голубиных стай, совершенно иссохшего и ставшего
похожим на попугая Фредерика, получил двадцать тысяч годового
дохода и огромное, плохо поставленное хозяйство.
Начало самостоятельной жизни молодой Воробьянинов
ознаменовал блестяще организованным кутежом с пьяной
стрельбой по голубям и облавой на деревенских девок. Образование
свое он считал законченным. Он не пошел ни в университет,
ни на государственную службу. От военной его
избавила общая слабость здоровья, поразительная в таком
цветущем на вид человеке. Он так и остался неслужащим
дворянином, золотой рыбкой себе на уме, неверным женихом
и волокитой по натуре. Он переустроил родительский особняке
Старгороде на свой лад, завел камердинера с баками,
трех лакеев, повара-француза, шедевром которого было
филе из налима "Вам-Блям", и большой штат кухонной прислуги.
Благотворительные базары в Старгороде отличались
большой пышностью и изобретательностью, которую наперерыв
проявляли дамы избранного старгородского общества.
Базары эти устраивались то в виде московского трактира,
то на манер кавказского аула, где черкешенки с двойными
подбородками и в корсетах торговали в пользу приютских
детей шампанским "Аи" по цене, не слыханной даже на таких
заоблачных высотах.
На одном из этих базаров Ипполит Матвеевич, стоя
под вывеской: "Настоящи кавказски духан. Нормальни кавказски
удовольсти", -- познакомился с женой нового окружного
прокурора -- Еленой Станиславовной Боур. Прокурор
был стар, но жена его, по уверению секретаря суда, --
... сама юность волнующая,
Сама младость ликующая,
К поцелуям зовущая,
Вся такая воздушная.
Секретарь суда грешил стишками.
"Зовущая к поцелуям" Елена Станиславовна имела на голове
черную бархатную тарелочку с шелковой розеткой цветов
французского национального флага, что должно было
изображать полный наряд молодой черкесской девицы. На
плече воздушная прокурорша держала картонный кувшин,
оклеенный золотой бумагой, из которого торчало горлышко
шампанской бутылки.
-- Разришиты стаканчик шампански! -- сказал Ипполит
Матвеевич галантно.
Прокурорша нежно улыбнулась и спустила с плеча кувшин.
Ипполит Матвеевич, задержав дыхание, смотрел на
ее голые парафиновые руки, неумело открывающие бутылку.
Он выпил свой бокал, как воду, не почувствовав даже вкуса.
Голые руки Елены Станиславовны смешали все его мысли.
Он вынул из жилетного кармана сотенный билет, положил
его на край скалы из бурого папье-маше и, громко сопя,
отошел. Прокурорша улыбнулась еще нежней, потащила кредитку
к себе и молвила музыкальным голосом:
-- Бедные дети не забудут вашей щедрости.
Ипполит Матвеевич издали прижал руки к груди и поклонился
на целый аршин глубже, чем кланялся обычно. Разогнувшись,
Ипполит Матвеевич понял, что без прокурорши
ему не жить и попросил секретаря суда представить его новому
прокурору. Прокурор был похож на умную обезьяну.
Прохаживаясь с Ипполитом Матвеевичем между замком
Тамары и сидевшим на кресле и державшим в клюве кружку
для пожертвований чучелом орла, прокурор Боур проворно
чесал у себя за ухом и рассказывал последние петербургские
новости.
С Еленой Станиславовной Воробьянинову в этот вечер
довелось разговаривать еще несколько раз по поводу бедственного
положения приютских детей и живописности
старгородского парка.
На следующий день Ипполит Матвеевич подкатил к
подъезду Боуров на злейших в мире лошадях, провел полчаса
в приятнейшей беседе о бедственном положении приютских
детей, а уже через месяц секретарь суда конфиденциально
шепнул в мохнатое ухо следователя по важнейшим делам,
что прокурор "кажется стал бодаться", на что следователь
с усмешкой ответил: "Це дило треба розжуваты" -- и рассказал
очень интересное дело, слушавшееся в городе Орле и
окончившееся оправданием мужа, убившего изменницу жену.
Во всем городе дамочки заливались по-соловьиному. Мужья
завидовали удачливости Воробьянинова. Постники,
трезвенники и идеалисты забрасывали прокурора анонимными
письмами. Прокурор читал их на заседаниях суда, ловко и
быстро чеша за ухом. С Воробьяниновым он был любезнее
прежнего. Положение его было безвыходным -- он ожидал
вскоре перевода в столицу и не мог портить своей карьеры
пошлым убийством любовника жены.
Но Ипполит Матвеевич позволил себе совершенную бестактность.
Он велел выкрасить свой экипаж в белый цвет и
прокатился в нем вместе с угоревшей от любви прокуроршей
по Большой Пушкинской улице. Напрасно Елена Станиславовна
прикрывала мраморное лицо вуалеткой, расшитой черными
птичками, -- ее все узнали. Город в страхе содрогнулся,
но этот любовный эксцесс не оказал на прокурора никакого
действия. Отчаявшиеся постники, трезвенники и идеалисты
стали бомбардировать анонимками само министерство
юстиции. Товарищ министра был поражен трусостью
окружного прокурора*. Все ждали дуэли. Но прокурор, по-прежнему
минуя оружейный магазин, катил каждое утро к
зданию судебных установлений, с грустью поглядывая на фигуру
Фемиды, державшей весы, в одной чашке которых он
явственно видел себя санкт-петербургским прокурором, а в
другой -- розового и наглого Воробьянинова.
Все кончилось совершенно неожиданно: Ипполит Матвеевич
увез прокуроршу в Париж, а прокурора перевели в Сызрань.
В Сызрани прокурор прожил долго, заслал человек восемьсот
на каторгу и в конце концов умер.
Ипполит Матвеевич со своей подругой приехал в Париж
осенью. Париж готовился к всемирной выставке. Еще незаконченная
башня Эйфеля*, похожая на сумасшедшую табуретку,
вызывала ужас идеалистов, постников и трезвенников
богоспасаемого города Парижа. Вечером, в отеле, Ипполиту
Матвеевичу показали самого Эйфеля -- господина
среднего роста с бородкой "буланже"* цвета соли и перцу, в
рогатом пенсне. Из-за него произошла ссора, уже не первая,
впрочем, между Ипполитом Матвеевичем и его любовницей.
Напичканная сведениями, полученными ею от соседа по
купе, молодого французского инженера, Елена Станиславовна
неожиданно заявила, что преклоняется перед смелыми
дерзаниями господина Эйфеля.
-- Обвалится эта каланча на твоего Эйфелева, -- грубо
ответил Ипполит Матвеевич. -- Я б такому дураку даже
конюшни не дал строить.
И среди двух русских возник тяжкий спор, кончившийся
тем, что Ипполит Матвеевич в сердцах купил молодого
рослого сенбернара, доводившего Елену Станиславовну до
притворной истерики и прогрызшего ее новую ротонду*, обшитую
черным стеклярусом.
В пахнущем москательной лавкой Париже молодые люди
веселились: шатались по кабачкам, ели пьяные вишни, бывали
на спектаклях "Французской комедии"*, пили чай из самовара,
специально выписанного Ипполитом Матвеевичем из
России, за что и получили от отельной прислуги кличку "молодоженов
с машиной"; неудачно съездили на рулетку, но не
говорили уже больше ни о бедственном положении приютских
детей, ни о живописности старгородского парка, потому
что страсть незаметно пропала и осталась привычка к бездельной
веселой жизни вдвоем. Елена Станиславовна сходила
однажды к известной гадалке, мадам де Сюри, и вернулась
оттуда необыкновенно взволнованной.
-- Нет, ты обязательно должен к ней сходить. Она мне
все рассказала. Это удивительно, -- твердила Елена Станиславовна.
Но Ипполит Матвеевич, проигравший накануне в безик
семьсот франков заезжему россиянину*, только посмотрел на
свои кофейные с черными лампасами панталоны и неожиданно
сказал:
-- Едем, милая, домой. Давно пора.
Старгород был завален снегом*. Тяжелые обозы шагом
проходили по Большой Пушкинской. Обледенелые деревья
Александровского бульвара были абонированы галками. Галки
картавили необыкновенно возбужденно, что напоминало годичные
собрания "Общества приказчиков-евреев". Снежные
звезды, крестики и другие морозные знаки отличий медленно
садились на нос Ипполита Матвеевича. Ветра не было.
С вокзала Ипполит Матвеевич ехал на низких санках, небрежно
поглядывая на городские достопримечательности: на
новое здание биржи, сооруженное усердием старгородских
купцов в ассиро-вавилонском стиле, на каланчу Пушкинской
части с висевшими на ней двумя большими круглыми бомбами,
которые указывали на пожар средней величины*, возникший
в районе.
-- Кто горит, Михайла? -- спросил Ипполит Матвеевич
кучера.
-- Балагуровы горят. Вторые сутки.
Не проехали и двух кварталов, как натолкнулись на небольшую
толпу народа, уныло стоявшую напротив балагуровского
дома. Из открытых окон второго этажа медленно
выходил дым. Внезапно в окне появился пожарный и лениво
прокричал вниз:
-- Ваня! Дай-ка французскую лестницу.
Снег продолжал летать. Внизу никто не отзывался. Пожарный
в раздумье постоял у окна, зевнул и равнодушно
скрылся в дыму.
-- Так он и пять суток гореть будет, -- гневно сказал
Ипполит Матвеевич. -- Тоже... Париж.
С Еленой Станиславовной Воробьянинов разошелся очень
мирно. Продолжал бывать у нее, ежемесячно посылал ей в
конверте 300 рублей и нисколько не обижался, когда заставал
у нее молодых офицеров, по большей части бойких и прекрасно
воспитанных.
Ипполит Матвеевич продолжал жить в своем особняке
на Денисовской улице, ведя легкую холостую жизнь. Он
очень заботился о своей наружности и, морщась от боли,
выдирал стальным пинцетом высовывающиеся из ноздри волоски;
посещал первые представления в городском театре и
одно время так пристрастился к опере, что подружился с
баритоном Абрамовым и прошел с ним арию Жермена из
"Травиаты" -- "Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс
родной". Когда приступили к разучиванию арии Риголетто:
"Куртизаны, исчадия порока, насмеялись надо мною
вы жестоко", -- баритон с негодованием заметил, что Ипполит
Матвеевич живет с его женой, колоратурным сопрано.
Последовавшая затем сцена была ужасна. Возмущенный
до глубины души баритон сорвал с Воробьянинова 160 рублей
и покатил в Казань.
Скабрезные похождения Ипполита Матвеевича, а в особенности
избиение в клубе благородного собрания присяжного
поверенного Мурузи закрепили за ним репутацию демонического
человека.
Даже в 1905 году, принесшем беспокойство и тревогу,
Ипполита Матвеевича не покинула природная жизнерадостность
и вера в твердые устои российской государственности.
К тому же в имении Ипполита Матвеевича все прошло
тихо, если не считать сожжения нескольких стогов сена.
Графа Витте, заключившего Портсмутский мир*, Ипполит
Матвеевич сгоряча назвал предателем, но подробно по этому
поводу так и не высказался.
Новые годы не переменили жизни Ипполита Матвеевича.
Он часто бывал в Петербурге и Москве, любил слушать цыган,
делая при этом тонкие различия между петербургскими
и московскими, посещал гимназических товарищей, служивших
кто по министерству внутренних дел, а кто и по финансовой
части.
Жизнь проходила весело и быстро. На Ипполита Матвеевича
уже не охотились предприимчивые родоначальницы. Все
считали его безнравственным холостяком. И вдруг, в 1911
году, Воробьянинов женился на дочери соседа -- состоятельного
помещика Петухова*. Произошло это после того, как
отъявленный холостяк, наехав как-то в имение, увидел,
что дела его пошатнулись и что без выгодной женитьбы поправить
их невозможно. Наибольшее приданое можно было
получить за Мари Петуховой, долговязым и кротким скелетом.
Два месяца Ипполит Матвеевич складывал к подножию
кроткого скелета белые розы, а на третий сделал
предложение, женился и был избран уездным предводителем
дворянства.
-- Ну, как твой скелетик*? -- нежно спрашивала Елена
Станиславовна, у которой Ипполит Матвеевич после женитьбы
стал бывать чаще прежнего.
Ипполит Матвеевич весело ощеривался, заливаясь смехом.
-- Нет, честное слово, она очень милая, но до чего наивна...
А Клавдия Ивановна!.. Ты знаешь, она называет меня
Эполет. Ей кажется, что так произносят в Париже. Замечательно.
С годами жизнь Ипполита Матвеевича заметно менялась.
Он рано и красиво поседел. У него появились маленькие
привычки. Просыпаясь по утрам, он говорил себе: "Гутен
морген" или "Бонжур". Его одолевали детские страсти. Он
начал собирать земские марки, ухлопал на это большие деньги,
скоро оказался владельцем лучшей коллекции в России и
завел оживленную переписку с англичанином Энфильдом, обладавшим
самой полной коллекцией русских земских марок.
Превосходство англичанина в области коллекционирования
марок подобного рода сильно волновало Ипполита Матвеевича.
Положение предводителя и большие связи помогли ему в
деле одоления коварного врага из Глазго. Ипполит Матвеевич
подбил председателя земской управы на выпуск новых марок
Старгородского губернского земства*, чего уже не было лет
десять. Председатель управы, смешливый старик, введенный
Ипполитом Матвеевичем в суть дела, долго хохотал и
согласился на предложение Воробьянинова. Новые марки были
выпущены в количестве двух экземпляров и включены в каталог
за 1912 год. Клише Воробьянинов собственноручно разбил
молотком. Через три месяца Ипполит Матвеевич получил
от Энфильда учтивое письмо, в котором англичанин просил
продать ему одну из этих редчайших марок по цене, какую
будет угодно назначить мистеру Воробьянинову.
От радости на глазах у мистера Воробьянинова даже
выступили слезы. Он немедленно сел писать ответное письмо
мистеру Энфильду. В письме он написал латинскими буквами:
"Nacosia -- vicousi!".
После этого деловая связь с мистером Энфильдом навсегда
прекратилась и удовлетворенная страсть Ипполита
Матвеевича к маркам значительно ослабела.
К этому времени Ипполита Матвеевича стали звать
бонвиваном. Да он и в самом деле любил хорошо пожить.
Жил он, к удивлению тещи, доходами от имения своей
жены. Клавдия Ивановна однажды даже пыталась поделиться
с ним своими взглядами на жизнь и обязанности примерного
мужа, но зять внезапно затрясся, сбросил на пол сахарницу
и крикнул:
-- Замечательно! Меня учат жить! Это просто замечательно!
Сейчас же вслед за этим бушующий зять укатил в Москву
на банкет, затеянный охотничьим клубом в честь умерщвления
известным охотником г. Шарабариным двухтысячного,
со времени основания клуба, волка.
Столы были расставлены в виде полумесяца. Посредине
стола, на сахарной скатерти, среди поросят, заливных и
вспотевших графинчиков с водками и коньяками лежала
шкура юбиляра. Г. Шарабарин, клюнувший уже с утра и ослепленный
магнием бесчисленных фотографов, стоял, дико
поглядывая по сторонам, и слушал речи.
Ипполиту Матвеевичу слово было предоставлено поздно,
когда он уже основательно развеселился. Он быстро накинул
на себя шкуру волка и, позабыв о семейных делах, торжественно
сказал:
-- Милостивые государи, господа члены охотничьего клуба!
Позвольте вас поздравить от имени старгородских любителей
ружейной охоты с таким знаменательным событием.
Очень, очень приятно видеть таких почтенных любителей
ружейной охоты, как господин Шарабарин, которые, держась
за руки, идут к достижению вечных идеалов! Очень,
очень приятно!
Сказав этот спич, Ипполит Матвеевич сбросил на пол
юбилейную шкуру, поставил на нее сопротивляющегося господина
Шарабарина и троекратно с ним расцеловался.
В этот свой наезд Ипполит Матвеевич пробыл в Москве
две недели и вернулся веселый и злой. Теща дулась. И Ипполит
Матвеевич в пику ей совершил поступок, который дал
такую обильную пищу злоязычию Принца Датского.
Был 1913 год. Двадцатый век расцветал.
Французский авиатор Бренденжон де Мулинэ совершил
свой знаменитый перелет из Парижа в Варшаву* на приз Помери*.
Дамы в корзинных шляпах с зонтиками и гимназисты
старших классов встретили "победителя воздуха" восторженными
истериками. "Победитель воздуха", несмотря на
перенесенные испытания, чувствовал себя довольно бодро и
охотно пил шампанское*.
Жизнь била ключом. "Уродонал Шателена", как вещали
гигантские объявления, мгновенно придавал почкам их первоначальную
свежесть и непорочную чистоту. Во всех газетах
ежедневно печатался бодрящий призыв анонимного варшавского
благодетеля:
Измученные гонореей!
Выслушайте меня!
Измученные читатели жадно внимали словам благодетеля,
спешно выписывали патентованное средство и получали
хроническую форму болезни.
На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток,
носильщиков и членов общества "Свободной эстетики"
встречала вернувшегося из Полинезии поэта К. Д. Бальмонта*.
Толстощекая барышня первая кинула в трубадура с козлиной
бородкой мокрую розу. Поэта осыпали цветами весны
-- ландышами. Началась первая приветственная речь.
-- Дорогой Константин, семь лет ты не был в Москве...
После речей к трубадуру прорвался освирепевший почитатель
и, передавая букет поэту, сказал вытверженный наизусть
экспромт:
Из-за туч
Солнца луч
Гений твой.
Ты могуч,
Ты певуч,
Ты живой.
Вечером в обществе "Свободной эстетики" торжество
чествования поэта было омрачено выступлением неофутуриста
Маяковского, допытывавшегося у прославленного барда,
"не удивляет ли его то, что все приветствия исходят от
лиц, ему близко знакомых"*. Шиканье и свистки покрыли речь
неофутуриста.
Двадцатый век расцветал.
Два молодых человека -- двадцатилетний барон Гейсмар
и сын видного чиновника министерства иностранных дел
Долматов -- познакомились в иллюзионе с женой прапорщика
запаса Марианной Тиме и убили ее, чтобы ограбить*.
В синематографах, на морщинистых экранах, шла сильная
драма в 3 частях из русской жизни "Княгиня Бутырская"*,
хроника мировых событий "Эклер-журнал"* и комическая
"Талантливый полицейский" с участием Поксона* (гомерический
хохот).
Из Спасских ворот Кремля выходил на Красную площадь
крестный ход, и протодиакон Розов, десятипудовый верзила*,
читал устрашающим голосом высочайший манифест.
В старгородской газете "Ведомости градоначальства"
появился ликующий стишок, принадлежащий перу местного
цензора Плаксина:
Скажи, дорогая мамаша,
Какой нынче праздник у нас,
В блестящем мундире папаша,
Не ходит брат Митенька в класс?
Брат Митенька не ходил в класс по случаю трехсотлетия
дома Романовых*. И папаши -- действительно в блестящих
мундирах и просторных треуголках -- катили на пролетках
к стрельбищному полю, на котором назначен был парад
частей гарнизона, кадетского корпуса и казенных гимназий.
На джутовой фабрике и в железнодорожных мастерских
рабочим раздавали билеты на романовские гуляния в саду
трезвости, а вечером несколько штатских выхватили из
толпы гуляющих двух рабочих и отвезли на извозчиках в
жандармское управление. Это не сделало никакого шума, гулянье
продолжалось, и еще далеко за полночь в темном небе
блистал, сокращался и, раздуваемый ветром, снова пылал
фейерверочный императорский вензель.
В это самое время рабочий Мнухин, держа в руке картуз
и чувствуя себя несвободно, стоял перед столом жандармского
ротмистра Аугуста. Ротмистр был краток:
-- Прокламации тебе кто дал?
-- Никто не давал.
-- А они откуда ж взялись?
-- Не знаю.
И два стражника увели Мнухина через весь город, мимо
канатного депо, водопроводной башни, кладбища, через пустыри
-- в тюрьму. Мнухин шел широким шагом, изредка
любопытно поглядывая на кувыркавшийся фейерверк, который
был виден всю дорогу. Когда стражники, сдав арестованного,
возвращались назад, фейерверка уже не было, и в
полной темноте сквернословила загулявшая бабенка.*
В эту же ночь Ипполит Матвеевич, от которого еще
пахло духами, переваривал торжественный ужин, сидя на
балконе своего особняка. Ему было только 38 лет. Тело он
имел чистое, полное и доброкачественное. Зубы все были на
месте. В голове, как ребенок во чреве матери, мягко шевелился
свежий армянский анекдот. Жизнь казалась ему прекрасной.
Теща была побеждена, денег было много, на будущий
год он замышлял новое путешествие за границу.
Но не знал Ипполит Матвеевич, что через год, в мае,
умрет его жена, а в июле возникнет война с Германией. Он
считал, что к пятидесяти годам будет губернским предводителем,
не зная того, что в 18-м году его выгонят из собственного
дома и он, привыкший к удобному и сытому безделью,
покинет потухший Старгород, чтобы в товаро-пассажирском
поезде бежать куда глаза глядят.
Ипполит Матвеевич, сидя на балконе, видел в своем воображении
мелкую рябь остендского взморья, графитные
кровли Парижа, темный лак и сияние медных кнопок международных
вагонов, но не воображал себе Ипполит Матвеевич
(а если бы и воображал, то все равно не понял бы) хлебных
очередей, замерзшей постели, масляного каганца,
сыпно-тифозного бреда и лозунга "Сделал свое дело -- и уходи"
в канцелярии загса уездного города N.
Не знал Ипполит Матвеевич, сидя на балконе, и того,
что через четырнадцать лет еще крепким мужчиной он вернется
назад в Старгород и снова войдет в те самые ворота,
над которыми он сейчас сидит, войдет чужим человеком,
чтобы искать клад своей тещи, сдуру запрятанный ею
в гамбсовский стул, на котором ему так удобно сейчас сидеть
и, глядя на полыхающий фейерверк с горящим в центре
императорским гербом, мечтать о том, как прекрасна
жизнь.
В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны
деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек
лет двадцати восьми. За ним бежал беспризорный.
-- Дядя! -- весело кричал он. -- Дай десять копеек!
Молодой человек вынул из кармана налитое яблоко* и
подал его беспризорному, но тот не отставал. Тогда пешеход
остановился, иронически посмотрел на мальчика и
воскликнул:
-- Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где
деньги лежат?
Зарвавшийся беспризорный понял всю беспочвенность
своих претензий и немедленно отстал.
Молодой человек солгал: у него не было ни денег, ни
квартиры, где они могли бы лежать, ни ключа, которым
можно было бы эту квартиру отпереть. У него не было
даже пальто. В город молодой человек вошел в зеленом,
узком, в талию, костюме. Его могучая шея была несколько
раз обернута старым шерстяным шарфом, ноги были в
лаковых штиблетах с замшевым верхом апельсинного цвета.
Носков под штиблетами не было*. В руке молодой человек
держал астролябию*.
"О, Баядерка, ти-ри-рим, ти-ри-ра!"* -- запел он,
подходя к привозному рынку.
Тут для него нашлось много дела. Он втиснулся в шеренгу
продавцов, торговавших на развале, выставил вперед
астролябию и серьезным голосом стал кричать:
-- Кому астролябию?! Дешево продается астролябия!!
Для делегаций и женотделов* скидка!
Неожиданное предложение долгое время не рождало
спроса. Делегации домашних хозяек больше интересовались
дефицитными товарами и толпились у мануфактурных
палаток. Мимо продавца астролябии уже два раза прошел
агент Старгуброзыска*. Но так как астролябия ни в какой
мере не походила на украденную вчера из канцелярии
Маслоцентра* пишущую машинку, агент перестал магнетизировать
молодого человека глазами и ушел.
К обеду астролябия была продана интеллигентному
слесарю* за три рубля.
-- Сама меряет, -- сказал молодой человек, передавая
астролябию покупателю, -- было бы что мерять.
Освободившись от хитрого инструмента, веселый молодой
человек пообедал в столовой "Уголок вкуса" и пошел
осматривать город. Он прошел Советскую улицу, вышел
на Красноармейскую (бывшая Большая Пушкинская), пересек
Кооперативную и снова очутился на Советской. Но
это была уже не та Советская, которую он прошел, -- в городе
было две Советских улицы. Немало подивившись этому
обстоятельству, молодой человек очутился на улице
Ленских событий* (бывшей Денисовской). Подле красивого
двухэтажного особняка 28 с вывеской "СССР, РСФСР.
2-й дом социального обеспечения Старгубстраха" молодой
человек остановился, чтобы прикурить у дворника, который
сидел на каменной скамеечке при воротах.
-- А что, отец, -- спросил молодой человек, затянувшись,
-- невесты у вас в городе есть?
Старик дворник ничуть не удивился.
-- Кому и кобыла невеста, -- ответил он, охотно ввязываясь
в разговор.
-- Больше вопросов не имею, -- быстро проговорил
молодой человек.
И сейчас же задал новый вопрос:
-- В таком доме, да без невест?
-- Наших невест, -- возразил дворник, -- давно на
том свете с фонарями ищут. У нас тут государственная
богадельня, старухи живут на полном пенсионе.
-- Понимаю. Это которые еще до исторического материализма
родились?
-- Уж это верно. Когда родились, тогда и родились.
-- А в этом доме что было до исторического материализма?
-- Когда было?
-- Да тогда, при старом режиме?
-- А при старом режиме барин мой жил.
-- Буржуй?
-- Сам ты буржуй! Он не буржуй был. Предводитель
дворянства.
-- Пролетарий, значит?
-- Сам ты пролетарий! Сказано тебе -- предводитель.