеселевшие концессионеры пошли быстрее.
В Пассанауре, в жарком богатом селении с двумя гостиницами
и несколькими духанами, друзья выпросили чурек
и залегли в кустах напротив гостиницы "Франция" с
садом и двумя медвежатами на цепи. Они наслаждались
теплом, вкусным хлебом и заслуженным отдыхом.
Впрочем, скоро отдых был нарушен визгом автомобильных
сирен, шорохом новых покрышек по кремневому шоссе
и радостными возгласами. Друзья выглянули. К "Франции"
подкатили цугом три однотипных новеньких автомобиля.
Автомобили бесшумно остановились. Из первой машины
выпрыгнул Персицкий. За ним вышел "Суд и быт",
расправляя запыленные волосы. Потом из всех машин повалили
члены автомобильного клуба газеты "Станок".
-- Привал! -- закричал Персицкий. -- Хозяин! Пятнадцать
шашлыков!
Во "Франции" заходили сонные фигуры и раздались
крики барана, которого волокли за ноги на кухню.
-- Вы не узнаете этого молодого человека? -- спросил
Остап. -- Это репортер со "Скрябина", один из критиков
нашего транспаранта. С каким, однако, шиком они приехали.
Что это значит?
Остап приблизился к пожирателям шашлыка и элегантнейшим
образом раскланялся с Персицким.
-- Бонжур! -- сказал репортер. -- Где это я вас видел,
дорогой товарищ? А-а-а! Припоминаю. Художник со
"Скрябина"! Не так ли?
Остап прижал руку к сердцу и учтиво поклонился.
-- Позвольте, позвольте, -- продолжал Персицкий,
обладавший цепкой памятью репортера. -- Не на вас ли
это в Москве на Свердловской площади налетела извозчичья
лошадь?
-- Как же, как же! И еще, по вашему меткому выражению,
я якобы отделался легким испугом.
-- А вы тут как, по художественной части орудуете?
-- Нет, я с экскурсионными целями.
-- Пешком?
-- Пешком. Специалисты утверждают, что путешествие
по Военно-Грузинской дороге на автомобиле -- просто
глупость!
-- Не всегда глупость, дорогой мой, не всегда! Вот мы,
например, едем не так-то уж глупо. Машинки, как видите,
свои, подчеркиваю -- свои, коллективные. Прямое
сообщение Москва -- Тифлис. Бензину уходит на грош.
Удобство и быстрота передвижения. Мягкие рессоры. Европа!
-- Откуда у вас все это? -- завистливо спросил Остап.
-- Сто тысяч выиграли?
-- Сто не сто, а пятьдесят выиграли.
-- В девятку?
-- На облигацию, принадлежащую автомобильному
клубу.
-- Да, -- сказал Остап, -- и на эти деньги вы купили
автомобили?
-- Как видите.
-- Так-с. Может быть, вам нужен старшой? Я знаю одного
молодого человека. Непьющий.
-- Какой старшой?
-- Ну такой... Общее руководство, деловые советы,
наглядное обучение по комплексному методу... А?
-- Я вас понимаю. Нет, не нужен.
-- Не нужен?
-- Нет. К сожалению. И художник также не нужен.
-- В таком случае займите десять рублей!
-- Авдотьин, -- сказал Персицкий. -- Будь добр, выдай
этому гражданину за мой счет три рубля. Расписки не
надо. Это лицо не подотчетное.
-- Этого крайне мало, -- заметил Остап, -- но я принимаю.
Я понимаю всю затруднительность вашего положения.
Конечно, если бы вы выиграли сто тысяч, то, вероятно,
заняли бы мне целую пятерку. Но ведь вы выиграли
всего-навсего пятьдесят тысяч рублей ноль ноль копеек! Во
всяком случае -- благодарю!
Бендер учтиво снял шляпу. Персицкий учтиво снял
шляпу. Бендер прелюбезно поклонился. Персицкий ответил
любезнейшим поклоном. Бендер приветственно помахал
рукой. И Персицкий, сидя у руля, сделал ручкой. Но
Персицкий уехал в прекрасном автомобиле к сияющим далям,
в обществе веселых друзей, а великий комбинатор остался
на пыльной дороге с дураком-компаньоном.
-- Видали вы этот блеск? -- спросил Остап Ипполита
Матвеевича.
-- Закавтопромторг или частное общество "Мотор"*? --
деловито осведомился Воробьянинов, который за несколько
дней пути отлично познакомился со всеми видами автотранспорта
на дороге. -- Я хотел было подойти к ним потанцевать.
-- Вы скоро совсем отупеете, мой бедный друг. Какой
же это Закавтопромторг? Эти люди, слышите, Киса,
вы-и-гра-ли пятьдесят тысяч рублей. Вы сами видите, Кисуля,
как они веселы и сколько они накупили всякой механической
дряни! Когда мы получим наши деньги -- мы истратим
их гораздо рациональнее. Не правда ли?
И друзья, мечтая о том, что они купят, когда станут
богачами, вышли из Пассанаура. Ипполит Матвеевич живо
воображал себе покупку новых носков и отъезд за границу.
Мечты Остапа были обширнее. Его проекты были грандиозны.
Не то заграждение Голубого Нила плотиной, не то
открытие игорного особняка в Риге с филиалами во всех
лимитрофах*.
На третий день, перед обедом, миновав скучные и
пыльные места: Ананур, Душет и Цилканы, путники подошли
к Мцхету -- древней столице Грузии. Здесь Кура поворачивала
к Тифлису. Вечером путники миновали
ЗАГЭС -- Земо-Авчальскую гидроэлектростанцию. Стекло,
вода и электричество сверкали различными огнями.
Все это отражалось и дрожало в быстро бегущей Куре.
Здесь концессионеры свели дружбу с крестьянином, который
привез их на арбе в Тифлис к одиннадцати часам вечера,
в тот самый час, когда вечерняя свежесть вызывает
на улицу истомившихся после душного дня жителей грузинской
столицы.
-- Городок неплох, -- сказал Остап, выйдя на проспект
Шота Руставели, -- вы знаете, Киса...
Вдруг Остап, недоговорив, бросился за каким-то гражданином,
шагов через десять настиг его и стал оживленно с
ним беседовать. Потом быстро вернулся и ткнул Ипполита
Матвеевича пальцем в бок.
-- Знаете, кто это? -- шепнул он быстро. -- Это
"Одесская бубличная артель "Московские баранки"". Гражданин
Кислярский. Идем к нему. Сейчас вы снова, как
это ни парадоксально, гигант мысли и отец русской демократии.
Не забывайте надувать щеки и шевелить усами. Ах,
черт возьми! Какой случай! Фортуна! Если я его сейчас не
вскрою на пятьсот рублей -- плюньте мне в глаза! Идем!
Идем!
Действительно, в некотором отдалении от концессионеров
стоял молочно-голубой от страха Кислярский в чесучовом
костюме и канотье*.
-- Вы, кажется, знакомы, -- сказал Остап шепотом, --
вот особа, приближенная к императору, гигант мысли и
отец русской демократии. Не обращайте внимания на его
костюм. Это для конспирации. Везите нас куда-нибудь немедленно.
Нам нужно поговорить.
Кислярский, приехавший на Кавказ, чтобы отдохнуть
от старгородских потрясений, был совершенно подавлен.
Мурлыча какую-то чепуху о застое в бараночно-бубличном
деле, Кислярский посадил страшных знакомцев в экипаж
с посеребренными спицами и подножкой и повез их к горе
Давида. На вершину этой ресторанной горы поднялись по
канатной железной дороге. Тифлис в тысячах огней медленно
уползал в преисподнюю. Заговорщики подымались
прямо к звездам.
Ресторанные столы были расставлены прямо на траве.
Глухо бубнил кавказский оркестр, и маленькая девочка,
под счастливыми взглядами родителей, по собственному
почину танцевала между столиками лезгинку.
-- Прикажите чего-нибудь подать! -- втолковывал Бендер.
По приказу опытного Кислярского было подано вино,
зелень и соленый грузинский сыр.
-- И поесть чего-нибудь, -- сказал Остап. -- Если бы
вы знали, дорогой господин Кислярский, что нам пришлось
перенести сегодня с Ипполитом Матвеевичем, вы
бы подивились нашему мужеству.
"Опять, -- с отчаянием подумал Кислярский. -- Опять
начинаются мои мучения. И почему я не поехал в Крым?
Я же ясно хотел ехать в Крым! И Генриетта советовала!"
Но он безропотно заказал два шашлыка и повернул к
Остапу свое услужливое лицо.
-- Так вот, -- сказал Остап, оглядываясь по сторонам и
понижая голос, -- в двух словах. За нами следили уже два
месяца, и, вероятно, завтра на конспиративной квартире
нас будет ждать засада. Придется отстреливаться*.
У Кислярского посеребрились щеки.
-- Мы рады, -- продолжал Остап, -- встретить в этой
тревожной обстановке преданного борца за родину.
-- Гм... да! -- гордо процедил Ипполит Матвеевич,
вспоминая, с каким голодным пылом он танцевал лезгинку
невдалеке от Сиони.
Он набивая рот сыром и зеленью. Он с удовольствием отрыгал
винные пары, чтобы продлить наслаждение. Остап
метнул на него сердитый взгляд, и Ипполит Матвеевич подавился
зеленой луковкой.
-- Да! -- шептал Остап. -- Мы надеемся с вашей помощью
поразить врага. Я дам вам парабеллум.
-- Не надо, -- твердо сказал Кислярский.
В следующую минуту выяснилось, что председатель
биржевого комитета не имеет возможности принять участие
в завтрашней битве. Он очень сожалеет, но не может. Он
незнаком с военным делом. Потому-то его и выбрали
председателем биржевого комитета. Он в полном отчаянии,
но для спасения жизни отца русской демократии (сам
он старый октябрист) готов оказать возможную финансовую
помощь.
-- Вы верный друг отечества! -- торжественно сказал
Остап, запивая пахучий шашлык сладеньким кипиани. --
Пятьсот рублей могут спасти отца русской демократии.
-- Скажите, -- спросил Кислярский жалобно, -- а двести
рублей не могут спасти гиганта мысли?
Остап не выдержал и под столом восторженно пнул Ипполита
Матвеевича ногой.
-- Я думаю, -- сказал Ипполит Матвеевич, -- что торг
здесь неуместен!
Он сейчас же получил пинок в ляжку, что означало:
"Браво, Киса, браво, что значит школа".
Кислярский первый раз в жизни услышал голос гиганта
мысли. Он так поразился этому обстоятельству, что немедленно
передал Остапу пятьсот рублей. После этого он уплатил
по счету и, оставив друзей за столиком, удалился по
причине головной боли. Через полчаса он отправил жене в
Старгород телеграмму: "Еду твоему совету Крым всякий
случай готовь корзинку".
Долгие лишения, которые испытал Остап Бендер, требовали
немедленной компенсации. Поэтому в тот же вечер
великий комбинатор напился на ресторанной горе до столбняка
и чуть не выпал из вагона фуникулера на пути в гостиницу.
На другой день он привел в исполнение давнишнюю
свою мечту. Купил дивный серый в яблоках костюм.
В этом костюме было жарко, но он все-таки ходил в нем,
обливаясь потом. Воробьянинову в магазине готового платья
Тифкооперации был куплен белый пикейный костюм и
морская фуражка с золотым клеймом неизвестного яхт-клуба.
В этом одеянии Ипполит Матвеевич походил на торгового
адмирала-любителя. Стан его выпрямился. Походка
сделалась твердой.
-- Ах! -- говорил Бендер. -- Высокий класс! Если б я
был женщиной, то делал бы такому мужественному красавцу,
как вы, восемь процентов скидки с обычной цены.
Ах! Ах! В таком виде мы можем вращаться! Вы умеете вращаться,
Киса?
-- Товарищ Бендер! -- твердил Воробьянинов. -- Как
же будет со стулом? Нужно разузнать, что с театром!
-- Хо-хо! -- возразил Остап, танцуя со стулом в большом
мавританском номере гостиницы "Ориент". -- Не
учите меня жить. Я теперь злой. У меня есть деньги. Но я
великодушен. Даю вам двадцать рублей и три дня на разграбление
города! Я -- как Суворов!.. Грабьте город. Киса!
Веселитесь!
И Остап, размахивая бедрами, запел в быстром темпе:
Друзья беспробудно пьянствовали целую неделю. Адмиральский
костюм Воробьянинова покрылся разноцветными
винными яблоками, а яблоки на костюме Остапа расплылись
и слились в одно большое радужное яблоко.
-- Здравствуйте! -- сказал на восьмое утро Остап, которому
с похмелья пришло в голову почитать "Зарю Востока".
-- Слушайте вы, пьянчуга, что пишут в газетах умные
люди! Слушайте!
-- Ага! Я вам говорил! -- сказал Воробьянинов.
-- Что вы мне говорили? -- окрысился Остап.
Однако он был смущен. Эта оплошность была ему
очень неприятна. Вместо того, чтобы закончить курс погони
за сокровищами в Тифлисе, теперь приходилось еще перебрасываться
на Крымский полуостров. Остап сразу взялся
за дело. Были куплены билеты в Батум и заказаны места
во втором классе парохода "Пестель", который отходил из
Батума на Одессу 7 сентября в 23 часа по московскому времени.
В ночь с десятого на одиннадцатое сентября, когда
"Пестель", не заходя в Анапу из-за шторма, повернул в
открытое море и взял курс прямо на Ялту, Ипполиту Матвеевичу,
блевавшему весь день и только теперь заснувшему,
приснился сон.
Ему снилось, что он в адмиральском костюме стоял на
балконе своего старгородского дома и знал, что стоящая
внизу толпа ждет от него чего-то. Большой подъемный
кран опустил к его ногам свинью в черных яблочках. Пришел
дворник Тихон в пиджачном костюме и, ухватив свинью
за задние ноги, сказал:
-- Эх, туды его в качель! Разве "Нимфа" кисть дает!
В руках Ипполита Матвеевича очутился кинжал. Им он
ударил свинью в бок, и из большой широкой раны посыпались
и заскакали по цементу бриллианты. Они прыгали и
стучали все громче. И под конец их стук стал невыносим и
страшен.
Ипполит Матвеевич проснулся от удара волны об иллюминатор.
К Ялте подошли в штилевую погоду, в изнуряющее
солнечное утро. Оправившийся от морской болезни предводитель
красовался на носу возле колокола, украшенного
литой славянской вязью. Веселая Ялта выстроила вдоль берега
свои крошечные лавочки и рестораны-поплавки. На
пристани стояли экипажики с бархатными сиденьями под
полотняными вырезными тентами, автомобили и автобусы
"Крымкурсо" и товарищества "Крымский шофер"*. Кирпичные
девушки вращали развернутые зонтики и махали
платками.
Друзья первыми сошли на раскаленную набережную.
При виде концессионеров из толпы встречающих и любопытствующих
вынырнул гражданин в чесучовом костюме и
быстро зашагал к выходу из территории порта. Но было
уже поздно. Охотничий глаз великого комбинатора быстро
распознал чесучового гражданина.
-- Подождите, Воробьянинов, -- крикнул Остап.
И он бросился вперед так быстро, что настиг чесучового
мужчину в десяти шагах от выхода. Остап моментально
вернулся со ста рублями.
-- Не дает больше. Впрочем, я не настаивал, а то ему
не на что будет вернуться домой.
И действительно, Кислярский в сей же час удрал на
автомобиле в Севастополь, а оттуда третьим классом домой,
в Старгород.
Весь день концессионеры провели в гостинице, сидя голыми
на полу и поминутно бегая в ванную под душ. Но
вода лилась теплая, как скверный чай. От жары не было
спасения. Казалось, что Ялта растает и стечет в море.
К восьми часам вечера, проклиная все стулья на свете,
компаньоны напялили горячие штиблеты и пошли в театр.
Шла "Женитьба". Измученный жарой Степан, стоя на
руках, чуть не падал. Агафья Тихоновна бежала по проволоке,
держа взмокшими руками зонтик с надписью: "Я
хочу Подколесина". В эту минуту, как и весь день, ей хотелось
только одного -- холодной воды со льдом. Публике
тоже хотелось пить. Поэтому, а может быть, и потому, что
вид Степана, пожирающего горячую яичницу, вызывал отвращение,
-- публике спектакль не понравился.
Концессионеры были удовлетворены, потому что их
стул, совместно с тремя новыми пышными полукреслами
рококо, был на месте.
Запрятавшись в одну из лож, друзья терпеливо выждали
окончания неимоверно затянувшегося спектакля. Публика
наконец разошлась, и актеры побежали прохлаждаться.
В театре не осталось никого, кроме членов-пайщиков концессионного
предприятия. Все живое выбежало на улицу
под хлынувший наконец свежий дождь.
-- За мной, Киса! -- скомандовал Остап. -- В случае
чего мы -- не нашедшие выхода из театра провинциалы.
Они пробрались за сцену и, чиркая спичками, но все
же ударяясь о гидравлический пресс, обследовали всю сцену.
Великий комбинатор побежал вверх по лестнице в бутафорскую.
-- Идите сюда! -- крикнул он сверху.
Воробьянинов, размахивая руками, помчался наверх.
-- Видите? -- сказал Остап, разжигая спичку.
Из мглы выступил угол гамбсовского стула и сектор
зонтика с надписью: "хочу..."
-- Вот! Вот наше будущее, настоящее и прошедшее! Зажигайте,
Киса, спички, а я его вскрою.
И Остап полез в карман за инструментами.
-- Ну-с, -- сказал он, протягивая руку к стулу, -- еще
одну спичку, предводитель.
Вспыхнула спичка, и, странное дело, стул сам собой
скакнул в сторону и вдруг, на глазах изумленных концессионеров,
провалился сквозь пол.
-- Мама! -- крикнул Ипполит Матвеевич, отлетая к
стене, хотя не имел ни малейшего желания этого делать.
Со звоном выскочили стекла, и зонтик с надписью
"Я хочу Подколесина", подхваченный вихрем, вылетел в
окно к морю. Остап лежал на полу, легко придавленный
фанерными щитами.
Было двенадцать часов и четырнадцать минут. Это был
первый удар большого крымского землетрясения 1927 года*.
Удар в девять баллов, причинивший неисчислимые бедствия
всему полуострову, вырвал сокровище из рук концессионеров.
-- Товарищ Бендер! Что это такое? -- кричал Ипполит
Матвеевич в ужасе.
Остап был вне себя. Землетрясение, ставшее на его
пути! Это был единственный случай в его богатой практике.
-- Что это? -- вопил Воробьянинов.
С улицы доносились крики, звон и шепот.
-- Это то, что нам нужно немедленно удирать на улицу,
пока нас не завалило стеной. Скорей! Скорей! Дайте
руку, шляпа!..
И они ринулись к выходу. К их удивлению, у двери,
ведущей со сцены в переулок, лежал на спине целый и невредимый
гамбсовский стул. Издав собачий визг, Ипполит
Матвеевич вцепился в него мертвой хваткой.
-- Давайте плоскогубцы! -- крикнул он Остапу.
-- Идиот вы паршивый! -- застонал Остап. -- Сейчас
потолок обвалится, а он тут с ума сходит! Скорее на воздух.
-- Плоскогубцы! -- ревел обезумевший Ипполит Матвеевич.
-- Ну вас к черту! Пропадайте здесь с вашим стулом!
А мне моя жизнь дорога как память!
С этими словами Остап кинулся к двери. Ипполит Матвеевич
залаял и, подхватив стул, побежал за Остапом. Как
только они очутились на середине переулка, земля тошно
зашаталась под ногами, с крыши театра повалилась черепица,
и на том месте, которое концессионеры только что покинули,
уже лежали останки гидравлического пресса.
-- Ну, теперь давайте стул! -- хладнокровно сказал
Бендер. -- Вам, я вижу, уже надоело его держать.
-- Не дам! -- взвизгнул Ипполит Матвеевич.
-- Это что такое? Бунт на корабле? Отдайте стул! Слышите?
-- Это мой стул! -- заклекотал Воробьянинов, перекрывая
стон, плач и треск, несшиеся отовсюду.
-- В таком случае получайте гонорар, старая калоша!
И Остап ударил Воробьянинова медной ладонью по шее.
В эту же минуту по переулку промчался пожарный обоз
с факелами, и при их трепетном свете Ипполит Матвеевич
увидел на лице Бендера такое страшное выражение, что
мгновенно покорился и отдал стул.
-- Ну, теперь хорошо, -- сказал Остап, переводя дыхание,
-- бунт подавлен. А сейчас возьмите стул и несите
его за мной. Вы отвечаете мне за целость вещи. Если даже
будет удар в пятьдесят баллов, стул должен быть сохранен.
Поняли?
-- Понял.
Всю ночь концессионеры блуждали вместе с паническими
толпами, не решаясь, как и все, войти в покинутые
дома, ожидая новых ударов.
На рассвете, когда страх немного уменьшился, Остап
выбрал местечко, поблизости которого не было ни стен,
которые могли бы обвалиться, ни людей, которые могли
бы помешать, и приступил к вскрытию стула. Результаты
вскрытия поразили обоих концессионеров. В стуле ничего
не было. Ипполит Матвеевич, не выдержавший всех потрясений
ночи и утра, засмеялся крысиным смешком. Непосредственно
вслед за этим раздался третий удар, земля
разверзлась и поглотила пощаженный первым толчком землетрясения
и развороченный людьми гамбсовский стул,
цветочки которого улыбались взошедшему в облачной пыли
солнцу.
Ипполит Матвеевич стал на четвереньки и, оборотив
помятое лицо к мутно-багровому солнечному диску, завыл.
Слушая его, великий комбинатор свалился в обморок.
Когда он очнулся, то увидел рядом с собой заросший
лиловой щетиной подбородок Воробьянинова. Ипполит
Матвеевич тоже был без сознания.
-- В конце концов, -- сказал Остап голосом выздоравливающего
тифозного, -- теперь у нас осталось сто шансов
из ста. Последний стул (при слове "стул" Ипполит Матвеевич
очнулся) исчез в товарном дворе Октябрьского вокзала,
но отнюдь не провалился сквозь землю. В чем дело?
Заседание продолжается!
Где-то с грохотом падали кирпичи. Протяжно кричала
пароходная сирена. Простоволосая женщина в нижней юбке
бежала посреди улицы.
В этих занятиях концессионеры проводили свои дни.
Ночевали они в горских саклях. На четвертый день они
спустились по зигзагам шоссе в Кайшаурскую долину. Тут
было жаркое солнце, и кости компаньонов, порядком промерзшие
на Крестовом перевале, быстро отогрелись.
Дарьяльские скалы, мрак и холод перевала сменились
зеленью и домовитостью глубочайшей долины. Путники
шли над Арагвой, спускались в долину, населенную людьми,
изобилующую домашним скотом и пищей. Здесь можно
было выпросить кое-что, что-то заработать или просто
украсть. Это было Закавказье.
Повеселевшие концессионеры пошли быстрее.
В Пассанауре, в жарком богатом селении с двумя гостиницами
и несколькими духанами, друзья выпросили чурек
и залегли в кустах напротив гостиницы "Франция" с
садом и двумя медвежатами на цепи. Они наслаждались
теплом, вкусным хлебом и заслуженным отдыхом.
Впрочем, скоро отдых был нарушен визгом автомобильных
сирен, шорохом новых покрышек по кремневому шоссе
и радостными возгласами. Друзья выглянули. К "Франции"
подкатили цугом три однотипных новеньких автомобиля.
Автомобили бесшумно остановились. Из первой машины
выпрыгнул Персицкий. За ним вышел "Суд и быт",
расправляя запыленные волосы. Потом из всех машин повалили
члены автомобильного клуба газеты "Станок".
-- Привал! -- закричал Персицкий. -- Хозяин! Пятнадцать
шашлыков!
Во "Франции" заходили сонные фигуры и раздались
крики барана, которого волокли за ноги на кухню.
-- Вы не узнаете этого молодого человека? -- спросил
Остап. -- Это репортер со "Скрябина", один из критиков
нашего транспаранта. С каким, однако, шиком они приехали.
Что это значит?
Остап приблизился к пожирателям шашлыка и элегантнейшим
образом раскланялся с Персицким.
-- Бонжур! -- сказал репортер. -- Где это я вас видел,
дорогой товарищ? А-а-а! Припоминаю. Художник со
"Скрябина"! Не так ли?
Остап прижал руку к сердцу и учтиво поклонился.
-- Позвольте, позвольте, -- продолжал Персицкий,
обладавший цепкой памятью репортера. -- Не на вас ли
это в Москве на Свердловской площади налетела извозчичья
лошадь?
-- Как же, как же! И еще, по вашему меткому выражению,
я якобы отделался легким испугом.
-- А вы тут как, по художественной части орудуете?
-- Нет, я с экскурсионными целями.
-- Пешком?
-- Пешком. Специалисты утверждают, что путешествие
по Военно-Грузинской дороге на автомобиле -- просто
глупость!
-- Не всегда глупость, дорогой мой, не всегда! Вот мы,
например, едем не так-то уж глупо. Машинки, как видите,
свои, подчеркиваю -- свои, коллективные. Прямое
сообщение Москва -- Тифлис. Бензину уходит на грош.
Удобство и быстрота передвижения. Мягкие рессоры. Европа!
-- Откуда у вас все это? -- завистливо спросил Остап.
-- Сто тысяч выиграли?
-- Сто не сто, а пятьдесят выиграли.
-- В девятку?
-- На облигацию, принадлежащую автомобильному
клубу.
-- Да, -- сказал Остап, -- и на эти деньги вы купили
автомобили?
-- Как видите.
-- Так-с. Может быть, вам нужен старшой? Я знаю одного
молодого человека. Непьющий.
-- Какой старшой?
-- Ну такой... Общее руководство, деловые советы,
наглядное обучение по комплексному методу... А?
-- Я вас понимаю. Нет, не нужен.
-- Не нужен?
-- Нет. К сожалению. И художник также не нужен.
-- В таком случае займите десять рублей!
-- Авдотьин, -- сказал Персицкий. -- Будь добр, выдай
этому гражданину за мой счет три рубля. Расписки не
надо. Это лицо не подотчетное.
-- Этого крайне мало, -- заметил Остап, -- но я принимаю.
Я понимаю всю затруднительность вашего положения.
Конечно, если бы вы выиграли сто тысяч, то, вероятно,
заняли бы мне целую пятерку. Но ведь вы выиграли
всего-навсего пятьдесят тысяч рублей ноль ноль копеек! Во
всяком случае -- благодарю!
Бендер учтиво снял шляпу. Персицкий учтиво снял
шляпу. Бендер прелюбезно поклонился. Персицкий ответил
любезнейшим поклоном. Бендер приветственно помахал
рукой. И Персицкий, сидя у руля, сделал ручкой. Но
Персицкий уехал в прекрасном автомобиле к сияющим далям,
в обществе веселых друзей, а великий комбинатор остался
на пыльной дороге с дураком-компаньоном.
-- Видали вы этот блеск? -- спросил Остап Ипполита
Матвеевича.
-- Закавтопромторг или частное общество "Мотор"*? --
деловито осведомился Воробьянинов, который за несколько
дней пути отлично познакомился со всеми видами автотранспорта
на дороге. -- Я хотел было подойти к ним потанцевать.
-- Вы скоро совсем отупеете, мой бедный друг. Какой
же это Закавтопромторг? Эти люди, слышите, Киса,
вы-и-гра-ли пятьдесят тысяч рублей. Вы сами видите, Кисуля,
как они веселы и сколько они накупили всякой механической
дряни! Когда мы получим наши деньги -- мы истратим
их гораздо рациональнее. Не правда ли?
И друзья, мечтая о том, что они купят, когда станут
богачами, вышли из Пассанаура. Ипполит Матвеевич живо
воображал себе покупку новых носков и отъезд за границу.
Мечты Остапа были обширнее. Его проекты были грандиозны.
Не то заграждение Голубого Нила плотиной, не то
открытие игорного особняка в Риге с филиалами во всех
лимитрофах*.
На третий день, перед обедом, миновав скучные и
пыльные места: Ананур, Душет и Цилканы, путники подошли
к Мцхету -- древней столице Грузии. Здесь Кура поворачивала
к Тифлису. Вечером путники миновали
ЗАГЭС -- Земо-Авчальскую гидроэлектростанцию. Стекло,
вода и электричество сверкали различными огнями.
Все это отражалось и дрожало в быстро бегущей Куре.
Здесь концессионеры свели дружбу с крестьянином, который
привез их на арбе в Тифлис к одиннадцати часам вечера,
в тот самый час, когда вечерняя свежесть вызывает
на улицу истомившихся после душного дня жителей грузинской
столицы.
-- Городок неплох, -- сказал Остап, выйдя на проспект
Шота Руставели, -- вы знаете, Киса...
Вдруг Остап, недоговорив, бросился за каким-то гражданином,
шагов через десять настиг его и стал оживленно с
ним беседовать. Потом быстро вернулся и ткнул Ипполита
Матвеевича пальцем в бок.
-- Знаете, кто это? -- шепнул он быстро. -- Это
"Одесская бубличная артель "Московские баранки"". Гражданин
Кислярский. Идем к нему. Сейчас вы снова, как
это ни парадоксально, гигант мысли и отец русской демократии.
Не забывайте надувать щеки и шевелить усами. Ах,
черт возьми! Какой случай! Фортуна! Если я его сейчас не
вскрою на пятьсот рублей -- плюньте мне в глаза! Идем!
Идем!
Действительно, в некотором отдалении от концессионеров
стоял молочно-голубой от страха Кислярский в чесучовом
костюме и канотье*.
-- Вы, кажется, знакомы, -- сказал Остап шепотом, --
вот особа, приближенная к императору, гигант мысли и
отец русской демократии. Не обращайте внимания на его
костюм. Это для конспирации. Везите нас куда-нибудь немедленно.
Нам нужно поговорить.
Кислярский, приехавший на Кавказ, чтобы отдохнуть
от старгородских потрясений, был совершенно подавлен.
Мурлыча какую-то чепуху о застое в бараночно-бубличном
деле, Кислярский посадил страшных знакомцев в экипаж
с посеребренными спицами и подножкой и повез их к горе
Давида. На вершину этой ресторанной горы поднялись по
канатной железной дороге. Тифлис в тысячах огней медленно
уползал в преисподнюю. Заговорщики подымались
прямо к звездам.
Ресторанные столы были расставлены прямо на траве.
Глухо бубнил кавказский оркестр, и маленькая девочка,
под счастливыми взглядами родителей, по собственному
почину танцевала между столиками лезгинку.
-- Прикажите чего-нибудь подать! -- втолковывал Бендер.
По приказу опытного Кислярского было подано вино,
зелень и соленый грузинский сыр.
-- И поесть чего-нибудь, -- сказал Остап. -- Если бы
вы знали, дорогой господин Кислярский, что нам пришлось
перенести сегодня с Ипполитом Матвеевичем, вы
бы подивились нашему мужеству.
"Опять, -- с отчаянием подумал Кислярский. -- Опять
начинаются мои мучения. И почему я не поехал в Крым?
Я же ясно хотел ехать в Крым! И Генриетта советовала!"
Но он безропотно заказал два шашлыка и повернул к
Остапу свое услужливое лицо.
-- Так вот, -- сказал Остап, оглядываясь по сторонам и
понижая голос, -- в двух словах. За нами следили уже два
месяца, и, вероятно, завтра на конспиративной квартире
нас будет ждать засада. Придется отстреливаться*.
У Кислярского посеребрились щеки.
-- Мы рады, -- продолжал Остап, -- встретить в этой
тревожной обстановке преданного борца за родину.
-- Гм... да! -- гордо процедил Ипполит Матвеевич,
вспоминая, с каким голодным пылом он танцевал лезгинку
невдалеке от Сиони.
Он набивая рот сыром и зеленью. Он с удовольствием отрыгал
винные пары, чтобы продлить наслаждение. Остап
метнул на него сердитый взгляд, и Ипполит Матвеевич подавился
зеленой луковкой.
-- Да! -- шептал Остап. -- Мы надеемся с вашей помощью
поразить врага. Я дам вам парабеллум.
-- Не надо, -- твердо сказал Кислярский.
В следующую минуту выяснилось, что председатель
биржевого комитета не имеет возможности принять участие
в завтрашней битве. Он очень сожалеет, но не может. Он
незнаком с военным делом. Потому-то его и выбрали
председателем биржевого комитета. Он в полном отчаянии,
но для спасения жизни отца русской демократии (сам
он старый октябрист) готов оказать возможную финансовую
помощь.
-- Вы верный друг отечества! -- торжественно сказал
Остап, запивая пахучий шашлык сладеньким кипиани. --
Пятьсот рублей могут спасти отца русской демократии.
-- Скажите, -- спросил Кислярский жалобно, -- а двести
рублей не могут спасти гиганта мысли?
Остап не выдержал и под столом восторженно пнул Ипполита
Матвеевича ногой.
-- Я думаю, -- сказал Ипполит Матвеевич, -- что торг
здесь неуместен!
Он сейчас же получил пинок в ляжку, что означало:
"Браво, Киса, браво, что значит школа".
Кислярский первый раз в жизни услышал голос гиганта
мысли. Он так поразился этому обстоятельству, что немедленно
передал Остапу пятьсот рублей. После этого он уплатил
по счету и, оставив друзей за столиком, удалился по
причине головной боли. Через полчаса он отправил жене в
Старгород телеграмму: "Еду твоему совету Крым всякий
случай готовь корзинку".
Долгие лишения, которые испытал Остап Бендер, требовали
немедленной компенсации. Поэтому в тот же вечер
великий комбинатор напился на ресторанной горе до столбняка
и чуть не выпал из вагона фуникулера на пути в гостиницу.
На другой день он привел в исполнение давнишнюю
свою мечту. Купил дивный серый в яблоках костюм.
В этом костюме было жарко, но он все-таки ходил в нем,
обливаясь потом. Воробьянинову в магазине готового платья
Тифкооперации был куплен белый пикейный костюм и
морская фуражка с золотым клеймом неизвестного яхт-клуба.
В этом одеянии Ипполит Матвеевич походил на торгового
адмирала-любителя. Стан его выпрямился. Походка
сделалась твердой.
-- Ах! -- говорил Бендер. -- Высокий класс! Если б я
был женщиной, то делал бы такому мужественному красавцу,
как вы, восемь процентов скидки с обычной цены.
Ах! Ах! В таком виде мы можем вращаться! Вы умеете вращаться,
Киса?
-- Товарищ Бендер! -- твердил Воробьянинов. -- Как
же будет со стулом? Нужно разузнать, что с театром!
-- Хо-хо! -- возразил Остап, танцуя со стулом в большом
мавританском номере гостиницы "Ориент". -- Не
учите меня жить. Я теперь злой. У меня есть деньги. Но я
великодушен. Даю вам двадцать рублей и три дня на разграбление
города! Я -- как Суворов!.. Грабьте город. Киса!
Веселитесь!
И Остап, размахивая бедрами, запел в быстром темпе:
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он.*
Друзья беспробудно пьянствовали целую неделю. Адмиральский
костюм Воробьянинова покрылся разноцветными
винными яблоками, а яблоки на костюме Остапа расплылись
и слились в одно большое радужное яблоко.
-- Здравствуйте! -- сказал на восьмое утро Остап, которому
с похмелья пришло в голову почитать "Зарю Востока".
-- Слушайте вы, пьянчуга, что пишут в газетах умные
люди! Слушайте!
Театральная хроника
Вчера, 3 сентября, закончив гастроли в Тифлисе,
выехал на гастроли в Ялту Московский театр Колумба.
Театр предполагает пробыть в Крыму до начала зимнего
сезона в Москве.
-- Ага! Я вам говорил! -- сказал Воробьянинов.
-- Что вы мне говорили? -- окрысился Остап.
Однако он был смущен. Эта оплошность была ему
очень неприятна. Вместо того, чтобы закончить курс погони
за сокровищами в Тифлисе, теперь приходилось еще перебрасываться
на Крымский полуостров. Остап сразу взялся
за дело. Были куплены билеты в Батум и заказаны места
во втором классе парохода "Пестель", который отходил из
Батума на Одессу 7 сентября в 23 часа по московскому времени.
В ночь с десятого на одиннадцатое сентября, когда
"Пестель", не заходя в Анапу из-за шторма, повернул в
открытое море и взял курс прямо на Ялту, Ипполиту Матвеевичу,
блевавшему весь день и только теперь заснувшему,
приснился сон.
Ему снилось, что он в адмиральском костюме стоял на
балконе своего старгородского дома и знал, что стоящая
внизу толпа ждет от него чего-то. Большой подъемный
кран опустил к его ногам свинью в черных яблочках. Пришел
дворник Тихон в пиджачном костюме и, ухватив свинью
за задние ноги, сказал:
-- Эх, туды его в качель! Разве "Нимфа" кисть дает!
В руках Ипполита Матвеевича очутился кинжал. Им он
ударил свинью в бок, и из большой широкой раны посыпались
и заскакали по цементу бриллианты. Они прыгали и
стучали все громче. И под конец их стук стал невыносим и
страшен.
Ипполит Матвеевич проснулся от удара волны об иллюминатор.
К Ялте подошли в штилевую погоду, в изнуряющее
солнечное утро. Оправившийся от морской болезни предводитель
красовался на носу возле колокола, украшенного
литой славянской вязью. Веселая Ялта выстроила вдоль берега
свои крошечные лавочки и рестораны-поплавки. На
пристани стояли экипажики с бархатными сиденьями под
полотняными вырезными тентами, автомобили и автобусы
"Крымкурсо" и товарищества "Крымский шофер"*. Кирпичные
девушки вращали развернутые зонтики и махали
платками.
Друзья первыми сошли на раскаленную набережную.
При виде концессионеров из толпы встречающих и любопытствующих
вынырнул гражданин в чесучовом костюме и
быстро зашагал к выходу из территории порта. Но было
уже поздно. Охотничий глаз великого комбинатора быстро
распознал чесучового гражданина.
-- Подождите, Воробьянинов, -- крикнул Остап.
И он бросился вперед так быстро, что настиг чесучового
мужчину в десяти шагах от выхода. Остап моментально
вернулся со ста рублями.
-- Не дает больше. Впрочем, я не настаивал, а то ему
не на что будет вернуться домой.
И действительно, Кислярский в сей же час удрал на
автомобиле в Севастополь, а оттуда третьим классом домой,
в Старгород.
Весь день концессионеры провели в гостинице, сидя голыми
на полу и поминутно бегая в ванную под душ. Но
вода лилась теплая, как скверный чай. От жары не было
спасения. Казалось, что Ялта растает и стечет в море.
К восьми часам вечера, проклиная все стулья на свете,
компаньоны напялили горячие штиблеты и пошли в театр.
Шла "Женитьба". Измученный жарой Степан, стоя на
руках, чуть не падал. Агафья Тихоновна бежала по проволоке,
держа взмокшими руками зонтик с надписью: "Я
хочу Подколесина". В эту минуту, как и весь день, ей хотелось
только одного -- холодной воды со льдом. Публике
тоже хотелось пить. Поэтому, а может быть, и потому, что
вид Степана, пожирающего горячую яичницу, вызывал отвращение,
-- публике спектакль не понравился.
Концессионеры были удовлетворены, потому что их
стул, совместно с тремя новыми пышными полукреслами
рококо, был на месте.
Запрятавшись в одну из лож, друзья терпеливо выждали
окончания неимоверно затянувшегося спектакля. Публика
наконец разошлась, и актеры побежали прохлаждаться.
В театре не осталось никого, кроме членов-пайщиков концессионного
предприятия. Все живое выбежало на улицу
под хлынувший наконец свежий дождь.
-- За мной, Киса! -- скомандовал Остап. -- В случае
чего мы -- не нашедшие выхода из театра провинциалы.
Они пробрались за сцену и, чиркая спичками, но все
же ударяясь о гидравлический пресс, обследовали всю сцену.
Великий комбинатор побежал вверх по лестнице в бутафорскую.
-- Идите сюда! -- крикнул он сверху.
Воробьянинов, размахивая руками, помчался наверх.
-- Видите? -- сказал Остап, разжигая спичку.
Из мглы выступил угол гамбсовского стула и сектор
зонтика с надписью: "хочу..."
-- Вот! Вот наше будущее, настоящее и прошедшее! Зажигайте,
Киса, спички, а я его вскрою.
И Остап полез в карман за инструментами.
-- Ну-с, -- сказал он, протягивая руку к стулу, -- еще
одну спичку, предводитель.
Вспыхнула спичка, и, странное дело, стул сам собой
скакнул в сторону и вдруг, на глазах изумленных концессионеров,
провалился сквозь пол.
-- Мама! -- крикнул Ипполит Матвеевич, отлетая к
стене, хотя не имел ни малейшего желания этого делать.
Со звоном выскочили стекла, и зонтик с надписью
"Я хочу Подколесина", подхваченный вихрем, вылетел в
окно к морю. Остап лежал на полу, легко придавленный
фанерными щитами.
Было двенадцать часов и четырнадцать минут. Это был
первый удар большого крымского землетрясения 1927 года*.
Удар в девять баллов, причинивший неисчислимые бедствия
всему полуострову, вырвал сокровище из рук концессионеров.
-- Товарищ Бендер! Что это такое? -- кричал Ипполит
Матвеевич в ужасе.
Остап был вне себя. Землетрясение, ставшее на его
пути! Это был единственный случай в его богатой практике.
-- Что это? -- вопил Воробьянинов.
С улицы доносились крики, звон и шепот.
-- Это то, что нам нужно немедленно удирать на улицу,
пока нас не завалило стеной. Скорей! Скорей! Дайте
руку, шляпа!..
И они ринулись к выходу. К их удивлению, у двери,
ведущей со сцены в переулок, лежал на спине целый и невредимый
гамбсовский стул. Издав собачий визг, Ипполит
Матвеевич вцепился в него мертвой хваткой.
-- Давайте плоскогубцы! -- крикнул он Остапу.
-- Идиот вы паршивый! -- застонал Остап. -- Сейчас
потолок обвалится, а он тут с ума сходит! Скорее на воздух.
-- Плоскогубцы! -- ревел обезумевший Ипполит Матвеевич.
-- Ну вас к черту! Пропадайте здесь с вашим стулом!
А мне моя жизнь дорога как память!
С этими словами Остап кинулся к двери. Ипполит Матвеевич
залаял и, подхватив стул, побежал за Остапом. Как
только они очутились на середине переулка, земля тошно
зашаталась под ногами, с крыши театра повалилась черепица,
и на том месте, которое концессионеры только что покинули,
уже лежали останки гидравлического пресса.
-- Ну, теперь давайте стул! -- хладнокровно сказал
Бендер. -- Вам, я вижу, уже надоело его держать.
-- Не дам! -- взвизгнул Ипполит Матвеевич.
-- Это что такое? Бунт на корабле? Отдайте стул! Слышите?
-- Это мой стул! -- заклекотал Воробьянинов, перекрывая
стон, плач и треск, несшиеся отовсюду.
-- В таком случае получайте гонорар, старая калоша!
И Остап ударил Воробьянинова медной ладонью по шее.
В эту же минуту по переулку промчался пожарный обоз
с факелами, и при их трепетном свете Ипполит Матвеевич
увидел на лице Бендера такое страшное выражение, что
мгновенно покорился и отдал стул.
-- Ну, теперь хорошо, -- сказал Остап, переводя дыхание,
-- бунт подавлен. А сейчас возьмите стул и несите
его за мной. Вы отвечаете мне за целость вещи. Если даже
будет удар в пятьдесят баллов, стул должен быть сохранен.
Поняли?
-- Понял.
Всю ночь концессионеры блуждали вместе с паническими
толпами, не решаясь, как и все, войти в покинутые
дома, ожидая новых ударов.
На рассвете, когда страх немного уменьшился, Остап
выбрал местечко, поблизости которого не было ни стен,
которые могли бы обвалиться, ни людей, которые могли
бы помешать, и приступил к вскрытию стула. Результаты
вскрытия поразили обоих концессионеров. В стуле ничего
не было. Ипполит Матвеевич, не выдержавший всех потрясений
ночи и утра, засмеялся крысиным смешком. Непосредственно
вслед за этим раздался третий удар, земля
разверзлась и поглотила пощаженный первым толчком землетрясения
и развороченный людьми гамбсовский стул,
цветочки которого улыбались взошедшему в облачной пыли
солнцу.
Ипполит Матвеевич стал на четвереньки и, оборотив
помятое лицо к мутно-багровому солнечному диску, завыл.
Слушая его, великий комбинатор свалился в обморок.
Когда он очнулся, то увидел рядом с собой заросший
лиловой щетиной подбородок Воробьянинова. Ипполит
Матвеевич тоже был без сознания.
-- В конце концов, -- сказал Остап голосом выздоравливающего
тифозного, -- теперь у нас осталось сто шансов
из ста. Последний стул (при слове "стул" Ипполит Матвеевич
очнулся) исчез в товарном дворе Октябрьского вокзала,
но отнюдь не провалился сквозь землю. В чем дело?
Заседание продолжается!
Где-то с грохотом падали кирпичи. Протяжно кричала
пароходная сирена. Простоволосая женщина в нижней юбке
бежала посреди улицы.
В дождливый день конца октября Ипполит Матвеевич
без пиджака, в лунном жилете, осыпанном мелкой серебряной
звездой, хлопотал в комнате Иванопуло. Ипполит
Матвеевич работал на подоконнике, потому что стола в
комнате до сих пор не было. Великий комбинатор получил
большой заказ по художественной части -- на изготовление
адресных табличек для жилтовариществ. Исполнение табличек
по трафарету Остап возложил на Воробьянинова, а
сам целый почти месяц, со времени приезда в Москву,
кружил в районе Октябрьского вокзала, с непостижимой
страстью выискивая следы последнего, безусловно таящего
в себе бриллианты мадам Петуховой, стула.
Наморщив лоб, Ипполит Матвеевич трафаретил железные
досочки. За полгода бриллиантовой скачки он растерял
все свои привычки. Просыпаясь по утрам, не пел он уже
своих бонжуров и гутморгенов, далеко в прошлом остался морозный
с жилкой стакан, из которого пивал он молоко, будучи
делопроизводителем загса уездного города N. И баронские
сапоги с квадратными носами и низкими подборами, брошенные
во время погони за театром Колумба, гнили где-то на
Тифлисской свалке. По ночам Ипполиту Матвеевичу виделись
горные хребты, украшенные дикими транспарантами,
летал перед его глазами Изнуренков, подрагивая коричневыми
ляжками, переворачивались лодки, тонули люди,
падал с неба кирпич и разверзшаяся земля пускала в глаза
серный дым.
Остап, пребывавший ежедневно с Ипполитом Матвеевичем,
не замечал в нем никакой перемены. Между тем
Ипполит Матвеевич переменился необыкновенно. Если бы
он пришел сейчас в свой родной загс, его, пожалуй, приняли
бы за просителя и на приветствие ответили бы довольно небрежно.
И походка у Ипполита Матвеевича была уже не
та, и выражение глаз сделалось дикое, и ус торчал уже не
параллельно земной поверхности, а почти перпендикулярно,
как у пожилого кота.
Изменился Ипполит Матвеевич и внутренне. В характере
появились не свойственные ему раньше черты решительности
и жестокости. Три эпизода постепенно воспитали
в нем эти новые чувства. Чудесное спасение от тяжких
кулаков васюкинских любителей. Первый дебют по части
нищенства у пятигорского "Цветника". И, наконец, землетрясение,
после которого Ипполит Матвеевич несколько
повредился и затаил к своему компаньону тайную ненависть.
В последнее время Ипполит Матвеевич был одержим
сильнейшими подозрениями. Он боялся, что Остап вскроет
стул сам и, забрав сокровище, уедет, бросив его на произвол
судьбы. Высказывать свои подозрения он не смел,
зная тяжелую руку Остапа и непреклонный его характер.
Ежедневно, сидя у окна за трафаретом и подчищая старой
зазубренной бритвой высохшие буквы, Ипполит Матвеевич
томился. Каждый день он опасался, что Остап больше не
придет и он, бывший предводитель дворянства, умрет голодной
смертью под мокрым московским забором.
Но Остап приходил каждый вечер, хотя радостных вестей
не приносил. Энергия и веселость его были неисчерпаемы.
Надежда ни на одну минуту не покидала его.
В коридоре раздался топот ног, кто-то грохнулся о несгораемый
шкаф, и фанерная дверь распахнулась с легкостью
страницы, перевернутой ветром. На пороге стоял великий
комбинатор. Он был весь залит водой, щеки его горели,
как яблочки. Он тяжело дышал.
-- Ипполит Матвеевич! -- закричал он. -- Слушайте,
Ипполит Матвеевич!
Воробьянинов удивился. Никогда еще технический директор
не называл его по имени и отчеству. И вдруг он
понял.
-- Есть? -- выдохнул он.
-- В том-то и дело, что есть. Ах, Киса, черт вас раздери!
-- Не кричите, все слышно.
-- Верно, верно, могут услышать, -- зашептал Остап
быстро, -- есть. Киса, есть, и, если хотите, я могу продемонстрировать
его сейчас же... Он в клубе железнодорожников.
Новом клубе... Вчера было открытие... Как я нашел?
Чепуха? Необыкновенно трудная вещь! Гениальная
комбинация! Блестящая комбинация, блестяще проведенная
до конца! Античное приключение!.. Одним словом, высокий
класс!..
Не ожидая, пока Ипполит Матвеевич напялит пиджак,
Остап выбежал в коридор. Воробьянинов присоединился к
нему на лестнице. Оба, взволнованно забрасывая друг друга
вопросами, мчались по мокрым улицам на Каланчевскую
площадь. Они не сообразили даже, что можно сесть в
трамвай.
-- Вы одеты, как сапожник! -- радостно болтал Остап,
-- Кто так ходит, Киса? Вам необходимы крахмальное
белье, шелковые носочки и, конечно, цилиндр. В вашем
лице есть что-то благородное!.. Скажите, вы в самом деле
были предводителем дворянства?..
Остап стал суетлив. Раньше за ним этого не водилось. На
радостях, что сокровище, может быть, еще сегодня ночью
перейдет в их руки, Остап позволял себе глупые и веселые выходки,