Елену Станиславовну это тоже весьма интересовало, но
она не имела никаких сведений.
-- А не думаете ли вы, Елена Станиславовна, -- продолжал
неугомонный слесарь, -- что они выполняют сейчас
особое задание?
Гадалка была убеждена, что это именно так. Того же
мнения придерживался, видно, и попугай в красных подштанниках.
Он смотрел на Полесова своим круглым разумным
глазом, как бы говоря: "Дай семечек, и я тебе
сейчас все расскажу. Виктор, ты будешь губернатором.
Тебе будут подчинены все слесари. А дворник дома 5
так и останется дворником, возомнившим о себе хамом".
-- А не думаете ли вы, Елена Станиславовна, что нам
нужно продолжать работу? Как-никак, нельзя сидеть сложа
руки.
Гадалка согласилась и заметила:
-- А ведь Ипполит Матвеевич герой.
-- Герой, Елена Станиславовна. Ясно. А этот боевой
офицер с ним? Деловой человек! Как хотите, Елена Станиславовна,
а дело так стоять не может. Решительно не
может.
И Полесов начал действовать. Он делал регулярные
визиты всем членам тайного общества "Меча и орала",
особенно допекая осторожного владельца "Одесской бубличной
артели -- "Московские баранки" гражданина Кислярского.
При виде Полесова гражданин Кислярский чернел.
А слова о необходимости действовать доводили боязливого
бараночника до умоисступления.
К концу недели все собрались у Елены Станиславовны
в комнате с попугаем. Полесов кипел.
-- Ты, Виктор, не болбочи, -- говорил ему рассудительный
Дядьев, -- чего ты целыми днями по городу носишься?
-- Надо действовать! -- кричал Полесов.
-- Действовать надо, а вот кричать совершенно не
надо. Я, господа, вот как себе это все представляю. Раз
Ипполит Матвеевич сказал -- дело святое. И, надо полагать,
ждать нам осталось недолго. Как все это будет происходить,
нам и знать не надо. На то военные люди есть.
А мы часть гражданская -- представители городской интеллигенции
и купечества. Нам что важно? Быть готовыми.
Есть у нас что-нибудь? Центр у нас есть? Нету. Кто
станет во главе города? Никого нет. А это, господа, самое
главное. Англичане, господа, с большевиками, кажется,
больше церемониться не будут. Это нам первый признак.
Все переменится, господа, и очень быстро. Уверяю вас.
-- Ну, в этом мы и не сомневаемся, -- сказал Чарушников,
надуваясь.
-- И прекрасно, что не сомневаетесь. Как ваше мнение,
господин Кислярский? И ваше, молодые люди?
Молодые люди всем своим видом выразили уверенность
в быстрой перемене. А Кислярский, понявший со слов
главы торговой фирмы "Быстроупак", что ему не придется
принимать непосредственного участия в вооруженных столкновениях,
обрадованно поддакнул.
-- Что же нам сейчас делать? -- нетерпеливо спросил
Виктор Михайлович.
-- Погодите, -- сказал Дядьев, -- берите пример со
спутника господина Воробьянинова. Какая ловкость! Какая
осторожность! Вы заметили, как он быстро перевел
дело на помощь беспризорным? Так нужно действовать и
нам. Мы только помогаем детям. Итак, господа, наметим
кандидатуры.
-- Ипполита Матвеевича Воробьянинова мы предлагаем
в предводители дворянства! -- воскликнули молодые люди.
Чарушников снисходительно закашлялся.
-- Куда там! Он не меньше чем министром будет. А то
и выше подымай -- в диктаторы!
-- Да что вы, господа, -- сказал Дядьев, -- предводитель
-- дело десятое! О губернаторе нам надо думать, а
не о предводителе. Давайте начнем с губернатора. Я думаю...
-- Господина Дядьева! -- восторженно закричал Полесов.
-- Кому же еще взять власть над всей губернией?
-- Я очень польщен доверием, -- начал Дядьев.
Но тут выступил внезапно покрасневший Чарушников.
-- Этот вопрос, господа, -- сказал он с надсадой в голосе,
-- следовало бы провентилировать.
На Дядьева он старался не смотреть.
Владелец "Быстроупака" гордо рассматривал свои сапоги,
на которые налипли деревянные стружки.
-- Я не возражаю, -- вымолвил он, -- давайте пробаллотируем.
Закрытым голосованием или открытым?
-- Нам по-советскому не надо, -- обиженно сказал Чарушников,
-- давайте голосовать по-честному, по-европейски -- закрыто.
Голосовали бумажками. За Дядьева было подано четыре
записки. За Чарушникова -- две. Кто-то воздержался.
По лицу Кислярского было видно, что это он. Ему не хотелось
портить отношений с будущим губернатором, кто
бы он ни был.
Когда трепещущий Полесов огласил результаты честной
европейской баллотировки, в комнате воцарилось тягостное
молчание. На Чарушникова старались не смотреть.
Неудачливый кандидат в губернаторы сидел как оплеванный.
Елене Станиславовне было очень его жалко. Это она
голосовала за него. Другой голос Чарушников, искушенный
в избирательных делах, подал за себя сам. Добрая
Елена Станиславовна тут же сказала:
-- А городским головой я предлагаю выбрать все-таки
мосье Чарушникова.
-- Почему же все-таки? -- проговорил великодушный
губернатор. -- Не все-таки, а именно его и никого другого.
Общественная деятельность господина Чарушникова
нам хорошо известна.
-- Просим, просим! -- закричали все.
-- Так считать избрание утвержденным?
Оплеванный Чарушников ожил и даже запротестовал:
-- Нет, нет, господа, я прошу пробаллотировать. Городского
голову даже скорее нужно баллотировать, чем губернатора.
Если уж, господа, вы хотите оказать мне доверие,
то, пожалуйста, очень прошу вас -- пробаллотируйте!
В пустую сахарницу посыпались бумажки.
-- Шесть голосов -- за, -- сказал Полесов, -- и один
воздержался.
-- Поздравляю вас, господин голова! -- сказал Кислярский,
по лицу которого было видно, что воздержался
он и на этот раз. -- Поздравляю вас!
Чарушников расцвел.
-- Остается выпить, ваше высокопревосходительство,
-- сказал он Дядьеву. -- Слетайте-ка, Полесов, в
"Октябрь". Деньги есть?
Полесов сделал рукой таинственный жест и убежал. Выборы
на время прервали и продолжали их уже за ужином.
Попечителем учебного округа* наметился бывший директор
дворянской гимназии, ныне букинист. Распопов.
Его очень хвалили. Только Владя, выпивший три рюмки
водки, вдруг запротестовал:
-- Его нельзя выбирать. Он мне на выпускном экзамене
двойку по логике поставил.
На Владю набросились.
-- В такой решительный час, -- кричали ему, -- нельзя
помышлять о собственном благе. Подумайте об отечестве.
Владю так быстро сагитировали, что даже он сам голосовал
за своего мучителя. Распопов был избран всеми голосами
при одном воздержавшемся.
Кислярскому предложили пост председателя биржевого
комитета*. Он против этого не возражал, но при голосовании
на всякий случай воздержался.
Перебирая знакомых и родственников, выбрали полицмейстера,
заведующего пробирной палатой*, акцизного,
податного и фабричного инспекторов*, заполнили вакансии
окружного прокурора, председателя, секретаря и членов
суда, наметили председателей земской и купеческой управы*,
попечительства о детях и, наконец, мещанской управы.
Елену Станиславовну выбрали попечительницей обществ
"Капля молока" и "Белый цветок"*. Владю и Никешу
назначили, за их молодостью, чиновниками для особых
поручений при губернаторе.
-- Паз-звольте! -- воскликнул вдруг Чарушников.
Губернатору целых два чиновника! А мне?
-- Городскому голове, -- мягко сказал губернатор,
чиновников для особых поручений по штату не полагается.
-- Ну, тогда секретаря.
Дядьев согласился. Оживилась и Елена Станиславовна.
-- Нельзя ли, -- сказала она робея, -- тут у меня есть
один молодой человек, очень милый и воспитанный мальчик.
Сын мадам Черкесовой... Очень, очень милый,
очень способный. Он безработный сейчас. На бирже труда
состоит. У него есть даже билет. Его обещали на днях устроить
в союз*... Не сможете ли вы взять его к себе? Мать
будет очень благодарна.
-- Пожалуй, можно будет, -- милостиво сказал Чарушников,
-- как вы смотрите на это, господа? Ладно...
В общем, я думаю, удастся.
-- Что ж, -- заметил Дядьев, -- кажется, в общих чертах...
все? Все как будто?
-- А я? -- раздался вдруг тонкий волнующийся голос.
Все обернулись. В углу, возле попугая, стоял вконец
расстроенный Полесов. У Виктора Михайловича на черных
веках закипали слезы. Всем стало очень совестно. Гости
вспомнили вдруг, что пьют водку Полесова и что он
вообще один из главных организаторов Старгородского отделения
"Меча и орала". Елена Станиславовна схватилась
за виски и испуганно вскрикнула.
-- Виктор Михайлович! -- застонали все. -- Голубчик!
Милый! Ну как вам не стыдно? Ну чего вы стали в углу?
Идите сюда сейчас же!
Полесов приблизился. Он страдал. Он не ждал от товарищей
по мечу и оралу такой черствости.
Елена Станиславовна не вытерпела.
-- Господа! -- сказала она. -- Это ужасно! Как вы могли
забыть дорогого всем нам Виктора Михайловича?
Она поднялась и поцеловала слесаря-аристократа в закопченный
лоб.
-- Неужели же, господа, Виктор Михайлович не сможет
быть достойным попечителем учебного округа или полицмейстером?
-- А, Виктор Михайлович? -- спросил губернатор. --
Хотите быть попечителем?
-- Ну конечно же, он будет прекрасным, гуманным
попечителем! -- поддержал городской голова, глотая грибок
и морщась.
-- А Распо-опов? -- обидчиво протянул Виктор Михайлович.
-- Вы же уже назначили Распопова?
-- Да, в самом деле, куда девать Распопова?
-- В брандмейстеры, что ли?..
-- В брандмейстеры? -- заволновался вдруг Виктор
Михайлович.
Перед ним мгновенно возникли бесчисленные пожарные
колесницы, блеск огней, звуки труб и барабанная дрожь.
Засверкали топоры, закачались факелы, земля разверзлась,
и вороные драконы понесли его на пожар городского театра.
-- Брандмейстером? Я хочу быть брандмейстером!
-- Ну вот и отлично! Поздравляю вас, вы -- брандмейстер.
Выпей, брандмейстер!
-- За процветание пожарной дружины! -- иронически
сказал председатель биржевого комитета.
На Кислярского набросились все.
-- Вы всегда были левым! Знаем вас!
-- Господа! Какой же я левый?
-- Знаем, знаем!..
-- Левый!
-- Все евреи левые.
-- Но, ей-богу, господа, этих шуток я не понимаю.
-- Левый, левый, не скрывайте!
-- Ночью спит и видит во сне Милюкова!
-- Кадет! Кадет!
-- Кадеты Финляндию продали*, -- замычал вдруг Чарушников,
-- у японцев деньги брали*! Армяшек разводили*!
Кислярский не вынес потока неосновательных обвинений.
Бледный, поблескивая глазками, председатель биржевого
комитета ухватился за спинку стула и звенящим голосом
сказал:
-- Я всегда был октябристом* и останусь им.
Стали разбираться в том, кто какой партии сочувствует.
-- Прежде всего, господа, -- демократия, -- сказал
Чарушников, -- наше городское самоуправление должно
быть демократичным. Но без кадетишек. Они нам довольно
нагадили в семнадцатом году!
-- Надеюсь, -- ядовито заинтересовался губернатор, --
среди нас нет так называемых социал-демократов?
Левее октябристов, которых на заседании представлял
Кислярский, -- не было никого. Чарушников объявил
себя "центром". На крайнем правом фланге стоял брандмейстер.
Он был настолько правым, что даже не знал, к
какой партии принадлежит.
Заговорили о войне.
-- Не сегодня завтра, -- сказал Дядьев.
-- Будет война, будет.
-- Советую запастись кое-чем, пока не поздно.
-- Вы думаете? -- встревожился Кислярский.
-- А вы как полагаете? Вы думаете, что во время войны
можно будет что-нибудь достать? Сейчас же мука с
рынка долой! Серебряные монетки, как сквозь землю, --
бумажечки пойдут всякие, почтовые марки, имеющие
хождение наравне*, и всякая такая штука.
-- Война -- дело решенное.
-- Мне один видный коммунист уже об этом говорил. Говорил,
что будто бы СТО уже решительно повернуло в сторону
войны*.
-- Вы как знаете, -- сказал Дядьев, -- а я все свободные
средства бросаю на закупку предметов первой необходимости.
-- А ваши дела с мануфактурой?
-- Мануфактура само собой, а мука и сахар своим порядком.
Так что советую и вам. Советую настоятельно.
Полесов усмехался.
-- Как же большевики будут воевать? Чем? Сормовские
заводы делают не танки, а барахло*! Чем они будут воевать?
Старыми винтовками? А воздушный флот? Мне один видный
коммунист говорил, что у них, ну как вы думаете,
сколько аэропланов?
-- Штук двести?
-- Двести? Не двести, а тридцать два! А у Франции восемьдесят
тысяч боевых самолетов.
-- Да-а... Довели большевички до ручки...
Разошлись за полночь.
Губернатор пошел провожать городского голову. Оба
шли преувеличенно ровно.
-- Губернатор! -- говорил Чарушников. -- Какой же
ты губернатор, когда ты не генерал?
-- Я штатским генералом буду, а тебе завидно? Когда
захочу, посажу тебя в тюремный замок. Насидишься у
меня.
-- Меня нельзя посадить. Я баллотированный, облеченный
доверием.
-- За баллотированного двух небаллотированных дают.
-- Па-апрашу со мной не острить! -- закричал вдруг
Чарушников на всю улицу.
-- Что же ты, дурак, кричишь? -- спросил губернатор.
-- Хочешь в милиции ночевать?
-- Мне нельзя в милиции ночевать, -- ответил городской
голова, -- я советский служащий...
Сияла звезда. Ночь была волшебна. На Второй Советской
продолжался спор губернатора с городским головой.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Глава XXII. От Севильи до Гренадыx
Позвольте, а где же отец Федор? Где стриженый
священник церкви Фрола и Лавра? Он, кажется, собирался
пойти на Виноградную улицу, в дом 34, к гражданину
Брунсу? Где же этот кладоискатель в образе ангела и
заклятый враг Ипполита Матвеевича Воробьянинова,
дежурящего ныне в темном коридоре у несгораемого шкафа?
Исчез отец Федор. Завертела его нелегкая. Говорят,
что видели его на станции Попасная, Донецких дорог. Бежал
он по перрону с чайником кипятку. Взалкал отец Федор.
Захотелось ему богатства. Понесло его по России, за
гарнитуром генеральши Поповой, в котором, надо признаться,
ни черта нет.
Едет отец по России. Только письма жене пишет.
Письмо
отца Федора, писанное им в Харькове, на вокзале,
своей жене, в уездный город N
Голубушка моя, Катерина Александровна!
Весьма пред тобою виноват. Бросил тебя, бедную,
одну в такое время.
Должен тебе все рассказать. Ты меня поймешь и, можно
надеяться, согласишься.
Ни в какие живоцерковцы я, конечно, не пошел и
идти не думал, и Боже меня от этого упаси.
Теперь читай внимательно. Мы скоро заживем иначе.
Помнишь, я тебе говорил про свечной заводик. Будет он
у нас, и еще кое-что, может быть, будет. И не придется
уже тебе самой обеды варить, да еще столовников держать.
В Самару поедем и наймем прислугу.
Тут дело такое, но ты его держи в большом секрете,
никому, даже Марье Ивановне, не говори. Я ищу клад.
Помнишь покойную Клавдию Ивановну Петухову, воробьяниновскую
тещу? Перед смертью Клавдия Ивановна открылась
мне, что в ее доме, в Старгороде, в одном из гостиных
стульев (их всего двенадцать) запрятаны ее бриллианты.
Ты, Катенька, не подумай, что я вор какой-нибудь. Эти
бриллианты она завещала мне и велела их стеречь от Ипполита
Матвеевича, ее давнишнего мучителя.
Вот почему я тебя, бедную, бросил так неожиданно.
Ты уж меня не виновать.
Приехал я в Старгород, и, представь себе, этот старый
женолюб тоже там очутился. Узнал как-то. Видно, старуху
перед смертью пытал. Ужасный человек! И с ним ездит
какой-то уголовный преступник, нанял себе бандита. Они
на меня прямо набросились, сжить со свету хотели. Да я
не такой, мне пальца в рот не клади, не дался.
Сперва я попал на ложный путь. Один стул только нашел
в воробьяниновском доме (там ныне богоугодное заведение),
несу я мою мебель к себе в номера "Сорбонна" и
вдруг из-за угла с рыканьем человек на меня лезет, как
лев, набросился и схватился за стул. Чуть до драки не
дошло. Осрамить меня хотели. Потом я пригляделся --
смотрю -- Воробьянинов. Побрился, представь себе, и
голову оголил, аферист, позорится на старости лет.
Разломали мы стул -- ничего там нету. Это потом я
понял, что на ложный путь попал. А в то время очень
огорчался.
Стало мне обидно, и я этому развратнику всю правду в
лицо выложил.
-- Какой, -- говорю, -- срам на старости лет. Какая, --
говорю, -- дикость в России теперь настала. Чтобы предводитель
дворянства на священнослужителя, аки лев, бросался
и за беспартийность упрекал. Вы, -- говорю, -- низкий
человек, мучитель Клавдии Ивановны и охотник за чужим
добром, которое теперь государственное, а не его.
Стыдно ему стало, и он ушел от меня прочь -- в публичный
дом, должно быть.
А я пошел к себе в номера "Сорбонна" и стал обдумывать
дальнейший план. И сообразил я то, что дураку этому
бритому никогда бы в голову и не пришло. Я решил
найти человека, который распределял реквизированную
мебель. Представь себе, Катенька, недаром я на юридическом
факультете обучался -- пошло на пользу. Нашел я
этого человека. На другой же день нашел. Варфоломеич
-- очень порядочный старичок. Живет себе со старухой
бабушкой -- тяжелым трудом хлеб добывает. Он мне все
документы дал. Пришлось, правда, вознаградить за такую
услугу. Остался без денег (но об этом после). Оказалось,
что все двенадцать гостиных стульев из воробьянинского
Лома попали к инженеру Брунсу на Виноградную улицу.
Заметь, что все стулья попали к одному человеку, чего я
никак не ожидал (боялся, что стулья попадут в разные места).
Я очень этому обрадовался. Тут, как раз, в "Сорбонне"
я снова встретился с мерзавцем Воробьяниновым.
Я хорошенько отчитал его и его друга, бандита, не пожалел.
Я очень боялся, что они проведают мой секрет, и затаился
в гостинице до тех пор, покуда они не съехали.
Брунс, оказывается, из Старгорода выехал в 1923 году
в Харьков, куда его назначили служить. От дворника я
выведал, что он увез с собою всю мебель и очень ее сохраняет.
Человек он, говорят, степенный.
Сижу теперь в Харькове на вокзале и пишу вот по какому
случаю. Во-первых, очень тебя люблю и вспоминаю, а
во-вторых, Брунса здесь уже нет. Но ты не огорчайся.
Брунс служит теперь в Ростове, в "Новоросцементе", как
я узнал. Денег у меня на дорогу в обрез. Выезжаю через
час товаро-пассажирским. А ты, моя добрая, зайди, пожалуйста,
к зятю, возьми у него пятьдесят рублей (он мне
должен и обещался отдать) и вышли в Ростов -- главный
почтамт до востребования Федору Иоанновичу Вострикову.
Перевод, в видах экономии, пошли почтой. Будет
стоить тридцать копеек.
Что у нас слышно в городе? Что нового?
Приходила ли к тебе Кондратьевна? Отцу Кириллу скажи,
что скоро вернусь, мол, к умирающей тетке в Воронеж
поехал. Экономь средства. Обедает ли еще Евстигнеев?
Кланяйся ему от меня. Скажи, что к тетке уехал.
Как погода? Здесь, в Харькове, совсем лето. Город
шумный -- центр Украинской республики. После провинции
кажется, будто за границу попал.
Сделай:
1) Мою летнюю рясу в чистку отдай (лучше 3 р. за чистку
отдать, чем на новую тратиться), 2) Здоровье береги,
3) Когда Гуленьке будешь писать, упомяни невзначай, что
я к тетке уехал в Воронеж.
Кланяйся всем от меня. Скажи, что скоро приеду.
Нежно целую, обнимаю и благословляю. Твой муж
Федя.
Нотабене: Где-то теперь рыщет Воробьянинов?
Любовь сушит человека*. Бык мычит от страсти. Петух не
находит себе места. Предводитель дворянства теряет аппетит.
Бросив Остапа и студента Иванопуло в трактире, Ипполит
Матвеевич пробрался в розовый домик и занял позицию
у несгораемой кассы. Он слышал шум отходящих в
Кастилью поездов и плеск отплывающих пароходов.
Гаснут дальней Альпухары золотистые края.
Сердце шаталось, как маятник. В ушах тикало.
На призывный звон гитары выйди, милая моя.
Тревога носилась по коридору. Ничто не могло растопить
холод несгораемого шкафа.
От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей.
В пеналах стонали граммофоны. Раздавался пчелиный
гул примусов.
Раздаются серенады, раздается звон мечей.
Словом, Ипполит Матвеевич был влюблен до крайности
в Лизу Калачову.
Многие люди проходили по коридору мимо Ипполита
Матвеевича, но от них пахло табаком, или водкой, или
аптекой, или суточными щами. Во мраке коридора людей
можно было различать только по запаху или тяжести шагов.
Лиза не проходила. В этом Ипполит Матвеевич был
уверен. Она не курила, не пила водки и не носила сапог,
подбитых железными дольками. Йодом или головизной
пахнуть от нее не могло. От нее мог произойти только нежнейший
запах рисовой кашицы или вкусно изготовленного
сена, которым госпожа Нордман-Северова так долго
кормила знаменитого художника Илью Репина*.
Но вот послышались легкие неуверенные шаги. Кто-то
шел по коридору, натыкаясь на его эластичные стены и
сладко бормоча.
-- Это вы, Елизавета Петровна? -- спросил Ипполит
Матвеевич зефирным голоском.
В ответ пробасили:
-- Скажите, пожалуйста, где здесь живут Пфеферкорны?
Тут в темноте ни черта не разберешь.
Ипполит Матвеевич испуганно замолчал. Искатель
Пфеферкорнов недоуменно подождал ответа и, не дождавшись
его, пополз дальше.
Только к девяти часам пришла Лиза! Они вышли на
Улицу под карамельно-зеленое вечернее небо.
-- Где же мы будем гулять? -- спросила Лиза.
Ипполит Матвеевич поглядел на ее белое и милое светящееся
лицо и, вместо того, чтобы прямо сказать:
"Я здесь, Инезилья, стою под окном"*, -- начал длинно и
нудно говорить о том, что давно не был в Москве и что
Париж не в пример лучше белокаменной, которая, как ни
крути, остается бессистемно распланированной большой
деревней.
-- Помню я Москву, Елизавета Петровна, не такой.
Сейчас во всем скаредность чувствуется. А мы в свое время
денег не жалели. "В жизни живем мы только раз" --
есть такая песенка.
Прошли весь Пречистенский бульвар и вышли на набережную,
к храму Христа Спасителя.
За Москворецким мостом тянулись черно-бурые лисьи
хвосты. Электрические станции Могэса* дымили, как эскадра.
Трамваи перекатывались через мосты. По реке шли
лодки. Грустно повествовала гармоника.
Ухвативши за руку Ипполита Матвеевича, Лиза рассказала
ему обо всех своих огорчениях. Про ссору с мужем,
про трудную жизнь среди подслушивающих соседей -- бывших
химиков -- и об однообразии вегетарианского стола.
Ипполит Матвеевич слушал и соображал. Демоны просыпались
в нем. Мнился ему замечательный ужин. Он
пришел к заключению, что такую девушку нужно чем-нибудь
оглушить.
-- Пойдемте в театр, -- предложил Ипполит Матвеевич.
-- Лучше в кино, -- сказала Лиза, -- в кино дешевле.
-- О! Причем тут деньги! Такая ночь и вдруг какие-то
деньги.
Совершенно разошедшиеся демоны, не торгуясь, посадили
парочку на извозчика и повезли в кино "Арс"*. Ипполит
Матвеевич был великолепен. Он взял самые дорогие
билеты. Впрочем, до конца сеанса не досидели. Лиза
привыкла сидеть на дешевых местах, вблизи, и плохо видела
из дорогого двадцать четвертого ряда.
В кармане Ипполита Матвеевича лежала половина суммы,
вырученной концессионерами на старгородском заговоре.
Это были большие деньги для отвыкшего от роскоши
Воробьянинова. Теперь, взволнованный возможностью
легкой любви, он собирался ослепить Лизу широтою размаха.
Для этого он считал себя великолепно подготовленным.
Он с гордостью вспомнил, как легко покорил когда-то
сердце прекрасной Елены Боур. Уменье тратить деньги
легко и помпезно было ему присуще. Воспитанностью и
умением вести разговор с любой дамой он славился
в Старгороде. Ему показалось смешным затратить весь
свой старорежимный лоск на покорение маленькой советской
девочки, которая ничего еще толком не видела и не
знала.
После недолгих уговоров Ипполит Матвеевич повез
Лизу в образцовую столовую МСПО "Прагу"* -- лучшее место
в Москве, как говорил ему Бендер.
Лучшее место в Москве поразило Лизу обилием зеркал,
света и цветочных горшков. Лизе это было простительно
-- она никогда еще не посещала больших образцово-показательных
ресторанов. Но зеркальный зал совсем неожиданно
поразил и Ипполита Матвеевича. От отстал, забыл
ресторанный уклад. Теперь ему было положительно
стыдно за свои баронские сапоги с квадратными носами,
штучные довоенные брюки и лунный жилет, осыпанный
серебряной звездой.
Оба смутились и замерли на виду у всей, довольно разношерстной,
публики.
-- Пройдемте туда, в угол, -- предложил Воробьянинов,
хотя у самой эстрады, где оркестр выпиливал дежурное
попурри из "Баядерки", были свободные столики.
Чувствуя, что на нее все смотрят, Лиза быстро согласилась.
За нею смущенно последовал светский лев и покоритель
женщин Воробьянинов. Потертые брюки светского
льва свисали с худого зада мешочком. Покоритель женщин
сгорбился и, чтобы преодолеть смущение, стал протирать
пенсне.
Никто не подошел к столу, как этого ожидал Ипполит
Матвеевич, и он, вместо того чтобы галантно беседовать со
своей дамой, молчал, томился, несмело стучал пепельницей
по столу и бесконечно откашливался. Лиза любопытно
смотрела по сторонам, молчание становилось неестественным,
но Ипполит Матвеевич не мог вымолвить ни слова.
Он забыл, что именно он всегда говорил в таких случаях.
Его сковывало то, что никто не подходил к столику.
-- Будьте добры! -- взывал он к пролетавшим мимо работникам
нарпита*.
-- Сию минуточку-с, -- кричали работники нарпита на
ходу.
Наконец карточка была принесена. Ипполит Матвеевич
с чувством облегчения углубился в нее.