Пру Эдна Энни. Грехи аккордеона

   – Звучит разумно, – сказал Нильс. Говард Поплин провел его в дом. Стены из лакированной фанеры, на окнах мятые занавески в красную клетку. Пол прогибался под ногами, в доме было темно и гуляло эхо.
   – Угостила бы мальчугана печенинкой, – сказал Поплин жене. Айвару позволили взять у женщины черствое печенье с изюмом. На лбу у нее пульсировала жилка.
   – Один только раз с этим домом случилась неприятность – на узком мосту большой трактор пропорол ему бок, но поскольку этот всего лишь фанера, я залатал ее за полчаса. А теперь посмотрите сюда, – сказал проповедник, когда они снова вышли на воздух, и стащил с крыши машины плоский тряпичный мешок. Вытянув длинный деревянный треугольник, он развернул его в пространственную фигуру.
   – Держите, – скомандовал он девочкам. Те вскарабкались на крышу, и подхватили треугольник. Затем установили блоки, с помощью крючков и глазков закрепили фигуру, получился настоящий купол. Теперь настала очередь флага, который Говард Поплин и повесил над входной дверью. «АТОМНАЯ СТРАНСТВУЮЩАЯ ЦЕРКОВЬ ИИСУСА! Мы Верим в Предзнаменования! Мы с Тобой!»
   – Готов спорить, ты никогда раньше не видел странствующих церквей, – сказал он Айвару.

Обращение

   – Который час? – спросил Нильс самого себя. В темноте он не разглядел зеленовато поблескивающих стрелок часов. – Ого, – буркнул он, дернув за выключатель лампы. – Два часа ночи. Что там, черт побери, происходит? Как будто свиней режут. – Он сел, сбросил ноги с кровати и натянул брюки. – Не хватало только, чтобы сперли свиней…
   Элиза тоже проснулась, вытащила голову из-под подушки.
   – Господи, что случилось?
   – Проклятый проповедник со своей складной молельней. Понятия не имею, что он там делает – послушай! – Издалека доносился рокот голосов, словно толпа народу убегала от чего-то ужасного.
   – Знаешь что, я сыта по горло, сколько еще ты будешь пускать сюда неизвестно кого? Дождешься, придушат тебя ночью твоей же собственной подушкой. Иди скажи им, чтобы убирались с нашей земли. Я бы в жизни сюда никого не пустила. Надоело до смерти. Забыл, как в прошлый раз притащил сюда цыган, как они выкопали розы и всю ночь распевали похоронные песни? Еще имели наглость поучать, чтобы я не лила на муравьев кипяток, муравьи, говорят, наши друзья, как я могу их обижать. А бродяга, который, таскал у нас на кухне банки? Да еще лез ко мне своими лапами. Ох, как мне все это вынести. – Она повалилась на подушку и натянула на голову одеяло. – Как можно было выходить за человека, если он даже на танцах жует табак, – причитала она, но Нильс не разобрал ни слова из этих приглушенных обвинений. Он перестал их слушать четыре или пять тысяч раз тому назад.
   Он спустился по дорожке: издалека была видна гирлянда лампочек, натянутая вокруг складного дома, слышался вой генератора. Подойдя поближе, Нильс разглядел вокруг странствующей церкви неровные ряды людей. Откуда они взялись? – недоумевал он. Женщины со впалыми ребрами и каменными лицами имели вид явно нездешний, мужчины – огромные, как техасские лонгхорны; все они качались взад-вперед и таращились на Говарда Поплина – тот стоял с Библией в правой руке, под лучами электролампочек, покрытый гремучими змеями. Твари ползали у него вокруг шеи, по рукавам куртки, рубашке, оплетали ноги в пузырящихся на коленях штанах и стекали с пальцев, как замороженное масло. К верхушке похожего на алтарь сооружения была прибита доска.
   – От Марка шестнадцать – восемнадцать! – провозгласил Поплин. – Будут брать змей, и если что смертоносное выпьют, не повредит им. Возложат руки на больных, и они ИСЦЕЛЯТСЯ. Не «почувствуют себя лучше», не «пойдут на поправку», наглотавшись дорогих таблеток и заплатив за рентген и гонорары врачам. НЕТ! Иисус СКАЗАЛ: «возложат руки на больных, и они ИС аминь, ЦЕ аминь ЛЯТСЯ! АМИНЬ! Для того мы сегодня здесь, возложим руки на больных, и они ИСЦЕЛЯТСЯ. Для того вы привели нам своих немощных и страждущих. Друзья, я брожу по этой земле от Калифорнии до Флориды вместе с Атомной Странствующей Церковью Иисуса, в этом доме Господа нашего я возлагаю руки на больных, и они ИСЦЕЛЯЮТСЯ. Вниз и вверх по всей стране, куда бы не привела меня дорога – подобно тому, как лодка оставляет за собой белый пенистый след, я оставляю за собой людей, что были больны, а теперь ИСЦЕЛИЛИСЬ. В Балке, Канзас, мать принесла мне младенца. Ребенок не вставал два дня, был вял и сер, как старая половая тряпка, я провел своей рукой – вот так – по груди, а другой по спине этого ребенка, и младенец открыл глаза: «Мама, я хочу пить», – сказал он. Да, именно так. «Мама, я хочу пить». Я смотрел, как она дает ребенку глоток воды, первый глоток воды за ДВА ДНЯ. Друзья мои, Младенец встал на путь ИСЦЕЛЕНИЯ. В меньше чем десяти милях от этого самого места ко мне подошел человек, старый человек с двумя палками, он с трудом отрывал ноги от земли. «Преподобный Поплин, – сказал он мне. – Преподобный Поплин, я согнут ревматизмом, в молодости меня сбросила на землю лошадь, я замерзал в зимнюю стужу, в метель потерял пальцы на ногах, топор отрубил мне большой палец на левой руке, катаракта затуманила глаза, и я живу в стране скорби после смерти моей жены. Можешь ли ты помочь мне?» «Нет, сэр, не могу, – ответил я, – ибо ты не болен, но стар». БИБЛИЯ говорит: «Я был молод, а теперь я стар. Это приходит к каждому из нас». Те из вас, кто страдает от старости, что совсем иное, нежели болезнь, примите свой удел и глядите вперед во славу Иисуса. Ибо никакая сила не сделает вас вновь молодыми. «Я был молод, а теперь я стар». Это очевидная истина. Но если вы страдаете от болезни – что ж, вот мы здесь. А теперь взгляните на этого несчастного мальчика, он болен полиомиелитом и не может ходить, но мы поможем ему ИСЦЕЛИТЬСЯ силой АТОМНОЙ молитвы и Иисуса. Я зову молитву АТОМНОЙ, поскольку молитва обладает силой атомной бомбы, молитва сдвигает горы, мы все это знаем.
   И тут Нильс с изумлением обнаружил, что мальчик, которого вывела на сцену миссис Поплин, ребенок, что неуверенно волочил ноги, вцеплялся в ее плечо, но все же непреклонно направлялся к ее разукрашенному змеями мужу, был его собственным сыном, семилетним Айваром, который, как считал отец, спал сейчас в своей кровати.
   – Айвар, – позвал Нильс, но негромко, потому что мальчик был уже в объятиях Говарда Поплина, и змеи обвивались вокруг его шеи, ползли по руке и падали на пол. Поплин положил ладонь на плечо мальчика.
   – Видите, как бледен и слаб этот ребенок? Он едва стоит на ногах, посмотрите, он не может ходить без моей помощи, его ноги искалечены, в них нет силы, его спина перекручивается, словно взбивалка для яиц, едва он пытается сделать шаг, доктора дают ему полгода жизни. Подумайте только! Полгода жизни этой драгоценной юности, чья судьба, возможно, стать великим ученым и изобрести машину, что превратит траву в манну и золото. Этому мальчику нужна МОЛИТВА, АТОМНАЯ МОЛИТВА. ВоимяотцанашегоИисусаХристаисцелиэтогонесчастногобольногомальчикадайемуздоровьяИСЦЕЛИегоипозвольемуидтивпередиприумножитьисвершитьвеликоеоткрытиеипосвятитьсвоюжизньИисусуХристувославустранствующейатомнойЦЕРКВИАМИНЬ. Теперь, сын мой, посмотрим, сможешь ли ты ходить. – Поплин собрал с Айвара змей, мальчик неуверенно шагнул вперед, затем подпрыгнул, засмеялся, и махнул руками, разбрасывая тени.
   Толпа стонала и рыдала, кто-то кричал, Говард Поплин объявил, что пустит по рядам тарелку для пожертвований, пусть дают, кто сколько может, на дело Иисуса Христа и помогают странствующей церкви бродить по земле.

Порка

   Айвар совал в карман пятидолларовую бумажку, которую ему с благодарностью вручила миссис Поплин, когда вдруг неизвестная демоническая сила, в которой он не сразу распознал родного отца, ворвалась в центр освещенного круга, резко оттолкнула зашатавшуюся женщину, мозолистыми руками схватила Айвара, с угрожающим шипением подтащила мальчика к себе, вырвала из кармана деньги и бросила их на землю. Отец заорал, чтобы Поплин убирался с его земли вместе со своим мерзким лазаретом, и пообещал, что через полчаса тут будет шериф. Айвар ревел и крутился, пытаясь высвободиться из железной хватки, но все было бесполезно. На Нильса напал самый страшный гнев в его жизни.
   Ворвавшись обратно в сарай, он принялся лупцевать Айвара кулаками и хлестать ржавой проволокой; от первого же удара на спине у мальчика лопнула кожа, но отец не унимался, пока из кровавого месива не показались белые кости позвонков. Пронзительные крики умолкли, Айвар потерял сознание, но Нильс продолжал его избивать, бессвязно вопя о лени и разрушении, лжи, вероломстве и преступных наклонностях – на крики из дома выскочила Элиза, волоча по грязи синельный халат. Увидав, что происходит, она не стала тратить время на вопли и протесты, а схватила стоявший в углу железный лом и опустила его Нильсу на голову.
   Отвернувшись от мертвого мужа и дрожа всем телом, она опустилась на колени перед Айваром.
   – Позволь мне помочь тебе, – произнес вдруг мягкий голос – в сарай вошел Говард Поплин и присел на корточки, качнув висевшим на шее ожерельем.
   – Он умер, – пробормотала Элиза, – Я его убила. – Поплин опустился на колени рядом с телом Нильса и осмотрел огромную рану у того на голове, поблескивавшую стекавшей кровью.
   – Займись мальчиком, – сказал Поплин. – Мальчик будет жить. Я останусь здесь и помолюсь за отца. – Ожерелье пошевелилось, и она увидала, что это змея. Элиза застыла; ничто не могло сейчас сдвинуть ее с места, кроме содрогающегося в ее руках ребенка.
   Говард Поплин провел около Нильса всю ночь – молился, оборачивал вокруг тела змею, прикладывая мягкие, как бумага, руки ему ко лбу, и наутро они вдвоем вышли из сарая; Нильс шатался, и гремучая змея, обвив его руку, петлей улеглась на груди.
   – Я вразумил его. Змея ползала по нему и вокруг него. Я молился во имя Отца и Сына и Святого Духа, чтобы жизнь вернулась в его тело. Он дошел до черты и познал Истину, он отверг греховное прошлое и осознал, что должен следовать предзнаменованиям, он услышал меня, он принял на себя змею и вот он здесь, чтобы жить и говорить. Аминь. Я тут не просто «дикси» насвистываю.
   Так они оба остались живы: молчаливого и заикающегося Айвара вместе с братом Конрадом поселили у Элизиной сестры, а Нильс, обращенный в веру Говарда Поплина, воскрес приняв перед этим смерть от руки собственной жены. За год он научился без страха прикасаться к стеклу горячей керосиновой лампы, брать в руки гремучих змей, смотреть им в глаза и сыпать в чай щепотку крысиного яда – змеи его не кусали, яд не брал, и все это благодаря вере. Он сбросил с себя лютеранское воспитание, словно чужую грязную рубаху. Он предложил Поплину остаться у него еще на год и проповедовать дальше, сказал, что построит церковь – когда же священник отказался, сославшись на необходимость странствовать и творить угодные Богу дела, пообещал написать на силосной башне обращение – чтобы видно было всем, кто проходит по дороге. Что до убийцы, то Нильс дождался своего часа. Все субботы и воскресенья Элиза проводила с Айваром и Конрадом в доме сестры: первый был молчалив и подавлен, а второй рос ужасным обжорой, нетерпеливым и неуклюжим. Нильс никогда там не появлялся и вел себя так, словно оба мальчика умерли.
   (Позже Говард Поплин вложил все церковные деньги в разработку и производство туристических автобусов, которые он назвал Завоевателями, и добился в этом бизнесе невиданных успехов. Он по сей день живет во Флориде, но называет себя Счастливый Джек.)

Небольшая услуга

   Возможность представилась Нильсу двадцать лет спустя, когда в животе у его жены выросла раковая опухоль. Элиза съежилась, руки и ноги превратились в палочки, голени покрылись незаживающими болячками, а между перекладинами ребер и тазом разросся огромный надутый живот, словно последняя нелепая беременность. Боль была нестерпимой, и все же, когда по воскресеньям звонил Конрад, она говорила ему бодрым голосом, что ей уже лучше, на ужин у них сегодня курица, надо бы съездить в Миннеаполис купить новую ночную сорочку, как там Айвар, все в порядке? Когда ей станет лучше, говорила Элиза, она куда-нибудь поедет, надо же посмотреть страну.
   Стояло пыльное лето, взбиравшееся на небо солнце лило жар на беззащитный дом, размазывая раскаленный воздух по перекрученным простыням; боль заполняла комнату, как вода – сперва тонкой дымкой растекалась по полу, затем обволакивала ножки прикроватной тумбочки, поднималась медленно, но неумолимо все выше и выше, наконец, словно береговая волна, заливала раскаленную кровать, росла дальше, огромная и злобная, острые гребни боли хлестали песком и жесткими водорослями, заполняли постель, доплескивались до стен, пол и стены от этой тяжести прогибались, в полдень, комната уже тонула в боли, потолок намокал, струи боли, просачиваясь в щели между изношенными досками, вытекали наружу и собирались лужей в пыльной дворовой канаве. Дышать в этом океане боли было невозможно, и она молила, задыхаясь:
   – Помогите! Нильс, помоги мне, пожалуйста, помоги. Я не могу, не могу больше. Не могу, не могу. – После полудня боль закипала; Элиза превращалась в рыбу, которую живьем бросили в кастрюлю. Кожа лопалась, как на перезревшем помидоре, мышцы сводило судорогой и натягивало на кости; кипящая жидкость просачивалась в костный мозг, Элиза выгибалась дугой и кричала, пока выдерживали голосовые связки: – Помогите, не могу, не могу больше…
   Нильс сзывал единоверцев, и они долго молились у ее постели. Бросали друг другу змей, пели, били в бубны, здесь же у Элизы в комнате проводили соборование, разговаривали с духами, но она лишь стонала: помогите, не могу, не могу больше, – и ничего не получалось, а когда на соседней ферме умер, отравившись крысиным ядом, молодой человек, всем стало ясно, что Элизин час настал. Но как же медленно.
   Когда в воскресенье зазвонил телефон, Нильс поднял трубку, сказал Конраду, что мать спит, и нажал на рычаг.
   Однажды утром, дотронувшись до стены спальни, он почувствовал, как она нагрелась на солнце. Дом был тих этим теплым днем, становилось жарко, но из комнаты для гостей, в которой сейчас лежала Элиза, не доносилось ни звука.
   – О, Господи, – пробормотал Нильс, – сделай так, чтобы она умерла ночью, возьми ее к себе, Господи, и пусть это наконец закончится. – Он поднялся, дотащился до туалета и встал напротив унитаза, дожидаясь, когда потечет струя; но проржавевший краник не открывался, и пришлось спускать воду, чтобы привести его в чувство. От Элизы по-прежнему ни звука. Нильс выполз в кухню, включил чайник. К ней в комнату он не заглядывал, боясь сломать такую прекрасную тишину, по крайней мере, можно пока выпить чаю. Господи, хоть бы ты забрал ее ночью. Солнечный луч прошел через окно и лег на раковину. Горячий квадрат расположился на холодильнике, осветив следы пролитой пищи и жирные отпечатки пальцев. Вода в чайнике закипела, он бросил в треснувшую чашку пакетик заварки, налил воды, подождал нетерпеливо, пока она не станет темно-коричневой, капнул молока, но из-за ядовитой заварки оно свернулось творожными хлопьями. А может, прокисло молоко. Ерунда, подумал Нильс, и высосал всю чашку, горячую и прогорклую от испорченного молока. И вот – тут как тут. Из-за двери прорвался первый стон – открытым издевательством над его благословенной тишиной. Помогите. Не могу больше.
   Это было невыносимо. Ярость перехлестнула вину и сострадание. Нильс выскочил на улицу и промчался вокруг дома. Помоги мне. За курятником стоял чурбан для колки дров с воткнутым в него топором. Не обратив на него внимания, Нильс забежал под навес, где лежал его старый топор лесоруба, взялся за рукоятку, пошевелил, проверяя, не болтается ли – есть немного – и вернулся в дом.
   – Сейчас помогу, – и ударил.

«Мне бы ангельские крылья»

   Кровь заливала комнату. В Элизе было слишком много крови, целые галлоны пурпурно-красной крови, она бурлила, лилась потоком, пропитывала все вокруг. Она пузырилась с шумом и бульканьем, заглушая его безмолвный крик. Тишина ускользала. Так близко, а не достанешь.
   По наружной лестнице он поднялся на верхушку силосной башни и потянулся к небу, веря, что либо его подхватит Иисус, либо он заплатит за все.
   Узнав о случившемся, старший сын Конрад рыдал в три ручья.
   – Она хотела поехать в Эльдерхостел, на Аляску, если бы ремиссия, – повторял он сквозь слезы. – Она же никогда нигде не была. Проклятый ублюдок.
   Но Айвар лишь кивал и соскабливал со старого стола краску – а какой еще реакции можно ждать от человека с некоторой, как говорится, задержкой в развитии.

Свет страха

   Темная хижина Айвара стояла на темной городской окраине. По ночам он гасил свет, хижина погружалась во тьму, бледно-зеленые листья отливали свинцом, а тени казались гигантскими рулонами черной шерсти. Он тихо бродил по своим дорожкам, на ощупь и по памяти обходя камни, навострял уши и ловил ноздрями запах горностаевой шерсти и лисьего дыхания; он, не глядя, определял контуры столбов, как это умеют только слепые. Иногда падал на влажную траву, прямо на ползучих жуков, и долго смотрел в мигающее небо; ему было радостно – хоть эту радость и омрачала зависшая над поселком оранжевая волна уличных фонарей, да и само небо, прочерченное суетливыми планетами, спутниками и, слишком часто, вертолетами с их клацающим скрежетом – короче, темнота рушилась. Свои мысли он излагал Року, грубоватому на вид псу с вялыми глазами, который слушал разглагольствования Айвара и был единственным его собеседником, ибо разговорчив Айвар становился только в одиночестве.
   – Что же это получается, страна боится темноты, миллионы людей видят небо и звезды только по телевизору, когда пылающие ракеты и кометы выписывают им название стирального порошка. Под ярким светом мы являемся на свет, растем под свет ночников, автомобильных фар, уличных фонарей, неоновых вывесок, маяков на небоскребах и горящих всю ночь витрин; с нами свет холодильника и ручных часов, стенные ходики светятся в темноте, мигалки машин и самолетов, фонарики на шариковых ручках и ключи с подсветкой, по ночам нас преследуют зеленые и красные глаза телефонов, телевизоров и охранных систем, водонагревателя, плиты и простых выключателей. Потом наступает это проклятое Рождество, зажигает окна и елки, огни на крышах, огни вокруг домов, лампочки вдоль главной улицы, каждая паршивая бензоколонка полыхает «Титаником». – Он перечислял заградительные огни, фермерские фонари, свет на пешеходных дорожках; каждый американский сосунок с первого дня жить не может без света, темнота изгнана в космос, и сумасшедшая страсть к люминесценции зажигает полыхающий по всему миру пожар: в топках сгорает уголь, дрова, нефть, газ, уран; электричество генерируют ветряные мельницы, солнечные батареи, приливы и отливы, турбины на перегороженных реках и ядерный распад. Дерево, жидкости, газы, руды, воздух, солнечные лучи – все это лезвия света, наточенные специально, чтобы пронзать черное кипение ночи.

Айварово счастье

   Рабочее место Айвара выглядело так: у самой дороги длинные столы из плотницких козел и досок, а на них – выставка всевозможного хлама: кувшины, консервные банки, скобяные товары – каждая вещь снабжена белым ярлыком на белой хлопковой нитке, шариковой ручкой написана цена; хлопает на ветру тряпичная вывеска – «БЛОШИНЫЙ РЫНОК И КОМИССИОННЫЕ ТОВАРЫ». На проезжих туристах он зарабатывал неплохие деньги, но держал язык за зубами. Пусть думают, что сумасшедший Айвар кормится жареными кузнечиками.
   Когда в 1988 году умер Вольдемар Салк, хозяин похоронного бюро «Салк», его дочь приехала в город разбираться с наследством, и ее белая грустная физиономия тут же скривилась от болезненных воспоминаний. Казалось, со времен ее детства не изменилось ничего – вот-вот из кустов выскочат сестрички Тул и заорут:
   – Эй, ты, эй, ты, Пэтти, дурнее всех на свете! – Или: – Наша Пэтти как-то раз провалилась в унитаз! – и она опять побежит из Олд-Глори как можно быстрее и как можно дальше.
   Она беспомощно бродила по заплесневелым вонючим комнатам: тошнотворный запах пропитал одежду, кровати, диваны и газеты, в кухонном буфете валялась овсяная мука и пшеничные хлопья, рис и масло, которым пропахли занавески, ковер на полу и все ее детство. Она вышла на прогнутое крыльцо и там, закурила в речном тумане, глядя на свою машину так, словно видела ее впервые в жизни. Мимо проехало несколько других машин, люди поворачивали к ней головы. Она отлично знала, что они сейчас говорят друг другу: кто это у Салка на крыльце, должно быть, дочка, как ты думаешь, вот же бедняжка, нет бы явиться, пока старик был еще жив, и ведь когда умерла мать, ее тоже никто тут не видел, стекляшка бесчувственная.
   Странный человек Айвар катил по улице тележку, почти пустую, если не считать позвякивающих пивных бутылок. Он неторопливо посасывал вишневого «Спасателя»: сладкое колечко с острыми краями готово было вот-вот треснуть. Он смотрел, как женщина проводит левой рукой по крашеным завиткам волос, с плеч темного костюма летят хлопья перхоти, а французский маникюр на ногтях успел заметно облупиться.
   Насвистывая какую-то ноту, он подрулил к крыльцу.
   – Что вы думаете делать со всем этим хозяйством?
   – Не знаю. Просто ума не приложу. Запах совершенно невыносимый.
   – Это бальзамирующая жидкость, пожалуй что.
   Да, наверное, так и есть, подумала она, а еще сигары, виски, старая грязная одежда, пожелтевшие простыни, крысиные экскременты, заскорузлые кастрюли и вонючие коты.
   – Это какой-то кошмар. – Она, не глядя, теребила часы на руке. – Дом не стоит ни гроша. Кому здесь нужна старая вонючая хибара? Лучше бы он сгорел, меньше забот. Кто его купит с такой вонью? – Она смотрела на восток, в сторону Миннеаполиса.
   – Хотите, я займусь мебелью? – предложил Айвар. – Если вы говорите, что вам тут ничего не нужно, подарите этот дом, ну хотя бы пожарникам, им пригодится для тренировок, не надо, чтобы стоял пустой, дети будут лазать, курить всякую дрянь, цеплять болячки, поговорите с Лео Паустером, это начальник пожарной охраны, потом спишете с налогов, а вам останется хороший чистый участок, делайте с ним что хотите.
   Совет пришелся дочери по душе, и она им воспользовалась. Подписала бумагу, согласно которой все, что находится в доме, передавалось Айвару, получила взамен мятую долларовую бумажку и обещание немедленно приступить к делу, после чего позвонила начальнику пожарной охраны и выкатилась к черту из Олд-Глори.
   (На обратном пути, когда она подъезжала к границе штата, товарный поезд, сойдя с рельсов, свалился с эстакады прямо на шоссе. Три часа дочь простояла в пробке, обвиняя во всем умершего отца. Прошло время, и ей вдруг стало трудно выбирать. Слишком много было на свете сортов кошачьего корма, форм, размеров и цветов шариковых ручек, видов и сортов шампуней, типов консервированных помидоров – целиком, нарезанные, соусы, пасты – толстых и тонких колготок множества оттенков, с уплотненным верхом, блестящей ниткой, прозрачных или матовых, десятки видов волокна, с толстым носком и промежностью или без, малого размера, большого, удлиненных, обычных или нестандартной длины; виды зубной пасты, размеры и степени жесткости зубных щеток; ткань для простыней номерами от 180 до 320, сотни тонов, в цветочек, полоску, горох, мультяшные фигурки, льняные, дамасского и египетского хлопка, клетчатые, сатиновые, вышитые, с монограммами, фланелевые; слишком много сортов яблок; напитки от бутылочек размером с палец до галлонных банок, а еще соки, а еще вода из бесчисленных источников; сами магазины: сюрреалистичные, яркие, многократно клонированные в экстравагантных торговых центрах – источники напряженного и ежечасного выбора, в котором на самом деле никакого выбора нет. Через год после смерти отца она ехала в Мичиган на встречу с клиентом – она работала спиритическим каналом для одного охотника ледникового периода, дававшего через нее консультации по семейным проблемам – на мосту Макинак на нее вдруг напала неодолимая паника; проехав треть моста, дочь остановила машину и застыла на месте – руки вцепились в руль, голова прижата к костяшкам пальцев, она боялась даже смотреть на тяжелые амбразуры, в которых где-то внизу плескалась вода. Вокруг шипели и рычали машины, вопили клаксоны, но она не двигалась с места. Лишь плакала и дрожала до тех пор, пока не открылась дверь, и какая-то женщина средних лет не спихнула ее на пассажирское сиденье.
   – Сейчас переедем, – бодро объявила незнакомка. – Я тут присматриваю за мостом. Ты не первая, такое тут сплошь и рядом. И шоферы на грузовиках, и даже крутые ребята на «харлеях». Нечего стыдиться.)

Что нашел Айвар

   На всю грязную работу по расчистке дома Айвару дали три недели. Древние приспособления для бальзамирования трупов он продал в Северную Дакоту, Музею Искусства Погребения, и туда же ушли старые подшивки «Современного Директора Похоронной Службы». По шаткой лестнице он взбирался на чердак, рыскал по захламленной кухне, словно яйца, раскалывал спальни, со скрежетом оттаскивал от стен бюро и шкафы, поднимал их цепкими пальцами и оглаживал каждую деталь, точно деревянную невесту. Достав из тайного резерва деньги, он взял напрокат фургон и день за днем вывозил из дома барахло: шведское бюро, четыре застекленных книжных полки с первыми изданиями Джека Лондона, шесть кресел мореного дуба от «Стикли», стеатитовую раковину. Какие-то вещи он отвозил в свою ремонтную мастерскую – полуподвальную конуру на заброшенной фабрике шерсти, которую снимал за двадцать долларов в месяц.