Страница:
метис, а метисы гораздо резвее орловцев и их к ним
на версту не подпускают. Каково?.. Вот это красочка! Не
то, что ваши усы!..
-- Но аттестат? У него ведь был отличный аттестат?
-- Такой же, как этикетка на вашем "Титанике", --
фальшивый! Давайте деньги на новую краску.
Остап вернулся с новой микстурой.
-- "Наяда". Возможно, что лучше вашего "Титаника".
Снимайте пиджак!
Начался обряд перекраски, но "изумительный каштановый
цвет, придающий волосам нежность и пушистость",
смешавшись с зеленью "Титаника", неожиданно
окрасил голову и усы Ипполита Матвеевича в краски солнечного
спектра.
Ничего еще не евший с утра, Воробьянинов злобно
ругал все парфюмерные заводы, как государственные, так
и подпольные, находящиеся в Одессе на Малой Арнаутской
улице.
-- Таких усов, должно быть, нет даже у Аристида
Бриана*, -- бодро заметил Остап, -- но жить с такими ультрафиолетовыми
волосами в Советской России не рекомендуется.
Придется сбрить.
-- Я не могу, -- скорбно ответил Ипполит Матвеевич,
-- это невозможно.
-- Что, усы дороги вам как память?
-- Не могу, -- повторил Воробьянинов, понуря голову.
-- Тогда вы всю жизнь сидите в дворницкой, а я пойду
за стульями. Кстати, первый стул над нашей головой.
-- Брейте!
Разыскав ножницы, Бендер мигом отхватил усы, и
они, взращиваемые Ипполитом Матвеевичем десятилетиями,
бесшумно свалились на пол. С головы падали волосы
радикально-черного цвета, зеленые и ультрафиолетовые.
Покончив со стрижкой, технический директор достал из
кармана старую бритву "Жилет", а из бумажника запасное
лезвие, -- стал брить почти плачущего Ипполита Матвеевича.
-- Последний ножик на вас трачу. Не забудьте записать
на мой дебет два рубля за бритье и стрижку.
Содрогаясь от горя, Ипполит Матвеевич все-таки
спросил:
-- Почему же так дорого. Везде стоит сорок копеек.
-- За конспирацию, товарищ фельдмаршал, -- быстро
ответил Бендер.
Страдания человека, которому безопасной бритвой бреют
голову, -- невероятны. Это Ипполит Матвеевич понял
с самого начала операции. Посередине Остап прервал свое
ужасное дело и сладко спросил:
-- Бритвочка не беспокоит?
-- Конечно, беспокоит, -- застрадал Воробьянинов.
-- Почему же она вас беспокоит, господин предводитель?
Она ведь не советская, а заграничная.
Но конец, который бывает всему, пришел.
-- Готово. Заседание продолжается! Нервных просят
не смотреть! Теперь вы похожи на Боборыкина, известного
автора-куплетиста*.
Ипполит Матвеевич отряхнул с себя мерзкие клочья,
бывшие так недавно красивыми сединами, умылся и, ощущая
на всей голове сильное жжение, в сотый раз сегодня
уставился в зеркало. То, что он увидел, ему неожиданно
понравилось. На него смотрело искаженное страданиями,
но довольно юное лицо актера без ангажемента.
-- Ну, марш вперед, труба зовет! -- закричал Остап.
-- Я по следам в жилотдел, или, вернее, в тот дом,
в котором когда-то был жилотдел, а вы к старухам!
-- Я не могу, -- сказал Ипполит Матвеевич, -- мне
очень тяжело будет войти в собственный дом.
-- Ах, да!.. Волнующая история! Барон-изгнанник!
Ладно! Идите в жилотдел, а здесь поработаю я. Сборный
пункт -- в дворницкой. Парад-алле!
Предводитель хора, в серой толстовке из того же туальденора
и туальденоровых брюках, отбивал такт обеими
руками и, вертясь, покрикивал:
-- Дисканты, тише! Кокушкина -- слабее!
Он увидел Остапа, но, не в силах удержать движение
своих рук, только недоброжелательно на него посмотрел и
продолжал дирижировать. Хор с усилием загремел, как
сквозь подушку:
-- Скажите, где здесь можно видеть товарища завхоза?
-- вымолвил Остап, прорвавшись в первую же паузу.
-- А в чем дело, товарищ?
Остап подал дирижеру руку и дружелюбно спросил:
-- Песни народностей? Очень интересно. Я инспектор
пожарной охраны.
Завхоз застыдился.
-- Да, да, -- сказал он, конфузясь, -- это как раз
кстати. Я даже доклад собирался писать.
-- Вам нечего беспокоиться, -- великодушно заявил
Остап, -- я сам напишу доклад. Ну, давайте смотреть помещение.
Альхен мановением руки распустил хор, и старухи
удалились мелкими радостными шажками.
-- Пожалуйте за мной, -- пригласил завхоз.
Прежде чем пройти дальше, Остап уставился на мебель
первой комнаты. В комнате стояли стол, две садовые
скамейки на железных ногах (в спинку одной из них было
глубоко врезано имя -- Коля) и рыжая фисгармония.
-- В этой комнате примусов не зажигают? Временные
печи и тому подобное?
-- Нет, нет. Здесь у нас занимаются кружки: хоровой,
драматический, изобразительные искусства, музыкальный
кружок...
Дойдя до слова "музыкальный", Александр Яковлевич
покраснел. Сначала запылал подбородок, потом лоб и
щеки. Альхену было очень стыдно. Он давно уже продал
все инструменты духовой капеллы. Слабые легкие старух
все равно выдували из них только щенячий визг. Было
смешно видеть эту громаду металла в таком беспомощном
положении. Альхен не мог не украсть капеллу. И теперь
ему было очень стыдно.
На стене, простершись от окна до окна, висел лозунг,
написанный белыми буквами на куске туальденора
мышиного цвета:
-- Очень хорошо, -- сказал Остап, -- комната для
кружковых занятий никакой опасности в пожарном отношении
не представляет. Перейдем дальше.
Пройдя фасадные комнаты воробьяниновского особняка
быстрым аллюром, Остап нигде не заметил орехового
стула с гнутыми ножками, обитого светлым английским
ситцем в цветочках. По стенам утюженного мрамора были
наклеены приказы по дому 2 Старсобеса. Остап читал
их, время от времени энергично спрашивая: "Дымоходы
прочищаются регулярно? Печи в порядке?" И, получая исчерпывающие
ответы, двигался дальше.
Инспектор пожарной охраны усердно искал в доме
хотя бы один уголок, представляющий опасность в пожарном
отношении, но в пожарном отношении все было благополучно.
Зато розыски клада были безуспешны. Остап
входил в спальни старух, которые при его появлении
вставали и низко кланялись. Здесь стояли койки, устланные
ворсистыми, как собачья шерсть, одеялами, с одной
стороны которых фабричным способом было выткано слово
"Ноги". Под кроватями стояли сундучки, выдвинутые
по инициативе Александра Яковлевича, любившего военную
постановку дела, ровно на одну треть.
Все в доме 2 поражало глаз своей чрезмерной
скромностью: и меблировка, состоявшая исключительно
из садовых скамеек, привезенных с Александровского,
ныне имени Пролетарских Субботников, бульвара, и базарные
керосиновые лампочки, и самые одеяла с пугающим
словом "Ноги". Но одно лишь в доме было сделано
крепко и пышно -- это были дверные пружины.
Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича.
Положив великие труды, он снабдил все без исключения
двери пружинами самых разнообразных систем
и фасонов. Здесь были простейшие пружины, в виде железной
штанги. Были духовые пружины с медными цилиндрическими
насосами. Были приборы на блоках со
спускающимися увесистыми дробовыми мешочками.
Были еще пружины конструкций таких сложных, что собесовский
слесарь только удивленно качал головой. Все
эти цилиндры, пружины и противовесы обладали могучей
силой. Двери захлопывались с такою же стремительностью,
как дверцы мышеловок. От работы дверных механизмов
дрожал весь дом. Старухи с печальным писком спасались
от набрасывавшихся на них дверей, но убежать удавалось
не всегда. Двери настигали беглянок и толкали их в
спину, а сверху с глухим карканьем уже спускался противовес,
пролетая мимо виска, как ядро.
Когда Бендер с завхозом проходили по дому, двери
салютовали страшными ударами. Казалось, что возвращаются
дни гражданской войны.
За всем этим крепостным великолепием ничего не
скрывалось -- стула не было. В поисках пожарной опасности
инспектор попал на кухню. Там, в большом бельевом
котле, варилась каша, запах которой великий комбинатор
учуял еще в вестибюле. Остап покрутил носом и
сказал:
-- Это что, на машинном масле?
-- Ей-богу, на чистом сливочном! -- сказал Альхен,
краснея до слез. -- Мы на ферме покупаем.
Ему было очень стыдно.
-- А! Впрочем, это пожарной опасности не представляет,
-- заметил Остап.
В кухне стула тоже не было. Была только жирная табуретка,
на которой сидел повар в переднике и колпаке
из туальденора.
-- Почему это у вас все наряды серого цвета, да и кисейка
такая, что ею только окна вытирать?
Застенчивый Альхен потупился еще больше.
-- Кредитов отпускают в недостаточном количестве.
Он был противен самому себе.
Остап сомнительно посмотрел на него и сказал:
-- К пожарной охране, которую я в настоящий момент
представляю, это не относится.
Альхен испугался.
-- Против пожара, -- заявил он, -- у нас все меры
приняты. Есть даже огнетушитель "Эклер".
Инспектор, заглядывая по дороге в чуланчики, неохотно
проследовал к огнетушителю. Красный жестяной
конус, хотя и являлся единственным в доме предметом,
имеющим отношение к пожарной охране, вызвал в инспекторе
особое раздражение.
-- На толкучке покупали?
И, не дождавшись ответа как громом пораженного
Александра Яковлевича, снял "Эклер" со ржавого гвоздя,
повернул его острым концом к полу, без предупреждения
разбил капсуль и быстро повернул конус кверху. Но, вместо
ожидаемой пенной струи, конус выбросил из себя
тонкое противное шипение, напоминавшее старинную мелодию
"Коль славен наш господь в Сионе"*.
-- Конечно, на толкучке, -- подтвердил Остап свое
первоначальное мнение и повесил продолжавший петь огнетушитель
на прежнее место.
Провожаемые шипением, они пошли дальше.
"Где же он может быть? -- думал Остап. -- Это мне
начинает не нравиться". И он решил не покидать туальденорового
чертога до тех пор, пока не узнает все.
За то время, покуда инспектор и завхоз лазали по чердакам,
входя во все детали противопожарной охраны и
расположения дымоходов, 2-й дом Старсобеса жил обыденной
своей жизнью.
Обед был готов. Запах подгоревшей каши заметно усилился
и перебил все остальные кислые запахи, обитавшие
в доме. В коридорах зашелестело. Старухи, неся впереди
себя в обеих руках жестяные мисочки с кашей, осторожно
выходили из кухни и садились обедать за общий стол, стараясь
не глядеть на развешенные в столовой лозунги, сочиненные
лично Александром Яковлевичем и художественно
выполненные Александрой Яковлевной. Лозунги были такие:
"Пища -- источник здоровья", "Одно яйцо содержит
столько же жиров, сколько 1/2 фунта мяса", "Тщательно
следи за своими зубами", "Тщательно пережевывая пищу,
ты помогаешь обществу" и "Мясо -- вредно".
Все эти святые слова будили в старухах воспоминания
об исчезнувших еще до революции зубах, о яйцах, пропавших
приблизительно в ту же пору, о мясе, уступающем
в смысле жиров яйцам, а может быть, и об обществе,
которому они были лишены возможности помогать,
тщательно пережевывая пищу.
Хуже всех приходилось старухе Кокушкиной, которая сидела
против большого, хорошо иллюстрированного акварелью
чертежа коровы. Чертеж этот был пожертвован
ОННОБом -- Обществом новой научной организации быта.
Симпатичная корова, глядевшая с чертежа одним темным
испанским глазом, была искусно разделена на части и походила
на генеральный план нового кооперативного дома, с
тою только разницей, что те места, которые на плане
дома были обозначены уборными, кухнями, коридорами и
черными лестницами, на плане коровы фигурировали под
названиями: филе, ссек, край, 1-й сорт, 2-й, 3-й и 4-й.
Кокушкина ела свою кашу, не поднимая головы. Поразительная
корова вызывала у нее слюнотечение и перебои сердца.
Во 2-м доме Собеса мясо к обеду подавали редко.
Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич,
Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич
и Паша Эмильевич. Ни возрастом, ни полом эти молодые
люди не гармонировали с задачами социального
обеспечения, зато четыре Яковлевича были юными братьями
Альхена, а Паша Эмильевич -- двоюродным племянником
Александры Яковлевны. Молодые люди, самым
старшим из которых был 32-летний Паша Эмильевич, не
считали свою жизнь в доме собеса чем-либо ненормальным.
Они жили в доме на старушечьих правах, у них
тоже были казенные постели с одеялами, на которых
было написано "Ноги", облачены они были, как и старухи,
в мышиный туальденор, но благодаря молодости и
силе они питались лучше воспитанниц. Они крали в доме
все, что не успевал украсть Альхен. Паша Эмильевич мог
слопать в один присест 5 фунтов тюльки, что он однажды
и сделал, оставив весь дом без обеда.
Не успели старухи основательно распробовать кашу,
как Яковлевичи вместе с Эмильевичем, проглотив свои
порции и отрыгиваясь, встали из-за стола и пошли в кухню
на поиски чего-либо удобоваримого.
Обед продолжался. Старушки загомонили:
-- Сейчас нажрутся, станут песни орать!
-- А Паша Эмильевич сегодня утром стул из красного
уголка продал. С черного хода вынес перекупщику.
-- Посмотрите, пьяный сегодня придет...
В эту минуту разговор воспитанниц был прерван трубным
сморканьем, заглушившим даже все продолжающееся
пение огнетушителя в коридоре, и коровий голос начал:
-- ... бретение...
Старухи, пригнувшись и не оборачиваясь на стоявший
в углу на мытом паркете громкоговоритель, продолжали
есть, надеясь, что их минет чаша сия. Но громкоговоритель
бодро продолжал:
-- Евокрррахххх видусоб... ценное изобретение. Дорожный
мастер Мурманской железной дороги товарищ
Сокуцкий, Самара, Орел, Клеопатра, Устинья, Царицын,
Клементий, Ифигения, Йорк, -- Со-куц-кий...*
Труба с хрипом втянула в себя воздух и насморочным
голосом возобновила передачу:
-- ... изобрел световую сигнализацию на снегоочистителях.
Изобретение одобрено Доризулом*, Дарья, Онега,
Раймонд...
Старушки серыми утицами поплыли в свои комнаты.
Труба, подпрыгивая от собственной мощи, продолжала
бушевать в пустой комнате:
-- ... А теперь прослушайте новгородские частушки...
Далеко, далеко, в самом центре земли, кто-то тронул
балалаечные струны, и черноземный Баттистини* запел:
В центре земли эти частушки вызвали бурную деятельность.
В трубе послышался страшный рокот. Не то это
были громовые аплодисменты, не то начали работать подземные
вулканы.
Между тем помрачневший инспектор пожарной охраны
спустился задом по чердачной лестнице и, снова очутившись
в кухне, увидел пятерых граждан, которые прямо
руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались
ею. Ели они в молчании. Один только Паша Эмильевич
по-гурмански крутил головой и, снимая с усов капустные
водоросли, с трудом говорил:
-- Такую капусту грешно есть помимо водки*.
-- Новая партия старушек? -- спросил Остап.
-- Это сироты, -- ответил Альхен, выжимая плечом
инспектора из кухни и исподволь грозя сиротам кулаком.
-- Дети Поволжья*?
Альхен замялся.
-- Тяжелое наследье царского режима?
Альхен развел руками, мол, ничего не поделаешь, раз
такое наследие.
-- Совместное воспитание обоих полов по комплексному
методу?
Застенчивый Александр Яковлевич тут же, без промедления,
пригласил пожарного инспектора отобедать чем
бог послал.
В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед
бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки,
украинский борщ с мясом 1-го сорта, курицу с рисом
и компот из сушеных яблок.
-- Сашхен, -- сказал Александр Яковлевич, -- познакомься
с товарищем из Губпожара.
Остап артистически раскланялся с хозяйкой дома и
объявил ей такой длиннющий и двусмысленный комплимент,
что даже не смог его довести до конца. Сашхен -- рослая
дама, миловидность которой была несколько обезображена
николаевскими полубакенбардами*, тихо засмеялась
и выпила с мужчинами.
-- Пью за ваше коммунальное хозяйство! -- воскликнул
Остап.
Обед прошел весело, и только за компотом Остап
вспомнил о цели своего посещения.
-- Отчего, -- спросил он, -- в вашем кефирном заведении
такой скудный инвентарь?
-- Как же, -- заволновался Альхен, -- а фисгармония?
-- Знаю, знаю -- вокс гуманум*. Но посидеть у вас со
вкусом абсолютно не на чем. Одни садовые лоханки.
-- В красном уголке есть стул, -- обиделся Альхен, --
английский стул. Говорят, еще от старой обстановки остался.
-- А я, кстати, не видел вашего красного уголка. Как
он в смысле пожарной охраны? Не подкачает? Придется
посмотреть.
-- Милости просим.
Остап поблагодарил хозяйку за обед и тронулся.
В красном уголке примусов не разводили, временных
печей не было, дымоходы были в исправности и прочищались
регулярно, но стула, к непомерному удивлению
Альхена, не было. Остап даже заскрипел от недовольства.
Бросились искать стул. Заглядывали под кровати и
под скамейки, отодвинули для чего-то фисгармонию, допытывались
у старушек, которые опасливо поглядывали
на Пашу Эмильевича, но стула так и не нашли. Паша
Эмильевич проявил в розысках стула большое упорство.
Все уже успокоились, а Паша Эмильевич все еще бродил
по комнатам, заглядывал под графины, передвигал чайные
жестяные кружки и бормотал:
-- Где же он может быть? Сегодня он был, я видел
его собственными глазами. Смешно даже.
-- Грустно, девицы*, -- ледяным голосом сказал Остап.
-- Это просто смешно! -- нагло повторял Паша Эмильевич.
Но тут певший все время огнетушитель "Эклер" взял
самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная
артистка республики Нежданова*, смолк на секунду и с
криком выпустил первую пенную струю, залившую потолок
и сбившую с головы повара туальденоровый колпак.
За первой струей пеногон-огнетушитель выпустил вторую
струю туальденорового цвета, повалившую несовершеннолетнего
Исидора Яковлевича. После этого работа "Эклера"
стала бесперебойной.
К месту происшествия ринулись Паша Эмильевич,
Альхен и все уцелевшие Яковлевичи.
-- Чистая работа! -- сказал Остап. -- Идиотская выдумка!
Старухи, оставшись с Остапом наедине без начальства,
сейчас же стали заявлять претензии.
-- Брательников в доме поселил. Обжираются.
-- Поросят молоком кормит, а нам кашу сует.
-- Все из дому повыносил.
-- Спокойно, девицы, -- сказал Остап, отступая, --
это к вам из инспекции труда придут. Меня сенат не
уполномочил.
Старухи не слушали.
-- А Пашка-то Мелентьевич, этот стул он сегодня
унес и продал. Сама видела.
-- Кому? -- закричал Остап.
-- Продал и все. Мое одеяло продать хотел.
В коридоре шла ожесточенная борьба с огнетушителем.
Наконец человеческий гений победил, и пеногон,
растоптанный железными ногами Паши Эмильевича, последний
раз выблевал вялую струю и затих навсегда.
Старух послали мыть пол. Инспектор пожарной охраны
втянул в себя воздух, пригнул голову и, слегка покачивая
бедрами, подошел к Паше Эмильевичу.
-- Один мой знакомый, -- сказал Остап веско, -- тоже
продавал государственную мебель. Теперь он пошел в монахи
-- сидит в допре.
-- Мне ваши беспочвенные обвинения странны, -- заметил
Паша Эмильевич, от которого шел сильный запах
пенных струй.
-- Ты кому продал стул? -- спросил Остап позванивающим
шепотом.
Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным
чутьем, понял, что сейчас его будут бить, может
быть, даже ногами.
-- Перекупщику, -- ответил он.
-- Адрес?
-- Я его в первый раз в жизни видел.
-- Первый раз в жизни?
-- Ей-богу.
-- Набил бы я тебе рыло, -- мечтательно сообщил Остап,
-- только Заратустра не позволяет*. Ну, пошел к чертовой
матери!..
Паша Эмильевич искательно улыбнулся и стал отходить.
-- Ну, ты, жертва аборта, -- высокомерно сказал Остап,
-- отдай концы, не отчаливай. Перекупщик что,
блондин, брюнет?
Паша Эмильевич стал подробно объяснять. Остап внимательно
его выслушал и окончил интервью словами:
-- Это, безусловно, к пожарной охране не относится.
В коридоре к уходящему уже Бендеру подошел застенчивый
Альхен и дал ему червонец.
-- Это 114 статья Уголовного кодекса, -- сказал Остап,
-- дача взятки должностному лицу при исполнении
служебных обязанностей*.
Но деньги взял и, не попрощавшись с Александром
Яковлевичем, направился к выходу. Дверь, снабженная
могучим прибором, с натугой растворилась и дала Остапу
под зад толчок в 1 1/2 тонны весом.
-- Удар состоялся, -- сказал Остап, потирая ушибленное
место, -- заседание продолжается!
на версту не подпускают. Каково?.. Вот это красочка! Не
то, что ваши усы!..
-- Но аттестат? У него ведь был отличный аттестат?
-- Такой же, как этикетка на вашем "Титанике", --
фальшивый! Давайте деньги на новую краску.
Остап вернулся с новой микстурой.
-- "Наяда". Возможно, что лучше вашего "Титаника".
Снимайте пиджак!
Начался обряд перекраски, но "изумительный каштановый
цвет, придающий волосам нежность и пушистость",
смешавшись с зеленью "Титаника", неожиданно
окрасил голову и усы Ипполита Матвеевича в краски солнечного
спектра.
Ничего еще не евший с утра, Воробьянинов злобно
ругал все парфюмерные заводы, как государственные, так
и подпольные, находящиеся в Одессе на Малой Арнаутской
улице.
-- Таких усов, должно быть, нет даже у Аристида
Бриана*, -- бодро заметил Остап, -- но жить с такими ультрафиолетовыми
волосами в Советской России не рекомендуется.
Придется сбрить.
-- Я не могу, -- скорбно ответил Ипполит Матвеевич,
-- это невозможно.
-- Что, усы дороги вам как память?
-- Не могу, -- повторил Воробьянинов, понуря голову.
-- Тогда вы всю жизнь сидите в дворницкой, а я пойду
за стульями. Кстати, первый стул над нашей головой.
-- Брейте!
Разыскав ножницы, Бендер мигом отхватил усы, и
они, взращиваемые Ипполитом Матвеевичем десятилетиями,
бесшумно свалились на пол. С головы падали волосы
радикально-черного цвета, зеленые и ультрафиолетовые.
Покончив со стрижкой, технический директор достал из
кармана старую бритву "Жилет", а из бумажника запасное
лезвие, -- стал брить почти плачущего Ипполита Матвеевича.
-- Последний ножик на вас трачу. Не забудьте записать
на мой дебет два рубля за бритье и стрижку.
Содрогаясь от горя, Ипполит Матвеевич все-таки
спросил:
-- Почему же так дорого. Везде стоит сорок копеек.
-- За конспирацию, товарищ фельдмаршал, -- быстро
ответил Бендер.
Страдания человека, которому безопасной бритвой бреют
голову, -- невероятны. Это Ипполит Матвеевич понял
с самого начала операции. Посередине Остап прервал свое
ужасное дело и сладко спросил:
-- Бритвочка не беспокоит?
-- Конечно, беспокоит, -- застрадал Воробьянинов.
-- Почему же она вас беспокоит, господин предводитель?
Она ведь не советская, а заграничная.
Но конец, который бывает всему, пришел.
-- Готово. Заседание продолжается! Нервных просят
не смотреть! Теперь вы похожи на Боборыкина, известного
автора-куплетиста*.
Ипполит Матвеевич отряхнул с себя мерзкие клочья,
бывшие так недавно красивыми сединами, умылся и, ощущая
на всей голове сильное жжение, в сотый раз сегодня
уставился в зеркало. То, что он увидел, ему неожиданно
понравилось. На него смотрело искаженное страданиями,
но довольно юное лицо актера без ангажемента.
-- Ну, марш вперед, труба зовет! -- закричал Остап.
-- Я по следам в жилотдел, или, вернее, в тот дом,
в котором когда-то был жилотдел, а вы к старухам!
-- Я не могу, -- сказал Ипполит Матвеевич, -- мне
очень тяжело будет войти в собственный дом.
-- Ах, да!.. Волнующая история! Барон-изгнанник!
Ладно! Идите в жилотдел, а здесь поработаю я. Сборный
пункт -- в дворницкой. Парад-алле!
Завхоз 2-го дома Старсобеса был застенчивый ворюга.
Все существо его протестовало против краж, но не красть
он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно,
постоянно стыдился, и поэтому его хорошо бритые
щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости,
застенчивости и конфуза. Завхоза звали Александром
Яковлевичем, а жену его Александрой Яковлевной. Он
называл ее Сашхен, она звала его Альхен. Свет не видывал
еще такого голубого воришки, как Александр Яковлевич.
Он был не только завхозом, но и вообще заведующим.
Прежнего зава за грубое обращение с воспитанницами
семь месяцев назад сняли с работы и назначили капельмейстером
симфонического оркестра. Альхен ничем
не напоминал своего невоспитанного начальника. В порядке
уплотненного рабочего дня он принял на себя управление
домом и с пенсионерками обращался отменно
вежливо, проводя в доме важные реформы и нововведения.
Остап Бендер потянул тяжелую дубовую дверь воробьяниновского
особняка и очутился в вестибюле. Здесь пахло
подгоревшей кашей. Из верхних помещений неслась разноголосица,
похожая на отдаленное "ура" в цепи. Никого
не было, и никто не появился. Вверх вела двумя маршами
дубовая лестница с лаковыми некогда ступенями. Теперь
в ней торчали только кольца, а самих медных прутьев,
прижимавших когда-то ковер к ступенькам, не было.
"Предводитель команчей жил, однако, в пошлой роскоши",
-- думал Остап, подымаясь наверх.
В первой же комнате, светлой и просторной, сидели
в кружок десятка полтора седеньких старушек в платьях из
наидешевейшего туальденора мышиного цвета*. Напряженно
вытянув сухие шеи и глядя на стоявшего в центре человека
в цветущем возрасте, старухи пели:
Слышен звон бубенцов издалека.
Это тройки знакомый разбег.
А вдали простирался широко
Белым саваном искристый снег.*
Предводитель хора, в серой толстовке из того же туальденора
и туальденоровых брюках, отбивал такт обеими
руками и, вертясь, покрикивал:
-- Дисканты, тише! Кокушкина -- слабее!
Он увидел Остапа, но, не в силах удержать движение
своих рук, только недоброжелательно на него посмотрел и
продолжал дирижировать. Хор с усилием загремел, как
сквозь подушку:
Та-та-та, та-та-та, та-та-та-та,
То-ро-ром, ту-ру-рум, ту-ру-рам.
-- Скажите, где здесь можно видеть товарища завхоза?
-- вымолвил Остап, прорвавшись в первую же паузу.
-- А в чем дело, товарищ?
Остап подал дирижеру руку и дружелюбно спросил:
-- Песни народностей? Очень интересно. Я инспектор
пожарной охраны.
Завхоз застыдился.
-- Да, да, -- сказал он, конфузясь, -- это как раз
кстати. Я даже доклад собирался писать.
-- Вам нечего беспокоиться, -- великодушно заявил
Остап, -- я сам напишу доклад. Ну, давайте смотреть помещение.
Альхен мановением руки распустил хор, и старухи
удалились мелкими радостными шажками.
-- Пожалуйте за мной, -- пригласил завхоз.
Прежде чем пройти дальше, Остап уставился на мебель
первой комнаты. В комнате стояли стол, две садовые
скамейки на железных ногах (в спинку одной из них было
глубоко врезано имя -- Коля) и рыжая фисгармония.
-- В этой комнате примусов не зажигают? Временные
печи и тому подобное?
-- Нет, нет. Здесь у нас занимаются кружки: хоровой,
драматический, изобразительные искусства, музыкальный
кружок...
Дойдя до слова "музыкальный", Александр Яковлевич
покраснел. Сначала запылал подбородок, потом лоб и
щеки. Альхену было очень стыдно. Он давно уже продал
все инструменты духовой капеллы. Слабые легкие старух
все равно выдували из них только щенячий визг. Было
смешно видеть эту громаду металла в таком беспомощном
положении. Альхен не мог не украсть капеллу. И теперь
ему было очень стыдно.
На стене, простершись от окна до окна, висел лозунг,
написанный белыми буквами на куске туальденора
мышиного цвета:
"Духовой оркестр -- путь к коллективному творчеству".
-- Очень хорошо, -- сказал Остап, -- комната для
кружковых занятий никакой опасности в пожарном отношении
не представляет. Перейдем дальше.
Пройдя фасадные комнаты воробьяниновского особняка
быстрым аллюром, Остап нигде не заметил орехового
стула с гнутыми ножками, обитого светлым английским
ситцем в цветочках. По стенам утюженного мрамора были
наклеены приказы по дому 2 Старсобеса. Остап читал
их, время от времени энергично спрашивая: "Дымоходы
прочищаются регулярно? Печи в порядке?" И, получая исчерпывающие
ответы, двигался дальше.
Инспектор пожарной охраны усердно искал в доме
хотя бы один уголок, представляющий опасность в пожарном
отношении, но в пожарном отношении все было благополучно.
Зато розыски клада были безуспешны. Остап
входил в спальни старух, которые при его появлении
вставали и низко кланялись. Здесь стояли койки, устланные
ворсистыми, как собачья шерсть, одеялами, с одной
стороны которых фабричным способом было выткано слово
"Ноги". Под кроватями стояли сундучки, выдвинутые
по инициативе Александра Яковлевича, любившего военную
постановку дела, ровно на одну треть.
Все в доме 2 поражало глаз своей чрезмерной
скромностью: и меблировка, состоявшая исключительно
из садовых скамеек, привезенных с Александровского,
ныне имени Пролетарских Субботников, бульвара, и базарные
керосиновые лампочки, и самые одеяла с пугающим
словом "Ноги". Но одно лишь в доме было сделано
крепко и пышно -- это были дверные пружины.
Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича.
Положив великие труды, он снабдил все без исключения
двери пружинами самых разнообразных систем
и фасонов. Здесь были простейшие пружины, в виде железной
штанги. Были духовые пружины с медными цилиндрическими
насосами. Были приборы на блоках со
спускающимися увесистыми дробовыми мешочками.
Были еще пружины конструкций таких сложных, что собесовский
слесарь только удивленно качал головой. Все
эти цилиндры, пружины и противовесы обладали могучей
силой. Двери захлопывались с такою же стремительностью,
как дверцы мышеловок. От работы дверных механизмов
дрожал весь дом. Старухи с печальным писком спасались
от набрасывавшихся на них дверей, но убежать удавалось
не всегда. Двери настигали беглянок и толкали их в
спину, а сверху с глухим карканьем уже спускался противовес,
пролетая мимо виска, как ядро.
Когда Бендер с завхозом проходили по дому, двери
салютовали страшными ударами. Казалось, что возвращаются
дни гражданской войны.
За всем этим крепостным великолепием ничего не
скрывалось -- стула не было. В поисках пожарной опасности
инспектор попал на кухню. Там, в большом бельевом
котле, варилась каша, запах которой великий комбинатор
учуял еще в вестибюле. Остап покрутил носом и
сказал:
-- Это что, на машинном масле?
-- Ей-богу, на чистом сливочном! -- сказал Альхен,
краснея до слез. -- Мы на ферме покупаем.
Ему было очень стыдно.
-- А! Впрочем, это пожарной опасности не представляет,
-- заметил Остап.
В кухне стула тоже не было. Была только жирная табуретка,
на которой сидел повар в переднике и колпаке
из туальденора.
-- Почему это у вас все наряды серого цвета, да и кисейка
такая, что ею только окна вытирать?
Застенчивый Альхен потупился еще больше.
-- Кредитов отпускают в недостаточном количестве.
Он был противен самому себе.
Остап сомнительно посмотрел на него и сказал:
-- К пожарной охране, которую я в настоящий момент
представляю, это не относится.
Альхен испугался.
-- Против пожара, -- заявил он, -- у нас все меры
приняты. Есть даже огнетушитель "Эклер".
Инспектор, заглядывая по дороге в чуланчики, неохотно
проследовал к огнетушителю. Красный жестяной
конус, хотя и являлся единственным в доме предметом,
имеющим отношение к пожарной охране, вызвал в инспекторе
особое раздражение.
-- На толкучке покупали?
И, не дождавшись ответа как громом пораженного
Александра Яковлевича, снял "Эклер" со ржавого гвоздя,
повернул его острым концом к полу, без предупреждения
разбил капсуль и быстро повернул конус кверху. Но, вместо
ожидаемой пенной струи, конус выбросил из себя
тонкое противное шипение, напоминавшее старинную мелодию
"Коль славен наш господь в Сионе"*.
-- Конечно, на толкучке, -- подтвердил Остап свое
первоначальное мнение и повесил продолжавший петь огнетушитель
на прежнее место.
Провожаемые шипением, они пошли дальше.
"Где же он может быть? -- думал Остап. -- Это мне
начинает не нравиться". И он решил не покидать туальденорового
чертога до тех пор, пока не узнает все.
За то время, покуда инспектор и завхоз лазали по чердакам,
входя во все детали противопожарной охраны и
расположения дымоходов, 2-й дом Старсобеса жил обыденной
своей жизнью.
Обед был готов. Запах подгоревшей каши заметно усилился
и перебил все остальные кислые запахи, обитавшие
в доме. В коридорах зашелестело. Старухи, неся впереди
себя в обеих руках жестяные мисочки с кашей, осторожно
выходили из кухни и садились обедать за общий стол, стараясь
не глядеть на развешенные в столовой лозунги, сочиненные
лично Александром Яковлевичем и художественно
выполненные Александрой Яковлевной. Лозунги были такие:
"Пища -- источник здоровья", "Одно яйцо содержит
столько же жиров, сколько 1/2 фунта мяса", "Тщательно
следи за своими зубами", "Тщательно пережевывая пищу,
ты помогаешь обществу" и "Мясо -- вредно".
Все эти святые слова будили в старухах воспоминания
об исчезнувших еще до революции зубах, о яйцах, пропавших
приблизительно в ту же пору, о мясе, уступающем
в смысле жиров яйцам, а может быть, и об обществе,
которому они были лишены возможности помогать,
тщательно пережевывая пищу.
Хуже всех приходилось старухе Кокушкиной, которая сидела
против большого, хорошо иллюстрированного акварелью
чертежа коровы. Чертеж этот был пожертвован
ОННОБом -- Обществом новой научной организации быта.
Симпатичная корова, глядевшая с чертежа одним темным
испанским глазом, была искусно разделена на части и походила
на генеральный план нового кооперативного дома, с
тою только разницей, что те места, которые на плане
дома были обозначены уборными, кухнями, коридорами и
черными лестницами, на плане коровы фигурировали под
названиями: филе, ссек, край, 1-й сорт, 2-й, 3-й и 4-й.
Кокушкина ела свою кашу, не поднимая головы. Поразительная
корова вызывала у нее слюнотечение и перебои сердца.
Во 2-м доме Собеса мясо к обеду подавали редко.
Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич,
Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич
и Паша Эмильевич. Ни возрастом, ни полом эти молодые
люди не гармонировали с задачами социального
обеспечения, зато четыре Яковлевича были юными братьями
Альхена, а Паша Эмильевич -- двоюродным племянником
Александры Яковлевны. Молодые люди, самым
старшим из которых был 32-летний Паша Эмильевич, не
считали свою жизнь в доме собеса чем-либо ненормальным.
Они жили в доме на старушечьих правах, у них
тоже были казенные постели с одеялами, на которых
было написано "Ноги", облачены они были, как и старухи,
в мышиный туальденор, но благодаря молодости и
силе они питались лучше воспитанниц. Они крали в доме
все, что не успевал украсть Альхен. Паша Эмильевич мог
слопать в один присест 5 фунтов тюльки, что он однажды
и сделал, оставив весь дом без обеда.
Не успели старухи основательно распробовать кашу,
как Яковлевичи вместе с Эмильевичем, проглотив свои
порции и отрыгиваясь, встали из-за стола и пошли в кухню
на поиски чего-либо удобоваримого.
Обед продолжался. Старушки загомонили:
-- Сейчас нажрутся, станут песни орать!
-- А Паша Эмильевич сегодня утром стул из красного
уголка продал. С черного хода вынес перекупщику.
-- Посмотрите, пьяный сегодня придет...
В эту минуту разговор воспитанниц был прерван трубным
сморканьем, заглушившим даже все продолжающееся
пение огнетушителя в коридоре, и коровий голос начал:
-- ... бретение...
Старухи, пригнувшись и не оборачиваясь на стоявший
в углу на мытом паркете громкоговоритель, продолжали
есть, надеясь, что их минет чаша сия. Но громкоговоритель
бодро продолжал:
-- Евокрррахххх видусоб... ценное изобретение. Дорожный
мастер Мурманской железной дороги товарищ
Сокуцкий, Самара, Орел, Клеопатра, Устинья, Царицын,
Клементий, Ифигения, Йорк, -- Со-куц-кий...*
Труба с хрипом втянула в себя воздух и насморочным
голосом возобновила передачу:
-- ... изобрел световую сигнализацию на снегоочистителях.
Изобретение одобрено Доризулом*, Дарья, Онега,
Раймонд...
Старушки серыми утицами поплыли в свои комнаты.
Труба, подпрыгивая от собственной мощи, продолжала
бушевать в пустой комнате:
-- ... А теперь прослушайте новгородские частушки...
Далеко, далеко, в самом центре земли, кто-то тронул
балалаечные струны, и черноземный Баттистини* запел:
На стене клопы сидели
И на солнце щурились,
Фининспектора узрели --
Сразу окачурились...
В центре земли эти частушки вызвали бурную деятельность.
В трубе послышался страшный рокот. Не то это
были громовые аплодисменты, не то начали работать подземные
вулканы.
Между тем помрачневший инспектор пожарной охраны
спустился задом по чердачной лестнице и, снова очутившись
в кухне, увидел пятерых граждан, которые прямо
руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались
ею. Ели они в молчании. Один только Паша Эмильевич
по-гурмански крутил головой и, снимая с усов капустные
водоросли, с трудом говорил:
-- Такую капусту грешно есть помимо водки*.
-- Новая партия старушек? -- спросил Остап.
-- Это сироты, -- ответил Альхен, выжимая плечом
инспектора из кухни и исподволь грозя сиротам кулаком.
-- Дети Поволжья*?
Альхен замялся.
-- Тяжелое наследье царского режима?
Альхен развел руками, мол, ничего не поделаешь, раз
такое наследие.
-- Совместное воспитание обоих полов по комплексному
методу?
Застенчивый Александр Яковлевич тут же, без промедления,
пригласил пожарного инспектора отобедать чем
бог послал.
В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед
бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки,
украинский борщ с мясом 1-го сорта, курицу с рисом
и компот из сушеных яблок.
-- Сашхен, -- сказал Александр Яковлевич, -- познакомься
с товарищем из Губпожара.
Остап артистически раскланялся с хозяйкой дома и
объявил ей такой длиннющий и двусмысленный комплимент,
что даже не смог его довести до конца. Сашхен -- рослая
дама, миловидность которой была несколько обезображена
николаевскими полубакенбардами*, тихо засмеялась
и выпила с мужчинами.
-- Пью за ваше коммунальное хозяйство! -- воскликнул
Остап.
Обед прошел весело, и только за компотом Остап
вспомнил о цели своего посещения.
-- Отчего, -- спросил он, -- в вашем кефирном заведении
такой скудный инвентарь?
-- Как же, -- заволновался Альхен, -- а фисгармония?
-- Знаю, знаю -- вокс гуманум*. Но посидеть у вас со
вкусом абсолютно не на чем. Одни садовые лоханки.
-- В красном уголке есть стул, -- обиделся Альхен, --
английский стул. Говорят, еще от старой обстановки остался.
-- А я, кстати, не видел вашего красного уголка. Как
он в смысле пожарной охраны? Не подкачает? Придется
посмотреть.
-- Милости просим.
Остап поблагодарил хозяйку за обед и тронулся.
В красном уголке примусов не разводили, временных
печей не было, дымоходы были в исправности и прочищались
регулярно, но стула, к непомерному удивлению
Альхена, не было. Остап даже заскрипел от недовольства.
Бросились искать стул. Заглядывали под кровати и
под скамейки, отодвинули для чего-то фисгармонию, допытывались
у старушек, которые опасливо поглядывали
на Пашу Эмильевича, но стула так и не нашли. Паша
Эмильевич проявил в розысках стула большое упорство.
Все уже успокоились, а Паша Эмильевич все еще бродил
по комнатам, заглядывал под графины, передвигал чайные
жестяные кружки и бормотал:
-- Где же он может быть? Сегодня он был, я видел
его собственными глазами. Смешно даже.
-- Грустно, девицы*, -- ледяным голосом сказал Остап.
-- Это просто смешно! -- нагло повторял Паша Эмильевич.
Но тут певший все время огнетушитель "Эклер" взял
самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная
артистка республики Нежданова*, смолк на секунду и с
криком выпустил первую пенную струю, залившую потолок
и сбившую с головы повара туальденоровый колпак.
За первой струей пеногон-огнетушитель выпустил вторую
струю туальденорового цвета, повалившую несовершеннолетнего
Исидора Яковлевича. После этого работа "Эклера"
стала бесперебойной.
К месту происшествия ринулись Паша Эмильевич,
Альхен и все уцелевшие Яковлевичи.
-- Чистая работа! -- сказал Остап. -- Идиотская выдумка!
Старухи, оставшись с Остапом наедине без начальства,
сейчас же стали заявлять претензии.
-- Брательников в доме поселил. Обжираются.
-- Поросят молоком кормит, а нам кашу сует.
-- Все из дому повыносил.
-- Спокойно, девицы, -- сказал Остап, отступая, --
это к вам из инспекции труда придут. Меня сенат не
уполномочил.
Старухи не слушали.
-- А Пашка-то Мелентьевич, этот стул он сегодня
унес и продал. Сама видела.
-- Кому? -- закричал Остап.
-- Продал и все. Мое одеяло продать хотел.
В коридоре шла ожесточенная борьба с огнетушителем.
Наконец человеческий гений победил, и пеногон,
растоптанный железными ногами Паши Эмильевича, последний
раз выблевал вялую струю и затих навсегда.
Старух послали мыть пол. Инспектор пожарной охраны
втянул в себя воздух, пригнул голову и, слегка покачивая
бедрами, подошел к Паше Эмильевичу.
-- Один мой знакомый, -- сказал Остап веско, -- тоже
продавал государственную мебель. Теперь он пошел в монахи
-- сидит в допре.
-- Мне ваши беспочвенные обвинения странны, -- заметил
Паша Эмильевич, от которого шел сильный запах
пенных струй.
-- Ты кому продал стул? -- спросил Остап позванивающим
шепотом.
Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным
чутьем, понял, что сейчас его будут бить, может
быть, даже ногами.
-- Перекупщику, -- ответил он.
-- Адрес?
-- Я его в первый раз в жизни видел.
-- Первый раз в жизни?
-- Ей-богу.
-- Набил бы я тебе рыло, -- мечтательно сообщил Остап,
-- только Заратустра не позволяет*. Ну, пошел к чертовой
матери!..
Паша Эмильевич искательно улыбнулся и стал отходить.
-- Ну, ты, жертва аборта, -- высокомерно сказал Остап,
-- отдай концы, не отчаливай. Перекупщик что,
блондин, брюнет?
Паша Эмильевич стал подробно объяснять. Остап внимательно
его выслушал и окончил интервью словами:
-- Это, безусловно, к пожарной охране не относится.
В коридоре к уходящему уже Бендеру подошел застенчивый
Альхен и дал ему червонец.
-- Это 114 статья Уголовного кодекса, -- сказал Остап,
-- дача взятки должностному лицу при исполнении
служебных обязанностей*.
Но деньги взял и, не попрощавшись с Александром
Яковлевичем, направился к выходу. Дверь, снабженная
могучим прибором, с натугой растворилась и дала Остапу
под зад толчок в 1 1/2 тонны весом.
-- Удар состоялся, -- сказал Остап, потирая ушибленное
место, -- заседание продолжается!
В то время как Остап осматривал 2-й дом Старсобеса,
Ипполит Матвеевич, выйдя из дворницкой и чувствуя холод
в бритой голове, двинулся по улицам родного города.
По мостовой бежала светлая весенняя вода. Стоял непрерывный
треск и цокот от падающих с крыш бриллиантовых
капель. Воробьи охотились за навозом. Солнце сидело
на всех крышах. Золотые битюги нарочито громко
гремели копытами по обнаженной мостовой и, склонив
уши долу, с удовольствием прислушивались к собственному
стуку. На сырых телеграфных столбах ежились мокрые
объявления с расплывшимися химическими буквами: "Обучаю
игре на гитаре по цифровой системе" и "Даю уроки
обществоведения для готовящихся в народную консерваторию".
Взвод красноармейцев в зимних шлемах* неустрашимо
пересекал лужу, начинавшуюся у магазина Старгико* и
тянувшуюся вплоть до здания Губплана*, фронтон которого
был увенчан гипсовыми тиграми, победами и кобрами.
Ипполит Матвеевич шел, с интересом посматривая на
встречных и поперечных прохожих. Он, который прожил
в России всю жизнь и революцию, видел, как ломался,
перелицовывался и менялся быт. Он привык к этому, но
оказалось, что он привык к этому только в одной точке
земного шара -- в уездном городе N. Приехав в родной
город, он увидел, что ничего не понимает. Ему было неловко
и странно, как если бы он и впрямь был эмигрантом
и сейчас только приехал из Парижа. В прежнее время,
проезжая по городу в экипаже, он обязательно встречал
знакомых или же известных ему с лица людей. Сейчас
он прошел уже четыре квартала по улице Ленских событий,
но знакомые не встречались. Они исчезли, а может
быть, постарели так, что их нельзя было узнать, а
может быть, сделались неузнаваемыми, потому что носили
другую одежду, другие шляпы. Может быть, они переменили
походку. Во всяком случае, их не было.
Ипполит Матвеевич шел бледный, холодный, потерянный.
Он совсем забыл, что ему нужно разыскивать
жилотдел или то, что от жилотдела осталось. Вместо
того он без смысла переходил с тротуара на тротуар, сворачивал
в переулки, где распустившиеся битюги совсем
уже нарочно стучали копытами; в переулках было больше
зимы и кое-где попадался лед цвета кариозного зуба. Весь
город был другого цвета. Синие дома стали зелеными,
желтые -- серыми, с каланчи исчезли бомбы, по ней не
ходил больше пожарный, и на улицах было гораздо шумнее,
чем это помнилось Ипполиту Матвеевичу.
На Большой Пушкинской Ипполита Матвеевича удивили
никогда не виданные им в Старгороде рельсы и
трамвайные столбы с проводами. Ипполит Матвеевич не
читал газет и не знал, что к первому маю в Старгороде собираются
открыть две трамвайные линии: Вокзальную и
Привозную*. То Ипполиту Матвеевичу казалось, что он
никогда не покидал Старгород, то Старгород представлялся