продолжать карьеру многоженца.
Беспокоил только десятый стул. След, конечно, был,
но какой след! -- расплывчатый и туманный.
-- Ну что ж! -- сказал Остап громко. -- На такие шансы
ловить можно. Играю девять против одного. Заседание
продолжается! Слышите? Вы! Присяжный заседатель!
Словарь Вильяма Шекспира, по подсчету исследователей,
составляет 12 000 слов*. Словарь негра из людоедского
племени "Мумбо-Юмбо"* составляет 300 слов.
Эллочка Щукина легко и свободно обходилась тридцатью.
Вот слова, фразы и междометия, придирчиво выбранные
ею из всего великого, многословного и могучего русского
языка*:
1. Хамите.
2. Хо-хо! (Выражает, в зависимости от обстоятельств,
иронию, удивление, восторг, ненависть, радость, презрение
и удовлетворенность.)
3. Знаменито.
4. Мрачный. (По отношению ко всему. Например:
"мрачный Петя пришел", "мрачная погода", "мрачный
случай", "мрачный кот" и т. д.)
5. Мрак.
6. Жуть. (Жуткий. Например, при встрече с доброй
знакомой: "жуткая встреча".)
7. Парниша. (По отношению ко всем знакомым мужчинам,
независимо от возраста и общественного положения.)
8. Не учите меня жить.
9. Как ребенка. ("Я его бью, как ребенка" -- при игре
в карты. "Я его срезала, как ребенка" -- как видно, в разговоре
с ответственным съемщиком.)
10. Кр-р-расота!
11. Толстый и красивый. (Употребляется как характеристика
неодушевленных и одушевленных предметов.)
12. Поедем на извозчике. (Говорится мужу.)
13. Поедем в таксо. (Знакомым мужеского* пола.)
14. У вас вся спина белая (шутка).
15. Подумаешь!
16. Уля. (Ласкательное окончание имен. Например:
Мишуля, Зинуля.)
17. Ого! (Ирония, удивление, восторг, ненависть, радость,
презрение и удовлетворенность.)
Оставшиеся в крайне незначительном количестве слова
служили передаточным звеном между Эллочкой и приказчиками
универсальных магазинов.
Если рассмотреть фотографии Эллочки Щукиной, висящие
над постелью ее мужа -- инженера Эрнеста Павловича
Щукина (одна -- анфас, другая в профиль), -- то нетрудно
заметить лоб приятной высоты и выпуклости, большие
влажные глаза, милейший в Московской губернии
носик с легкой курносостью и подбородок с маленьким,
нарисованным тушью, пятнышком.
Рост Эллочки льстил мужчинам. Она была маленькая,
и даже самые плюгавые мужчины рядом с нею выглядели
большими и могучими мужами.
Что же касается особых примет, то их не было. Эллочка
и не нуждалась в них. Она была красива.
Двести рублей, которые ежемесячно получал ее муж на
заводе "Электролюстра"*, для Эллочки были оскорблением.
Они никак не могли помочь той грандиозной борьбе,
которую Эллочка вела уже четыре года, с тех пор как заняла
общественное положение домашней хозяйки -- Щукинши,
жены Щукина. Борьба велась с полным напряжением
сил. Она поглощала все ресурсы. Эрнест Павлович брал
на дом вечернюю работу, отказался от прислуги, разводил
примус, выносил мусор и даже жарил котлеты.
Но все было бесплодно. Опасный враг разрушал хозяйство
с каждым годом все больше. Как уже говорилось, Эллочка
четыре года тому назад заметила, что у нее есть соперница
за океаном. Несчастье посетило Эллочку в тот радостный
вечер, когда Эллочка примеряла очень миленькую
крепдешиновую кофточку. В этом наряде она казалась почти
богиней.
-- Хо-хо, -- воскликнула она, сведя к этому людоедскому
крику поразительно сложные чувства, захватившие
ее существо. Упрощенно чувства эти можно было бы выразить
в такой фразе: "Увидев меня такой, мужчины взволнуются.
Они задрожат. Они пойдут за мной на край света,
заикаясь от любви. Но я буду холодна. Разве они стоят
меня? Я -- самая красивая. Такой элегантной кофточки
нет ни у кого на земном шаре".
Но слов было всего тридцать, и Эллочка выбрала из
них наиболее выразительное -- "хо-хо".
В такой великий час к ней пришла Фима Собак. Она
принесла с собой морозное дыхание января и французский
журнал мод. На первой его странице Эллочка остановилась.
Сверкающая фотография изображала дочь американского
миллиардера Вандербильда* в вечернем платье. Там
были меха и перья, шелк и жемчуг, легкость покроя необыкновенная*
и умопомрачительная прическа.
Это решило все.
-- Ого! -- сказала Эллочка самой себе.
Это значило: "Или я, или она".
Утро другого дня застало Эллочку в парикмахерской.
Здесь Эллочка потеряла прекрасную черную косу и перекрасила
волосы в рыжий цвет. Затем удалось подняться
еще на одну ступеньку той лестницы, которая приближала
Эллочку к сияющему раю, где прогуливаются дочки миллиардеров,
не годящиеся домашней хозяйке Щукиной
даже в подметки: по рабкредиту* была куплена собачья
шкура, изображавшая выхухоль. Она была употреблена на
отделку вечернего туалета. Мистер Щукин, давно лелеявший
мечту о покупке новой чертежной доски, несколько
приуныл. Платье, отороченное собакой, нанесло заносчивой
Вандербильдихе первый меткий удар. Потом гордой
американке были нанесены три удара подряд. Эллочка
приобрела у домашнего скорняка Фимочки Собак шиншилловый
палантин (русский заяц, умерщвленный в Тульской
губернии), завела себе голубиную шляпу из аргентинского
фетра и перешила новый пиджак мужа в модный
дамский жилет. Миллиардерша покачнулась, но ее, как
видно, спас любвеобильный papa-Вандербильд. Очередной
номер журнала мод заключал в себе портреты проклятой
соперницы в четырех видах: 1) в черно-бурых лисах,
2) с бриллиантовой звездой на лбу, 3) в авиационном костюме
-- высокие лаковые сапожки, тончайшая зеленая
куртка испанской кожи и перчатки, раструбы которых были
инкрустированы изумрудами средней величины, и 4) в
бальном туалете -- каскады драгоценностей и немножко
шелку.
Эллочка произвела мобилизацию. Papa-Щукин взял
ссуду в кассе взаимопомощи. Больше тридцати рублей ему
не дали. Новое мощное усилие в корне подрезало хозяйство.
Приходилось бороться во всех областях жизни. Недавно
были получены фотографии мисс в ее новом замке
во Флориде. Пришлось и Эллочке обзавестись новой мебелью.
Эллочка купила на аукционе два мягких стула. (Удачная
покупка! Никак нельзя было пропустить! ) Не спросясь
мужа, Эллочка взяла деньги из обеденных сумм. До пятнадцатого
оставалось десять дней и четыре рубля.
Эллочка с шиком провезла стулья по Варсонофьевскому
переулку. Мужа дома не было. Впрочем, он скоро
явился, таща с собой портфель-сундук.
-- Мрачный муж пришел, -- отчетливо сказала Эллочка.
Все слова произносились ею отчетливо и выскакивали
бойко, как горошины.
-- Здравствуй, Еленочка, а это что такое? Откуда стулья?
-- Хо-хо!
-- Нет, в самом деле?
-- Кр-расота!
-- Да. Стулья хорошие.
-- Зна-ме-ни-тые!
-- Подарил кто-нибудь?
-- Ого!
-- Как?! Неужели ты купила? На какие же средства?
Неужели на хозяйственные? Ведь я тебе тысячу раз говорил...
-- Эрнестуля! Хамишь!
-- Ну, как же так можно делать?! Ведь нам же есть нечего
будет!
-- Подумаешь!..
-- Но ведь это возмутительно! Ты живешь не по средствам!
-- Шутите!
-- Да, да. Вы живете не по средствам...
-- Не учите меня жить!
-- Нет, давай поговорим серьезно. Я получаю двести
рублей...
-- Мрак!
-- Взяток не беру... Денег не краду и подделывать их не
умею...
-- Жуть!..
Эрнест Павлович замолчал.
-- Вот что, -- сказал он наконец, -- так жить нельзя.
-- Хо-хо, -- возразила Эллочка, садясь на новый стул.
-- Нам надо разойтись.
-- Подумаешь!
-- Мы не сходимся характерами. Я...
-- Ты толстый и красивый парниша.
-- Сколько раз я просил не называть меня парнишей!
-- Шутите!
-- И откуда у тебя этот идиотский жаргон?!
-- Не учите меня жить!
-- О черт! -- крикнул инженер.
-- Хамите, Эрнестуля.
-- Давай разойдемся мирно.
-- Ого!
-- Ты мне ничего не докажешь! Этот спор...
-- Я побью тебя, как ребенка...
-- Нет, это совершенно невыносимо. Твои доводы не
могут меня удержать от того шага, который я вынужден
сделать. Я сейчас же иду за ломовиком.
-- Шутите.
-- Мебель мы делим поровну.
-- Жуть!
-- Ты будешь получать сто рублей в месяц. Даже сто
двадцать. Комната останется у тебя. Живи, как тебе хочется,
а я так не могу...
-- Знаменито, -- сказала Эллочка презрительно.
-- А я перееду к Ивану Алексеевичу.
-- Ого!
-- Он уехал на дачу и оставил мне на лето всю свою
квартиру. Ключ у меня... Только мебели нет.
-- Кр-расота!
Эрнест Павлович через пять минут вернулся с дворником.
-- Ну, гардероб я не возьму, он тебе нужнее, а вот
письменный стол, уж будь так добра... И один этот стул
возьмите, дворник. Я возьму один из этих двух стульев.
Я думаю, что имею на это право?..
Эрнест Павлович связал свои вещи в большой узел, завернул
сапоги в газету и повернулся к дверям.
-- У тебя вся спина белая, -- сказала Эллочка граммофонным
голосом.
-- До свиданья, Елена.
Он ждал, что жена хоть в этом случае воздержится от
обычных металлических словечек. Эллочка также почувствовала
всю важность минуты. Она напряглась и стала искать
подходящие для разлуки слова. Они быстро нашлись.
-- Поедешь в таксо? Кр-расота.
Инженер лавиной скатился по лестнице.
Вечер Эллочка провела с Фимой Собак. Они обсуждали
необычайно важное событие, грозившее опрокинуть
мировую экономику.
-- Кажется, будут носить длинное и широкое, -- говорила
Фима, по-куриному окуная голову в плечи.
-- Мрак!
И Эллочка с уважением посмотрела на Фиму Собак.
Мадмуазель Собак слыла культурной девушкой -- в ее словаре
было около ста восьмидесяти слов. При этом ей было
известно одно такое слово, которое Эллочке даже не могло
присниться. Это было богатое слово -- гомосексуализм*.
Фима Собак, несомненно, была культурной девушкой.
Оживленная беседа затянулась далеко за полночь.
В десять часов утра великий комбинатор вошел в Варсонофьевский
переулок. Впереди бежал давешний беспризорный
мальчик. Мальчик указал дом.
-- Не врешь?
-- Что вы, дядя... Вот сюда, в парадное.
Бендер выдал мальчику честно заработанный рубль.
-- Прибавить надо, -- сказал мальчик по-извозчичьи.
-- От мертвого осла уши. Получишь у Пушкина. До
свиданья, дефективный*.
Остап постучал в дверь, совершенно не думая о том,
под каким предлогом он войдет. Для разговоров с дамочками
он предпочитал вдохновение.
-- Ого? -- спросили из-за двери.
-- По делу, -- ответил Остап.
Дверь открылась. Остап прошел в комнату, которая
могла быть обставлена только существом с воображением
дятла. На стенах висели кинооткрыточки, куколки и тамбовские
гобелены. На этом пестром фоне, от которого рябило
в глазах, трудно было заметить маленькую хозяйку
комнаты. На ней был халатик, переделанный из толстовки
Эрнеста Павловича и отороченный загадочным мехом.
Остап сразу понял, как вести себя в светском обществе.
Он закрыл глаза и сделал шаг назад.
-- Прекрасный мех! -- воскликнул он.
-- Шутите! -- сказала Эллочка нежно. -- Это мексиканский
тушкан.
-- Быть этого не может. Вас обманули. Вам дали гораздо
лучший мех. Это шанхайские барсы*. Ну да! Барсы!
Я узнаю их по оттенку. Видите, как мех играет на солнце!..
Изумруд! Изумруд!
Эллочка сама красила мексиканского тушкана зеленой
акварелью и потому похвала утреннего посетителя была ей
особенно приятна.
Не давая хозяйке опомниться, великий комбинатор вывалил
все, что слышал когда-либо о мехах. После этого
заговорили о шелке, и Остап обещал подарить очаровательной
хозяйке несколько сот шелковых коконов, привезенных
ему председателем ЦИК Узбекистана.
-- Вы парниша что надо, -- заметила Эллочка в результате
первых минут знакомства.
-- Вас, конечно, удивит ранний визит незнакомого
мужчины.
-- Хо-хо.
-- Но я к вам по одному деликатному делу.
-- Шутите.
-- Вы вчера были на аукционе и произвели на меня
необыкновенное впечатление.
-- Хамите!
-- Помилуйте! Хамить такой очаровательной женщине
бесчеловечно.
-- Жуть!
Беседа продолжалась дальше в таком же, дающем в некоторых
случаях чудесные плоды, направлении. Но комплименты
Остапа раз от разу становились все водянистее и короче.
Он заметил, что второго стула в комнате не было.
Пришлось нащупывать след исчезнувшего стула. Перемежая
свои расспросы цветистой восточной лестью, Остап узнал
о событиях прошедшего вечера в Эллочкиной жизни.
"Новое дело, -- подумал он, -- стулья расползаются,
как тараканы".
-- Милая девушка, -- неожиданно сказал Остап, --
продайте мне этот стул. Он мне очень нравится. Только вы
с вашим женским чутьем могли выбрать такую художественную
вещь. Продайте, девочка, я вам дам семь рублей.
-- Хамите, парниша, -- лукаво сказала Эллочка.
-- Хо-хо, -- втолковывал Остап.
"С ней нужно действовать на обмен", -- решил он.
-- Вы знаете, сейчас в Европе и в лучших домах Филадельфии
возобновили старинную моду -- разливать чай через
ситечко. Необычайно эффектно и очень элегантно.
Эллочка насторожилась.
-- У меня как раз знакомый дипломат приехал из Вены
и привез в подарок. Забавная вещь.
-- Должно быть, знаменито, -- заинтересовалась Эллочка.
-- Ого! Хо-хо! Давайте обменяемся. Вы мне стул, а я
вам ситечко. Хотите?
И Остап вынул из кармана маленькое позолоченное ситечко.
Солнце каталось в ситечке, как яйцо. По потолку сигали
зайчики. Неожиданно осветился темный угол комнаты.
На Эллочку вещь произвела такое же неотразимое впечатление,
какое производит старая банка из-под консервов
на людоеда Мумбо-Юмбо. В таких случаях людоед кричит
полным голосом, Эллочка же тихо застонала:
-- Хо-хо!
Не дав ей опомниться, Остап положил ситечко на
стол, взял стул и, узнав у очаровательной женщины адрес
мужа, галантно раскланялся.
Для концессионеров началась страдная пора. Остап утверждал,
что стулья нужно ковать, пока они горячи. Ипполит
Матвеевич был амнистирован, хотя время от времени
Остап допрашивал его:
-- И какого черта я с вами связался? Зачем вы мне,
собственно говоря? Поехали бы себе домой, в загс. Там
вас покойники ждут, новорожденные. Не мучьте младенцев.
Поезжайте.
Но в душе великий комбинатор привязался к одичавшему
предводителю. "Без него не так смешно жить", --
думал Остап. И он смешливо поглядывал на Воробьянинова,
у которого на голове уже пророс серебряный газончик.
В плане работ инициативе Ипполита Матвеевича было
отведено порядочное место. Как только тихий бывший
студент Иванопуло уходил, Бендер вдалбливал компаньону
кратчайшие пути к отысканию сокровищ.
Действовать смело. Никого не расспрашивать. Побольше
цинизма. Людям это нравится. Через третьих лиц
ничего не предпринимать. Дураков больше нет. Никто для
вас не станет таскать бриллианты из чужого кармана. Но и
без уголовщины. Кодекс мы должны чтить*.
И тем не менее розыски шли без особенного блеска.
Мешали Уголовный кодекс и огромное количество буржуазных
предрассудков, сохранившихся у обитателей столицы.
Они, например, терпеть не могли ночных визитов через
форточку. Приходилось работать только легально.
В комнате студента Иванопуло в день посещения Остапом
Эллочки Щукиной появилась мебель. Это был стул,
обмененный на чайное ситечко, -- третий по счету трофей
экспедиции. Давно уже прошло то время, когда охота за
бриллиантами вызывала в компаньонах мощные эмоции,
когда они рвали стулья когтями и грызли их пружины.
-- Даже если в стульях ничего нет, -- говорил Остап,
-- считайте, что мы заработали десять тысяч по крайней
мере. Каждый вскрытый стул прибавляет нам шансы.
Что из того, что в дамочкином стуле ничего нет? Из-за
этого не надо его ломать. Пусть Иванопуло помеблируется.
Нам же приятнее.
В тот же день концессионеры выпорхнули из розового
домика и разошлись в разные стороны. Ипполиту Матвеевичу
был поручен блеющий незнакомец с Садово-Спасской,
дано 25 рублей на расходы, велено в пивные не заходить
и без стула не возвращаться. На себя великий комбинатор
взял Эллочкиного мужа.
Ипполит Матвеевич пересек город на автобусе 6.
Трясясь на кожаной скамеечке и взлетая под самый лаковый
потолок кареты, он думал о том, как узнать фамилию
блеющего гражданина, под каким предлогом к нему войти,
что сказать первой фразой и как приступить к самой
сути.
Высадившись у Красных Ворот, он нашел по записанному
Остапом адресу нужный дом и принялся ходить вокруг
да около. Войти он не решался. Это была старая,
грязная московская гостиница, превращенная в
жилтоварищество, укомплектованное, судя по обшарпанному фасаду,
злостными неплательщиками. Ипполит Матвеевич
долго стоял против подъезда, подходил к нему, затвердил
наизусть рукописное объявление с угрозами по адресу злостных
неплательщиков и, ничего не надумав, поднялся на
второй этаж. В коридор выходили отдельные комнаты.
Медленно, словно бы он подходил к классной доске, чтобы
доказать не выученную им теорему, Ипполит Матвеевич
приблизился к комнате 41. На дверях висела на одной
кнопке, головой вниз, визитная карточка цвета заношенного
крахмального воротничка:
"Авессалом Владимирович Изнуренков".
В полном затмении Ипполит Матвеевич забыл постучать
и открыл дверь, которая оказалась незапертой, сделал
три шага лунатика и очутился посреди комнаты.
-- Простите, -- сказал он придушенным голосом, --
могу я видеть товарища Изнуренкова?
Авессалом Владимирович не отвечал. Воробьянинов
поднял голову и только теперь увидел, что в комнате никого
нет.
По внешнему виду комнаты никак нельзя было определить
наклонности ее хозяина. Ясно было лишь то, что он
холост и прислуги у него нет. На подоконнике лежала бумажка
с колбасными шкурками. Тахта у стены была завалена
газетами. На маленькой полочке стояло несколько
пыльных книг. Со стен глядели цветные фотографии котов,
котиков и кошечек. Посредине комнаты, рядом с
грязными, повалившимися на бок ботинками, стоял ореховый
стул. На всех предметах меблировки, в том числе и
стуле из старгородского особняка, болтались малиновые
сургучные печати. Но Ипполит Матвеевич не обратил на
это внимания. Он сразу же забыл об уголовном кодексе, о
наставлениях Остапа и подскочил к стулу.
В это время газеты на тахте зашевелились. Ипполит
Матвеевич испугался. Газеты поползли и свалились с тахты.
Из-под них вышел спокойный котик. Он равнодушно
посмотрел на Ипполита Матвеевича и стал умываться,
захватывая лапкой ухо, щечку и ус.
-- Фу, -- сказал Ипполит Матвеевич.
И потащил стул к двери. Дверь раскрылась сама. На
пороге появился хозяин комнаты -- блеющий незнакомец.
Он был в пальто, из-под которого виднелись лиловые
кальсоны. В руке он держал брюки.
Об Авессаломе Владимировиче Изнуренкове можно
было сказать, что другого такого человека нет во всей республике.
Республика ценила его по заслугам. Он приносил
ей большую пользу. И за всем тем он оставался неизвестным,
хотя в своем искусстве он был таким же мастером,
как Шаляпин -- в пении, Горький -- в литературе,
Капабланка -- в шахматах*, Мельников -- в беге на коньках*
и самый носатый, самый коричневый ассириец, занимающий
лучшее место на углу Тверской и Камергерского,
-- в чистке сапог желтым кремом.
Шаляпин пел. Горький писал большой роман*. Капабланка
готовился к матчу с Алехиным*. Мельников рвал рекорды.
Ассириец доводил штиблеты граждан до солнечного
блеска. Авессалом Изнуренков -- острил.
Он никогда не острил бесцельно, ради красного словца.
Он острил по заданиям юмористических журналов. На
своих плечах он выносил ответственнейшие кампании. Он
снабжал темами для рисунков и фельетонов большинство
московских сатирических журналов.
Великие люди острят два раза в жизни. Эти остроты
увеличивают их славу и попадают в историю. Изнуренков
выпускал не меньше шестидесяти первоклассных острот в
месяц, которые с улыбкой повторялись всеми, и все же
оставался в неизвестности. Если остротой Изнуренкова
подписывался рисунок, то слава доставалась художнику.
Имя художника помещали над рисунком. Имени Изнуренкова
не было.
-- Это ужасно! -- кричал он. -- Невозможно подписаться.
Под чем я подпишусь? Под двумя строчками?
И он продолжал с жаром бороться с врагами общества:
плохими кооператорами, растратчиками, Чемберленом и
бюрократами. Он уязвлял своими остротами подхалимов,
управдомов, частников, завов, хулиганов, граждан, не
желавших снижать цены*, и хозяйственников, отлынивавших
от режима экономии.
После выхода журналов в свет остроты произносились с
цирковой арены, перепечатывались вечерними газетами
без указания источника и преподносились публике с эстрады
"авторами-куплетистами".
Изнуренков умудрялся острить в тех областях, где, казалось,
уже ничего смешного нельзя было сказать. Из такой
чахлой пустыни, как вздутые накидки на себестоимость,
Изнуренков умудрялся выжать около сотни шедевров
юмора. Гейне опустил бы руки, если бы ему предложили
сказать что-нибудь смешное и вместе с тем общественно
полезное по поводу неправильной тарификации
грузов малой скорости; Марк Твен убежал бы от такой
темы. Но Изнуренков оставался на своем посту.
Он бегал по редакционным комнатам, натыкаясь на
урны для окурков и блея. Через десять минут тема была
обработана, обдуман рисунок и приделан заголовок.
Увидев в своей комнате человека, уносящего опечатанный
стул, Авессалом Владимирович взмахнул только что
выглаженными у портного брюками, подпрыгнул и заклекотал:
-- Вы с ума сошли! Я протестую! Вы не имеете права!
Есть же, наконец, закон! Хотя дуракам он и не писан, но
вам, может быть, понаслышке известно, что мебель может
стоять еще две недели!.. Я пожалуюсь прокурору!..
Я за-плачу, наконец!
Ипполит Матвеевич стоял на месте, а Изнуренков
сбросил пальто и, не отходя от двери, натянул брюки на
свои полные, как у Чичикова, ноги. Изнуренков был
толстоват, но лицо имел худое.
Воробьянинов не сомневался, что его сейчас схватят и
потащат в милицию. Поэтому он был крайне удивлен,
когда хозяин комнаты, справившись со своим туалетом,
неожиданно успокоился.
-- Поймите же, -- заговорил хозяин примирительным
тоном, -- ведь я не могу на это согласиться.
Ипполит Матвеевич на месте хозяина комнаты тоже в
конце концов не мог бы согласиться, чтобы у него среди
бела дня крали стулья. Но он не знал, что сказать, и поэтому
молчал.
-- Это не я виноват. Виноват сам Музпред*. Да, я сознаюсь.
Я не платил за прокатное пианино восемь месяцев,
но ведь я его не продал, хотя сделать это имел полную
возможность. Я поступил честно, а они по-жульнически.
Забрали инструмент, да еще подали в суд и описали
мебель*. У меня ничего нельзя описать. Эта мебель --
орудие производства*. И стул тоже орудие производства.
Ипполит Матвеевич начал кое-что соображать.
-- Отпустите стул! -- завизжал вдруг Авессалом Владимирович.
-- Слышите? Вы! Бюрократ!
Ипполит Матвеевич покорно отпустил стул и пролепетал:
-- Простите, недоразумение, служба такая.
Тут Изнуренков страшно развеселился. Он забегал по
комнате и запел: "А поутру она вновь улыбалась перед
окошком своим, как всегда"*. Он не знал, что делать со
своими руками. Они у него летали. Он начал завязывать
галстук и, не довязав, бросил, потом схватил газету и,
ничего в ней не прочитав, кинул на пол.
-- Так вы не возьмете сегодня мебель?.. Хорошо!.. Ах!
Ах!
Ипполит Матвеевич, пользуясь благоприятно сложившимися
обстоятельствами, двинулся к двери.
-- Подождите! -- крикнул вдруг Изнуренков. -- Вы
когда-нибудь видели такого кота? Скажите, он в самом
деле пушист до чрезвычайности?
Котик очутился в дрожащих руках Ипполита Матвеевича.
-- Высокий класс!.. -- бормотал Авессалом Владимирович,
не зная, что делать с излишком своей энергии. --
Ах!.. Ах!..
Он кинулся к окну, всплеснул руками и стал часто и
мелко кланяться двум девушкам, глядевшим на него из
окна противоположного дома. Он топтался на месте и расточал
томные ахи.
-- Девушки из предместий! Лучший плод!.. Высокий
класс!.. Ах!.. А по утру она вновь улыбалась перед окошком
своим, как всегда.
-- Так я пойду, гражданин, -- глупо сказал главный
директор концессии.
-- Подождите, подождите! -- заволновался вдруг Изнуренков.
-- Одну минуточку!.. Ах!.. А котик? Правда он
пушист до чрезвычайности?.. Подождите!.. Я сейчас!..
Он смущенно порылся во всех карманах, убежал, вернулся,
ахнул, выглянул из окна, снова убежал и снова
вернулся.
-- Простите, душечка, -- сказал он Воробьянинову,
который в продолжение всех этих манипуляций стоял, сложив
руки по-солдатски.
С этими словами он дал предводителю полтинник.
-- Нет, нет, не отказывайтесь, пожалуйста. Всякий
труд должен быть оплачен.
-- Премного благодарен, -- сказал Ипполит Матвеевич,
удивляясь своей изворотливости.
-- Спасибо, дорогой, спасибо, душечка!..
Идя по коридору, Ипполит Матвеевич слышал доносившиеся
из комнаты Изнуренкова блеяние, визг, пение
и страстные крики.
На улице Воробьянинов вспомнил про Остапа и задрожал
от страха.
Эрнест Павлович Щукин бродил по пустой квартире,
любезно уступленной ему на лето приятелем, и решал
вопрос: принять ванну или не принимать.
Трехкомнатная квартира помещалась под самой крышей
девятиэтажного дома. В квартире, кроме письменного