Прошкин Евгений Александрович. Война мертвых

   — А что, если... — Тихон замялся: вопрос был несуразным, но почему-то именно эта глупость его по-настоящему взволновала. — Что, если остаться в машине? Надолго остаться.
   — Помрешь, вот и все, — равнодушно ответил Игорь. — Тело без души — это мясо.
   — Вообще-то был один случай, — сказал капитан.
   — Это какой?
   — С Алексом.
   — Ну, Алекс — другое дело. Он был слишком странным даже для оператора. Мог по семьдесят часов не вылезать из кабины, а самоликвидацию совершал с таким удовольствием, что жутко становилось.
   — Какой случай? — напомнил Тихон.
   — Однажды Алекс задержался в танке настолько, что схватил инсульт. Тело спасти удалось, все функции восстановились, а в сознание он так и не пришел. Говорят, душа Алекса навечно влипла в машину, но это красивая легенда. Даже если бы Алекс продолжал жить в танке — сколько он там продержится, в чужой колонии?
   — Между прочим, бойцом он был непревзойденным, — заметил Егор.
   — Никаких шансов, — отрезал Игорь.
   — А что со вторым оператором?
   — Не было его. Как раз обкатывали экспериментальную модель для психов вроде Алекса, он там и за водителя, и за стрелка старался. Короче, танк был одноместный.
   — Давно это произошло?
   — Примерно десять тысяч часов назад. Или одиннадцать, не помню уже.
   — Это сколько?
   — Я же тебе сказал.
   — А по-нормальному, в днях или месяцах?
   — Нет у нас такой единицы. Если у тебя блажь, то сам и считай! — неожиданно рассердился Игорь. — А лучше не надо. Не тем голову забиваешь, курсант. Ты сейчас должен лететь к кубрику и хотеть спать, а не вопросики всякие идиотские... Свободен. Стой!
   Лейтенант подошел к Тихону и, медленно перекатывая бесцветные зрачки, сказал:
   — Не нравится мне твоя грустная физиономия, курсант. У меня на тебя действительно большие надежды, но вся беда в том, что чем оператор лучше, тем хуже у него с мозгами. У тебя с самого начала были нелады. Не тревожь меня, курсант, не надо. Про Алекса забудь, это сказка. А с настроением со своим что-то делай. Еще раз увижу на морде печаль — порву губы до ушей, чтоб всегда улыбался, ясно? Вот теперь свободен.
   Тихон шел к себе, но спать ему вопреки предписанию лейтенанта не хотелось.
   "Нужно себе внушить, что жизнь отвратительна, — зло думал он. — Разве в этом есть необходимость?”
   По мере приближения к кубрику Тихона все сильней и сильней влекло обратно в класс, в кабину. Там было что-то такое... как это называется, он не знал, возможно, это “что-то” вовсе не имело названия, просто в танке Тихону было уютно и покойно.
   Только теперь он окончательно понял, что не ошибся в выборе. Лагерь давил его своим искусственным озером, рациональным отдыхом и вымученной дружбой. Здесь отсутствовало и то, и другое, и третье, и еще многое из того, что Тихон не любил.
   Он останется — в Школе, на неведомом Посту, где угодно, лишь бы не потерять возможность иногда влипать в не совсем пока послушный танк. Бывать вдалеке от всех. А стрелять он научится, не глупее же он толстухи Зои. Ему еще вербовщики говорили про какие-то особые способности. Вот и Егор — тоже. Тихону льстило, что капитан сравнивает его с живой легендой, ему только не нравилось, что живая легенда умерла.
   За последним поворотом он увидел Марту — она сидела на корточках, уперевшись спиной в стену. Ее круглые колени были разведены в стороны, и магнитная застежка брюк натянулась упругим треугольником с едва заметной, скорее угадывающейся, чем видимой, вертикальной ямкой. Тихону показалось, что удовольствия в этом не много — когда жесткий шов впивается в тело. А может, наоборот. Кого ждешь?
   — А чей это кубрик? — иронически спросила Марта, хватаясь за его пояс, чтобы подняться.
   — Мой, — растерянно молвил Тихон. — Долго тут отираешься?
   — Да минут семнадцать. Поздно тебя отпустили.
   — Поздно, рано — здесь не поймешь. Вот что сейчас: вечер или утро?
   — А какая тебе разница? Не думай о времени. Проголодался — ешь, устал — ложись спать.
   Тихон прижал ладонь к идентификационной панели, и створ поднялся. За ним тут же вспыхнул свет: мятая кровать, встроенный шкаф, ступенька санблока и бесполезный экран блокированного интервидения. Он сделал шаг в комнату но, спохватившись, уступил дорогу даме. Марта с трудом протиснулась между ним и краем створа, хотя проем был достаточно широк. Зайдя внутрь, она с непонятным выражением лица потянула руку на себя — Тихон обнаружил, что его ремень она так и не отпустила.
   — До сих пор был в классе?
   — Нет, в речке купался.
   — Какой ершистый, — рассмеялась Марта и провела пальцами по его волосам.
   Тихон порывисто уклонился, но уже через секунду пожалел: то, что она сделала, было приятно.
   — Угостить тебя, что ли, морковной пастой?
   — А другого ничего?
   Она как-то неопределенно стояла рядом, продолжая, словно по забывчивости, держаться за его пояс.
   — Еще есть баранина и устрицы, но я увлекаюсь морковью, — неуклюже сострил он.
   — У тебя голова только жратвой забита? — мурлыкнула Марта, придвигаясь к Тихону.
   Она подошла совсем близко, так, что он уже не видел всего лица, а мог сфокусировать взгляд лишь на длинных, пушистых ресницах. Нижней губе стало щекотно — к ней притронулось что-то нежное и мягкое.
   Тихон вспомнил складку на брюках Марты. Это было как-то связано — и плотные тугие штаны, и ее неторопливый язык. Тихон не знал, почему, но вдруг понял, что, когда касаешься губ другого человека, получаешь право распоряжаться его одеждой.
   Марта подалась назад и увлекла его за собой. Ремень глухо ударился о пол, но она продолжала держать Тихона маленькой уверенной ручкой. Он и не думал сопротивляться, только опасливо оглянулся на закрытый створ и послушно потащился к кровати.
   Она что-то беззвучно сказала, и Тихон почувствовал ее гладкие теплые зубы. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного. Он даже не мог представить, что чужие зубы, которые ты можешь потрогать своим языком, — это хороший повод, чтобы жить.
   — Ты хочешь, чтобы я все сделала сама? — лукаво спросила она, чуть отстранившись.
   Тихон густо покраснел. Марта, очевидно, ждала не ответа, а каких-то действий — причем не каких-то, а непременно уверенных и красивых. Он принялся судорожно ковырять ее пряжку. Замок не поддавался, и Тихон физически ощущал, как убегает бесценное время.
   Справившись наконец с поясом, он осоловело завертел головой, соображая, куда бы его положить. Взгляд нечаянно наткнулся на собственные брюки. Ничего особенного из них не торчало, в конце концов, сам он созерцал эту деталь по несколько раз в день, и женщинам он ее тоже показывал, но все те женщины были врачами — эту деталь они видели совсем в другом состоянии и даже если брали ее в руку, то совсем не так, как Марта.
   — С тобой все ясно, — насмешливо произнесла она.
   Что-то мгновенно изменилось. Описать это словами было невозможно, просто волшебная тишина впиталась в стены, воздух стал прозрачней и жиже, а свет — резче.
   Марта села на кровать и кратко его чмокнула — с таким умилением, точно это был резиновый зайчишка.
   — Раздевайся, чего стоишь? — буднично сказала она и, закинув ногу на ногу, взялась за обувь.
   Тихон не мог и шевельнуться, ему казалось, что, как только он сделает первое движение, остатки тягучей сладкой сказки тотчас растворятся.
   Марта разулась и, поставив ботинки на пол, приступила к застежкам на рубахе.
   Ощущение утраченной тайны понемногу возвращалось. Чем выше поднимались ее пальцы, тем большее волнение овладевало Тихоном — вот сейчас она расстегнет верхнюю кнопку, и ему откроется что-то такое...
   Марта сняла рубаху, затем деловито ее свернула и положила к ботинкам. Если б она сделала это чуть медленнее... А так получалось, что Тихон для нее вроде той женщины в белом халате, которой можно показывать все, что угодно, и при этом ничего не чувствовать.
   Она на мгновение замерла и, подняв голову, поймала его одурелый взор.
   — Нравится?
   Да, ему нравилось. У Марты была большая налитая грудь, слегка — самую малость — свешивавшаяся от тяжести. Она сильно отличалась от бесполых, невыразительных холмиков, что вольно или невольно Тихон видел у сверстниц, но главное, она не была запретна. Даже ее изображение заставляло Тихона переживать, теперь же он мог не просто любоваться, но и делать с ней то, о чем так исступленно мечтал.
   От мысли, что он до нее дотронется, у Тихона закружилась голова. Он будет ее гладить, прямо сейчас — столько, сколько захочет, и Марта не станет возражать.
   — Ну, что же ты? — шепнула она, снова прикасаясь к нему ласковыми пальцами.
   Тихон согнул окаменевшую руку и потянулся к ее груди. Кожа у Марты была смугловатая, как от умеренного загара, тем соблазнительней выглядели родинки возле большого темного круга с напряженной горошиной посередине. Тихон собрался с духом и прижал ладонь к соску — он оказался гораздо тверже и горячее, чем Тихон представлял. От этого неожиданного и счастливого открытия в голове что-то лопнуло и мгновенно разлилось по всему телу. Он на миг захлебнулся медовым блаженством — стены с потолком искривились, а пол заходил ходуном так, что Тихон еле удержался на ногах.
   — На ужин морковное пюре, — нервно хохотнула Марта.
   Он не сразу понял, что произошло. Марта вытерла руку о кровать и начала одеваться.
   — Вот ведь, связалась, — раздраженно бросила она. — Не пялься, милый мальчик, на тетеньку, лучше иди помойся. Нет, сначала выпусти меня отсюда.
   Марта ушла так быстро и бесследно, словно ее здесь и не было. О позоре напоминал только валявшийся ремень и расстегнутые штаны — в них пульсировало, стыдливо сжимаясь, то, что Тихон успел возненавидеть. Он с укором разглядывал ненужный орган, раз и навсегда испоганивший ему жизнь. Марта никогда его к себе не подпустит, и тем ужасней то, что он уже изведал ее тепло, ее умелое внимание — пусть даже и в такой форме, но это было дороже, чем доступные объятия Алены и ее подруг, которых он всегда сторонился.
   "Если бы ничего не было, — со жгучей тоской подумал Тихон. — Если б она не затевала этой торопливой страсти”.
   Он не мог взять в толк, почему она обошлась с ним так жестоко. Тихон знал — не из практики, а из какого-то наследственного опыта: стоило чуть-чуть подождать, и у него бы получилось. Через несколько минут он пришел бы в себя и тогда сделал бы ей все — все, что только она могла пожелать. А потом еще раз, и еще. Он молодой, сил у него много, и он быстро учится. Но Марта не захотела дать ему второй попытки, как будто он намеренно ее оскорбил. Как будто она приходила лишь за тем, чтобы его растоптать и продемонстрировать ему, насколько он беспомощен.
   Жить дальше с этой язвой в душе было невыносимо, и он бешено заметался по кубрику в поисках чего-нибудь такого, что помогло бы прекратить его муку.
   Он дважды залетал в санблок, но ничего подходящего там не нашлось. Почему в Школе не выдают личное оружие?! Можно было разбить экран и получить хороший острый осколок, но, стукнув кулаком по белому стеклу, Тихон заранее сдался.
   Пробегая по комнате в двадцатый раз, он неожиданно споткнулся о ремень и сразу успокоился. Вот оно. Тихон задрал голову, изучая потолок, но приладить петлю было некуда.
   — Не выйдет, — сказал за спиной лейтенант. Створ поднялся еще не до конца, поэтому, чтобы войти, ему пришлось немного пригнуться.
   — На пряжке стоит ограничитель, дальше талии пояс не затянется. Дай-ка, — он взял ремень и повернул его внутренней стороной вверх. — Здесь есть острая кромка, и умные люди предпочитают вскрывать вены. Это лучше, чем задыхаться.
   — Ты что, пробовал?
   Лейтенант молча вернул пояс и испытующе посмотрел на Тихона.
   — Рискнешь?
   — Не знаю, — потерянно произнес он. — Что мне делать?
   — Для начала задрай переборку, а то шланг простудишь.
   Воспитатели в Лагере так не говорили. Пенис они именовали пенисом, и никак иначе. Это воспитанники, соревнуясь в изобретательности, выдумывали для своих любимцев разные эпитеты, но все они оказывались неудачными. А “шланг” Тихону понравился. В этом не было позерства и желания преувеличить его размеры или значение. Так его называют между собой взрослые мужики, которые не пудрят друг другу мозги всякими фантастическими историями. Просто потому, что они себя уважают.
   — Успокаивать тебя я не буду, — сказал Игорь. — Переживи это сам. Так надо.
   — Ты... ты в курсе?
   — Догадываюсь. Я ее встретил.
   — Что мне теперь?..
   — Ширинку застегнул? Уже хорошо.
   Лейтенант повернулся к печке и вполголоса сделал заказ. Дверца долго не реагировала, а когда открылась, на подносе стоял обыкновенный стакан воды.
   — Выпей, и спать.
   Тихон страдальчески посмотрел на Игоря. Какой, к черту, сон?! Ничего-то он не понимает, только прикидывается. Советы дает полезные. Спаси-ибо! А насчет острой пряжки идея неплохая, подумал Тихон.
   Он все же взял стакан и сделал пару больших глотков. Язык тотчас запылал, Тихон кашлянул, и пламя, распространившись по всей гортани, заструилось через ноздри. Игорь приподнял донышко и насильно влил в
   Тихона остатки жидкости. Держать ее во рту было невозможно, и Тихону пришлось проглотить.
   — Что это? — дико спросил он, отплевываясь и со свистом втягивая воздух.
   — Водка. Напиток огорченных мужчин.
   — “Вот как”? — переспросил он.
   — Чему вас в Лагере учат? — скривился Игорь. — Теперь ложись и спой грустную песню. Сам до койки доберешься?
   — Не ссы, Игорек, — неожиданно для себя заявил Тихон. Он хотел сказать совсем не то, но органы речи — кстати, и все другие органы тоже — вдруг перестали повиноваться.
   Кубрик заплясал и болезненно развеселился, эта радость была такой интенсивной, что просочилась в Тихона и заразила его каким-то буйным оптимизмом. Его потянуло танцевать, и он уже выдал несколько импровизированных па, но хохочущий лейтенант — милый, родной человек! — схватил его в охапку и отволок к кровати.
   — Новый психоактиватор? — спросил Тихон, еле ворочая тяжелым, непослушным языком.
   — Нет, не новый. Ты как?
   — Я? — Тихону захотелось рассмеяться, и он не видел причин себя сдерживать. — Славно!
   — Вот таким ты должен быть всегда. Улыбайся, курсант, — Игорь небрежно бросил ремень на пол. — Пройдет время, и ты ей отомстишь. Или не ей, а какой-нибудь другой, это неважно.
   Лейтенант еще немного постоял у изголовья и, убедившись, что Тихон, отключился, запросил у печки второй стакан.
   Очнулся Тихон через одиннадцать с половиной часов. Привязывать момент пробуждения к понятию “утро” он не имел никаких оснований, а обозначение “утро условное” было казенным и громоздким, поэтому Тихон просто отметил, что провалялся одиннадцать часов и двадцать пять минут.
   Вызова в класс не поступало. Он полежал еще немного и пошел умываться. Настроение было каким-то ватным: с одной стороны, он помнил все, что случилось накануне, вплоть до искрометных плясок, с другой — не придавал этому особого значения. Воспоминание о мужской неудаче украдкой зудело где-то в самой глубине, но, когда оно попыталось захватить рассудок полностью, Тихон железной рукой поставил его на место.
   Универсальная печь смилостивилась и выдала куриную печенку с морской капустой и кислым яблочным соком. Порция была немалой, но прорезавшийся аппетит потребовал добавки — на второй раз печка предложила старую добрую морковную пасту. Тихон с негодованием швырнул тарелку обратно в бункер и отправился в класс.
   Его добровольный приход лейтенант воспринял как должное и, стандартно поинтересовавшись здоровьем, указал на капсулу. Насколько Тихон научился разбираться в кухне капитана, Марта с Анастасией уже воевали вовсю, кабина же Зои была пуста. Тихон еще в прошлый раз подивился странному графику занятий, но теперь эти мелочи его не волновали. Наверное, так надо.
   Надеяться, что ему дадут пустяковое задание вроде езды по ухабам, было бы наивно. Он и не надеялся. Тихон снова попал в тир с тринадцатью мишенями, из которых за полтора часа выбил только три, да и то обманным путем. Игорь без разговоров выдернул его из танка и послал отдыхать.
   Через сорок две минуты после возвращения в кубрик Тихона опять вызвали. Он забеспокоился, не случилось ли чего экстраординарного, и понесся в класс, невзирая на установленное время. Лейтенант отчитал его за раннее прибытие и приказал ложиться в капсулу.
   Результат получился хуже предыдущего: две блохи за два часа. В виде наказания Тихона заставили отлипать без помощи извне. Расположение духа было наипаршивейшим, поэтому самоликвидация прошла довольно гладко. Жизнь перестала казаться бесспорной ценностью, и он распрощался с ней безо всякого сожаления.
   Успехи в мнимом суициде никого не впечатлили. Игорь был чернее тучи. Егор за пультом даже не обернулся.
   Изматывающие стрельбы продолжались больше сорока часов. Паузы были разными, но не .превышали часа. Иногда Тихон успевал перекусить, иногда — даже вздремнуть, но расслабиться ему не удавалось. Мысль о том, что с минуты на минуту лейтенант прикажет явиться, держала его в постоянном напряжении. Если перерыв затягивался, Тихон начинал нервозно бродить по кубрику, теребя магнитную пряжку пояса.
   За серией занятий последовал двенадцатичасовой отдых. Тихон провалился в бездонный колодец, но вскоре проснулся — кровать хлюпала от пота. Он лунатически прошествовал в санблок и, приняв душ, там же и заснул. Пот свободно лился по наклонной полипластовой поверхности и исчезал в ажурной решетке водостока. Тихону это не мешало.
   После передышки все повторилось: полтора-два часа в кабине — сорок минут в кубрике, и снова в кабину. Когда Тихон подсчитал, сколько времени он теряет, мотаясь по коридорам, то ему стало дурно. Здесь был и полноценный сон, и просмотр интервидения, и все радости жизни, которые он мог себе позволить до того, как Игорь впряг его в этот безумный цейтнот.
   Мягкий лежак капсулы стал ему ближе кровати. Вылезая из кабины, Тихон чувствовал себя намного бодрее, чем если бы он минут двадцать прикорнул — больше никак не выкраивалось. Тихон подозревал, что офицеры отсыпаются, когда он ползает по полигону, другого времени у них не было, однако, уничтожая танк и возвращаясь в реальность, он часто заставал в классе инструктаж.
   С Мартой он виделся не единожды и всякий раз старался проскользнуть мимо, не глядя ей в лицо. Удавалось это не всегда, бывало, что Тихон получал задание вместе со всей группой — расходясь по капсулам, они непременно сталкивались, и тогда пухлые губы Марты растягивались в гадкой сочувственной улыбке.
   В таких случаях Тихон поспешно нырял внутрь и надевал датчик еще до того, как опустится крышка. Пройдя через страдание от запаха клубники, он с наслаждением растворялся в КБ, идеально защищенном логове его личности. Тихону не нравилось, что ему вверяют не весь танк, а только половину, но особенно его возмущало то, что выбирает эту половину лейтенант. Это Игорь решал, кем быть Тихону, — стрелком или водителем, мотором или пушками. Впрочем, бытие в форме двух башен и шести орудий его тоже устраивало. Это было не так мучительно и бесполезно, как обычное человеческое существование.
   Война, из-за которой он попал в Школу, по-прежнему оставалась далекой и чужой. Макеты на полигоне не имели с ней ничего общего. Они даже не уклонялись от голубых разрядов, случайно ложившихся рядом, и в смертоносность конкурской техники Тихон верил все меньше.
   Привычная активация танкового самоликвидатора утвердила его в мысли, что смерть — это не точка, а лишь запятая, за которой всегда следует продолжение.
   Может быть, именно поэтому стрелял Тихон неважно. Дисковидные ракетоносцы-медузы не только катались по степи, но еще и периодически взлетали, причем в самый неподходящий момент. В тире их обычно было не более пяти, хотя количество роли не играло — к концу занятия все они оставались целехоньки.
   Против юрких мух он тоже оказался бессилен. Кроме того, что они были склонны резко менять траекторию, в воздухе отсутствовали кусты, канавы и прочие ориентиры, благодаря которым Тихону иногда удавалось распотрошить пару блох. Как-то раз в свинцовом небе нарисовались светлые облака — не иначе, капитан решил подсобить, — но использовать их как привязки для стрельбы все равно не удалось.
   Слонов к нему не подсылали. Огромная медлительная машина была слишком легкой мишенью даже для Тихона — естественно, при условии, что она не вздумает обороняться.
   Печка кормила все той же гадостью. Лишь изредка, словно забывшись, она потчевала его чем-нибудь приличным типа куска свинины, но это означало, что следующие двадцать часов он просидит на одном пюре.
   С Игорем отношения не клеились. Во время третьей серии занятий Тихон попытался заговорить, но лейтенант отвечал строго и односложно, как и подобает армейскому начальнику.
   Тучную Зою Тихон видел настолько редко, что с ней не имело смысла даже здороваться.
   Анастасия была ему чем-то симпатична, и, чтобы порадовать старушку, он каждый раз учтиво склонял перед ней голову. Тихон завидовал вовсе не ее меткой стрельбе, хотя это ему тоже не помешало бы. Анастасия была курсантом “номер раз” и в Школе оставалась по каким-то формальным причинам — когда она торжественно и величаво выбиралась из своего обтекаемого гроба, Егор не уставал повторять, что ее место на Посту.
   Нетрудно было догадаться, что танк Анастасия освоила в совершенстве, — вот это Тихона и смущало. Глядя на семидесятилетнего оператора, он испытывал какую-то иррациональную ревность, точно старушка не просто заняла его личную территорию, но и переустроила ее по своему вкусу. Для Тихона танк давно уже не был машиной, он стал больше, чем домом, больше, чем телом, — образом жизни. Тем досаднее были неуспехи Тихона на стрельбище. В памяти все чаще всплывала история с неудачником Филиппом, и он боялся даже подумать о том, что когда-нибудь его могут точно так же отправить на Землю.
   Однажды, прибыв по очередному вызову, Тихон обнаружил в классе незнакомых курсантов — двоих мужчин и женщину. Первый имел внешность настолько скучную и невыразительную, точно его специально выбирали как некое среднее арифметическое: пшеничные волосы с косым пробором, ровные ухоженные баки и короткие усики. На родине он наверняка служил каким-нибудь небольшим начальником. Тихону почему-то подумалось, что до Школы мужчина жил на Земле, однако эта мысль не принесла ничего, кроме глухого раздражения.
   Второй был намного моложе, почти ровесник Тихона, но выглядел куда более развитым. Задняя часть его бритого черепа сливалась с шеей и отвесно уходила под черный воротник рубахи. Массивная, округлая нижняя челюсть не сулила в случае ссоры ничего хорошего, а внимательные глаза под широкими бровями, кажется, так и выискивали способ доказать это на деле.
   Женщина производила впечатление вечно усталой работницы с фермы для не слишком одаренных людей. Ее обветренное лицо в обрамлении рыжеватых кудрей не было ни дебильным, ни даже глупым, но взгляд, маниакально устремленный в какую-то пылинку на полу, побудил Тихона встать от дамочки подальше.
   Марта топталась в другом углу, терпеливо ожидая, пока лейтенант распределит новобранцев по кабинам. Незнакомка заняла место Анастасии, из чего Тихон сделал вывод, что старушка наконец отправлена на Пост. Мелкий начальник неловко перевалился через борт капсулы и, устраиваясь на лежаке, что-то вполголоса забормотал. Тихон понял, что усатый земляк будет его соседом, и вконец огорчился. Когда настала очередь крепыша, в класс, смешно тряся животом, вбежала Зоя.
   — Прости, Игорь, я опоздала, — выдохнула она, оглаживая взмокший лоб.
   — У тебя было тридцать шесть минут, — монотонно произнес лейтенант.
   — Последний раз, — жалобно молвила Зоя.
   — Последний раз был в прошлый раз, — дурным стихом ответил Игорь. — От имени армии выражаю тебе благодарность за сотрудничество.
   — Игорь... — Она уронила руки и стала еще ниже и еще толще. — Не надо, Игорь! Я согласна на кару, пусть будут все семь баллов, только...
   — Только не клянчи. Ты боишься скорости, а медленный танк — это не танк.
   — Зато маскировка... — с надеждой начала Зоя, но умолкла. Спорить с лейтенантом было бесполезно, и она это знала.
   Филипп, паж удачливой Анастасии, также пытался уговорить Игоря, но все же вернулся домой, предварительно забыв и о Школе, и о самой войне. Узкие специалисты на Посту не нужны, тот, кто не может овладеть каждым элементом управления, никогда не станет оператором. Машина живет в бою недолго, поэтому она должна выдать максимум того, на что способна. Оба оператора, втиснутые в чип командного блока, отвечают одновременно за все. Филиппу не удалось упросить лейтенанта, не удастся этого и Зое. Чтобы предсказать финал ее карьеры, напрягать воображение Тихону не пришлось: “сброс до жопы” и платформа переноса. Из какой она колонии? А черт ее знает. После того знакомства в проходе они больше не общались. Но даже если б они стали близкими друзьями, что он мог от нее услышать? “В Школе с такого-то года...”
   С первых же минут в чреве мертвой планеты курсант подвергается мягкому обезличиванию: никакого прошлого, никакого будущего — только настоящее, от которого зависит все. Родина вместе с воспоминаниями о ней осталась где-то там, под теплым солнцем. В капсуле для нее слишком мало места, в КБ боевой машины его еще меньше. И отсутствие привычного времяисчисления, и пронумерованные коридоры, для прогулок по которым требуется не память, а лишь знание арифметики, — все это было направлено на подавление связи с внешним миром.