и стала обращать внимание писателя на узость его
тем. Шахов испугался. И погрузился в газеты. В страхе он
сел было за роман, трактующий о снижении накладных расходов,
и даже написал восемьдесят страниц в три дня. Но в
развернувшуюся любовную передрягу ответственного работника
с тремя дамочками не смог вставить ни одного слова о
снижении накладных расходов. Пришлось бросить. Однако
восьмидесяти страниц было жалко, и Шахов быстро перешел
на проблему растрат. Ответственный работник был обращен
в кассира, а дамочки оставлены. Над характером кассира
Шахов потрудился и наградил его страстями римского императора
Нерона.
Роман был написан в две недели и через полтора месяца
увидел свет.
Слезши с извозчика у Дома Народов, Шахов любовно ощупал
в кармане новенькую книжку и пошел в подъезд. По дороге
писатель все время посматривал на задники своих калош --
не стерлись ли. Он подошел к клетке лифта и стал ждать.
Подняться ему нужно было только на второй этаж, но он
берег здоровье, да и лифт в Доме Народов полагался бесплатно.
Шахов вошел в отдел быта редакции "Станка", в котором
часто печатался, и, ни с кем не поздоровавшись, спросил:
-- Платят у вас сегодня? Ну и хорошо. А что, "милостивый
государь" еще не растратился?
"Милостивым государем" в редакции и конторе звали кассира
Асокина. С него Шахов писал своего героя, и вся редакция,
включая самого кассира, знала это.
Сотрудники отрицательно замотали головами. Шахов пошел
в кассу получать деньги за рассказ.
-- Здравствуй, "милостивый государь", -- сказал писатель,
-- ты, я слышал, деньги даешь сегодня.
-- Даю, Агафон Васильевич.
Кассир просунул в окошечко ведомость и химический карандаш.
-- Вы, я слышал, произведение новое написали? Ребята
рассказывали.
-- Написал.
-- Меня, говорят, описали?
-- Ты там самый главный.
Кассир обрадовался.
-- Так вы хоть дайте почитать, раз все равно описали.
Шахов достал свежую книжку и тем же карандашом,
которым он расписывался в ведомости, надписал на титульном
листе: "Тов. Асокину, дружески. Агафон Шахов".
-- На, читай. Тираж десять тысяч. Вся Россия тебя
знать будет.
Кассир благоговейно принял книгу и положил ее в несгораемый
шкаф на пачки червонцев.
Глава XVIII. Общежитие имени монаха Бертольда Шварцаx
Ипполит Матвеевич и Остап, напирая друг на друга,
стояли у открытого окна жесткого вагона и внимательно
смотрели на коров, медленно сходивших с насыпи, на
хвою, на дощатые дачные платформы.
Все дорожные анекдоты были уже рассказаны. "Старгородская
правда" от вторника прочитана до объявлений и
покрыта масляными пятнами. Все цыплята, яйца и маслины
были съедены.
Оставался самый томительный участок пути -- последний
час перед Москвой.
-- Быково! -- сказал Остап, оглянувшись на рванувшуюся
назад станцию. -- Сейчас пойдут дачи.
Из реденьких лесочков и рощ подскакивали к насыпи
веселенькие дачки. Были среди них целые деревянные
дворцы, блещущие стеклом своих веранд и свежевыкрашенными
железными крышами. Были и простые деревянные
срубы с крохотными квадратными оконцами -- настоящие
капканы для дачников.
Налетела Удельная, потом Малаховка, сгинуло куда-то
Красково.
-- Смотрите, Воробьянинов! -- закричал Остап. -- Видите
-- двухэтажная дача. Это дача Медикосантруда*.
-- Вижу. Хорошая дача.
-- Я жил в ней прошлый сезон*.
-- Вы разве медик? -- рассеянно спросил Воробьянинов.
-- Я буду медиком*.
Ипполит Матвеевич удовлетворился этим странным
объяснением. Он волновался. В то время как пассажиры с
видом знатоков рассматривали горизонт и, перевирая сохранившиеся
в памяти воспоминания о битве при Калке,
рассказывали друг другу прошлое и настоящее Москвы*,
Ипполит Матвеевич упорно старался представить себе Государственный
музей мебели. Музей представлялся ему в виде
многоверстного коридора, по стенам которого шпалерами
стояли стулья. Воробьянинов видел себя быстро идущим
между стульями.
-- Как еще будет с музеем мебели, неизвестно. Обойдется?
-- Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством.
Не устраивайте преждевременной истерики.
Если вы уже не можете не переживать, то переживайте
молча.
Не найдя поддержки, Ипполит Матвеевич принялся переживать
молча.
Поезд прыгал на стрелках. Глядя на поезд, семафоры
разевали рты. Пути учащались. Чувствовалось приближение
огромного железнодорожного узла. Трава исчезла --
ее заменил шлак. Свистали маневровые паровозы. Стрелочники
трубили в рога. Внезапно грохот усилился. Поезд
вкатился в коридор между порожними составами и, щелкая,
как турникет, стал пересчитывать вагоны:
-- Белый изотермический, Ташкентская, срочный возврат,
годен для рыбы и мяса, оборудован крючьями.
-- Темный дуб, палубная обшивка, мягкие рессоры,
спальный вагон прямого сообщения.
-- Дюжина товарных Рязано-Уральской дороги. Измараны
меловыми знаками.
-- Срочный возврат в Баку, нефтяные цистерны.
-- Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Вагон-клуб
Дорпрофсожа* М-Казанской дороги.
-- Раз, два, три... Восемь... Десять... Платформы, груженные
лесом.
И вдруг, в стороне, забытый ветеран -- обтрепанный
вагон-микст* с надписью: "Деникинский фронт".
Пути вздваивались.
Поезд выскочил из коридора. Ударило солнце. Низко,
по самой земле, разбегались стрелочные фонари, похожие
на топорики. Валил дым. Паровоз, отдуваясь, выпустил
белоснежные бакенбарды. На поворотном кругу стоял
крик. Деповцы загоняли паровоз в стойло.
От резкого торможения хрустнули поездные суставы.
Все завизжало, и Ипполиту Матвеевичу показалось, что
он попал в царство зубной боли. Поезд причалил к асфальтовому
перрону.
Это была Москва. Это был Рязанский вокзал -- самый
свежий и новый из всех московских вокзалов*.
Ни на одном из восьми остальных московских вокзалов
нет таких обширных и высоких зал, как на Рязанском.
Весь Ярославский вокзал, с его псевдорусскими гребешками*
и геральдическими курочками, легко может поместиться
в его большом зале для ожидания.
Московские вокзалы -- ворота города. Ежедневно эти
ворота впускают и выпускают тридцать тысяч пассажиров.
Через Александровский вокзал входит в Москву иностранец
на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа -- шаровары
и толстые шерстяные чулки наружу. С Курского попадает
в Москву кавказец в коричневой бараньей шапке с вентиляционными
дырочками и рослый волгарь в пеньковой
бороде. С Октябрьского* выскакивает полуответственный
работник с портфелем из дивной свиной кожи. Он приехал
из Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного
охвата. Представители Киева и Одессы проникают в столицу
через Брянский вокзал. Уже на станции Тихонова Пустынь
киевляне начинают презрительно улыбаться. Им великолепно
известно, что Крещатик -- наилучшая улица на
земле. Одесситы тащат с собой тяжелые корзины и плоские
коробки с копченой скумбрией. Им тоже известна лучшая
улица на земле. Но это не Крещатик -- это улица Лассаля,
бывшая Дерибасовская. Из Саратова, Аткарска, Тамбова,
Ртищева и Козлова в Москву приезжают с Павелецкого вокзала.
Самое незначительное число людей прибывает в
Москву через Савеловский вокзал. Это -- башмачники из
Талдома, жители города Дмитрова, рабочие Яхромской
мануфактуры или унылый дачник, живущий зимою и летом
на станции Хлебниково. Ехать здесь в Москву недолго.
Самое большое расстояние по этой линии -- сто тридцать
верст. Но с Ярославского вокзала попадают в столицу
люди, приехавшие из Владивостока, Хабаровска и Читы --
из городов дальних и больших.
Самые диковинные пассажиры -- на Рязанском вокзале.
Это узбеки в белых кисейных чалмах и цветочных халатах,
краснобородые таджики, туркмены, хивинцы и бухарцы,
над республиками которых сияет вечное солнце.
Концессионеры с трудом пробились к выходу и очутились
на Каланчевской площади. Справа от них были геральдические
курочки Ярославского вокзала*. Прямо против
них -- тускло поблескивал Октябрьский вокзал, выкрашенный
масляной краской в два цвета. Часы на нем показывали
пять минут одиннадцатого. На часах Ярославского
вокзала было ровно десять. А посмотрев на темно-синий,
украшенный знаками зодиака, циферблат Рязанского
вокзала, путешественники заметили, что часы показывали
без пяти десять.
-- Очень удобно для свиданий! -- сказал Остап. -- Всегда
есть десять минут форы.
-- Мы куда теперь? В гостиницу? -- спросил Воробьянинов,
сходя с вокзальной паперти и трусливо озираясь.
-- Здесь в гостиницах, -- сообщил Остап, -- живут только
граждане, приезжающие по командировкам, а мы, дорогой
товарищ, частники. Мы не любим накладных расходов.
Остап подошел к извозчику, молча уселся и широким жестом
пригласил Ипполита Матвеевича.
-- На Сивцев Вражек! -- сказал он. -- Восемь гривен.
Извозчик обомлел. Завязался нудный спор, в котором часто
упоминались цены на овес и ключ от квартиры, где деньги
лежат.
Наконец извозчик издал губами звук поцелуя, проехали
под мостом, и перед путниками развернулась величественная
панорама столичного города.
Подле реставрированных тщанием Главнауки* Красных ворот
расположились заляпанные известкой маляры со своими
саженными кистями, плотники с пилами, штукатуры и каменщики.
Они плотно облепили угол Садово-Спасской.
-- Запасный дворец, -- заметил Ипполит Матвеевич,
глядя на длинное белое с зеленым здание по Новой Басманной.
-- Работал я и в этом дворце, -- сказал Остап, -- он,
кстати, не дворец, а НКПС*. Там служащие, вероятно, до
сих пор носят эмалевые нагрудные знаки, которые я изобрел
и распространял. А вот и Мясницкая. Замечательная улица.
Здесь можно подохнуть с голоду. Не будете же вы есть на
первое шарикоподшипники, а на второе мельничные жернова*.
Тут ничем другим не торгуют.
-- Тут и раньше так было. Хорошо помню. Я заказывал
на Мясницкой громоотвод для своего старгородского дома.
Когда проезжали Лубянскую площадь, Ипполит Матвеевич
забеспокоился*.
-- Куда мы, однако, едем? -- спросил он.
-- К хорошим людям, -- ответил Остап, -- в Москве
их масса. И все мои знакомые.
-- И мы у них остановимся?
-- Это общежитие. Если не у одного, то у другого место
всегда найдется.
В сквере против Большого театра уже торчала пальмочка,
объявляя, всем гражданам, что лето уже наступило и
что желающие дышать свежим воздухом должны немедленно
уехать не менее чем за две тысячи верст.
В академических театрах была еще зима. Зимний сезон
был в разгаре. На афишных тумбах были налеплены афиши о
первом представлении оперы "Любовь к трем апельсинам"*, о
последнем концерте перед отъездом за границу знаменитого
тенора Дмитрия Смирнова* и о всемирно известном капитане
с его шестьюдесятью крокодилами в первом Госцирке.
В Охотном ряду было смятение. Врассыпную, с лотками
на головах, бежали, как гуси, беспатентные лоточники.
За ними лениво трусил милиционер. Беспризорные
сидели возле асфальтового чана и с наслаждением вдыхали
запах кипящей смолы.
На углу Охотного и Тверской беготня экипажей, как механических,
так и приводимых в движение конной тягой,
была особенно бурной. Дворники поливали мостовые и тротуары
из тонких, как краковская колбаса, шлангов. Со стороны
Моховой выехал ломовик, груженный фанерными ящиками
с папиросами "Наша марка".
-- Уважаемый! -- крикнул он дворнику. -- Искупай лошадь!
Дворник любезно согласился и перевел струю на рыжего
битюга. Битюг нехотя остановился и, плотно упершись передними
ногами, позволил себя купать. Из рыжего он превратился
в черного и сделался похожим на памятник некой лошади.
Движение конных и механических экипажей остановилось.
Купающийся битюг стоял на самом неудобном месте.
По всей Тверской, Охотному ряду. Моховой и даже Театральной
площади машины переменяли скорость и останавливались.
Место происшествия со всех сторон окружали очереди
автобусов. Шоферы дышали горячим бензином и гневом.
Зеркальные дверцы их кабинок распахивались, и оттуда несся
крик.
-- Чего стал? -- кричали с четырех сторон.
-- Дай лошадь искупать! -- огрызался возчик.
-- Да проезжай ты, говорят тебе, ворона!
Собралась большущая толпа.
-- Что случилось?
Образовалась такая большая пробка, что движение застопорилось
даже на Лубянской площади. Дворник давно уже
перестал поливать лошадь, и освежившийся битюг успел обсохнуть
и покрыться пылью; но пробка все увеличивалась.
Выбраться из всей этой каши возчик не мог, и битюг все еще
стоял поперек улицы.
Посреди содома находились концессионеры. Остап, стоя в
пролетке, как брандмейстер, мчащийся на пожар, отпускал
сардонические замечания и нетерпеливо ерзая ногами.
Через полчаса движение было урегулировано, и путники
через Воздвиженку выехали на Арбатскую площадь, проехали
по Пречистенскому бульвару и, свернув направо, очутились
на Сивцевом Вражке.
-- Направо, к подъезду, -- сказал Остап. -- Вылезайте,
Конрад Карлович, приехали!
-- Что это за дом? -- спросил Ипполит Матвеевич.
Остап посмотрел на розовый домик с мезонином и ответил:
-- Общежитие студентов-химиков, имени монаха Бертольда
Шварца.
-- Неужели монаха?
-- Ну, пошутил, пошутил. Имени товарища Семашко*.
Как и полагается рядовому студенческому общежитию в
Москве, общежитие студентов-химиков давно уже было заселено
людьми, имеющими к химии довольно отдаленное
отношение. Студенты расползлись. Часть из них окончила
курс и разъехалась по назначениям, часть была исключена
за академическую неуспешность, и именно эта часть, год
из году возрастая, образовала в розовом домике нечто
среднее между жилтовариществом и феодальным поселком.
Тщетно пытались ряды новых студентов ворваться в
общежитие. Бывшие химики были необыкновенно изобретательны
и отражали все атаки. На домик махнули рукой.
Он стал считаться диким и исчез со всех планов МУНИ*.
Его как будто бы и не было. А между тем он был, и в нем
жили люди.
-- Где же мы здесь будем жить? -- с беспокойством
спросил Ипполит Матвеевич, когда концессионеры, поднявшись
по лестнице во второй этаж, свернули в совершенно
темный коридор.
-- В мезонине. Свет и воздух, -- ответил Остап.
Внезапно в темноте, у самого локтя Ипполита Матвеевича,
кто-то шумно засопел. Ипполит Матвеевич отшатнулся.
-- Не пугайтесь, -- заметил Остап, -- это не в коридоре.
Это за стеной. Фанера, как известно из физики, лучший
проводник звука... Осторожнее... Держитесь за
меня... Тут где-то должен быть несгораемый шкаф.
Крик, который сейчас же издал Воробьянинов, ударившись
грудью об острый железный угол, показал, что
шкаф действительно где-то тут.
-- Что, больно? -- осведомился Остап. -- Это еще ничего.
Это физические мучения. Зато сколько здесь было
моральных мучений -- жутко вспомнить. Тут вот рядом
стоял скелет студента Иванопуло. Он купил его на Сухаревке*,
а держать в комнате боялся. Так что посетители
сперва ударялись о кассу, а потом на них падал скелет.
Беременные женщины были очень недовольны...
По лестнице, шедшей винтом, компаньоны поднялись
в мезонин. Большая комната мезонина была разрезана фанерными
перегородками на длинные ломти, в два аршина
ширины каждый. Комнаты были похожи на ученические
пеналы, с тем только отличием, что, кроме карандашей и
ручек, здесь были люди и примусы.
-- Ты дома, Коля? -- тихо спросил Остап, остановившись
у центральной двери.
В ответ на это во всех пяти пеналах завозились и загалдели.
-- Дома, -- ответили за дверью.
-- Опять к этому дураку гости спозаранку пришли! --
зашептал женский голос из крайнего пенала слева.
-- Да дайте же человеку поспать! -- буркнул пенал 2.
В третьем пенале радостно зашептали:
-- К Кольке из милиции пришли. За вчерашнее стекло.
В пятом пенале молчали. Там ржал примус и целовались.
Остап толкнул ногою дверь. Все фанерное сооружение
затряслось, и концессионеры проникли в Колькино ущелье.
Картина, представившаяся взору Остапа, при внешней
своей невинности, была ужасна. В комнате из мебели
был только матрац в красную полоску, лежавший на двух
кирпичах. Но не это обеспокоило Остапа. Колькина мебель
была ему известна давно. Не удивил его и сам Колька,
сидящий на матраце с ногами. Но рядом с Колькой
сидело такое небесное создание, что Остап сразу омрачился.
Такие создания никогда не бывают деловыми знакомыми
-- для этого у них слишком голубые глаза и чистая
шея. Это любовницы или еще хуже -- это жены, и жены
любимые. И действительно, Коля называл создание Лизой,
говорил ей "ты" и показывал ей рожки.
Ипполит Матвеевич снял свою касторовую шляпу.
Остап вызвал Колю в коридор. Там они долго шептались.
-- Прекрасное утро, сударыня, -- сказал Ипполит
Матвеевич, чувствуя себя очень стесненно.
Голубоглазая сударыня засмеялась и без всякой видимой
связи с замечанием Ипполита Матвеевича заговорила
о том, какие дураки живут в соседнем пенале.
-- Они нарочно заводят примус, чтобы не было слышно,
как они целуются. Но, вы поймите, это же глупо.
Мы все слышим. Вот они действительно ничего уже не
слышат из-за своего примуса. Хотите, я вам сейчас покажу?
Слушайте.
И создание, постигшее все тайны примуса, громко сказало:
-- Зверевы дураки!
За стеной слышалось адское пение примуса и звуки поцелуев.
-- Видите?.. Они ничего не слышат... Зверевы дураки,
болваны и психопаты. Видите?
-- Да, -- сказал Ипполит Матвеевич.
-- А мы примуса не держим. Зачем? Мы ходим обедать
в вегетарианскую столовую, хотя я против вегетарианской
столовой. Но когда мы с Колей женились, он мечтал о
том, как мы вместе будем ходить в вегетарианку. Ну, вот
мы и ходим. А я очень люблю мясо. А там котлеты из
лапши. Только вы, пожалуйста, ничего не говорите
Коле...
В это время вернулся Коля с Остапом.
-- Ну что ж, раз у тебя решительно нельзя остановиться,
мы пойдем к Пантелею.
-- Верно, ребята, -- закричал Коля, -- идите к Иванопуло.
Это свой парень.
-- Приходите к нам в гости, -- сказала Колина
жена, -- мы с мужем будем очень рады.
-- Опять в гости зовут! -- возмутились в крайнем пенале
слева. -- Мало им гостей!
-- А вы дураки, болваны и психопаты, не ваше
дело! -- сказала Колина жена нормальным голосом.
-- Ты слышишь, Иван Андреич, -- заволновались в
крайнем пенале, -- твою жену оскорбляют, а ты молчишь.
Подали свой голос невидимые комментаторы из других
пеналов. Словесная перепалка разрасталась. Компаньоны
ушли вниз к Иванопуло.
Студента не было дама. Ипполит Матвеевич зажег
спичку. На дверях висела записка: "Буду не раньше 9 ч.
Пантелей".
-- Не беда, -- сказал Остап, -- я знаю, где ключ.
Он пошарил под несгораемой кассой, достал ключ и
открыл дверь.
Комната студента Иванопуло была точно такого же размера,
как и Колина, но зато угловая. Одна стена ее была
каменная, чем студент очень гордился. Ипполит Матвеевич
с огорчением заметил, что у студента не было даже
матраца.
-- Отлично устроимся, -- сказал Остап, -- приличная
кубатура для Москвы. Если мы уляжемся все втроем на
пол, то даже останется немного места. А Пантелей -- сукин
сын! Куда он девал матрац, интересно знать?
Окно выходило в переулок. Под окном ходил милиционер.
Напротив, в домике, построенном на манер готической
башни, помещалось посольство крохотной державы.
За железной решеткой играли в теннис. Летал белый мячик.
Слышались короткие возгласы.
-- Аут, -- сказал Остап, -- класс игры невысокий. Однако
давайте отдыхать.
Концессионеры разостлали по полу газеты. Ипполит
Матвеевич вынул подушку-думку, которую возил с собой,
и они улеглись.
Не успели они как следует улечься на телеграммах и хронике
театральной жизни, как в соседней комнате послышался
шум раскрываемого окна, и сосед Пантелея вызывающе
крикнул теннисистам:
-- Да здравствует Советская республика! Долой хи-щни-ков
им-пе-риа-лиз-ма!
Крики эти повторялись минут десять. Остап удивился и
поднялся с полу.
-- Что это за коллекционер хищников?
Высунувшись за подоконник, он посмотрел вправо и увидел
у соседнего окна двух молодых людей. Он сразу заметил,
что молодые люди кричат о хищниках только тогда, когда
мимо их окна проходит милиционер с поста у посольства. Он
озабоченно поглядывал то на молодых людей, то за решетку,
где играли в теннис. Положение его было тяжелым. Крики о
хищниках все продолжались, и он не знал, что предпринять.
С одной стороны, эти возгласы были вполне естественны и
не заключали в себе ничего непристойного. А с другой стороны,
хищники в белых штанах, игравшие за решеткой в теннис,
могли принять это на свой счет и обидеться. Не будучи
в состоянии разобраться в создавшейся конъюнктуре, милиционер
умоляюще смотрел на молодых людей и кончил тем,
что накинулся на обоз и велел ему заворачивать. Дипломатическое
затруднение закончилось тем, что к молодым людям
пришли гости, и они занялись громогласным решением шахматной
задачи.
Остап снова повалился на телеграммы и заснул. Ипполит
Матвеевич спал уже давно.
-- Лиза, пойдем обедать?
-- Мне не хочется. Я вчера уже обедала.
-- Я тебя не понимаю.
-- Не пойду я есть фальшивого зайца.
-- Ну, и глупо.
-- Я не могу питаться вегетарианскими сосисками.
-- Ну, сегодня будешь есть шарлотку.
-- Мне что-то не хочется.
-- Идем. Аппетит приходит во время еды.
-- Приходит или проходит?
-- Приходит.
-- Нет, проходит.
-- Что это все значит?
-- Говори тише. Все слышно.
И молодые супруги перешли на драматический шепот.
Через две минуты Коля понял в первый раз за три месяца
Супружеской жизни, что любимая женщина любит морковные,
картофельные и гороховые сосиски гораздо меньше,
чем он.
-- Значит, ты предпочитаешь собачину диетическому
питанию? -- закричал Коля, в горячности не учтя подслушивающих
соседей.
-- Да говори тише! -- громко закричала Лиза. -- И потом
ты ко мне плохо относишься. Да, я люблю мясо.
Иногда. Что ж тут дурного?
Коля изумленно замолчал. Этот поворот был для него
неожиданным. Мясо пробило бы в Колином бюджете огромную,
незаполнимую брешь. Прогуливаясь вдоль матраца,
на котором, свернувшись в узелок, сидела раскрасневшаяся
Лиза, молодой супруг производил отчаянные вычисления.
Копирование на кальку в чертежном бюро "Техносила"
давало Коле Калачеву даже в самые удачные месяцы никак
не больше сорока рублей. За квартиру Коля не платил.
В диком поселке не было управдома, и квартирная плата
была там понятием абстрактным. Десять рублей уходило на
обучение Лизы кройке и шитью на курсах с правами строительного
техникума. Обед на двоих (одно первое -- борщ
монастырский и одно второе -- фальшивый заяц или настоящая
лапша), съедаемый честно пополам в вегетарианской
столовой "Не укради"*, -- вырывал из бюджета пятнадцать
рублей в месяц. Остальные деньги расплывались неизвестно
куда. Это больше всего смущало Колю. "Куда идут
деньги?" -- задумывался он, вытягивая рейсфедером на
небесного цвета кальке длинную и тонкую линию. При таких
условиях перейти на мясоедение значило -- гибель.
Поэтому Коля пылко заговорил:
-- Подумай только, пожирать трупы убитых животных!
Людоедство под маской культуры! Все болезни происходят
от мяса.
-- Конечно, -- с застенчивой иронией сказала Лиза, --
например, ангина.
-- Да, да, и ангина! А что ты думаешь? Организм, ослабленный
вечным потреблением мяса, не в силах сопротивляться
инфекции.
-- Как это глупо.
-- Не это глупо. Глуп тот, кто стремится набить свой
желудок, не заботясь о количестве витаминов.
-- Ты хочешь сказать, что я дура?
-- Это глупо.
-- Глупая дура?
-- Оставь, пожалуйста. Что это такое, в самом деле?
Коля вдруг замолчал. Все больше и больше заслоняя
фон из пресных и вялых лапшевников, каши и картофельной
чепухи, перед Колиным внутренним оком предстала
обширная свиная котлета. Она, как видно, только что соскочила
со сковороды. Она еще шипела, булькала и выпускала
пряный дым. Кость из котлеты торчала, как дуэльный
пистолет.
-- Ведь ты пойми! -- закричал Коля. -- Какая-нибудь
свиная котлета отнимает у человека неделю жизни!
-- Пусть отнимает, -- сказала Лиза, -- фальшивый заяц
отнимает полгода. Вчера, когда мы съели морковное жаркое,
я почувствовала, что умираю. Только я не хотела
тебе говорить.
-- Почему же ты не хотела говорить?
-- У меня не было сил. Я боялась заплакать.
-- А теперь ты не боишься?
-- Теперь мне уже все равно.
Лиза всплакнула.
-- Лев Толстой, -- сказал Коля дрожащим голосом, --
тоже не ел мяса.
-- Да-а, -- ответила Лиза, икая от слез, -- граф ел
спаржу.
-- Спаржа -- не мясо.
-- А когда он писал "Войну и мир", он ел мясо! Ел,
ел, ел! И когда "Анну Каренину" писал -- лопал! лопал!
лопал!
-- Да замолчи!..
-- Лопал! Лопал! Лопал!
-- А когда "Крейцерову сонату" писал -- тогда тоже
лопал? -- ядовито спросил Коля.
-- "Крейцерова соната" маленькая. Попробовал бы он
написать "Войну и мир", сидя на вегетарианских сосисках?
-- Что ты, наконец, прицепилась ко мне со своим
Толстым?
-- Я к тебе прицепилась с Толстым? Я? Я к вам прицепилась