пресс, стали выносить колумбовское вещественное
оформление. Стулья вынесли, когда уже стемнело. Колумбовцы
погрузились в пять пароконных фургонов и, весело
крича, покатили прямо на вокзал.
-- Кажется, в Сталинграде они играть не будут, -- сказал
Ипполит Матвеевич.
Это озадачило Остапа.
-- Придется ехать, -- решил он, -- а на какие деньги
ехать? Впрочем, идем на вокзал, а там будет видно.
На вокзале выяснилось, что театр едет в Пятигорск через
Ростов -- Минеральные Воды. Денег у концессионеров
хватало только на один билет.
-- Вы умеете ездить зайцем? -- спросил Остап Воробьянинова.
-- Я попробую, -- робко сказал Ипполит Матвеевич.
-- Черт с вами! Лучше уж не пробуйте! Прощаю вам
еще раз. Так и быть -- зайцем поеду я.
Для Ипполита Матвеевича был куплен билет в бесплацкартном
жестком вагоне, в котором бывший предводитель
и прибыл на уставленную олеандрами в зеленых кадках
станцию "Минеральные воды" Северо-Кавказских железных
дорог. Воробьянинов ступил на каменистую платформу
станции и, стараясь не попадаться на глаза выгружавшимся
из поезда колумбовцам, стал искать Остапа.
Давно уже театр уехал в Пятигорск, разместясь в новеньких
дачных вагончиках, а Остапа все не было. Он приехал
только вечером и нашел Воробьянинова в полном расстройстве.
-- Где вы были? -- простонал предводитель. -- Я так
измучился.
-- Это вы-то измучились, разъезжая с билетом в кармане?
А я, значит, не измучился? Это не меня, следовательно,
согнали с буферов вашего поезда в Тихорецкой? Это,
значит, не я сидел там три часа, как дурак, ожидая товарного
поезда с пустыми нарзанными бутылками? Вы -- свинья,
гражданин предводитель! Где театр?
-- В Пятигорске.
-- Едем! Я кое-что накропал по дороге. Чистый доход
выражается в трех рублях. Это, конечно, немного, но на
первое обзаведение нарзаном и железнодорожными билетами
хватит.
Дачный поезд, бренча, как телега, в пятьдесят минут
дотащил путешественников до Пятигорска. Мимо Змейки и
Бештау концессионеры прибыли к подножию Машука.
Был воскресный вечер. Все было чисто и умыто. Даже
Машук, поросший кустами и рощицами, казалось, был
тщательно расчесан и струил запах горного вежеталя.
Белые штаны самого разнообразного свойства мелькали
по игрушечному перрону: штаны из рогожки, чертовой
кожи, коломянки*, парусины и нежной фланели. Здесь ходили
в сандалиях и рубашечках "апаш"*. Концессионеры в
тяжелых грязных сапожищах, тяжелых пыльных брюках,
горячих жилетах и раскаленных пиджаках чувствовали себя
чужими. Среди всего многообразия веселеньких ситчиков,
которыми щеголяли курортные девицы, самым светлейшим
и самым элегантным был костюм начальницы станции.
На удивление всем приезжим, начальником станции
была женщина. Рыжие кудри вырывались из-под красной
фуражки с двумя серебряными галунами на околыше. Она
носила белый форменный китель и белую юбку.
Налюбовавшись начальницей, прочитав свеженаклеенную
афишу о гастролях в Пятигорске театра Колумба и выпив
два пятикопеечных стакана нарзану, путешественники
проникли в город на трамвае линии "Вокзал -- Цветник".
За вход в "Цветник" с них взяли десять копеек.
В "Цветнике" было много музыки, много веселых людей
и очень мало цветов. В белой раковине симфонический
оркестр исполнял "Пляску комаров". В Лермонтовской галерее
продавали нарзан. Нарзаном торговали в киосках и в
разнос.
Никому не было дела до двух грязных искателей бриллиантов.
-- Эх, Киса, -- сказал Остап, -- мы чужие на этом
празднике жизни*.
Первую ночь на курорте концессионеры провели у нарзанного
источника.
Только здесь, в Пятигорске, когда театр Колумба ставил
третий раз перед изумленными горожанами свою "Женитьбу",
компаньоны поняли всю трудность погони за сокровищами.
Проникнуть в театр, как они предполагали,
было невозможно. За кулисами ночевали Галкин, Палкин,
Малкин, Чалкин и Залкинд, марочная диета которых
не позволяла им жить в гостинице. Так проходили дни, и
друзья выбивались из сил, ночуя у места дуэли Лермонтова
и прокармливаясь переноской багажа туристов-середнячков.
На шестой день Остапу удалось свести знакомство с
монтером Мечниковым, заведующим гидропрессом.
К этому времени Мечников, из-за отсутствия денег каждодневно
похмелявшийся нарзаном из источника, пришел в
ужасное состояние и, по наблюдению Остапа, продавал на
рынке кое-какие предметы из театрального реквизита.
Окончательная договоренность была достигнута на утреннем
возлиянии у источника. Монтер Мечников называл
Остапа дусей и соглашался.
-- Можно, -- говорил он, -- это всегда можно, дуся.
С нашим удовольствием, дуся.
Остап сразу же понял, что монтер великий дока.
Договорные стороны заглядывали друг другу в глаза,
обнимались, хлопали друг друга по спине и вежливо смеялись.
-- Ну! -- сказал Остап. -- За все дело десятку!
-- Дуся? -- удивился монтер. -- Вы меня озлобляете.
Я человек, измученный нарзаном.
-- Сколько же вы хотели?
-- Положите полста. Ведь имущество-то казенное.
Я человек измученный.
-- Хорошо! Берите двадцать! Согласны? Ну, по глазам
вижу, что согласны.
-- Согласие есть продукт при полном непротивлении
сторон.
-- Хорошо излагает, собака*, -- шепнул Остап на ухо
Ипполиту Матвеевичу. -- Учитесь.
-- Когда же вы стулья принесете?
-- Стулья против денег.
-- Это можно, -- сказал Остап, не думая.
-- Деньги вперед, -- заявил монтер, -- утром деньги
вечером стулья, или вечером деньги, а на другой день утром
-- стулья.
-- А может быть, сегодня стулья, а завтра деньги? --
пытал Остап.
-- Я же, дуся, человек измученный. Такие условия
душа не принимает!
-- Но ведь я, -- сказал Остап, -- только завтра получу
деньги по телеграфу.
-- Тогда и разговаривать будем, -- заключил упрямый
монтер, -- а пока, дуся, счастливо оставаться у источника.
А я пошел. У меня с прессом работы много. Симбиевич
за глотку берет. Сил не хватает. А одним нарзаном
разве проживешь?
И Мечников, великолепно освещенный солнцем, удалился.
Остап строго посмотрел на Ипполита Матвеевича.
-- Время, -- сказал он, -- которое мы имеем, -- это
деньги, которых мы не имеем. Киса, мы должны делать
карьеру. Сто пятьдесят тысяч рублей и ноль ноль копеек
лежат перед нами. Нужно только двадцать рублей, чтобы
сокровище стало нашим. Тут не надо брезговать никакими
средствами. Пан или пропал. Я выбираю пана, хотя он и
явный поляк.
Остап задумчиво обошел кругом Ипполита Матвеевича.
-- Снимите пиджак, предводитель, поживее, -- сказал
он неожиданно.
Остап принял из рук удивленного Ипполита Матвеевича
пиджак, бросил его наземь и принялся топтать пыльными
штиблетами.
-- Что вы делаете? -- завопил Воробьянинов. -- Этот
пиджак я ношу уже пятнадцать лет, и он все как новый!
-- Не волнуйтесь! Он скоро не будет как новый! Дайте
шляпу! Теперь посыпьте брюки пылью и оросите их нарзаном.
Живо!
Ипполит Матвеевич через несколько минут стал грязным
до отвращения.
-- Теперь вы дозрели и приобрели полную возможность
зарабатывать деньги честным трудом.
-- Что же я должен делать? -- слезливо спросил Воробьянинов.
-- Французский язык знаете, надеюсь?
-- Очень плохо. В пределах гимназического курса.
-- Гм... Придется орудовать в этих пределах. Сможете
ли вы сказать по-французски следующую фразу: "Господа,
я не ел шесть дней"?
-- Мосье, -- начал Ипполит Матвеевич, запинаясь, --
мосье, гм, гм... же не, что ли, же не манж па... шесть,
как оно, ен, де, труа, катр, сенк, сис... сис... жур. Значит
-- же не манж па сис жур*!
-- Ну и произношение у вас. Киса! Впрочем, что от
нищего требовать. Конечно, нищий в европейской России
говорит по-французски хуже, чем Мильеран*. Ну, Кисуля,
а в каких пределах вы знаете немецкий язык?
-- Зачем мне это все? -- воскликнул Ипполит Матвеевич.
-- Затем, -- сказал Остап веско, -- что вы сейчас пойдете
к "Цветнику", станете в тени и будете на французском,
немецком и русском языках просить подаяние, упирая
на то, что вы бывший член Государственной думы от
кадетской фракции. Весь чистый сбор поступит монтеру
Мечникову. Поняли?
Ипполит Матвеевич мигом преобразился. Грудь его выгнулась,
как Дворцовый мост в Ленинграде, глаза метнули
огонь, и из ноздрей, как показалось Остапу, повалил густой
дым. Усы медленно стали приподниматься.
-- Ай-яй-яй, -- сказал великий комбинатор, ничуть не
испугавшись. -- Посмотрите на него. Не человек, а какой-то
конек-горбунок*.
-- Никогда, -- принялся вдруг чревовещать Ипполит
Матвеевич, -- никогда Воробьянинов не протягивал руку...
-- Так протянете ноги, старый дуралей! -- закричал
Остап. -- Вы не протягивали руки?
-- Не протягивал.
-- Как вам понравится этот альфонсизм? Три месяца
живет на мой счет! Три месяца я кормлю его, пою и воспитываю,
и этот альфонс становится теперь в третью позицию*
и заявляет, что он... Ну! Довольно, товарищ! Одно из
двух: или вы сейчас же отправитесь к "Цветнику" и приносите
к вечеру десять рублей, или я вас автоматически исключаю
из числа пайщиков-концессионеров. Считаю до
пяти. Да или нет? Раз...
-- Да, -- пробормотал предводитель.
-- В таком случае повторите заклинание.
-- Месье, же не манж па сис жур. Гебен мир зи битте
этвас копек ауф дем штюк брод*. Подайте что-нибудь бывшему
депутату Государственной думы.
-- Еще раз. Жалостнее.
Ипполит Матвеевич повторил.
-- Ну, хорошо. У вас талант к нищенству заложен с детства.
Идите. Свидание у источника в полночь. Это, имейте
в виду, не для романтики, а просто вечером больше подают.
-- А вы, -- спросил Ипполит Матвеевич, -- куда пойдете?
-- Обо мне не беспокойтесь. Я действую, как всегда, в
самом трудном месте.
Друзья разошлись.
Остап сбегал в писчебумажную лавчонку, купил там на
последний гривенник квитанционную книжку и около часу
сидел на каменной тумбе, перенумеровывая квитанции и
расписываясь на каждой из них.
-- Прежде всего -- система, -- бормотал он, -- каждая
общественная копейка должна быть учтена*.
Великий комбинатор двинулся стрелковым шагом* по
горной дороге, ведущей вокруг Машука к месту дуэли Лермонтова
с Мартыновым. Мимо санаториев и домов отдыха,
обгоняемый автобусами и пароконными экипажами,
Остап вышел к Провалу.
Небольшая, высеченная в скале галерея вела в конусообразный
(конусом кверху) провал. Галерея кончалась балкончиком,
стоя на котором можно было увидеть на дне
провала небольшую лужицу малахитовой зловонной жидкости.
Этот Провал считается достопримечательностью Пятигорска,
и поэтому за день его посещает немалое число
экскурсий и туристов-одиночек.
Остап сразу же выяснил, что Провал для человека, лишенного
предрассудков, может явиться доходной статьей.
"Удивительное дело, -- размышлял Остап, -- как город
не догадался до сих пор брать гривенники за вход в Провал.
Это, кажется, единственное, куда пятигорцы пускают туристов
без денег. Я уничтожу это позорное пятно на репутации
города, я исправлю досадное упущение".
И Остап поступил так, как подсказывали ему разум,
здоровый инстинкт и создавшаяся ситуация.
Он остановился у входа в Провал и, трепля в руках квитанционную
книжку, время от времени вскрикивал:
-- Приобретайте билеты, граждане. Десять копеек!
Дети и красноармейцы бесплатно! Студентам -- пять копеек!
Не членам профсоюза -- тридцать копеек.
Остап бил наверняка. Пятигорцы в Провал не ходили,
а с советского туриста содрать десять копеек за вход "куда-то"
не представляло ни малейшего труда. Часам к пяти набралось
уже рублей шесть. Помогли не члены союза, которых
в Пятигорске было множество. Все доверчиво отдавали
свои гривенники, и один румяный турист, завидя Остапа,
сказал жене торжествующе:
-- Видишь, Танюша, что я тебе вчера говорил? А ты
говорила, что за вход в Провал платить не нужно. Не может
этого быть! Правда, товарищ?
-- Совершеннейшая правда, -- подтвердил Остап, --
этого быть не может, чтоб не брать за вход. Членам союза
-- десять копеек. Дети и красноармейцы бесплатно.
Студентам -- пять копеек и не членам профсоюза -- тридцать
копеек.
Перед вечером к Провалу подъехала на двух линейках
экскурсия харьковских милиционеров. Остап испугался и
хотел было притвориться невинным туристом, но милиционеры
так робко столпились вокруг великого комбинатора,
что пути к отступлению не было. Поэтому Остап закричал
довольно твердым голосом:
-- Членам союза -- десять копеек, но так как представители
милиции могут быть приравнены к студентам и детям,
то с них по пять копеек.
Милиционеры заплатили, деликатно осведомившись, с
какой целью взимаются пятаки.
-- С целью капитального ремонта Провала, -- дерзко
ответил Остап, -- чтоб не слишком проваливался.
В то время как великий комбинатор ловко торговал
видом на малахитовую лужу, Ипполит Матвеевич, сгорбясь
и погрязая в стыде, стоял под акацией и, не глядя на гуляющих,
жевал три врученные ему фразы:
-- Месье, же не манж... Гебен зи мир битте... Подайте
что-нибудь депутату Государственной думы...
Подавали не то чтоб мало, но как-то невесело. Однако,
играя на чисто парижском произношении слова "манж"
и волнуя души бедственным положением бывшего члена
Госдумы, удалось нахватать медяков рубля на три.
Под ногами гуляющих трещал гравий. Оркестр с небольшими
перерывами исполнял Штрауса, Брамса и Грига.
Светлая толпа, лепеча, катилась мимо старого предводителя
и возвращалась вспять. Тень Лермонтова незримо
витала над гражданами, вкушавшими на веранде буфета
мацони. Пахло одеколоном и нарзанными газами.
-- Подайте бывшему члену Государственной думы! --
бормотал предводитель.
-- Скажите, вы в самом деле были членом Государственной
думы? -- раздалось над ухом Ипполита Матвеевича. -- И
вы действительно ходили на заседания? Ах! Ах!
Высокий класс!
Ипполит Матвеевич поднял лицо и обмер. Перед ним
прыгал, как воробушек, толстенький Авессалом Владимирович
Изнуренков. Он сменил коричневатый лодзинский
костюм на белый пиджак и серые панталоны с игривой искоркой.
Он был необычайно оживлен и иной раз подскакивал
вершков на пять от земли. Ипполита Матвеевича
Изнуренков не узнал и продолжал засыпать его вопросами.
-- Скажите, вы в самом деле видели Родзянко*? Пуришкевич
в самом деле был лысый*? Ах! Ах! Какая тема! Высокий
класс!
Продолжая вертеться, Изнуренков сунул растерявшемуся
предводителю три рубля и убежал. Но долго еще в
"Цветнике" мелькали его толстенькие ляжки и чуть ли не с
деревьев сыпалось:
-- Ах! Ах! Не пой, красавица, при мне ты песни Грузии
печальной! Ах! Ах! Напоминают мне оне иную жизнь и берег
дальний*!.. Ах! Ах! А по утру она вновь улыбалась!.. Высокий
класс!..
Ипполит Матвеевич продолжал стоять, обратив глаза к
земле. И напрасно так стоял он. Он не видел многого.
В чудном мраке пятигорской ночи по аллеям парка гуляла
Эллочка Щукина, волоча за собой покорного, примирившегося
с нею Эрнеста Павловича. Поездка на Кислые
воды была последним аккордом в тяжелой борьбе с дочкой
Вандербильда. Гордая американка недавно с развлекательной
целью выехала в собственной яхте на Сандвичевы острова.
-- Хо-хо! -- раздавалось в ночной тиши. -- Знаменито,
Эрнестуля! Кр-р-расота!
В буфете, освещенном многими лампами, сидел голубой
воришка Альхен со своей супругой Сашхен. Щеки ее
по-прежнему были украшены николаевскими полубакенбардами.
Альхен застенчиво ел шашлык по-карски, запивая
его кахетинским 2, а Сашхен, поглаживая бакенбарды,
ждала заказанной осетрины.
После ликвидации второго дома Собеса (было продано
все, включая даже туальденоровый колпак повара и лозунг:
"Тщательно прожевывая пищу, ты помогаешь обществу")
Альхен решил отдохнуть и поразвлечься. Сама судьба хранила
этого сытого жулика*. Он собирался в этот день
поехать в Провал, но не успел. Это спасло его. Остап выдоил
бы из робкого завхоза никак не меньше тридцати рублей.
Ипполит Матвеевич побрел к источнику только тогда,
когда музыканты складывали свои пюпитры, праздничная
публика расходилась и только влюбленные парочки усиленно
дышали в тощих аллейках "Цветника".
-- Сколько насобирали? -- спросил Остап, когда согбенная
фигура предводителя появилась у источника.
-- Семь рублей двадцать девять копеек. Три рубля бумажкой.
Остальные -- медь и немного серебра.
-- Для первой гастроли дивно! Ставка ответственного
работника! Вы меня умиляете. Киса! Но какой дурак дал
вам три рубля, хотел бы я знать? Может быть, вы сдачи
давали?
-- Изнуренков дал.
-- Да не может быть! Авессалом? Ишь ты -- шарик!
Куда закатился! Вы с ним говорили? Ах, он вас не узнал!..
-- Расспрашивал о Государственной думе! Смеялся!
-- Вот видите, предводитель, нищим быть не так-то
уж плохо, особенно при умеренном образовании и слабой
постановке голоса!.. А вы еще кобенились, лорда-хранителя
печати ломали! Ну, Кисочка, и я провел время не даром.
Пятнадцать рублей, как одна копейка. Итого -- хватит!
На другое утро монтер получил деньги и вечером притащил
два стула. Третий ступ, по его словам, взять было никак
невозможно. На нем звуковое оформление играло в
карты.
Для большей безопасности вскрытия друзья забрались
почти на самую вершину Машука.
Внизу прочными недвижимыми огнями светился Пятигорск.
Пониже Пятигорска плохонькие огоньки обозначали
станицу Горячеводскую. На горизонте двумя параллельными
пунктирными линиями высовывался из-за горы Кисловодск.
Остап глянул в звездное небо и вынул из кармана известные
уже плоскогубцы.
Инженер Брунс сидел на каменной веранде дачи на Зеленом
Мысу под большой пальмой, накрахмаленные листья
которой бросали острые и узкие тени на бритый затылок
инженера, на белую его рубашку и на гамбсовский
стул из гарнитура генеральши Поповой, на котором томился
инженер, дожидаясь обеда.
Брунс вытянул толстые наливные губы трубочкой и голосом
шаловливого карапуза протянул:
-- Му-у-усик!
Дача молчала.
Тропическая флора ластилась к инженеру. Кактусы
протягивали к нему свои ежовые рукавицы. Драцены гремели
листьями. Бананы и саговые пальмы отгоняли мух с
лысины инженера, розы, обвивающие веранду, падали к
его сандалиям.
Но все было тщетно. Брунс хотел обедать. Он раздраженно
смотрел на перламутровую бухту и далекий мысик
Батума и певуче призывал:
-- Му-у-усик! Му-у-у-сик!
Во влажном субтропическом воздухе звук быстро замирал.
Ответа не было. Брунс представил себе большого коричневого
гуся с шипящей жирной кожей и, не в силах
сдержать себя, завопил:
-- Мусик!!! Готов гусик?!
-- Андрей Михайлович! -- закричал женский голос из
комнаты. -- Не морочь мне голову!
Инженер, свернувший уже привычные губы в трубочку,
немедленно ответил:
-- Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика!
-- Пошел вон, обжора! -- ответили из комнаты.
Но инженер не покорился. Он собрался было продолжить
вызовы гусика, которые он безуспешно вел
уже два часа, но неожиданный шорох заставил его обернуться.
Из черно-зеленых бамбуковых зарослей вышел человек
в рваной синей косоворотке, опоясанный потертым витым
шнурком с густыми кистями и в затертых полосатых брюках.
На добром лице незнакомца топорщилась лохматая бородка.
В руках он держал пиджак.
Человек приблизился и спросил приятным голосом:
-- Где здесь находится инженер Брунс?
-- Я инженер Брунс, -- сказал заклинатель гусика неожиданным
басом, -- чем могу?
Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор.
-- Вы с ума сошли! -- воскликнул инженер, вскакивая.
-- Встаньте, пожалуйста!
-- Не встану, -- ответил отец Федор, водя годовой за
инженером и глядя на него ясными глазами.
-- Встаньте!
-- Не встану!
И отец Федор осторожно, чтобы не было больно, стал
постукивать головой о гравий.
-- Мусик! Иди сюда! -- закричал испуганный инженер.
-- Смотри, что делается. Встаньте, я вас прошу! Ну,
умоляю вас!
-- Не встану! -- повторил отец Федор.
На веранду выбежала Мусик, тонко разбиравшаяся в
интонациях мужа.
Завидев даму, отец Федор, не подымаясь с колен, проворно
переполз поближе к ней, поклонился в ноги и зачастил:
-- На вас, матушка, на вас, голубушка, на вас уповаю!
Тогда инженер Брунс покраснел, схватил просителя
под мышки и, натужась, поднял его, чтобы поставить на
ноги, но отец Федор схитрил и поджал ноги. Возмущенный
Брунс потащил странного гостя в угол и насильно посадил
его в полукресло (гамбсовское, отнюдь не из воробьяниновского
особняка, но из гостиной генеральши Поповой).
-- Не смею, -- забормотал отец Федор, кладя на колени
попахивающий керосином пиджак булочника, -- не осмеливаюсь
сидеть в присутствии высокопоставленных особ.
И отец Федор сделал попытку снова пасть на колени.
Инженер с печальным криком придержал отца Федора
за плечи.
-- Мусик! -- сказал он, тяжело дыша. -- Поговори с
этим гражданином. Тут какое-то недоразумение.
Мусик сразу взяла деловой тон.
-- В моем доме, -- сказала она грозно, -- пожалуйста,
не становитесь ни на какие колени!..
-- Голубушка!.. -- умилился отец Федор. -- Матушка!..
-- Никакая я вам не матушка. Что вам угодно?
Поп залопотал что-то непонятное, но, видно, умилительное.
Только после долгих расспросов удалось понять,
что он, как особой милости, просит продать ему гарнитур
из двенадцати стульев, на одном из которых он в настоящий
момент сидит.
Инженер от удивления выпустил из рук плечи отца Федора,
который немедленно бухнулся на колени и стал
по-черепашьи гоняться за инженером.
-- Почему, -- кричал инженер, увертываясь от длинных
рук отца Федора, -- почему я должен продать свои стулья?
Сколько вы ни бухайтесь на колени, я ничего не могу
понять!
-- Да ведь это мои стулья! -- простонал отец Федор.
-- То есть как это ваши? Откуда ваши? С ума вы спятили?
Мусик! Теперь для меня все ясно! Это явный псих!
-- Мои, -- униженно твердил отец Федор.
-- Что ж, по-вашему, я у вас их украл? -- вскипел инженер.
-- Украл? Слышишь, Мусик? Это какой-то шантаж!
-- Ни боже мой, -- шепнул отец Федор.
-- Если я их у вас украл, то требуйте судом и не устраивайте
в моем доме пандемониума*! Слышишь, Мусик! До
чего доходит нахальство! Пообедать не дадут по-человечески!
Нет, отец Федор не хотел требовать "свои" стулья судом.
Отнюдь. Он знал, что инженер Брунс не крал у него
стульев. О, нет. У него и в мыслях этого не было. Но эти
стулья все-таки до революции принадлежали ему, отцу Федору,
и они бесконечно дороги его жене, умирающей сейчас
в Воронеже. Исполняя ее волю, а никак не по собственной
дерзости, он позволил себе узнать местонахождение
стульев и явиться к гражданину Брунсу. Отец Федор не
просит подаяния. О, нет! Он достаточно обеспечен (небольшой
свечной заводик в Самаре), чтобы усладить последние
минуты жены покупкой старых стульев. Он готов не
поскупиться и уплатить за весь гарнитур рублей двадцать.
-- Что? -- крикнул инженер, багровея. -- Двадцать
рублей? За прекрасный гостиный гарнитур? Мусик! Ты
слышишь? Это все-таки псих! Ей-богу, псих!
-- Я не псих. А единственно выполняя волю пославшей
мя жены...
-- О, ч-черт, -- сказал инженер, -- опять ползать начал.
Мусик! Он опять ползает!
-- Назначьте же цену! -- стенал отец Федор, осмотрительно
биясь головой о ствол араукарии.
-- Не портите дерева, чудак вы человек! Мусик, он,
кажется, не псих. Просто, как видно, расстроен человек
болезнью жены. Продать ему разве стулья? А? Отвяжется?
А? А то он лоб разобьет.
-- А мы на чем сидеть будем? -- спросила Мусик.
-- Купим другие.
-- Это за двадцагь-то рублей?
-- За двадцать я, положим, не продам. Положим, не
продам я и за двести... А за двести пятьдесят продам.
Ответом послужил страшный удар головой о драцену.
-- Ну, Мусик, это мне уже надоело.
Инженер решительно подошел к отцу Федору и стал
диктовать ультиматум.
-- Во-первых, отойдите от пальмы не менее чем на три
шага. Во-вторых, немедленно встаньте. В-третьих, мебель
я продам за двести пятьдесят рублей, не меньше. Такую и
за триста не купишь.
-- Не корысти ради, -- затянул отец Федор, поднявшись
и отойдя на три шага от драцены. -- А токмо во исполнение
воли больной жены.
-- Ну, милый, моя жена тоже больна. Правда, Мусик,
у тебя легкие не в порядке. Но я не требую на этом
основании, чтобы вы... ну... продали мне, положим, ваш
пиджак за тридцать копеек...
-- Возьмите даром, -- пропел отец Федор.
Инженер раздраженно махнул рукой и холодно сказал:
-- Вы ваши шутки бросьте. Ни в какие рассуждения я
больше не пускаюсь. Стулья оценены мною в двести пятьдесят
рублей, и я не уступлю ни копейки.
-- Пятьдесят! -- предложил отец Федор.
-- Мусик! -- сказал инженер. -- Позови Багратиона.
Пусть проводит гражданина!
-- Не корысти ради...
-- Багратион!
Отец Федор в страхе бежал, а инженер пошел в столовую
и сел за гусика. Любимая птица произвела на Брунса
благотворное действие. Он начал успокаиваться.
В тот момент, когда инженер, обмотав косточку папиросной
бумагой, поднес гусиную ножку к розовому рту, в
окне появилось умоляющее лицо отца Федора.
-- Не корысти ради, -- сказал мягкий голос. -- Пятьдесят
пять рублей.
Инженер, не оглядываясь, зарычал. Отец Федор исчез.
Весь день потом фигура отца Федора мелькала во всех
концах дачи. То выбегала она из тени криптомерий, то
возникала она в мандариновой роще, то перелетала через