Он сконструировал и построил люльку для ребенка и стиральную
машину. Первое время сам стирал белье, объясняя
жене, как нужно обращаться с машиной. По крайней
мере, пятая часть жалованья уходила у Треухова на выписку
иностранной технической литературы. Чтобы сводить
концы с концами, он бросил курить. Весною в своем дворике
он собственноручно вскапывал огород, удобрял землю
химическим способом и выращивал крупные овощи.
Потащил он свой проект к новому заведующему Старкомхозом,
Гаврилину, которого перевели в Старгород из
Самарканда. Почерневший под туркестанским солнцем
новый заведующий долго, но без особого внимания слушал
Треухова, перебросил все чертежи и под конец сказал:
-- А вот в Самарканде никакого трамвая не надо. Там
все на ешаках ездют. Ешак три рубля стоит -- дешевка.
А подымает пудов десять!.. Маленький такой ешачок,
даже удивительно!
-- Вот это и есть Азия! -- сердито сказал Треухов. --
Ишак три рубля стоит, а скормить ему нужно тридцать
рублей в год.
-- А на трамвае вашем вы много на тридцать рублей
наездите? Триста раз. Даже не каждый день в году.
-- Ну и выписывайте себе ваших ишаков! -- закричал
Треухов и выбежал из кабинета, ударив дверью.
С тех пор у нового заведующего вошло в привычку при
встрече с Треуховым задавать ему насмешливые вопросы:
-- Ну как, будем выписывать ешаков или трамвай построим?
Лицо Гаврилина было похоже на гладко обструганную
репу. Глаза хитрили.
Месяца через два Гаврилин вызвал к себе инженера и
серьезно сказал ему:
-- У меня тут планчик наметился. Мне одно ясно,
что денег нет, а трамвай не ешак -- его за трешку не купишь.
Тут материальную базу подводить надо. Практическое
разрешение какое? Акционерное общество. А еще какое?
Заем. Под проценты. Трамвай через сколько лет
должен окупиться?
-- Со дня пуска в эксплуатацию трех линий первой
очереди -- через шесть лет.
-- Ну, будем считать, через десять. Теперь акционерное
общество. Кто войдет? Пищетрест*, Маслоцентр...
Канатчикам трамвай нужен? Мы до вокзала грузовые вагоны
отправлять будем. Значит, канатчики. НКПС, может
быть, даст немного. Ну, Губисполком даст. Это уже обязательно.
А раз начнем -- Госбанк и Комбанк* дадут ссуду.
Вот такой мой планчик... В пятницу на президиуме
губисполкома разговор будет. Если решимся -- за вами
остановка.
Треухов до поздней ночи взволнованно стирал белье и
объяснял жене преимущества трамвайного транспорта перед
гужевым.
В пятницу вопрос решился благоприятно. И начались
муки творчества. Акционерное общество сколачивали с
великой натугой. НКПС то вступал, то не вступал в число
акционеров. Пищетрест всячески старался вместо 15% акций
получить только десять. Наконец, весь пакет акций
был распределен, хотя и не обошлось без столкновений.
Гаврилина за "нажим" вызывали в ГубКК*. Впрочем, все
обошлось благополучно. Оставалось начать.
-- Ну, товарищ Треухов, -- сказал Гаврилин, -- начинай.
Чувствуешь, что можешь построить? То-то. Это тебе
не ешака купить.
Треухов утонул в работе. Он уже не пилил дрова, не
стирал на своей машине белье. Пришла пора великого
дела, о котором он мечтал долгие годы. Писались сметы,
составлялся штаб постройки, делались заказы. Трудности
возникали там, где их меньше всего ожидали. В городе
не оказалось специалистов-бетонщиков, и их пришлось
выписать из Ленинграда. Гаврилин торопил, но заводы
обещались дать машины только через полтора года.
А нужны они были, самое позднее, через год. Подействовала
только угроза заказать машины за границей.
Потом пошли неприятности помельче. То нельзя было
найти фасонного железа нужных размеров. То вместо пропитанных
шпал предлагали непропитанные. Наконец,
дали то, что нужно, но Треухов, поехавший сам на шпадопропиточный
завод, забраковал 60% шпал. В чугунных
частях были раковины. Лес был сырой. Рельсы были
хороши, но и они стали прибывать с опозданием на месяц.
Гаврилин часто приезжал в старом простуженном "фиате"
на постройку станции. Здесь между ним и Треуховым
вспыхивали перебранки.
Наступил и финансовый кризис. Госбанк урезал ссуду на
40%. Строить было не на что. Положение было такое, что
если через две недели не дадут денег, то по векселям платить
будет нечем. В последнее время Треухов ночевал в конторе
постройки. С домом он сносился по телефону и приезжал
домой только в субботу на воскресенье. В вечер финансового
поражения к конторе постройки притрясся на своем
утлом "фиате" Гаврилин и закричал:
-- Едем, инженер, в центр согласовывать, не то нас
банк по миру пустит.
Треухов еле успел позвонить домой. Гаврилин торопил к
скорому.
Строители пробыли в Москве пять дней. Центр был побежден.
Ссуда была восстановлена в прежнем размере.
Покуда строились и монтировались трамвайная станция
и депо, старгородцы только отпускали шуточки. Куплетист
Федя Клетчатый осмелился даже в ресторане "Феникс" осмеять
постройку в куплетах.
Приезжали меня сватать,
Просили приданого.
А папаша посулил
Трамвая буланого.
Но когда стали укладывать рельсы и навешивать провода
на круглые трамвайные мачты, даже такой неисправимый
пессимист, как Федя Клетчатый, переменил фронт и запел
по-иному:
Елекстрический мой конь
Лучше, чем кобылка.
На трамвае я поеду,
А со мною милка.
В "Старгородской правде" трамвайным вопросом занялся
известный всему городу фельетонист Принц Датский,
писавший теперь под псевдонимом Маховик*. Не
меньше трех раз в неделю Маховик разражался большим
бытовым очерком о ходе постройки. Третья полоса газеты,
изобиловавшая заметками под скептическими заголовками:
"Мало пахнет клубом", "По слабым точкам", "Осмотры
нужны, но причем тут блеск и длинные хвосты",
"Хорошо и... плохо", "Чему мы рады и чему нет", "Подкрутить
вредителей просвещения" и "С бумажным морем
пора прикончить", -- стала дарить читателей солнечными и
бодрыми заголовками очерков Маховика: "Как строим,
как живем", "Гигант скоро заработает", "Скромный строитель"
и далее, в том же духе.
Треухов с дрожью разворачивал газету и, чувствуя отвращение
к братьям-писателям, читал о своей особе бодрые
строки:
"... Подымаюсь по стропилам. Ветер шумит в уши.
Наверху -- он, этот невзрачный строитель нашей мощной
трамвайной станции, этот худенький с виду, курносый
человечек в затрапезной фуражке с молоточками.
Вспоминаю: "На берегу пустынных волн стоял он, дум
великих полн"...
Подхожу. Ни единого ветерка. Стропила не шелохнутся.
Спрашиваю:
-- Как выполняются задания?
Некрасивое лицо строителя, инженера Треухова,
оживляется.
Он пожимает мне руку. Он говорит:
-- 70% задания уже выполнено"...
Статья кончается так:
"Он жмет мне на прощанье руку... Позади меня гудят
стропила.
Рабочие снуют там и сям.
Кто может забыть этих кипений рабочей стройки, этой
неказистой фигуры нашего строителя?
Маховик".
Спасало Треухова только то, что на чтение времени не
было и иногда удавалось пропустить сочинение тов. Маховика.
Один раз Треухов не выдержал и написал тщательно
продуманное язвительное опровержение.
"Конечно, -- писал он, -- болты можно называть
трансмиссией, но делают это люди, ничего не смыслящие
в строительном деле. И потом я хотел бы заметить
тов. Маховику, что стропила гудят только тогда, когда
постройка собирается развалиться. Говорить так о стропилах
-- все равно, что утверждать, будто бы виолончель
рожает детей. Примите и проч."
После этого неугомонный Принц на постройке перестал
появляться, но бытовые очерки по-прежнему стали
украшать третью полосу, резко выделяясь на фоне обыденных:
"15000 рублей ржавеют", "Жилищные комочки",
"Материал плачет" и "Курьезы и слезы".
Строительство подходило к концу. Термитным способом
сваривались рельсы, и они тянулись без зазоров от самого
вокзала до боен и от привозного рынка до кладбища.
Сперва открытие трамвая хотели приурочить к девятой
годовщине Октября, но вагоностроительный завод, ссылаясь
на "Арматуру", не сдал к сроку вагонов*. Открытие
пришлось отложить к первому мая. К этому дню решительно
все было готово.
Концессионеры гуляючи дошли вместе с демонстрантами
до Гусищ. Там собрался весь Старгород. Новое здание
депо обвивали хвойные дуги, хлопали флаги, ветер
бегал по лозунгам. Конный милиционер галопировал за
первым мороженщиком, бог весть как попавшим в пустой,
оцепленный трамвайщиками, круг. Между двумя воротами
депо высилась жидкая, пустая еще трибуна с микрофоном-усилителем.
К трибуне подходили делегаты.
Сводный оркестр коммунальников и канатчиков пробовал
силу своих легких. Барабан лежал на земле.
По светлому залу депо, в котором стояли десять салатных
вагонов, занумерованных от 701 до 710 номера, шлялся
московский корреспондент в волосатой кепке. На груди у
него висела зеркалка, в которую он часто и озабоченно заглядывал.
Корреспондент искал главного инженера, чтобы
задать ему несколько вопросов на трамвайные темы. Хотя в
голове корреспондента очерк об открытии трамвая, со
включением конспекта еще не произнесенных речей, был
уже готов, -- корреспондент добросовестно продолжал
изыскания, находя недостаток лишь в отсутствии буфета.
Наконец, московский гость нашел главного инженера.
Треухов, который ночь провел на работе и с утра еще
ничего не ел, стоял, задрав курносое лицо, у вагона 703.
Он следил за пробой бигеля*. Ему казалось, что пружина бигеля
слаба. На крыше вагона сидел старший монтер, переговариваясь
с Треуховым.
-- Вот этот? -- спросил корреспондент, мотнув головой
в сторону Треухова.
Узнав, что этот, корреспондент сейчас же попросил
Треухова стать поближе к вагону и общелкал его со всех
сторон. Последнее фото получилось, вероятно, неудачным,
потому что Треухов внезапно нырнул под вагон и стал там
громко кричать, требуя у кого-то объяснений. Корреспондент
напал на техника. Техник сконфузился и стал давать
такие исчерпывающие объяснения, что корреспондент, желая
окончить чрезмерно уснащенную техническими терминами
беседу, сфотографировал техника и убежал к трибуне.
В толпе пели, кричали и грызли семечки, дожидаясь
пуска трамвая. На трибуну поднялся президиум губисполкома.
Принц Датский обменивался спотыкающимися фразами
с собратом по перу. Ждали приезда московских кинохроникеров.
-- Товарищи! -- сказал Гаврилин. -- Торжественный
митинг по случаю открытия старгородского трамвая позвольте
считать открытым!
Медные трубы задвигались, вздохнули и три раза подряд
сыграли "Интернационал".
-- Слово для доклада предоставляется товарищу Гаврилину!
-- крикнул Гаврилин.
Принц Датский--Маховик и московский гость, не сговариваясь,
записали в свои записные книжки: "Торжественный
митинг открылся докладом председателя Старкомхоза
тов. Гаврилина. Толпа обратилась в слух..."
Оба корреспондента были людьми совершенно различными.
Московский гость был холост и юн. Принц Маховик,
обремененный большой семьей, давно перевалил за
четвертый десяток. Один всегда жил в Москве, другой
никогда в Москве не был. Москвич любил пиво, Маховик
Датский, кроме водки, ничего в рот не брал. Но эта
разность в характерах, возрасте, привычках и воспитании
ничему не мешала. Впечатления у обоих журналистов отливались
в одни и те же затертые, подержанные, вывалянные
в пыли фразы. Карандаши их зачиркали, и в книжках
появилась новая запись: "В день праздника улицы
Старгорода стали как будто шире..."
Гаврилин начал свою речь хорошо и просто:
-- Трамвай построить, -- сказал он, -- это не ешака
купить.
В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа
Бендера. Он оценил эту фразу. Все заржали. Ободренный
приемом, Гаврилин, сам не понимая почему, вдруг
заговорил о международном положении*. Он несколько
раз пытался пустить свой доклад по трамвайным рельсам,
но с ужасом замечал, что не может этого сделать. Слова
сами по себе, против воли оратора, получались какие-то
международные. После Чемберлена, которому Гаврилин
уделил полчаса, на международную арену вышел американский
сенатор Бора*. Толпа обмякла. Корреспонденты
враз записали: "В образных выражениях оратор обрисовал
международное положение нашего Союза..." Распалившийся
Гаврилин нехорошо отозвался о румынских боярах
и перешел на Муссолини*. И только к концу речи он поборол
свою вторую международную натуру и заговорил
хорошими деловыми словами:
-- И я так думаю, товарищи, что этот трамвай, который
сейчас выйдет из депа, благодаря кого он выпущен?
Конечно, товарищи, благодаря вот вас, благодаря всех
рабочих, которые действительно поработали не за страх,
а, товарищи, за совесть. А еще, товарищи, благодаря
честного советского специалиста, главного инженера Треухова.
Ему тоже спасибо!..
Стали искать Треухова, но не нашли. Представитель
Маслоцентра, которого давно уже жгло, протиснулся к
перилам трибуны, взмахнул рукой и громко заговорил о
международном положении. По окончании его речи оба
корреспондента, прислушиваясь к жиденьким хлопкам,
быстро записали: "Шумные аплодисменты, переходящие в
овацию". Потом подумали над тем, что "переходящие в
овацию" будет, пожалуй, слишком сильно. Москвич решился
и овацию вычеркнул. Маховик вздохнул и оставил.
Солнце быстро катилось по наклонной плоскости.
С трибуны произносились приветствия. Оркестр поминутно
играл туш. Светло засинел вечер, а митинг все продолжался.
И говорившие и слушавшие давно уже чувствовали,
что произошло что-то неладное, что митинг затянулся,
что нужно как можно скорее перейти к пуску
трамвая. Но все так привыкли говорить, что не могли остановиться.
Наконец нашли Треухова. Он был испачкан и, прежде
чем пойти на трибуну, долго мыл в конторе лицо и
руки.
-- Слово предоставляется главному инженеру, товарищу
Треухову! -- радостно возвестил Гаврилин. -- Ну, говори,
а то я совсем не то говорил, -- добавил он шепотом.
Треухов хотел сказать многое. И про субботники, и
про тяжелую работу, обо всем, что сделано и что можно
сделать. А сделать можно много: можно освободить город
от заразного привозного рынка, построить крытые стеклянные
корпуса, можно построить постоянный мост, вместо
ежегодно сносящегося ледоходом, можно, наконец,
осуществить проект постройки огромной мясохладобойни.
Треухов открыл рот и, запинаясь, заговорил:
-- Товарищи! Международное положение нашего государства...
И дальше замямлил такие прописные истины, что
толпа, слушавшая уже шестую международную речь, похолодела.
Только окончив, Треухов понял, что и он ни слова не
сказал о трамвае.
"Вот обидно, -- подумал он, -- абсолютно мы не умеем
говорить, абсолютно".
И ему вспомнилась речь французского коммуниста,
которую он слышал на собрании в Москве. Француз говорил
о буржуазной прессе. "Эти акробаты пера, -- восклицал
он, -- эти виртуозы фарса, эти шакалы ротационных
машин..." Первую часть речи француз произносил в
тоне la, вторую часть -- в тоне do и последнюю, патетическую,
-- в тоне mi. Жесты его были умеренны и красивы.
"А мы только муть разводим, -- решил Треухов, --
лучше б совсем не говорили".
Было уже совсем темно, когда председатель губисполкома
разрезал ножницами красную ленточку, запиравшую
выход из депо. Рабочие и представители общественных
организаций с гомоном стали рассаживаться по вагонам.
Ударили тоненькие звоночки, и первый вагон трамвая,
которым управлял сам Треухов, выкатился из депо под
оглушительные крики толпы и стоны оркестра. Освещенные
вагоны казались еще ослепительнее, чем днем. Все
десять вагонов плыли цугом по Гусищу; пройдя под железнодорожным
мостом, легко поднялись в город и свернули
на Большую Пушкинскую. Во втором вагоне ехал оркестр
и, выставив трубы из окон, играл марш Буденного*.
Гаврилин, в кондукторской форменной тужурке, с
cумкой через плечо, прыгая из вагона в вагон, нежно улыбался,
давал некстати звонки и вручал пассажирам пригласительные
билеты на "Торжественный вечер, имеющий
быть 1-го мая в 9 ч. вечера в клубе коммунальников по следующей
программе: 1) Доклад тов. Мосина, 2) Вручение
грамоты союзом коммунальников и 3) Неофициальная
Часть: большой концерт и семейный ужин с буфетом".
На площадке последнего вагона стоял неизвестно как
попавший в число почетных гостей Виктор Михайлович.
Он принюхивался к мотору. К крайнему удивлению Полесова,
мотор выглядел отлично и, как видно, работал
исправно. Стекла не дребезжали. Осмотрев их подробно,
Виктор Михайлович убедился, что они все-таки на резине.
Он уже сделал несколько замечаний вагоновожатому и
считался среди публики знатоком трамвайного дела на Западе.
-- А воздушный тормоз работает неважно, -- заявил
Полесов, с торжеством поглядывая на пассажиров, -- не
всасывает.
-- Тебя не спросили, -- ответил вагоновожатый, --
авось без тебя засосет.
Проделав праздничный тур по городу, вагоны вернулись
в депо, где их поджидала толпа. Треухова качали уже при
полном блеске электрических ламп. Качнули и Гаврилина,
но так как он весил пудов шесть и высоко не летал, его
скоро отпустили. Качали тов. Мосина, техников и рабочих.
Второй раз в этот день качали Виктора Михайловича.
Теперь он уже не дергал ногами, а, строго и серьезно глядя
в звездное небо, взлетал и парил в ночной темноте.
Спланировав в последний раз, Полесов заметил, что его
держит за ногу и смеется гадким смехом не кто иной, как
бывший предводитель Ипполит Матвеевич Воробьянинов.
Полесов вежливо высвободился, отошел немного в сторону,
но из виду предводителя уже не выпускал. Увидев, что
Ипполит Матвеевич, вместе с неизменным молодым незнакомцем,
явно бывшим офицером, уходят, -- Виктор Михайлович
осторожно последовал за ними.
Когда все уже кончилось и Гаврилин в своем лиловеньком
"фиате" поджидал отдававшего последние распоряжения
Треухова, чтобы ехать с ним в клуб, -- к воротам
депо подкатил фордовский полугрузовичок с кинохроникерами.
Первым из машины ловко выпрыгнул мужчина в двенадцатиугольных
роговых очках и элегантном кожаном армяке
без рукавов. Острая длинная борода росла у мужчины
прямо из адамова яблока. Второй мужчина тащил киноаппарат,
путаясь в длинном шарфе того стиля, который
Остап Бендер обычно называл "шик-модерн". Затем из
грузовичка поползли ассистенты, "юпитеры" и девушки.
Вся шайка с криками ринулась в депо.
-- Внимание! -- крикнул бородатый армяковладелец.
-- Коля! Ставь "юпитера"!..
Треухов заалелся и двинулся к ночным посетителям.
-- Это вы кино? -- спросил он. -- Что ж вы днем не
приехали?
-- А... На когда назначено открытие трамвая?
-- Он уже открыт.
-- Да, да, мы несколько задержались. Хорошая натура
подвернулась. Масса работы. Закат солнца... Впрочем,
мы и так справимся. Коля! Давай свет! Вертящееся
колесо! Крупно! Двигающиеся ноги толпы -- крупно.
Люда! Милочка! Пройдитесь! Коля, начали! Начали! Пошли!
Идете, идете, идете... Довольно. Спасибо. Теперь
будем снимать строителя. Товарищ Треухов? Будьте добры,
товарищ Треухов. Нет, не так. В три четверти... Вот
так, пооригинальней, на фоне трамвая... Коля! Начали!
Говорите что-нибудь!..
-- Ну, мне право, так неудобно!..
-- Великолепно!.. Хорошо!.. Еще говорите!.. Теперь
вы говорите с первой пассажиркой трамвая... Люда! Войдите
в рамку. Так... Дышите глубже -- вы взволнованы.
Коля! Ноги крупно!.. Начали!.. Так, так... Большое спасибо...
Стоп!
С давно дрожавшего "фиата" тяжело слез Гаврилин и
пришел звать отставшего друга. Режиссер с волосатым
адамовым яблоком оживился.
-- Коля! Сюда! Прекрасный типаж. Рабочий. Пассажир
трамвая. Дышите глубже. Вы взволнованы. Вы никогда
прежде не ездили в трамвае. Начали! Дышите!
Гаврилин с ненавистью засопел.
-- Прекрасно!.. Милочка! Иди сюда! Привет от комсомола!..
Дышите глубже. Вы взволнованы... Так... Прекрасно.
Коля, кончили.
-- А трамвай снимать не будете? -- спросил Треухов
застенчиво.
-- Видите ли, -- промычал кожаный режиссер, -- условия
освещения не позволяют. Придется доснять в Москве.
Пока.
Шайка молниеносно исчезла.
-- Ну, поедем, дружок, отдыхать, -- сказал Гаврилин,
-- ты что, закурил?
-- Закурил, -- сознался Треухов, -- не выдержал.
На семейном вечере голодный, накурившийся Треухов
выпил три рюмки водки и совершенно опьянел. Он целовался
со всеми, и все его целовали. Он хотел сказать что-то
доброе своей жене, но только рассмеялся. Потом долго
тряс руку Гаврилина и говорил:
-- Ты чудак! Тебе надо научиться проектировать железнодорожные
мосты! Это замечательная наука. И главное
-- абсолютно простая. Мост через Гудзон...
Через полчаса его развезло окончательно, и он произнес
филиппику, направленную против буржуазной прессы.
-- Эти акробаты фарса, гиены пера! Эти виртуозы ротационных
машин, -- кричал он.
Домой его отвезла жена на извозчике.
-- Хочу ехать на трамвае, -- говорил он жене, -- ну,
как ты этого не понимаешь? Раз есть трамвай, значит, на
нем нужно ездить!.. Почему?.. Во-первых, это выгодно...
Полесов шел следом за концессионерами, долго крепился
и, выждав, когда вокруг никого не было, подошел
к Воробьянинову.
-- Добрый вечер, господин Ипполит Матвеевич! --
сказал он почтительно.
Воробьянинову сделалось не по себе.
-- Не имею чести, -- пробормотал он.
Остап выдвинул правое плечо и подошел к слесарю-интеллигенту.
-- Ну-ну, -- сказал он, -- что вы хотите сказать моему
другу?
-- Вам не надо беспокоиться, -- зашептал Полесов,
оглядываясь по сторонам. -- Я от Елены Станиславовны...
-- Как? Она еще здесь?
-- Здесь. И очень хочет вас видеть.
-- Зачем? -- спросил Остап. -- А вы кто такой?
-- Я... Вы, Ипполит Матвеевич, не думайте ничего
такого. Вы меня не знаете, но я вас очень хорошо помню.
-- Я бы хотел зайти к Елене Станиславовне, -- нерешительно
сказал Воробьянинов.
-- Она чрезвычайно просила вас прийти.
-- Да, но откуда она узнала?..
-- Я вас встретил в коридоре Комхоза и долго думал,
знакомое лицо. Потом вспомнил. Вы, Ипполит Матвеевич,
ни о чем не волнуйтесь! Все будет совершенно тайно.
-- Знакомая женщина? -- спросил Остап деловито.
-- М-да, старая знакомая...
-- Тогда, может быть, зайдем, поужинаем у старой
знакомой? Я, например, безумно хочу жрать, а все закрыто.
-- Пожалуй.
-- Тогда идем. Ведите нас, таинственный незнакомец.
И Виктор Михайлович проходными дворами, поминутно
оглядываясь, повел компаньонов к дому гадалки, в
Перелешинский переулок.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Глава XVI. Cоюз меча и оралаx
Когда женщина стареет, с ней могут произойти многие
неприятности -- могут выпасть зубы, поседеть и поредеть
волосы, развиться одышка, может нагрянуть тучность, может
одолеть крайняя худоба, -- но голос у нее не изменится.
Он останется таким же, каким был у нее гимназисткой,
невестой или любовницей молодого повесы.
Поэтому, когда Полесов постучал в дверь и Елена Станиславовна
спросила "Кто там?", Воробьянинов дрогнул.
Голос его любовницы был тот же, что и в девяносто девятом
году*, перед открытием парижской выставки. Но,
войдя в комнату и сжимая веки от света, Ипполит Матвеевич
увидел, что от прокурорши не осталось и следа.
-- Как вы изменились! -- сказал он невольно.
Старуха бросилась ему на шею.
-- Спасибо, -- сказала она, -- я знаю, чем вы рисковали,
придя ко мне. Вы тот же великодушный рыцарь.
Я не спрашиваю вас, зачем вы приехали из Парижа. Видите,
я не любопытна.
-- Но я вовсе не приехал из Парижа, -- растерянно
сказал Воробьянинов.
-- Мы с коллегой прибыли из Берлина, -- поправил
Остап, нажимая на локоть Ипполита Матвеевича, -- но об
этом не рекомендуется говорить.
-- Ах, я так рада вас видеть? -- возопила гадалка. --
Войдите сюда, в эту комнату... А вы, Виктор Михайлович,
простите, но не зайдете ли вы через полчаса?
-- О! -- заметил Остап. -- Первое свидание? Трудные
минуты!.. Разрешите и мне удалиться. Вы позволите с
вами, любезнейший Виктор Михайлович?
Слесарь задрожал от радости. Оба ушли в квартиру
Полесова, где Остап, сидя на обломке ворот дома 5 по
Перелешинскому переулку, стал развивать перед оторопевшим
кустарем-одиночкой с мотором фантасмагорические
идеи, клонящиеся к спасению родины.
Через час они вернулись и застали стариков совершенно
разомлевшими.
-- А вы помните, Ипполит Матвеевич? -- говорила Елена
Станиславовна.
-- А вы помните, Елена Станиславовна? -- говорил Ипполит
Матвеевич.
"Кажется, наступил психологический момент для ужина",
-- подумал Остап. И, прервав Ипполита Матвеевича,
вспоминавшего выборы в городскую управу, сказал:
-- В Берлине есть очень странный обычай -- там едят
так поздно, что нельзя понять, что это: ранний ужин или
поздний обед!
Елена Станиславовна встрепенулась, отвела кроличий
взгляд от Воробьянинова и потащилась в кухню.
-- А теперь действовать, действовать и действовать! --
сказан Остап, понизив голос до степени полной нелегальности.
Он взял Полесова за руку.
-- Старуха не подкачает? Надежная женщина?
Полесов молитвенно сложил руки.
-- Ваше политическое кредо?
-- Всегда! -- восторженно ответил Полесов.
-- Вы, надеюсь, кирилловец*?
-- Так точно. -- Полесов вытянулся в струну.
-- Россия вас не забудет! -- рявкнул Остап.
Ипполит Матвеевич, держа в руке сладкий пирожок,
с недоумением слушал Остапа; но Остапа удержать было
нельзя. Его несло. Великий комбинатор чувствовал вдохновение
-- упоительное состояние перед выше-средним
шантажом*. Он прошелся по комнате, как барс.