мест и расценкам на них шел Большой Академический
театр. Хунтов расстался с ним с великим сожалением. Для
того чтобы попасть в Большой театр, нужно было бы написать
оперу или балет. Но эпоха в данный отрезок времени
требовала драму. И Хунтов выбрал самый выгодный театр
-- Московский Художественный Академический. Качалов,
думалось ему, Москвин, под руководством Станиславского
сбор сделают. Хунтов подсчитал авторские проценты.
По его расчетам, пьеса должна была пройти в сезоне не
меньше ста раз. Шли же "Дни Турбиных"*, думалось ему. Гонорару
набегало много. Еще никогда судьба не сулила Хунтову
таких барышей.
Оставалось написать пьесу. Но это беспокоило Хунтова
меньше всего. Зритель дурак, думалось ему.
-- Мировой сюжет! -- возгласил Ляпис, подходя к человеку,
непрерывно звучащему в унисон с эпохой.
Хунтову сюжет был нужен, и он живо спросил:
-- Какой сюжет?
-- Классный, -- ответил Ляпис.
Эпохальный мужчина приготовился уже записать слова
Ляписа, но подозрительный по природе своей автор многоликого
Гаврилы замолчал.
-- Ну! Говори же!
-- Ты украдешь!
-- Я у тебя часто крал сюжеты?
-- А повесть о комсомольце, который выиграл сто тысяч
рублей*?
-- Да, но ее же не взяли.
-- Что у тебя вообще брали! Я могу написать замечательную
поэму.
-- Ну, не валяй дурака! Расскажи!
-- А ты не украдешь?
-- Честное слово.
-- Сюжет классный. Понимаешь, такая история. Советский
изобретатель изобрел луч смерти и запрятал чертежи
в стул. И умер. Жена ничего не знала и распродала стулья.
А фашисты узнали и стали разыскивать стулья. А комсомолец
узнал про стулья и началась борьба*. Тут можно такое
накрутить...
Хунтов забегал по комнате, описывая дуги вокруг опустошенного
воробьяниновского стула.
-- Ты дашь этот сюжет мне.
-- Положим.
-- Ляпис! Ты не чувствуешь сюжета! Это не сюжет для
поэмы. Это сюжет для пьесы.
-- Все равно. Это не твое дело. Сюжет мой.
-- В таком случае я напишу пьесу раньше, чем ты успеешь
написать заглавие своей поэмы.
Спор, разгоревшийся между молодыми людьми, был прерван
приходом Ибрагима.
Это был человек легкий в обхождении, подвижный и веселый.
Он был тучен. Воротнички душили его. На лице, шее и
руках сверкали веснушки. Волосы были цвета сбитой яичницы.
Изо рта шел густой дым. Ибрагим курил сигары "Фигаро":
2 штуки -- 25 копеек. На нем было парусиновое подобие визитки,
из карманов которого высовывались нотные свертки.
Матерчатая панама сидела на его темени корзиночкой.
Ибрагим обливался грязным потом.
-- Об чем спор? -- спросил он пронзительным голосом.
Композитор Ибрагим существовал милостями своей сестры.
Из Варшавы она присылала ему новые фокстроты. Ибрагим
переписывал их на нотную бумагу, менял название* "Любовь
в океане" на "Амброзию" или "Флирт в метро" на "Сингапурские
ночи" и, снабдив ноты стихами Хунтова, сплавлял
их в музыкальный сектор.
-- Об чем спор? -- повторил он.
Соперники воззвали к беспристрастию Ибрагима. История
о фашистах была рассказана во второй раз.
-- Поэму нужно писать, -- твердил Ляпис-Трубецкой.
-- Пьесу! -- кричал Хунтов.
Но Ибрагим поступил, как библейский присяжный заседатель.
Он мигом разрешил тяжбу.
-- Опера, -- сказал Ибрагим, отдуваясь. -- Из этого
выйдет настоящая опера с балетом, хорами и великолепными
партиями.
Его поддержал Хунтов. Он сейчас же вспомнил величину
сборов Большого театра. Упиравшегося Ляписа соблазнили
рассказами о грядущих выгодах. Хунтов ударял ладонью по
справочнику и выкрикивал цифры, сбивавшие все представления
Ляписа о богатстве.
Началось распределение творческих обязанностей. Сценарий
и прозаическую обработку взял на себя Хунтов. Стихи
достались Ляпису. Музыку должен был написать Ибрагим.
Писать решили здесь и сейчас же.
Хунтов сел на искалеченный стул и разборчиво написал
сверху листа: "Акт первый".
-- Вот что, други, -- сказал Ибрагим, -- вы пока там
нацарапаете, опишите мне главных действующих лиц.
Я подготовлю кой-какие лейтмотивы. Это совершенно необходимо.
Золотоискатели принялись вырабатывать характеры действующих
лиц*. Наметились, приблизительно, такие лица:
Уголино -- гроссмейстер ордена фашистов (бас).
Альфонсина -- его дочь (колоратурное сопрано).
т. Митин -- советский изобретатель (баритон).
Сфорца -- фашистский принц* (тенор).
Гаврила -- советский комсомолец (переодетое меццо-сопрано).
Нина -- комсомолка, дочь попа (лирич. сопрано).
(Фашисты, самогонщики, капелланы, солдаты, мажордомы,
техники, сицилийцы, лаборанты, тень Митина, пионеры и др.)
-- Я, -- сказал Ибрагим, которому открылись благодарные
перспективы, -- пока что напишу хор капелланов и сицилийские
пляски. А вы пишите первый акт. Побольше арий и
дуэтов.
-- А как мы назовем оперу? -- спросил Ляпис.
Но тут в передней послышались стук копыт о гнилой
паркет, тихое ржание и квартирная перебранка. Дверь в
комнату золотоискателей отворилась, и гражданин Шаринов,
сосед, ввел в комнату худую, тощую лошадь с длинным
хвостом и седеющей мордой.
-- Гоу! -- закричал Шаринов на лошадь. -- Ну-о, штоб
тебя...
Лошадь испугалась, повернулась и толкнула Ляписа крупом.
Золотоискатели были настолько поражены, что в страхе
прижались к стене. Шаринов потянул лошадь в свою комнату,
из которой повыскакивало множество зеленоватых татарчат.
Лошадь заупрямилась и ударила копытом. Квадратик
паркета выскочил из гнезда и, крутясь, полетел в раскрытое
окно.
-- Фатыма! -- закричал Шаринов страшным голосом. --
Толкай сзади!
Со всего дома в комнату золотоискателей мчались жильцы.
Ляпис вопил не своим голосом. Ибрагим иронически насвистывал
"Амброзию". Хунтов размахивал списком действующих
лиц. Лошадь тревожно косила глазами и не шла.
-- Гоу! -- сказал Шаринов вяло. -- О-о-о, ч-черт!..
Но тут золотоискатели опомнились и потребовали объяснений.
Пришел управдом с дворником.
-- Что вы делаете? -- спросил управдом. -- Где это видано?
Как можно вводить лошадь в жилую квартиру?
Шаринов вдруг рассердился.
-- Какое тебе дело? Купил лошадь. Где поставить? Во
дворе украдут!
-- Сейчас же уведите лошадь! -- истерически кричал управдом.
-- Если вам нужна конина -- покупайте в мусульманской
мясной.
-- В мясной дорого, -- сказал Шаринов. -- Гоу! Ты!.. Проклятая!..
Фатыма!..
Лошадь двинулась задом и согласилась наконец идти
туда, куда ее вели.
-- Я вам этого не разрешаю, -- говорил управдом, -- вы
ответите по суду.
Тем не менее злополучный Шаринов увел лошадь в свою
комнату и, непрерывно тпрукая, привязал животное к оконной
ручке. Через минуту пробежала Фатыма с большой и легкой
охапкой сена.
-- Как же мы будем жить, когда рядом лошадь? Мы пишем
оперу, нам это неудобно! -- завопил Ляпис.
-- Не беспокойтесь, -- сказал управдом, уходя, -- работайте.
Золотоискатели, прислушиваясь к стуку копыт, снова
засели за работу.
-- Так как же мы назовем оперу? -- спросил Ляпис.
-- Предлагаю назвать "Железная роза".
-- А роза тут при чем?
-- Тогда можно иначе. Например, "Меч Уголино".
-- Тоже несовременно.
-- Как же назвать?
И они остановились на отличном интригующем названии
-- "Лучи смерти". Под словами "акт первый" Хунтов недрогнувшей
рукой написал: "Раннее утро. Сцена изображает
московскую улицу, непрерывный поток автомобилей, автобусов
и трамваев. На перекрестке -- Уголино в поддевке.
С ним -- Сфорца..."
-- Сфорца в пижаме, -- вставил Ляпис.
-- Не мешай, дурак! Пиши лучше стишки для ариозо Митина.
На улице в пижаме не ходят!
И Хунтов продолжал писать: "С ним -- Сфорца в костюме
комсомольца..."
Дальше писать не удалось. Управдом с двумя милиционерами
стали выводить лошадь из шариновской комнаты.
-- Фатыма! -- кричал Шаринов. -- Держи, Фатыма!
Ляпис схватил со стола батон и трусливо шлепнул им по
костлявому крупу лошади.
-- Тащи! -- вопил управдом.
Лошадь крестила хвостом направо и налево. Милиционеры
пыхтели. Фатима с братьями-татарчатами обнимала худые
колени лошади. Гражданин Шаринов безнадежно кричал:
"Гоу!"
Золотоискатели пришли на помощь представителям закона,
и живописная группа с шумом вывалилась в переднюю.
В опустевшей комнате пахло цирковой конюшней. Внезапный
ветер сорвал со стола оперные листочки и вместе с соломой
закружил по комнате. Ариозо товарища Митина взлетело
под самый потолок. Хор капелланов и зачатки сицилийской
пляски пританцовывали на подоконнике.
С лестницы доносились крик и брезгливое ржание. Золотоискатели,
милиционеры и представители домовой администрации
напрягали последние силы. Осилив упорное животное,
соавторы собрали развеянные листочки и продолжали писать
без помарок.
Ипполит Матвеевич постепенно становился подхалимом.
Когда он смотрел на Остапа, глаза его приобретали
голубой жандармский оттенок*.
В комнате Иванопуло было так жарко, что высохшие
воробьяниновские стулья потрескивали, как дрова в камине.
Великий комбинатор отдыхал, подложив под голову
голубой жилет.
Ипполит Матвеевич смотрел в окно. Там, за окном,
по кривым переулкам, мимо крошечных московских садов,
проносилась гербовая карета. В черном ее лаке попеременно
отражались кланяющиеся прохожие, кавалергард
с медной головой, городские дамы и пухлые белые облачка.
Громя мостовую подковами, лошади пронесли карету
мимо Ипполита Матвеевича. Он отвернулся с разочарованием.
Карета несла на себе герб МКХ, предназначалась для
перевозки мусора, и ее дощатые стенки ничего не отражали.
На козлах сидел бравый старик с пушистой седой бородой.
Если бы Ипполит Матвеевич знал, что кучер не
кто иной, как граф Алексей Буланов, знаменитый гусар-схимник,
он, вероятно, окликнул бы старика, чтобы поговорить
о прелестных прошедших временах. Но он не
знал, кто проезжает перед ним в образе кучера, да и кучер
вряд ли захотел бы говорить с ним о прелестных временах.
Граф Алексей Буланов был сильно озабочен. Нахлестывая
лошадей, он грустно размышлял о бюрократизме, разъедающем
ассенизационный подотдел, из-за которого графу
вот уже полгода как не выдавали положенный по гендоговору*
спецфартук.
-- Послушайте, -- сказал вдруг великий комбинатор,
-- как вас звали в детстве?
-- А зачем вам?
-- Да так! Не знаю; как вас называть. Воробьяниновым
звать вас надоело, а Ипполитом Матвеевичем слишком
кисло. Как же вас звали? Ипа?
-- Киса, -- ответил Ипполит Матвеевич, усмехаясь.
-- Конгениально! Так вот что, Киса, посмотрите, пожалуйста,
что у меня на спине. Болит между лопатками.
Остап стянул через голову рубашку "ковбой". Перед
Кисой Воробьяниновым открылась обширная спина захолустного
Антиноя -- спина очаровательной формы, но несколько
грязноватая.
-- Ого, -- сказал Ипполит Матвеевич, -- краснота какая-то.
Между лопатками великого комбинатора лиловели и
переливались нефтяной радугой синяки странных очертаний.
-- Честное слово, цифра восемь! -- воскликнул Воробьянинов.
-- Первый раз вижу такой синяк.
-- А другой цифры нет? -- спокойно спросил Остап.
-- Как будто бы буква Р.
-- Вопросов больше не имею. Все понятно. Проклятая
ручка! Видите, Киса, как я страдаю, каким опасностям я
подвергаюсь из-за ваших стульев. Эти арифметические
знаки нанесены мне большой самопадающей ручкой с пером
86. Нужно вам заметить, что проклятая ручка упала
на мою спину в ту самую минуту, когда я погрузил
руки во внутренность редакторского стула.
-- А я тоже... Я тоже пострадал! -- поспешно вставил
Киса.
-- Это когда же? Когда вы кобелировали за чужой женой?
Насколько мне помнится, этот запоздалый кобеляж закончился
для вас не совсем удачно! Или, может быть, во
время дуэли с оскорбленным Колей?
-- Нет-с, простите, повреждения я получил на работе-с!
-- Ах! Это когда мы по стратегическим соображениям
отступали из театра Колумба?
-- Да, да... Когда за нами гнался сторож...
-- Значит, вы считаете героизмом свое падение с забора?
-- Я ударился коленной чашечкой о мостовую.
-- Не беспокойтесь! При теперешнем строительном размахе
ее скоро отремонтируют.
Ипполит Матвеевич проворно завернул левую штанину и
в недоумении остановился. На желтом колене не было никаких
повреждений.
-- Как нехорошо лгать в таком юном возрасте, -- с грустью
сказал Остап, -- придется, Киса, поставить вам четверку
за поведение и вызвать родителей!.. И ничего-то вы
толком не умеете. Почему нам пришлось бежать из театра?
Из-за вас! Черт вас дернул стоять на цинке*, как часовой, не
двигаясь с места. Это, конечно, вы делали для того, чтобы
привлечь всеобщее внимание. А изнуренковский стул кто
изгадил так, что мне пришлось потом за вас отдуваться?
Об аукционе я уж и не говорю. Нашли время для кобеляжа!
В вашем возрасте кобелировать просто вредно! Берегите
свое здоровье!.. То ли дело я! За мною -- стул вдовицы!
За мною -- два щукинских! Изнуренковский стул в конечном
итоге сделал я! В редакцию и к Ляпису я ходил!
И только один-единственный стул вы довели до победного
конца, да и то при помощи нашего священного врага --
архиепископа!..
Ипполит Матвеевич виновато спустил штанину на место.
Великий комбинатор принялся развивать дальнейшие планы.
Неслышно ступая по комнате босыми ногами, технический
директор вразумлял покорного Кису.
Стул, исчезнувший в товарном дворе Октябрьского
вокзала, по-прежнему оставался темным пятном на сверкающем
плане концессионных работ. Четыре стула в театре
Колумба представляли верную добычу. Но театр уезжал
в поездку по Волге с тиражным пароходом "Скрябин"* и
сегодня показывал премьеру "Женитьбы" последним спектаклем
сезона. Нужно было решить -- оставаться ли в
Москве для розысков пропавшего в просторах Каланчевской
площади стула или выехать вместе с труппой в гастрольное
турне. Остап склонялся к последнему.
-- А то, может быть, разделимся? -- спросил Остап.
-- Я поеду с театром, а вы оставайтесь и проследите
за стулом в товарном дворе.
Но Киса так трусливо моргал седыми ресницами, что
Остап не стал продолжать.
-- Из двух зайцев, -- сказал он, -- выбирают того, который
пожирнее. Поедем вместе. Но расходы будут велики.
Нужны будут деньги. У меня осталось шестьдесят рублей.
У вас сколько? Ах, я и забыл! В ваши годы девичья
любовь так дорого стоит!.. Постановляю: сегодня мы идем
в театр на премьеру "Женитьбы". Не забудьте надеть фрак.
Если стулья еще на месте и их не продали за долги соцстраху,
завтра же мы выезжаем. Помните, Воробьянинов,
наступает последний акт комедии "Сокровище моей
тещи". Приближается финита-ла-комедия, Воробьянинов!
Не дышите, мой старый друг! Равнение на рампу! О, моя
молодость! О, запах кулис! Сколько воспоминаний! Сколько
интриг! Сколько таланту я показал в свое время в роли
Гамлета*!.. Одним словом -- заседание продолжается.
Из экономии шли в театр пешком. Еще было совсем
светло, но фонари уже сияли лимонным светом. На глазах
у всех погибала весна. Пыль гнала ее с площадей, жаркий
ветерок оттеснял ее в переулки. Там старушки приголубливали
красавицу и пили с ней чай во двориках, за круглыми
столами. Но жизнь весны кончилась -- в люди ее не
пускали. А ей так хотелось к памятнику Пушкина, где
уже шел вечерний кобеляж, где уже котовали молодые люди
в пестреньких кепках, брюках-дудочках*, галстуках "собачья
радость"* и ботиночках "Джимми"*.
Девушки, осыпанные лиловой пудрой, циркулировали
между храмом МСПО и кооперативом "Коммунар" (между
б. Филипповым и б. Елисеевым*). Девушки внятно ругались.
В этот час прохожие замедляли шаги, потому что
Тверская становилась тесна. Московские лошади были не
лучше старгородских -- они так же нарочно постукивали
копытами по торцам мостовой. Велосипедисты бесшумно
летели со стадиона Томского*, с первого большого междугороднего
матча. Мороженщик катил свой зеленый сундук,
боязливо косясь на милиционера, но милиционер, скованный
светящимся семафором, которым регулировал уличное
движение, был не опасен.
Во всей этой сутолоке двигались два друга. Соблазны
возникали на каждом шагу. В крохотных обжорочках дикие
горцы на виду у всей улицы жарили шашлыки карские,
кавказские и филейные. Горячий и пронзительный дым
восходил к светленькому небу. Из пивных, ресторанчиков
и кино "Великий Немой"* неслась струнная музыка.
У трамвайной остановки горячился громкоговоритель:
-- ... Молодой помещик и поэт Ленский влюблен в дочь
помещика Ольгу Ларину. Евгений Онегин, чтобы досадить
другу, притворно ухаживает за молодой Ольгой. Прослушайте
увертюру. Даю зрительный зал...
Громкоговоритель быстро закончил настройку инструментов,
звонко постучал палочкой дирижера о пюпитр и высыпал
в толпу, ожидающую трамвая, первые такты увертюры.
С мучительным стоном подошел трамвай номер 6. Уже
взвился занавес, и старуха Ларина, покорю глядя на палочку
дирижера и напевая: "Привычка свыше нам дана", колдовала
над вареньем, а трамвай еще никак не мог оторваться от
штурмующей толпы. Ушел он с ревом и плачем только под
звуки дуэта "Слыхали ль вы".
Было уже поздно. Нужно было торопиться. Друзья
вступили в гулкий вестибюль театра Колумба. Воробьянинов
бросился к кассе и прочел расценку на места.
-- Все-таки, -- сказал он, -- очень дорого. Шестнадцатый
ряд -- три рубля.
-- Как я не люблю, -- заметил Остап, -- этих мещан,
провинциальных простофиль! Куда вы полезли? Разве вы
не видите, что это касса?
-- Ну а куда же, ведь без билета не пустят!
-- Киса, вы пошляк. В каждом благоустроенном театре
есть два окошечка. В окошечко кассы обращаются
только влюбленные и богатые наследники. Остальные
граждане (их, как можете заметить, подавляющее большинство)
обращаются непосредственно в окошечко администратора.
И действительно, перед окошечком кассы стояло человек
пять скромно одетых людей. Возможно, это были
богатые наследники или влюбленные. Зато у окошечка
администратора господствовало оживление. Там стояла
цветная очередь. Молодые люди в фасонных пиджаках и
брюках того покроя, который провинциалу может только
присниться, уверенно размахивали записочками от знакомых
им режиссеров, артистов, редакций, театрального
костюмера, начальника района милиции и прочих, тесно
связанных с театром лиц*, как-то: членов ассоциации теа и
кинокритиков, общества "Слезы бедных матерей", школьного
совета "Мастерской циркового эксперимента"* и какого-то
"ФОРТИНБРАСА при УМСЛОПОГАСЕ"*. Человек
восемь стояли с записками от Эспера Эклеровича.
Остап врезался в очередь, растолкал фортинбрасовцев
и, крича -- "мне только справку, вы же видите, что я
даже калош не снял", -- пробился к окошечку и заглянул
внутрь.
Администратор трудился, как грузчик. Светлый бриллиантовый
пот орошал его жирное лицо. Телефон тревожил
его поминутно и звонил с упорством трамвайного вагона,
пробирающегося через Смоленский рынок.
-- Да! -- кричал он. -- Да! Да! В восемь тридцать!
Он с лязгом вешал трубку, чтобы снова ее схватить.
-- Да! Театр Колумба! Ах, это вы, Сегидилья Марковна?
Есть, есть, конечно, есть. Бенуар!.. А Бука не придет? Почему?
Грипп? Что вы говорите? Ну, хорошо!.. Да, да, до
свиданья, Сегидилья Марковна...
-- Театр Колумба!!! Нет! Сегодня никакие пропуска не
действительны! Да, но что я могу сделать? Моссовет запретил!..
-- Театр Колумба!!! Ка-ак? Михаил Григорьевич? Скажите
Михаилу Григорьевичу, что днем и ночью в театре Колумба
его ждет третий ряд, место у прохода...
Рядом с Остапом бурлил и содрогался мужчина с полным
лицом, брови которого беспрерывно поднимались и опадали.
-- Какое мне дело! -- говорил ему администратор.
Хунтов (это был человек, созвучный эпохе) негордой скороговоркой
просил контрамарку.
-- Никак! -- сказал администратор. -- Сами понимаете
-- Моссовет!
-- Да, -- мямлил Хунтов, -- но Московское отделение
Ленинградского общества драматических писателей и оперных
композиторов* согласовало с Павлом Федоровичем...
-- Не могу и не могу... Следующий!
-- Позвольте, Яков Менелаевич, мне же в Московском
отделении Ленинградского общества драматических писателей
и оперных композиторов...
-- Ну, что я с вами сделаю?.. Нет, не дам! Вам что,
товарищ?
Хунтов, почувствовав, что администратор дрогнул,
снова залопотал:
-- Поймите же, Яков Менелаевич, Московское отделение
Ленинградского общества драматических писателей и
оперных компози...
Этого администратор не перенес. Всему есть предел. Ломая
карандаши и хватаясь за телефонную трубку, Менелаевич
нашел для Хунтова место у самой люстры.
-- Скорее, -- крикнул он Остапу, -- вашу бумажку.
-- Два места, -- сказал Остап очень тихо, -- в партере.
-- Кому?
-- Мне.
-- А кто вы такой, чтоб я вам давал места?
-- А я все-таки думаю, что вы меня знаете.
-- Не узнаю.
Но взгляд незнакомца был так чист, так ясен, что рука
администратора сама отвела Остапу два места в одиннадцатом
ряду.
-- Ходят всякие, -- сказал администратор, пожимая
плечами, очередному умслопогасу, -- кто их знает, кто они
такие... Может быть, он из Наркомпроса?.. Кажется, я
его видел в Наркомпросе... Где я его видел?
И, машинально выдавал пропуска счастливым теа и
кинокритикам, притихший Яков Менелаевич продолжал
вспоминать, где он видел эти чистые глаза.
Когда все пропуска были выданы и в фойе уменьшили
свет, Яков Менелаевич вспомнил: эти чистые глаза, этот
уверенный взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922
году, когда и сам сидел там по пустяковому делу*.
Театр Колумба помещался в особняке. Поэтому зрительный
зал его был невелик, фойе непропорционально огромны,
курительная ютилась под лестницей. На потолке была изображена
мифологическая охота. Театр был молод и занимался
дерзаниями в такой мере, что был лишен субсидии. Существовал
он второй год и жил, главным образом, летними гастролями.
Из одиннадцатого ряда, где сидели концессионеры,
послышался смех. Остапу понравилось музыкальное вступление,
исполненное оркестрантами на бутылках, кружках
Эсмарха*, саксофонах и больших полковых барабанах. Свистнула
флейта, и занавес, навевая прохладу, расступился.
К удивлению Воробьянинова, привыкшего к классической
интерпретации "Женитьбы"*, Подколесина на сцене
не было. Порыскав глазами, Ипполит Матвеевич увидел
свисающие с потолка фанерные прямоугольники, выкрашенные
в основные цвета солнечного спектра. Ни дверей,
ни синих кисейных окон не было. Под разноцветными
прямоугольниками танцевали дамочки в больших, вырезанных
из черного картона шляпах. Бутылочные стоны
вызвали на сцену Подколесина, который резался в толпу
дамочек верхом на Степане. Подколесин был наряжен в
камергерский мундир. Разогнав дамочек словами, которые
в пьесе не значились, Подколесин возопил:
-- Степа-ан!
Одновременно с этим он прыгнул в сторону и замер в
трудной позе. Кружки Эсмарха загремели.
-- Степа-а-ан! -- повторил Подколесин, делая новый
прыжок.
Но так как Степан, стоящий тут же и одетый в барсовую
шкуру, не откликался, Подколесин трагически спросил:
-- Что же ты молчишь, как Лига Наций?
-- Оченно я Чемберлена испужался, -- ответил Степан,
почесывая барсовую шкуру.
Чувствовалось, что Степан оттеснит Подколесина и
станет главным персонажем осовремененной пьесы.
-- Ну что, шьет портной сюртук?
Прыжок. Удар по кружкам Эсмарха. Степан с усильем
сделал стойку на руках и в таком положении ответил:
-- Шьет.
Оркестр сыграл попурри из "Чио-чио-сан". Все это время
Степан стоял на руках. Лицо его залилось краской.
-- А что, -- спросил Подколесин, -- не спрашивал ли
портной, на что, мол, барину такое хорошее сукно?
Степан, который к тому времени сидел уже в оркестре
и обнимал дирижера, ответил:
-- Нет, не спрашивал. Разве он депутат английского
парламента?
-- А не спрашивал ли портной, не хочет ли, мол, барин
жениться?
-- Портной спрашивал, не хочет ли, мол, барин платить
алименты!
После этого свет погас, и публика затопала ногами.
Топала она до тех пор, покуда со сцены не послышался голос
Подколесина:
-- Граждане! Не волнуйтесь! Свет потушили нарочно,
по ходу действа. Этого требует вещественное оформление.
Публика покорилась. Свет так и не зажигался до конца
акта. В полной темноте гремели барабаны. С фонарями
прошел отряд военных в форме гостиничных швейцаров.
Потом, как видно, на верблюде, приехал Кочкарев.
Судить обо всем этом можно было из следующего
диалога:
-- Фу, как ты меня испугал! А еще на верблюде приехал!
-- Ах, ты заметил, несмотря на темноту?! А я хотел
преподнести тебе сладкое вер-блюдо!
В антракте концессионеры прочли афишу.
ЖЕНИТЬБА
текст -- Н. В. Гоголя
стихи -- М. Шершеляфамова
литмонтаж -- И. Антиохийского
музыкальное сопровождение -- Х. Иванова
Автор спектакля -- Ник. Сестрин
Вещественное оформление -- Симбиевич-Синдиевич.
Свет -- Платон Плащук. Звуковое оформление --
Галкина, Палкина, Малкина, Чалкина и Залкинда.
Грим -- мастерской КРУЛТ. Парики -- Фома Кочура.
Мебель -- древесных мастерских ФОРТИНБРАСА при
УМСЛОПОГАСЕ им. Валтаспра. Инструктор акробатики
-- Жоржетта Тираспольских. Гидравлический пресс
под управлением монтера Мечникова.