OCR, сверка и HTML-разметка
выполнены Безенчуком.
Оригинал этого документа расположен на
http://www.geocities.com/Baja/Dunes/1927/
---------------------------------------------------------------
УДК 882-311.5
ББК 83.3Р
И 45
Идея проекта и общая редакция Виталия Бабенко.
И. Ильф и Е. Петров завершили роман "Двенадцать стульев" в
1928 году, но еще до первой публикации цензоры изрядно
сократили, "почистили" его. Правка продолжалась от издания к
изданию еще десять лет. В итоге книга уменьшилась почти на
треть. Публикуемый ныне вариант -- первый полный --
реконструирован по архивным материалам. Книга снабжена обширным
историко-литературным и реальным комментарием.
Охраняется законом РФ об авторском праве.
Воспроизведение всей книги или любой ее части запрещается без
письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения
закона будут преследоваться в судебном порядке.
ISBN 5-7027-0505-Х
© Издательство "ВАГРИУС", первое издание на русском языке полного
авторского текста, 1997
© М. Одесский, Д. Фельдман, предисловие, комментарий, 1997
Легенда о великом комбинаторе,
или
Почему в Шанхае ничего не случилось
В истории создания "Двенадцати стульев", описанной
мемуаристами и многократно пересказанной литературоведами,
вымысел практически неотделим от фактов, реальность
-- от мистификации.
Известно, правда, что будущие соавторы, земляки-одесситы,
оказались в Москве не позже 1923 года. Поэт и
журналист Илья Арнольдович Файнзильберг (1897-1937)
взял псевдоним Ильф еще в Одессе, а вот бывший сотрудник
одесского уголовного розыска Евгений Петрович Катаев
(1903-1942) свой псевдоним -- Петров -- выбрал, вероятно,
сменив профессию. С 1926 года он вместе с Ильфом
работал в газете "Гудок", издававшейся Центральным комитетом
профессионального союза рабочих железнодорожного
транспорта СССР.
В "Гудке" работал и Валентин Петрович Катаев
(1897-1986), брат Петрова, друг Ильфа, приехавший в
Москву несколько раньше. Он в отличие от брата и друга
успел к 1927 году стать литературной знаменитостью: печатал
прозу в центральных журналах, пьесу его ставил
МХАТ, собрание сочинений готовило к выпуску одно из
крупнейших издательств -- "Земля и фабрика".
Если верить мемуарным свидетельствам, сюжет романа
и саму идею соавторства Ильфу и Петрову предложил Катаев.
По его плану работать надлежало втроем: Ильф с Петровым
начерно пишут роман, Катаев правит готовые главы
"рукою мастера", при этом литературные "негры" не остаются
безымянными -- на обложку выносятся три фамилии.
Обосновывалось предложение довольно убедительно: Катаев
очень популярен, его рукописи у издателей нарасхват,
тут бы и зарабатывать как можно больше, сюжетов хватает,
но преуспевающему прозаику не хватает времени, чтоб реализовать
все планы, а брату и другу поддержка не повредит.
И вот не позднее сентября 1927 года Ильф с Петровым
начинают писать "Двенадцать стульев". Через месяц
первая из трех частей романа готова, ее представляют на
суд Катаева, однако тот неожиданно отказывается от соавторства,
заявив, что "рука мастера" не нужна -- сами справились.
После чего соавторы по-прежнему пишут вдвоем
-- днем и ночью, азартно, как говорится, запойно, не
щадя себя. Наконец в январе 1928 года роман завершен, и
с января же по июль он публикуется в иллюстрированном
ежемесячнике "30 дней".
Так ли все происходило, нет ли -- трудно сказать. Ясно
только, что при упомянутых сроках вопрос о месте и времени
публикации решался если и не до начала работы, то уж
во всяком случае задолго до ее завершения. В самом деле,
материалы, составившие январский номер, как водится,
были загодя прочитаны руководством журнала, подготовлены
к типографскому набору, набраны, сверстаны, сданы на
проверку редакторам и корректорам, вновь отправлены в типографию
и т.п. На подобные процедуры -- по тогдашней
журнальной технологии -- тратилось не менее двух-трех недель.
И художнику-иллюстратору, кстати, не менее пары
недель нужно было. Да еще и разрешение цензуры надлежало
получить, что тоже времени требует. Значит, решение о
публикации романа принималось редакцией журнала отнюдь
не в январе 1928 года, когда работа над рукописью была завершена,
а не позднее октября--ноября 1927 года. Переговоры
же, надо полагать, велись еще раньше.
С учетом этих обстоятельств понятно, что подаренным
сюжетом вклад Катаева далеко не исчерпывался. В качестве
литературной знаменитости брат Петрова и друг Ильфа
стал, так сказать, гарантом: без катаевского имени соавторы
вряд ли получили бы "кредит доверия", ненаписанный
или, как минимум, недописанный роман не попал бы заблаговременно
в планы столичного журнала, рукопись не
принимали бы там по частям. И не печатали бы роман в
таком объеме: все же публикация в семи номерах -- случай
экстраординарный для иллюстрированного ежемесячника.
Разумеется, издание тоже было выбрано не наугад.
В журнале "30 дней" соавторы могли рассчитывать не только
на литературную репутацию Катаева, но и на помощь
знакомых. Об одном из них, популярном еще в предреволюционную
пору журналисте Василии Александровиче Регинине
(1883-1952), заведующем редакцией, о его причастности
к созданию романа мемуаристы и литературоведы
иногда упоминали, другой же, бывший акмеист Владимир
Иванович Нарбут (1888-1938), ответственный (т. е. главный)
редактор, остался как бы в тени. Между тем их дружеские
связи с авторами романа и Катаевым-старшим были
давними и прочными. Регинин организовывал советскую
печать в Одессе после гражданской войны и, как известно,
еще тогда приятельствовал чуть ли не со всеми местными
литераторами, а Нарбут, сделавший при Советской власти
стремительную карьеру, к лету 1920 года стал в Одессе полновластным
хозяином ЮгРОСТА -- Южного отделения
Российского телеграфного агентства, куда пригласил Катаева
и других писателей-одесситов.
В Москве Нарбут реорганизовал и создал несколько
журналов, в том числе "30 дней", а также издательство
"Земля и фабрика" -- "ЗиФ", где был, можно сказать,
представителем ЦК ВКП(б). Своим прежним одесским
подчиненным он, как отмечали современники, явно протежировал.
И характерно, что первое отдельное издание
"Двенадцати стульев", появившееся в 1928 году, было зифовским.
Кстати, вышло оно в июле, аккурат к завершению
журнальной публикации, что было оптимально с точки
зрения рекламы, а в этой области Нарбут, возглавлявший
"ЗиФ", был признанным специалистом.
Нежелание мемуаристов и советских литературоведов
соотнести деятельность Нарбута с историей создания "Двенадцати
стульев" отчасти объясняется тем, что на исходе
лета 1928 года политическая карьера бывшего акмеиста прервалась:
после ряда интриг в ЦК (не имевших отношения к
"Двенадцати стульям") он был исключен из партии и снят
со всех постов. Регинин же остался заведующим редакцией,
и вскоре у него появился другой начальник. Однако в
1927 году Нарбут еще благополучен, его влияния вполне
достаточно, чтобы с легкостью преодолевать или обходить
большинство затруднений, неизбежных при срочной сдаче
материалов прямо в номер.
Если принять во внимание такой фактор, как поддержка
авторитетного Регинина и влиятельнейшего Нарбута, то
совместный дебют Ильфа и Петрова более не напоминает
удачный экспромт, нечто похожее на сказку о Золушке.
Скорее уж это была отлично задуманная и тщательно спланированная
операция -- с отвлекающим маневром, с удачным
пропагандистским обеспечением. И проводилась она
строго по плану: соавторы торопились, работая ночи напролет,
не только по причине природного трудолюбия, но
и потому, что вопрос о публикации был решен, сроки
представления глав в январский и все последующие номера
журнала -- жестко определены.
Не исключено, кстати, что Нарбут и Регинин, изначально
зная или догадываясь о специфической роли Катаева,
приняли его предложение, дабы помочь романистам-дебютантам.
А когда Катаев официально отстранился от соавторства,
Ильф и Петров уже предъявили треть книги, остальное
спешно дописывалось, правилось, и опытным редакторам
нетрудно было догадаться, что роман обречен на успех.
Потому за катаевское имя, при столь удачной мотивировке
отказа, держаться не стоило. Кстати, история о подаренном
сюжете избавляла несостоявшегося соавтора и от подозрений
в том, что он попросту сдал свое имя напрокат.
Есть в этой истории еще один аспект, ныне забытый.
Игра в "литературного отца" -- общеизвестная традиция,
которой следовали многие советские писатели, охотно ссылавшиеся
на бесспорные авторитеты -- вроде Максима
Горького. Но в данном случае традиция пародировалась,
поскольку "литературным отцом" был объявлен брат и приятель
-- Катаич, Валюн, как называли его друзья. И не
случайно в воспоминаниях Петрова история о сюжетном
"подарке" соседствует с сообщением об одном из тогдашних
катаевских псевдонимов -- Старик Собакин (Старик
Саббакин). Петров таким образом напомнил читателям о
подвергавшейся постоянным ироническим обыгрываниям
пушкинской строке: "Старик Державин нас заметил и, в
гроб сходя, благословил". Получалось, что будущих соавторов
благословил Старик Собакин. Посвящением Катаеву
открывалась и первая зифовская книга.
Посвящение Катаеву сохранялось во всех последующих
изданиях, а вот сам роман быстро менялся. В журнальной
публикации было тридцать семь глав, в первом зифовском
отдельном издании 1928 года -- сорок одна, и, наконец, во
втором, тоже зифовском, выпущенном в 1929 году, осталось
сорок. Столько же оставалось и во всех последующих.
С точки зрения советских текстологов журнальный вариант
"Двенадцати стульев" и первое книжное издание -- художественно
неполноценны: первая публикация вообще не в
счет, поскольку текст сокращали применительно к журнальному
объему, в книжном же издании 1928 года авторы хоть и
восстановили ряд купюр, однако делали это наспех, так сказать,
по инерции, а позже сочли сделанное нецелесообразным,
что и подтверждается вторым зифовским вариантом.
Здесь, по мнению текстологов, авторы подошли к роману с
максимальной взыскательностью, правили и сокращали не
спеша, потому сорокаглавный вариант принимался за основу
при последующих переизданиях. И в 1938 году, то есть
еще при жизни одного из соавторов, сокращенный и выправленный
роман был включен в четырехтомное собрание
сочинений, выпускавшееся издательством "Советский писатель".
Это издание, настаивают текстологи, вполне правомерно
считается эталонным и тиражируется десятилетиями.
Такой подход обусловлен не только личными пристрастиями
исследователей, но и общими принципами текстологии
советской литературы. Априорно подразумевалось, что
литератор в СССР не скован ни цензурой, ни редакторским
произволом. Все разночтения в прижизненных изданиях
советских писателей полагалось интерпретировать как результат
постоянно растущей авторской "требовательности к
себе", стремления к "художественной достоверности", "художественной
целостности" и т. п. В итоге проблемы восстановления
купюр и выявления цензурных искажений вообще
не ставились. При подготовке очередной публикации
надлежало лишь выбрать вариант, отражающий "последнюю
волю автора", и тут наиболее репрезентативным --
по определению -- оказывалось последнее прижизненное
издание. Для "Двенадцати стульев" -- вариант 1938 года.
Ныне ситуация изменилась, и только от исследователей
зависит, какими критериями пользоваться при определении
репрезентативности вариантов. Потому целесообразно
обратиться к исходному материалу -- рукописям.
В архиве Ильфа и Петрова сохранились два варианта романа:
автограф Петрова и машинопись с правкой обоих соавторов.
Самый ранний -- автограф -- содержит двадцать
глав. Названий у них нет. Похоже, этот вариант переписывался
Петровым с предшествующих черновиков набело, однако
по ходу соавторы вносили незначительные исправления:
изменили, например, название одного из городов, где
разворачивалось действие, и т. д. Каждая глава начиналась
с новой страницы, более того, ей предшествовала еще и
страница-титул, где отдельно указывался номер главы прописью.
Вероятно, такой порядок удобен, когда рукопись
сдается машинистке по главам. Машинописных экземпляров
было не менее двух, но сохранился только один.
После перепечатки, уже в машинописи, авторы изменили
поглавное деление: текст разбили не на двадцать, а на
сорок три главы, и каждая получила свое название. Тут,
вероятно, сыграла роль журнальная специфика: главы
меньшего объема удобнее при распределении материала по
номерам. Затем роман был существенно сокращен: помимо
глав целиком изымались эпизоды, сцены, отдельные фразы.
Сокращения, похоже, проводились в два этапа: сначала
авторами, что отражено в машинописном варианте, а
потом редакторами -- по другому, несохранившемуся экземпляру
правленной авторами машинописи. Виной тому
не только цензура: в журнале действительно приходилось
экономить объем, ведь и после всех сокращений публикация
романа чрезмерно затянулась.
Жертвуя объемом, авторы получали рекламу, да и жертвы
в значительной мере были заведомо временными: в книжном
издании объем лимитирован не столь жестко, при поддержке
руководства издательства сокращенное легко восстановить, а
поддержкой руководства Ильф и Петров давно заручились.
Вероятно, договор с издательством был заключен одновременно
или вскоре после подписания договора с журналом,
что отчасти подтверждается и мемуарными свидетельствами.
За основу взяли один из не тронутых редакторами машинописных
экземпляров, многие купюры в итоге были восстановлены.
Полностью неопубликованными остались лишь две главы
(ранее, в автографе, они составляли одну), но и без них
книга чисто полиграфически оказалась весьма объемной.
Основой второго книжного издания 1929 года была уже
не рукопись, а первый зифовский вариант, который вновь
редактировали: изъяли полностью еще одну главу, внесли
ряд изменений и существенных сокращений в прочие.
Можно, конечно, считать, что все это сделали сами авторы,
по собственной инициативе, руководствуясь исключительно
эстетическими соображениями. Но тогда придется
поверить, что за два года Ильф и Петров не сумели толком
прочитать ими же написанный роман, и лишь при подготовке
третьей публикации у них словно бы открылись глаза.
Принять эту версию трудно. Уместнее предположить, что
новая правка была обусловлена вполне заурядными обстоятельствами:
требованиями цензора. И если в 1928 году отношения
с цензурой сановный Нарбут улаживал, то к 1929
году цензура мягче не стала, а сановной поддержки Ильф и
Петров уже не имели.
После второго зифовского издания они, похоже, не оставили
надежду опубликовать роман целиком. Две главы,
что еще ни разу не издавались, были под общим названием
напечатаны в октябрьском номере журнала "30 дней" за
1929 год, то есть проведены через цензурные рогатки. Таким
образом, официально разрешенными (пусть в разное
время и с потерями) оказались все сорок три главы машинописи.
Оставалось только свести воедино уже апробированное
и печатать роман заново. Но, как известно, такой
вариант "Двенадцати стульев" не появился.
Характер правки на различных этапах легко прослеживается.
Роман, завершенный в январе 1928 года, был предельно
злободневен, изобиловал общепонятными политическими
аллюзиями, шутками по поводу фракционной борьбы в
руководстве ВКП(б) и газетно-журнальной полемики, пародиями
на именитых литераторов, что дополнялось ироническими
намеками, адресованными узкому кругу друзей и коллег-гудковцев.
Все это складывалось в единую систему, каждый
элемент ее был композиционно обусловлен. Политические
аллюзии в значительной мере устранялись еще при
подготовке журнального варианта, изъяли также и некоторые
пародии. Борьба с пародиями продолжалась и во втором
зифовском варианте -- уцелели немногие. В последующих
изданиях исчезали имена опальных партийных лидеров, высокопоставленных
чиновников и т. п. Потому вариант 1938
года отражает не столько "последнюю авторскую волю",
сколько совокупность волеизъявлений цензоров -- от первого
до последнего. И многолетняя популярность "Двенадцати
стульев" свидетельствует не о благотворном влиянии цензуры,
но о качестве исходного материала, который не удалось
окончательно испортить.
Популярным роман стал сразу же, разошелся на пословицы
и поговорки -- результат крайне редкий для книги
советских писателей. Критика, однако, довольно долго
пребывала в растерянности. Не заметить новый сатирический
роман, опубликованный центральным издательством,
было нельзя, но и спорить о его достоинствах или недостатках
критики не торопились. Лишь 21 сентября 1928 года в
газете "Вечерняя Москва" появилась небольшая рецензия,
подписанная инициалами "Л. К.", автор которой не без
снисходительности указывал, что хоть книга "читается легко
и весело", однако в целом "роман не поднимается на
вершины сатиры", да и вообще "утомляет". Затем критика
умолкла надолго. По сути, обсуждение началось лишь после
того, как 17 июня 1929 года в "Литературной газете" под
рубрикой "Книга, о которой не пишут" была опубликована
статья, где указывалось, что роман "несправедливо замолчала
критика".
В итоге, как известно, советские литературоведы условились
считать очевидным, что объект сатиры Ильфа и
Петрова -- "отдельные недостатки", а не "советский образ
жизни". Формула эта очень удобна, поскольку объясняет
практически все, ничего конкретно не касаясь. Однако
первоначальная растерянность опытных рецензентов подтверждает,
что в 1928 году объяснение, предложенное позже,
было далеко не очевидным. Скорее уж очевидным
было то, что всегда ценили поклонники Ильфа и Петрова,
оппозиционно настроенные к режиму: авторы "Двенадцати
стульев" шутили очень рискованно, огульно высмеивали
отечественную прессу, издевались над традиционными советскими
пропагандистскими установками. Критики-современники
это, безусловно, заметили, и все же нашлись
у них основания не спешить с разгромными отзывами.
Понятно, что и авторы романа, снискавшие к 1927 году
известность в качестве абсолютно лояльных газетчиков, да
и покровительствовавший им сановный Нарбут, известный
своей осторожностью в вопросах идеологии, рассчитывали
не на разгромные рецензии. Значит, в 1927 году -- при работе
над романом -- дерзкие шутки Ильфа и Петрова признавались
вполне уместными, а вот в 1928 году их допустимость
вызвала у современников серьезные сомнения. Но
сомнения эти разрешились в пользу авторов романа -- после
"сигнала сверху", санкционировавшего благожелательный
отзыв в "Литературной газете".
Понадобилось время, чтобы рецензенты окончательно
убедились: авторы "Двенадцати стульев" не вышли за допустимые
пределы и не собирались это делать. Наоборот --
они строго следовали требованиям конъюнктуры. Литературно-политической
конъюнктуры, сложившейся к началу
работы над романом, но отчасти изменившейся к моменту
его издания. Под патронажем Нарбута они написали книгу
о том, что в Шанхае ничего особенного не случилось.
И таким образом выполнили партийную директиву.
Отметим, что действие в романе начинается весной и
завершается осенью 1927 года -- накануне юбилея: к 7 ноября
готовилось широкомасштабное празднование десятилетия
со дня прихода к власти партии большевиков, десятилетия
Советского государства. На это же время -- с весны
по осень 1927 года -- пришелся решающий этап открытой
полемики официального партийного руководства с "левой
оппозицией" -- Л. Д. Троцким и его единомышленниками.
Именно в контексте антитроцкистской полемики роман
-- такой, каким он задумывался, -- был необычайно
актуален.
Оппозиционеры уже давно утверждали, что лидеры
партии -- И. В. Сталин и Н. И. Бухарин -- отказались
ради упрочения личной власти от идеала "мировой революции",
а это неизбежно создает непосредственную угрозу существованию
СССР в условиях агрессивного "капиталистического
окружения". Апологеты же официального партийного
курса доказывали в свою очередь, что оппозиционеры
-- экстремисты, не умеющие и не желающие работать в
условиях мира и потому мечтающие о перманентных потрясениях
"мировой революции", о возрождении "военного
коммунизма", тогда как правящая группа Сталина--Бухарина
-- гарант стабильности, опора нэпа.
Весной 1927 года у оппозиционеров появились новые
аргументы. Неудачей завершились многолетние попытки
"большевизировать" Китай, где шла многолетняя гражданская
война, широко обсуждавшаяся советской прессой. 15
апреля советские газеты пространно-истерично сообщили о
том, что в Шанхае недавние союзники -- китайские левые
радикалы националистического толка -- изменили политическую
ориентацию и приступили к уничтожению соотечественников-коммунистов.
Статья в "Правде" называлась "Шанхайский переворот", и
это словосочетание вскоре стало термином. Лидеры "левой
оппозиции" объявили "шанхайский переворот" закономерным
результатом ошибочной сталинско-бухаринской политики,
из-за которой страна оказалась на грани военной катастрофы.
По их мнению, неудача в Китае, способствовавшая
"спаду международного рабочего движения", отдалила "мировую
революцию" и помогла "консолидации сил империализма",
чреватой в ближайшем будущем тотальной войной всех
буржуазных стран со страной социализма. Опасность, настаивали
оппозиционеры, усугубляется еще и тем, что внутренняя
политика правительства, нэп, снижает обороноспособность
страны, поскольку ведет к "реставрации капитализма",
множит и усиливает внутренних врагов, которые непременно
будут консолидироватъся с врагами внешними.
Сталинско-бухаринские пропагандисты попали в сложное
положение: троцкисты апеллировали к модели "осажденная
крепость", базовой для советской идеологии. Конечно,
аргументы "левой оппозиции" легко было опровергнуть,
ссылаясь, к примеру, на то, что "мировая революция",
как свидетельствует недавний опыт, вообще маловероятна
и "шанхайский переворот" -- в самом худшем случае
-- означает лишь безвозвратную потерю средств, потраченных
на экспансию в Китай, а вовсе не интервенцию,
равным образом нет и "внутренней угрозы". Однако в этом
случае официальные идеологи вынуждены были бы отвергнуть
советскую аксиоматику: положения о "мировой революции",
о постоянной военной угрозе со стороны "империалистических
правительств", о заговорах "врагов внутренних"
-- ее неотъемлемые элементы.
Пришлось прибегнуть к экивокам, объясняя, что "шанхайский
переворот" -- событие хоть и досадное, но не
столь значительное, как утверждают оппозиционеры; "мировая
революция" все равно далека; война, конечно, неизбежна,
только начнется еще не скоро; Красная армия способна
разгромить всех агрессоров; что же до "врагов внутренних",
то они никакой реальной силы не представляют.
Да и вообще нет нужды всем и каждому постоянно рассуждать
о "международном положении": на то есть правительство,
а гражданам СССР надлежит выполнять его решения.
На тезисах официальной пропаганды и строится сюжет
"Двенадцати стульев". Действие в романе начинается 15 апреля
1927 года, "шанхайский переворот", главная газетная
новость, обсуждается героями, однако обсуждается между
прочим, как событие вполне заурядное, никого не пугающее
и не обнадеживающее, все соображения героев романа
о "международном положении" подчеркнуто комичны, и
тем более комичны попытки создать антисоветское подполье.
Авторы последовательно убеждают читателя: в СССР
нет питательной среды для "шпионской сети", "врагам внешним",
даже если они сумеют проникнуть в страну, не на
кого там всерьез опереться, угрозы "реставрации капитализма"
нет. Это хоть и не согласовывалось с недавними и
позднейшими пропагандистскими кампаниями, но идеально
соответствовало правительственному "заказу" в конкретной
ситуации -- полемике с Троцким.
К лету 1928 года роман уже не казался столь злободневным,
как в 1927 году: политическая обстановка изменилась,
"левая оппозиция" была сломлена, Троцкий удален с политической
арены. Кроме того, Сталин отказался от союза с
Бухариным, и теперь Бухарин числился в опаснейших оппозиционерах
-- "правых уклонистах". А в полемике с "правыми
уклонистами" официальная пропаганда вновь актуализовала
модель "осажденной крепости". Ирония по поводу
близкой "мировой революции", "империалистической агрессии",
шпионажа и т. п. теперь выглядела неуместной.
Ильф и Петров оперативно реагировали на пропагандистские
новшества, вносили в роман изменения, но заново
переписывать его не стали. Все равно главная идеологическая
установка "Двенадцати стульев" оставалась актуальной:
надежды на "скорое падение большевиков" беспочвенны,
СССР будет существовать, что бы ни предпринимали враги
-- внешние и внутренние. С этой точки зрения "Двенадцать
стульев" -- типичный "юбилейный роман". Однако
антитроцкистская, точнее, антилевацкая направленность
его оставалась вне сомнений, и характерно, что уже
опальный Бухарин цитировал "Двенадцать стульев" в речи,
опубликованной "Правдой" 2 декабря 1928 года.
Впрочем, рассуждения относительно сервилизма авторов
здесь вряд ли уместны. Начнем с того, что антитроцкистская
направленность, ставшая идеологической основой
романа, была обусловлена не только "социальным заказом".
Нападки в печати на Троцкого многие интеллектуалы
воспринимали тогда в качестве признаков изменения к лучшему,
возможности, так сказать, "большевизма с человеческим
лицом". Участвуя в полемике, Ильф и Петров защищали,
помимо прочего, нэп и стабильность, противопоставленные