Страница:
Вот до чего дошло.
В библиотеке царила почти полная тишина; ее нарушало лишь позвякивание цепи, когда я ерзала на стуле. Сперва за обеими дверьми, где-то далеко от них, еще слышались голоса; долетали они и через приоткрытое окно — то посылали в мой адрес проклятия те, кто рискнул выйти во двор. Но вскоре они ушли, и тишина окутала все и вся.
О, как невыразимо грустно мне было. Так грустно, что хотелось умереть. Да, умереть! Я сидела на стуле и, уставившись на колеблющийся белесый огонек свечи, ждала рассвета, ждала смерти. Но чем дольше я ожидала ее, тем сильней возрастало мое нетерпение. Так что, когда перевалило за полночь, во мне созрело желание умереть от своей собственной руки.
Я огляделась, подыскивая орудие смерти. Может, огонь? Мои тюремщики оставили несколько фосфорных спичек, но что может здесь разгореться настолько хорошо, чтобы пламя поглотило меня? Набитый соломой тюфяк… Его мне поджечь удалось бы. Нет, не годится. Чтобы устроить погребальный костер, соломы в нем явно недостаточно. Оставив мне черный хлеб, они не оставили ничего, чем я смогла бы его резать. А также ни ножниц, ни ключей, ни плотницких инструментов — ничего острого, до чего я смогла бы дотянуться. Цепи не дадут мне выброситься из окна. Стыдно сказать, но, вспомнив о Малуэнде, я стала прикидывать, какой вред могу нанести себе собственными ногтями и зубами… Но нет, увы, на такое я бы не отважилась, так что подобные мысли пришлось отбросить.
Я чувствовала себя до крайности утомленной, однако пульс мой колотился с бешеной силой, а мышцы так напряглись, что стало трудно дышать. Я изо всех сил пыталась заставить кровь медленнее бежать по жилам, заставить себя дышать глубже. И это изматывало меня еще сильнее.
Положив голову на стол, я попыталась уснуть, но тщетно: меня стали душить слезы. То, как сильно они лились, буквально потоком , поразило меня. Так продолжалось какое-то время; наконец дошло до того, что я ощутила боль в мышцах лица, живота и плеч. Нервное возбуждение, похоже, действовало наподобие яда . Да, именно так и подумалось мне тогда: наподобие яда; затем я вспомнила о вине, о разбитой бутылке… Ах, как ее мне теперь не хватало, как сердилась я на свою неуклюжесть, как мечтала обрести с ее помощью блаженный покой; в злобе на саму себя я взмахом руки сбросила на пол стоявший передо мной кувшин… Нет, я только хотела сбросить его со стола, но, сидя слишком далеко, лишь задела его пальцами; он подкатился к самому краю и замер, выплескивая содержимое. Я замерла, наблюдая за этим, прислушиваясь к бульканью, пока оно не прекратилось, смотрела, как расползается лужа.
И в это время сестра Клер не выходила у меня из головы. Она сидела во мне словно зараза. Все мысли были о ней. Я готова была опять разразиться тщетными рыданиями или впасть от ярости в бешенство. Моя душа-христианка жаждала хоть как-то заявить о себе. Интересно, думала я, теплится ли еще во мне способность прощать, словно последний тлеющий уголек среди золы гнева? И ежели да, то что произойдет, когда он догорит под ее могильным курганом? Неужели я уподоблюсь им , стану одною из них ? И кто же такие они , эти простые верующие люди, эта порода христиан, которых Сатана волнует и увлекает куда сильнее, чем Бог? Их темные умишки живут злом, питаются им; и злу они сами помогают рождаться. Они видят отпечаток раздвоенного копыта на всем, что происходит в жизни, на ее странностях и невзгодах и даже (если они действительно добрые христиане) на том, что доставляет в ней удовольствие. Поодиночке они мало на что способны, но если соберутся вместе, то их не остановить. Это они бросали на растерзание львам первых христиан, они пронзали копьями детей «неверных» в крестовых, походах, побивали камнями предполагаемых ведьм…
И вдруг я отчетливо осознала: я — одна из тех ведьм. Я — то самое «абсолютное зло», которого они так долго ждали.
Рассвет становился ближе и ближе, а вместе с ним близилась смерть. Но не моя участь меня страшила, тут все было ясно, а долгие часы, которые мне предстояло провести в ожидании неизбежного. Я погасила свечу. Лучше ее приберечь. Зажгу потом, если понадобится. Теперь мне хотелось мрака звездной и лунной ночи, хотелось затеряться в черных, тенистых глубинах библиотеки. Я закрыла глаза. Темнота сгустилась еще сильнее.
Чтобы не свалиться, если засну, со стула на соломенный тюфяк, чего мне совсем не хотелось, я опять положила голову на стол. Долгожданный сон пришел неожиданно. Я спала крепко, хотя не могу сказать, как долго. Несколько часов? А может, минут? Часов, чтобы следить за временем, у меня не было, а по движению луны о нем судить сложно, во всяком случае мне.
Меня разбудил звук льющейся воды. Что это? Плеск о берег далеких волн? Струи фонтана? Однако нет здесь никакого фонтана… Дождь. Неужели пошел дождь? Нет… Я прислушалась. Где-то, без сомнения, течет вода или что-то жидкое. Из одного сосуда в другой. При тусклом свете луны почти ничего не разглядеть. Но что это там, во мраке, окутавшем дальний угол библиотеки, среди сгустившихся теней? Я поморгала слипающимися от недавнего сна ресницами, ожидая, когда глаза мои лучше привыкнут к темноте. Мне показалось, что тени движутся… Да, совершенно верно! Причем — как тени, отбрасываемые какими-то реальными объектами, движения и очертания которых они повторяют. Нет, успокаивала я себя это самые простые тени. Обыкновенные. Совсем не такие, как те, что я видела в галерее. Вне всяких сомнений. Увиденное там отличалось тем, что в тенях на галерее пряталось нечто и я ощущала его присутствие. Нынешние тени вовсе не живые , как те, прежние. Я пробовала не обращать на них внимания, говоря себе, что виною всему обманчивая игра лунного света.
Лунный свет; он сочился сквозь легкое, дымчатое облачко, а сама спрятавшаяся за ним луна казалась изумительной, совершенной формы жемчужиною на драгоценной фероньере, мерцающей на сине-фиолетовом челе неба. Глядя на луну, я вспомнила не только о странных тенях в галерее, но и о крови, сочившейся из шпалеры, и о тонкой горящей синим пламенем свечке, и о красном вине с терпким, насыщенным вкусом. Странные мысли опять полезли мне в голову. Я прогоняла их прочь, но тщетно. Это было похоже на дурной сон.
Я протянула руку, нащупывая на столе подсвечник. Где-то должны быть спички… Ах да, вот же они. Я чиркаю одной из них о ножку стола, и фосфор вспыхивает.
Где я очутилась? Это совсем не та библиотека, где я недавно погрузилась во тьму. Конечно, в ней все те же четыре стены, двери, полки, открытое окно. Но стол… что стало с ним? На прежнем столе находились пустой опрокинутый кувшин, кружка со сколом, черствый хлеб и огарок свечи.
Кто-то, должно быть, прокрался сюда и оставил на столе блюдо, посреди которого восседает пара жареных фаршированных голубей, они еще теплые, источают благоухание… Чего же? Ах, ну конечно, тимьяна и вишни! А по краям тарелки выложен картофель, посыпанный зеленью и приправами! А еще на ней спаржа. Настоящее чудо, куда более вкусное, нежели манна и корзины, полные рыбы.
Хоть перемена поразила меня, я все-таки принялась за еду. Голод есть голод, а тут есть чем его утолить.
С жадностью набросившись на еду, я не сразу заметила, что столовые приборы серебряные. Вилка тяжелая-претяжелая, с массивною ручкой, украшенной затейливым узором, — скипетр, а не вилка!
Увлекшись едой, я вонзила нож в мясистую грудку второго голубя (похоже, он фарширован колбасой?) и одновременно с этим рассеянно подумала — настолько рассеянно, что даже не могу объяснить, как могла такая мысль появиться, — как хорошо было бы выпить рюмочку того вина, которое я нашла в сундуке Перонетты. Да-да, того самого вина; ах, вот бы вновь почувствовать то блаженное опьянение, почувствовать все, что угодно, только бы забыться. Но где его взять, то вино? Даже воды нет, я ее пролила. Но когда я взялась за кувшин — теперь этот уродец стоял у меня под рукой, — то ощутила его тяжесть: он оказался наполнен до краев… А кружка перевернута кверху дном. Рядом с нею стоит другая, теперь это настоящий кубок, поблескивающий в свете свечи. Я налила… но не воду — это вино!
Я предпочитаю ни о чем не задумываться и со всем пылом отдаюсь исполнению собственных желаний. Удивление быстро уступает место умиротворенности, а она, в свою очередь, сменяется признательностью , с которой я принимаю все те дары, которыми осыпает меня таинственный некто… или нечто ?
Доев голубей, я принимаюсь обсасывать косточки: мне теперь не до хороших манер. Затем одну за другой уплетаю все картофелины, потом приходит черед спаржи. И лишь когда я уплела все на тарелке, на ней становится виден какой-то рисунок. Тот самый, что и на вилке. Именно так. Посреди тарелки темно-синяя буква «S», в нижнем завитке которой с довольным видом сидит большая жирная жаба. «Как странно», — подумала я. Но мне-то что за дело?
Постепенно мой разум вновь обрел способность судить здраво. Еда… Тут я напомнила себе о существовании обычая предоставлять осужденному на смерть последнюю трапезу, хотя, конечно же, она редко бывает настолько роскошной, как та, которую я обнаружила на библиотечном столе. Нет, пожалуй, тут все пока сходится. Собственно, я этого даже могла ожидать. Наверное, в монастырь вернулась Мария-Эдита, которая здесь одна способна готовить такие деликатесы. А если так оно и есть, то это значит, что ей удалось привлечь к моим бедам внимание кого-то за стенами монастыря, кого-то влиятельного, и… Но как ни хотелось мне верить в это, надеяться, я понимала, что это неправда, пустые мечты.
Я начала размышлять обо всех этих странных явлениях, о тенях, о внезапном и бесшумном появлении множества вещей — и вдруг увидела, что на дальнем конце стола, там, куда почти не ложится свет свечи, навалены… книги . Я больше ни в чем не могла быть уверена. Что, если их снял с полок все тот же милосердный тюремщик, принесший еду?
Заметила я и то, что в подсвечнике вместо прежней, наполовину оплывшей свечи стоит новая — большая, горящая ровным высоким пламенем. При ее свете я опять увидела тени в темном углу библиотеки. Я ожидала, что вот-вот они станут живыми, одушевленными, как те, которые я наблюдала вместе со своею наперсницей. Но ничего не происходило, совсем ничего. Затем в темноте, где-то на уровне пола, раздались какие-то неясные звуки. Там происходило какое-то движение. Я прислушалась: похоже на клацание когтей по каменному полу.
Я стала убеждать себя, что там крыса; временами в С*** случались целые нашествия крыс, ни одна из девиц не решалась ходить по монастырю в темное время без фонаря и увесистой палки. Когда мне это наконец удалось, моим вниманием вновь завладели книги.
Они лежали слишком далеко, и потому я не могла прочесть надписи даже на тех немногих корешках, которые были обращены ко мне. Так что я предпочла посмотреть на полки, чтобы определить, с какой из них они взяты. Ах, думала я, только бы не с одной из тех, на которых стоит история ордена. Ведь чтение — любимейшее из моих занятий, но мне в последнюю мою ночь едва ли доставит удовольствие читать подшивки свидетельств о смерти и переплетенные списки неведомых мертвецов, написанные на ломкой бумаге, испещренной пятнами и разводами, словно кожа больного экземой. Но нет, с тех полок, похоже, ничего не взяли. С надеждой я взглянула на нижнюю полку, где некогда присмотрела несколько спрятанных там романов, страницы которых были замусолены пальцами нескольких поколений девиц и монахинь. Но и эту полку не потревожили. Да и на всех остальных покрывающая их серая пыль матово поблескивала в тусклом свете свечи ровным нетронутым слоем. Я так и не смогла обнаружить ни одного места, с которого могли быть взяты эти книги, но ведь я видела лишь то, что находилось в поле моего зрения, а многие полки тонули во мраке, окутывавшем дальнюю часть библиотеки.
Я встала и, преодолев боль в том месте, где ногу мою охватывали кандалы, — боль, которую я на какое-то мгновение приняла было за крысиный укус, — потянулась за ближайшей ко мне книгой:
«Фокусы и различные случаи мошенничества, к коим прибегают католические попы и экзорцисты, — по описаниям, найденным в „Истории демонов“, составленной Пудуном и Лувье». Что-то я никогда не замечала на полках такой книги. Очень уж необычная пища для умов обитательниц С***, хоть она и должна иметь отношение к ордену урсулинок, а стало быть, является частью его истории. Но я хорошо знала все библиотеки в монастыре, включая собрание матери-настоятельницы… прежней матери-настоятельницы, и могла поклясться, что этой книги там не было. Весьма странно. Сама же книга выглядела еще более странно. Переплет из красного сафьяна — слишком роскошный, слишком вызывающий для монастырской библиотеки. Я раскрыла книгу, и уже на фронтисписе передо мной предстал тот же знак, что я видела на серебряных столовых приборах и на тарелке: большая буква «S» и сидящая в ней жаба. Интересно, кто мог пометить эти фолианты столь странным экслибрисом? А кроме того, кто бы… тут я наклонила страницу так, чтобы на нее получше падал свет, — кто смог бы нарисовать от руки и раскрасить его на каждом из, по-видимому, очень многих томов? Работа весьма тонкая, ничуть не хуже, чем на тех средневековых манускриптах, которые в прежние времена так любовно переписывали и украшали монахи.
Еще одно название: «Malleus Maleficarum». [25] Я эту книгу знала и раньше, авторы ее были доминиканцами, и на протяжении двух столетий книга сия служила руководством для всех охотников за ведьмами — и лютеран, и кальвинистов, и католиков. Бумага была ветхая, углы потерлись и обтрепались. Опять красный сафьян и опять затейливый узор с буквой «S». Одна загадка следовала за другой. Я отставила подальше в сторону то немногое, что осталось от трапезы, и придвинула книги поближе. На каждом изящно переплетенном томе имелись буква «S» и непременная жаба. Заглавия, написанные на самых разных языках, были примерно следующие.
«Процесс в графстве Эссекс, обличивший трех пользующихся печальной известностью ведьм и завершившийся их полным признанием, а также справедливым приговором суда».
«Histoire du convent de Saint-Louis de Louviers». [26]
«Дело главы дома Даррелов, или Руководство по защите от сделанных в суде, но тем не менее считающихся непозволительными заявлений, имеющих целью добиться требуемых показаний».
«Proces verbal fait pour delivrer une fille possedee par le malin esprit a Louviers». [27]
«De Divinatione et Magicus Praestigis». [28]
«Правдивое повествование о печальных и горестных огорчениях, доставленных Сатаной семи джентльменам из Ланкашира, а также Вильяму Саммерсу из Ноттингема».
«Ritualis Romani Documenta de Exorcizandis Obsessis a Daemonio». [29]
Были там и другие монографии, все относящиеся ко временам костров инквизиции, когда предполагаемых ведьм посылали на казнь тысячами и даже десятками тысяч.
Я придвинула подсвечник поближе, выпила вина, отчего почувствовала себя гораздо лучше, устроилась поудобней на стуле — насколько это, конечно, было возможно — и, взяв книгу, приступила к чтению. (Книги на немецком я сложила в стопку и отодвинула в сторону. Ведь ночь эта, как-никак, сулила стать в моей жизни последней.) Я ощущала приятное опьянение, которое все нарастало. И свое долгожданное спасение я нашла в нем .
ГЛАВА 10Compendium Maleficarum
[30]
Просмотрев книгу, я потянулась за следующей; беря книги рассеянно одну за другой, я силилась объяснить себе то, чему только что стала свидетельницей, а стало быть, понять вещи, не поддающиеся рациональному истолкованию. Загадочные тома, помеченные знаком «S», уговаривала я себя, просто взяты из какой-то неизвестной мне библиотеки — может быть, находящейся в деревне; а что касается… Но я вовсе не желала слишком долго ломать голову над этими тайнами, предпочитая оставаться в границах возможного, вероятного, цепляясь за них. Несмотря ни на что.
Фолианты… самые что ни есть реальные… Я трогала пальцами их похожие один на другой переплеты, прикасалась к золотому тиснению. И мне казалось, что они мне знакомы , хотя я никогда не видела их прежде.
Книги эти отличались от всех встречавшихся мне ранее. Они лежали передо мной, и казалось, они желают о чем-то сказать. Не могу объяснить, почему у меня возникло такое чувство, но я каким-то образом знала , какое место мне следует прочесть внимательнее, какое лишь пробежать глазами, где нужно остановиться и вникнуть в смысл написанного. Я отдавала себе отчет, что понимаю то, что в действительности стоит за сказанным, за буквальным значением слов и фраз. Словно передо мной было два текста: тот, который я читаю, и другой, истинный, открывающий мне тайное знание. Так что когда я читала писания какого-нибудь имярека, то уже заведомо знала , что он обманщик и плут, хотя ничто в его биографии не предполагало таких о нем сведений. Когда я читала отчет о процессе, я всегда знала, кто лжет, а кто говорит правду. Это было настолько понятно , что казалось, будто правда написана между строк красными чернилами.
Это знание , как ни странно, все ширилось, овладевало мною — я уже не просто чувствовала, а слышала его. О да, я, похоже, могла слышать подлинные голоса ведьм, отвечавших на вопросы судей. Их голоса звучали во мне, словно эхо написанных и напечатанных слов. Но это не испугало меня. Наоборот. Я обрадовалась тем голосам, я была рада им с того момента, как они зазвучали. А что еще более странно, я понимала языки, которым никогда не училась и даже не слышала, как на них разговаривают. Например, португальский и провансальский. Я вошла в эти книги, жила в них. И в то же время училась.
Я прочла в них о Бенедикте Карпзове, саксонском судье, жившем в семнадцатом веке и подписавшем двадцать пять тысяч смертных приговоров.
И о Мари-Катрин Кадире, которую осудили в Тулоне как ведьму в 1731 году, то есть менее ста лет назад! Должно быть, некоторые из живущих в С*** селян до сих пор ее помнят. Без сомнения, они слышали рассказы о ней еще детьми, на коленях у взрослых, верили в них, а затем сами передавали их своим малышам.
В библиотеке посветлело — оказывается, среднее окно было теперь открыто гораздо шире, чем прежде. Если его распахнул ветер, то, значит, я этого не заметила? В комнате становилось холодно, и все-таки я не чувствовала себя замерзшей. Однако, вдыхая всей грудью пропитанный солью воздух, я вдруг ощутила жажду; мне захотелось выпить согревающего вина, и это вино каким-то образом вернуло меня к чтению книг.
Мне трудно сказать, сколько времени я провела, углубившись в них, но вдруг, когда я знакомилась с рукописью, повествующей о процессе… хотя нет, скорей слушала ее, словно присутствовала на том судилище, проходившем в Шотландии в 1704 году, на котором разбиралось дело некой Беатрисы Ланг, ведьмы из Питтенвима; в итоге бедняжку приговорили к тому, чтобы положить на нее доски, а поверх них надлежало проехать — дело было зимой — тяжело груженным саням пять раз… Так вот, когда я особо внимательно следила за показаниями, которые давал десятилетний мальчик, на основании которых впоследствии и было вынесено решение о казни, как раз тут я услыхала голос, который не вторил написанному, будто эхо, а существовал отдельно. Я узнала его, как только он прозвучал у меня в ушах, — то снова вернулось нечто , я вновь почувствовала его присутствие. И голос тот прошептал на латыни: «Доверься и постигай. Доверься и учись».
И я доверилась и взялась за книги с еще большим рвением. Передо мной стояла задача: учиться. Учиться, чтобы спасти свою жизнь. Теперь я это знала твердо.
Побуждаемая незримым присутствием таинственного нечто , я еще глубже погрузилась в лежащие передо мной труды и перестала обращать внимание на окружающий меня реальный мир, становящийся все более призрачным.
Книга, первой попавшаяся мне под руку, вышла из-под пера принадлежавшего к ордену святого Амвросия монаха по имени Франциско-Мария Гуаццо и называлась «Compendium Maleficarum» . На титульном листе были дата, 1608 год, и все тот же экслибрис.
Вот что нашла я в главе седьмой, о том, что «При помощи страшных действий своих и заклинаний ведьмы насылают дождь, град et cetera ».
Можно считать доказанным со всей достоверностью, что ведьмы способны вызывать не только дождь, град или ветер, но даже и молнию. Они в силах призвать на помощь тьму, и та настанет, когда и где они захотят. <…> Они могут заставить все источники высохнуть, а реке повелеть остановить самое быстрое течение своих вод и даже обратить его вспять, как повествует о том Плиний, свидетельствуя, что последнее имело место при его жизни…
Так что, оказывается, именно я наслала на монастырь недавнюю грозу… Любопытно.
А в главе четвертой, повествующей о том, что «Ведьмы наводят чары свои при пособничестве Сатаны», написано нижеследующее:
Да будет известно, что Сатана готов обманывать нас всегда и во всем. <…> Так, дьявол способен стократно увеличить скорость перемещения тел в любой угодной ему точке пространства, и, таким образом, объект как бы исчезает из нашего зрения, а его место тем временем занимает другой, коим он замещается, да так быстро, что происходит обман чувств и присутствующие считают, будто изначальный объект превратился в нечто иное. <…> Подобным образом дьявол может якобы оживлять мертвых, тогда как на самом деле все это обман и бесовское наваждение.
И вот еще одно интересное место из тринадцатой главы, где исследуется вопрос: «Могут ли ведьмы преобразовывать тела, придавая им новую форму».
Никто не должен сомневаться, что все приемы и ухищрения, кои иные зовут метаморфозами и посредством которых ведьмы изменяют облик людей, есть лишь иллюзия и обман, ибо они противны самой сути бытия. <…> Вильгельм Парижский рассказывает, как некий благочестивый муж, известный святой жизнью, мог облачать принявшую чужое обличье ведьму в эфирную, невещественную оболочку, во всех деталях соответствующую истинной внешности чародейки: лицо в точности походило на лицо оной, живот — на ее настоящий живот, ноги — на ее ноги, а руки — на руки; но сие достигалось использованием специальных мазей и слов, требуемое сочетание коих муж сей унес вместе с собой в могилу…
От книги самого Гуаццо я перешла к вложенной в нее брошюрке. То был рассказ очевидца о событиях, произошедших летом 1644 года, когда после особо сильной грозы, сопровождавшейся невиданным градом, жители нескольких деревень близ городка Боно создали отряд, чтобы поймать злодеек, действовавших по наущению дьявола, и отомстить им за уничтоженный урожай. Возмездие было страшным. Шестнадцать женщин забили раскаленными докрасна лопатами. Их изувеченные тела запихали в печи для обжига кирпича. Тем немногим из них, которые выжили под ударами, засунули в рот смазанных оливковым маслом жаб, чтобы заглушить вопли и не дать чертовкам возможности призвать на помощь Сатану. Лишь одна женщина была оправдана — мать главного свидетеля обвинения, семнадцатилетнего паренька, про которого шла слава, что он способен распознать ведьму за сто шагов, но даже ее в ночь казни выкрали из дома, связали по рукам и ногам и столкнули с башни замка, предварительно привязав на шею груз, чтобы та падала головой вниз.
Именно с этого места я стала как бы отождествлять себя с теми, о чьих страданиях узнавала. Как сейчас помню мучительную тяжесть от скользких жаб, трепыхающихся на моем языке. До сей поры ощущаю их вкус, чувствую жгучую горечь поднимающейся рвотной массы, забивающей мне горло.
И еще раз мне стало невыносимо трудно дышать, когда я читала о Джеймсе Коури из Салема, которого в 1692 году, когда ему было всего восемь лет от роду, задавили, положив на его грудь чугунные болванки. Он пролежал под ними, задыхаясь, двое суток. «При возложении груза на осужденного язык оного распух и вывалился изо рта, а потому шерифу пришлось многократно запихивать его назад своей тростью…»
Прочла я и о ведьме из Ньюбери. Шел 1643 год, и в Англии продолжалась гражданская война. Солдаты армии Кромвеля, находившиеся под командованием графа Эссекса, следуя через Ньюбери, увидели, как старуха крестьянка идет по воде. Так, по крайней мере, они утверждали. Они поймали ее, эту «ведьму», и расправились с нею по-свойски; натешившись, они посадили ее в баркас и принялись по очереди палить в нее с берега. «С громким, глумливым хохотом она ловила пули руками, совала в рот и, пережевав, проглатывала, но так продолжалось лишь до тех пор, пока самый низкорослый солдат в команде не добрался на плоту до баркаса; размахнувшись, он сильным ударом сплеча раскроил ей висок, а затем приставил пистолет к уху и выстрелил, отчего стакнувшаяся с дьяволом потаскуха рухнула лицом вниз и скончалась…» На этом месте боль резанула мне висок, похожая на ту, которую я испытала, когда «ведьмин хлыст» рассек мне верхнюю губу; почувствовала я и глухой удар в ухо, словно меня стукнули молотком.
Могла ли я читать дальше? Следовало ли мне это делать? Зачем?.. Доверься и научись . Ах да, конечно; и все-таки я испугалась. У меня подводило живот. Было страшно: а не предстоит ли мне разделить участь всех этих ведьм?
В библиотеке царила почти полная тишина; ее нарушало лишь позвякивание цепи, когда я ерзала на стуле. Сперва за обеими дверьми, где-то далеко от них, еще слышались голоса; долетали они и через приоткрытое окно — то посылали в мой адрес проклятия те, кто рискнул выйти во двор. Но вскоре они ушли, и тишина окутала все и вся.
О, как невыразимо грустно мне было. Так грустно, что хотелось умереть. Да, умереть! Я сидела на стуле и, уставившись на колеблющийся белесый огонек свечи, ждала рассвета, ждала смерти. Но чем дольше я ожидала ее, тем сильней возрастало мое нетерпение. Так что, когда перевалило за полночь, во мне созрело желание умереть от своей собственной руки.
Я огляделась, подыскивая орудие смерти. Может, огонь? Мои тюремщики оставили несколько фосфорных спичек, но что может здесь разгореться настолько хорошо, чтобы пламя поглотило меня? Набитый соломой тюфяк… Его мне поджечь удалось бы. Нет, не годится. Чтобы устроить погребальный костер, соломы в нем явно недостаточно. Оставив мне черный хлеб, они не оставили ничего, чем я смогла бы его резать. А также ни ножниц, ни ключей, ни плотницких инструментов — ничего острого, до чего я смогла бы дотянуться. Цепи не дадут мне выброситься из окна. Стыдно сказать, но, вспомнив о Малуэнде, я стала прикидывать, какой вред могу нанести себе собственными ногтями и зубами… Но нет, увы, на такое я бы не отважилась, так что подобные мысли пришлось отбросить.
Я чувствовала себя до крайности утомленной, однако пульс мой колотился с бешеной силой, а мышцы так напряглись, что стало трудно дышать. Я изо всех сил пыталась заставить кровь медленнее бежать по жилам, заставить себя дышать глубже. И это изматывало меня еще сильнее.
Положив голову на стол, я попыталась уснуть, но тщетно: меня стали душить слезы. То, как сильно они лились, буквально потоком , поразило меня. Так продолжалось какое-то время; наконец дошло до того, что я ощутила боль в мышцах лица, живота и плеч. Нервное возбуждение, похоже, действовало наподобие яда . Да, именно так и подумалось мне тогда: наподобие яда; затем я вспомнила о вине, о разбитой бутылке… Ах, как ее мне теперь не хватало, как сердилась я на свою неуклюжесть, как мечтала обрести с ее помощью блаженный покой; в злобе на саму себя я взмахом руки сбросила на пол стоявший передо мной кувшин… Нет, я только хотела сбросить его со стола, но, сидя слишком далеко, лишь задела его пальцами; он подкатился к самому краю и замер, выплескивая содержимое. Я замерла, наблюдая за этим, прислушиваясь к бульканью, пока оно не прекратилось, смотрела, как расползается лужа.
И в это время сестра Клер не выходила у меня из головы. Она сидела во мне словно зараза. Все мысли были о ней. Я готова была опять разразиться тщетными рыданиями или впасть от ярости в бешенство. Моя душа-христианка жаждала хоть как-то заявить о себе. Интересно, думала я, теплится ли еще во мне способность прощать, словно последний тлеющий уголек среди золы гнева? И ежели да, то что произойдет, когда он догорит под ее могильным курганом? Неужели я уподоблюсь им , стану одною из них ? И кто же такие они , эти простые верующие люди, эта порода христиан, которых Сатана волнует и увлекает куда сильнее, чем Бог? Их темные умишки живут злом, питаются им; и злу они сами помогают рождаться. Они видят отпечаток раздвоенного копыта на всем, что происходит в жизни, на ее странностях и невзгодах и даже (если они действительно добрые христиане) на том, что доставляет в ней удовольствие. Поодиночке они мало на что способны, но если соберутся вместе, то их не остановить. Это они бросали на растерзание львам первых христиан, они пронзали копьями детей «неверных» в крестовых, походах, побивали камнями предполагаемых ведьм…
И вдруг я отчетливо осознала: я — одна из тех ведьм. Я — то самое «абсолютное зло», которого они так долго ждали.
Рассвет становился ближе и ближе, а вместе с ним близилась смерть. Но не моя участь меня страшила, тут все было ясно, а долгие часы, которые мне предстояло провести в ожидании неизбежного. Я погасила свечу. Лучше ее приберечь. Зажгу потом, если понадобится. Теперь мне хотелось мрака звездной и лунной ночи, хотелось затеряться в черных, тенистых глубинах библиотеки. Я закрыла глаза. Темнота сгустилась еще сильнее.
Чтобы не свалиться, если засну, со стула на соломенный тюфяк, чего мне совсем не хотелось, я опять положила голову на стол. Долгожданный сон пришел неожиданно. Я спала крепко, хотя не могу сказать, как долго. Несколько часов? А может, минут? Часов, чтобы следить за временем, у меня не было, а по движению луны о нем судить сложно, во всяком случае мне.
Меня разбудил звук льющейся воды. Что это? Плеск о берег далеких волн? Струи фонтана? Однако нет здесь никакого фонтана… Дождь. Неужели пошел дождь? Нет… Я прислушалась. Где-то, без сомнения, течет вода или что-то жидкое. Из одного сосуда в другой. При тусклом свете луны почти ничего не разглядеть. Но что это там, во мраке, окутавшем дальний угол библиотеки, среди сгустившихся теней? Я поморгала слипающимися от недавнего сна ресницами, ожидая, когда глаза мои лучше привыкнут к темноте. Мне показалось, что тени движутся… Да, совершенно верно! Причем — как тени, отбрасываемые какими-то реальными объектами, движения и очертания которых они повторяют. Нет, успокаивала я себя это самые простые тени. Обыкновенные. Совсем не такие, как те, что я видела в галерее. Вне всяких сомнений. Увиденное там отличалось тем, что в тенях на галерее пряталось нечто и я ощущала его присутствие. Нынешние тени вовсе не живые , как те, прежние. Я пробовала не обращать на них внимания, говоря себе, что виною всему обманчивая игра лунного света.
Лунный свет; он сочился сквозь легкое, дымчатое облачко, а сама спрятавшаяся за ним луна казалась изумительной, совершенной формы жемчужиною на драгоценной фероньере, мерцающей на сине-фиолетовом челе неба. Глядя на луну, я вспомнила не только о странных тенях в галерее, но и о крови, сочившейся из шпалеры, и о тонкой горящей синим пламенем свечке, и о красном вине с терпким, насыщенным вкусом. Странные мысли опять полезли мне в голову. Я прогоняла их прочь, но тщетно. Это было похоже на дурной сон.
Я протянула руку, нащупывая на столе подсвечник. Где-то должны быть спички… Ах да, вот же они. Я чиркаю одной из них о ножку стола, и фосфор вспыхивает.
Где я очутилась? Это совсем не та библиотека, где я недавно погрузилась во тьму. Конечно, в ней все те же четыре стены, двери, полки, открытое окно. Но стол… что стало с ним? На прежнем столе находились пустой опрокинутый кувшин, кружка со сколом, черствый хлеб и огарок свечи.
Кто-то, должно быть, прокрался сюда и оставил на столе блюдо, посреди которого восседает пара жареных фаршированных голубей, они еще теплые, источают благоухание… Чего же? Ах, ну конечно, тимьяна и вишни! А по краям тарелки выложен картофель, посыпанный зеленью и приправами! А еще на ней спаржа. Настоящее чудо, куда более вкусное, нежели манна и корзины, полные рыбы.
Хоть перемена поразила меня, я все-таки принялась за еду. Голод есть голод, а тут есть чем его утолить.
С жадностью набросившись на еду, я не сразу заметила, что столовые приборы серебряные. Вилка тяжелая-претяжелая, с массивною ручкой, украшенной затейливым узором, — скипетр, а не вилка!
Увлекшись едой, я вонзила нож в мясистую грудку второго голубя (похоже, он фарширован колбасой?) и одновременно с этим рассеянно подумала — настолько рассеянно, что даже не могу объяснить, как могла такая мысль появиться, — как хорошо было бы выпить рюмочку того вина, которое я нашла в сундуке Перонетты. Да-да, того самого вина; ах, вот бы вновь почувствовать то блаженное опьянение, почувствовать все, что угодно, только бы забыться. Но где его взять, то вино? Даже воды нет, я ее пролила. Но когда я взялась за кувшин — теперь этот уродец стоял у меня под рукой, — то ощутила его тяжесть: он оказался наполнен до краев… А кружка перевернута кверху дном. Рядом с нею стоит другая, теперь это настоящий кубок, поблескивающий в свете свечи. Я налила… но не воду — это вино!
Я предпочитаю ни о чем не задумываться и со всем пылом отдаюсь исполнению собственных желаний. Удивление быстро уступает место умиротворенности, а она, в свою очередь, сменяется признательностью , с которой я принимаю все те дары, которыми осыпает меня таинственный некто… или нечто ?
Доев голубей, я принимаюсь обсасывать косточки: мне теперь не до хороших манер. Затем одну за другой уплетаю все картофелины, потом приходит черед спаржи. И лишь когда я уплела все на тарелке, на ней становится виден какой-то рисунок. Тот самый, что и на вилке. Именно так. Посреди тарелки темно-синяя буква «S», в нижнем завитке которой с довольным видом сидит большая жирная жаба. «Как странно», — подумала я. Но мне-то что за дело?
Постепенно мой разум вновь обрел способность судить здраво. Еда… Тут я напомнила себе о существовании обычая предоставлять осужденному на смерть последнюю трапезу, хотя, конечно же, она редко бывает настолько роскошной, как та, которую я обнаружила на библиотечном столе. Нет, пожалуй, тут все пока сходится. Собственно, я этого даже могла ожидать. Наверное, в монастырь вернулась Мария-Эдита, которая здесь одна способна готовить такие деликатесы. А если так оно и есть, то это значит, что ей удалось привлечь к моим бедам внимание кого-то за стенами монастыря, кого-то влиятельного, и… Но как ни хотелось мне верить в это, надеяться, я понимала, что это неправда, пустые мечты.
Я начала размышлять обо всех этих странных явлениях, о тенях, о внезапном и бесшумном появлении множества вещей — и вдруг увидела, что на дальнем конце стола, там, куда почти не ложится свет свечи, навалены… книги . Я больше ни в чем не могла быть уверена. Что, если их снял с полок все тот же милосердный тюремщик, принесший еду?
Заметила я и то, что в подсвечнике вместо прежней, наполовину оплывшей свечи стоит новая — большая, горящая ровным высоким пламенем. При ее свете я опять увидела тени в темном углу библиотеки. Я ожидала, что вот-вот они станут живыми, одушевленными, как те, которые я наблюдала вместе со своею наперсницей. Но ничего не происходило, совсем ничего. Затем в темноте, где-то на уровне пола, раздались какие-то неясные звуки. Там происходило какое-то движение. Я прислушалась: похоже на клацание когтей по каменному полу.
Я стала убеждать себя, что там крыса; временами в С*** случались целые нашествия крыс, ни одна из девиц не решалась ходить по монастырю в темное время без фонаря и увесистой палки. Когда мне это наконец удалось, моим вниманием вновь завладели книги.
Они лежали слишком далеко, и потому я не могла прочесть надписи даже на тех немногих корешках, которые были обращены ко мне. Так что я предпочла посмотреть на полки, чтобы определить, с какой из них они взяты. Ах, думала я, только бы не с одной из тех, на которых стоит история ордена. Ведь чтение — любимейшее из моих занятий, но мне в последнюю мою ночь едва ли доставит удовольствие читать подшивки свидетельств о смерти и переплетенные списки неведомых мертвецов, написанные на ломкой бумаге, испещренной пятнами и разводами, словно кожа больного экземой. Но нет, с тех полок, похоже, ничего не взяли. С надеждой я взглянула на нижнюю полку, где некогда присмотрела несколько спрятанных там романов, страницы которых были замусолены пальцами нескольких поколений девиц и монахинь. Но и эту полку не потревожили. Да и на всех остальных покрывающая их серая пыль матово поблескивала в тусклом свете свечи ровным нетронутым слоем. Я так и не смогла обнаружить ни одного места, с которого могли быть взяты эти книги, но ведь я видела лишь то, что находилось в поле моего зрения, а многие полки тонули во мраке, окутывавшем дальнюю часть библиотеки.
Я встала и, преодолев боль в том месте, где ногу мою охватывали кандалы, — боль, которую я на какое-то мгновение приняла было за крысиный укус, — потянулась за ближайшей ко мне книгой:
«Фокусы и различные случаи мошенничества, к коим прибегают католические попы и экзорцисты, — по описаниям, найденным в „Истории демонов“, составленной Пудуном и Лувье». Что-то я никогда не замечала на полках такой книги. Очень уж необычная пища для умов обитательниц С***, хоть она и должна иметь отношение к ордену урсулинок, а стало быть, является частью его истории. Но я хорошо знала все библиотеки в монастыре, включая собрание матери-настоятельницы… прежней матери-настоятельницы, и могла поклясться, что этой книги там не было. Весьма странно. Сама же книга выглядела еще более странно. Переплет из красного сафьяна — слишком роскошный, слишком вызывающий для монастырской библиотеки. Я раскрыла книгу, и уже на фронтисписе передо мной предстал тот же знак, что я видела на серебряных столовых приборах и на тарелке: большая буква «S» и сидящая в ней жаба. Интересно, кто мог пометить эти фолианты столь странным экслибрисом? А кроме того, кто бы… тут я наклонила страницу так, чтобы на нее получше падал свет, — кто смог бы нарисовать от руки и раскрасить его на каждом из, по-видимому, очень многих томов? Работа весьма тонкая, ничуть не хуже, чем на тех средневековых манускриптах, которые в прежние времена так любовно переписывали и украшали монахи.
Еще одно название: «Malleus Maleficarum». [25] Я эту книгу знала и раньше, авторы ее были доминиканцами, и на протяжении двух столетий книга сия служила руководством для всех охотников за ведьмами — и лютеран, и кальвинистов, и католиков. Бумага была ветхая, углы потерлись и обтрепались. Опять красный сафьян и опять затейливый узор с буквой «S». Одна загадка следовала за другой. Я отставила подальше в сторону то немногое, что осталось от трапезы, и придвинула книги поближе. На каждом изящно переплетенном томе имелись буква «S» и непременная жаба. Заглавия, написанные на самых разных языках, были примерно следующие.
«Процесс в графстве Эссекс, обличивший трех пользующихся печальной известностью ведьм и завершившийся их полным признанием, а также справедливым приговором суда».
«Histoire du convent de Saint-Louis de Louviers». [26]
«Дело главы дома Даррелов, или Руководство по защите от сделанных в суде, но тем не менее считающихся непозволительными заявлений, имеющих целью добиться требуемых показаний».
«Proces verbal fait pour delivrer une fille possedee par le malin esprit a Louviers». [27]
«De Divinatione et Magicus Praestigis». [28]
«Правдивое повествование о печальных и горестных огорчениях, доставленных Сатаной семи джентльменам из Ланкашира, а также Вильяму Саммерсу из Ноттингема».
«Ritualis Romani Documenta de Exorcizandis Obsessis a Daemonio». [29]
Были там и другие монографии, все относящиеся ко временам костров инквизиции, когда предполагаемых ведьм посылали на казнь тысячами и даже десятками тысяч.
Я придвинула подсвечник поближе, выпила вина, отчего почувствовала себя гораздо лучше, устроилась поудобней на стуле — насколько это, конечно, было возможно — и, взяв книгу, приступила к чтению. (Книги на немецком я сложила в стопку и отодвинула в сторону. Ведь ночь эта, как-никак, сулила стать в моей жизни последней.) Я ощущала приятное опьянение, которое все нарастало. И свое долгожданное спасение я нашла в нем .
ГЛАВА 10Compendium Maleficarum
[30]
Просмотрев книгу, я потянулась за следующей; беря книги рассеянно одну за другой, я силилась объяснить себе то, чему только что стала свидетельницей, а стало быть, понять вещи, не поддающиеся рациональному истолкованию. Загадочные тома, помеченные знаком «S», уговаривала я себя, просто взяты из какой-то неизвестной мне библиотеки — может быть, находящейся в деревне; а что касается… Но я вовсе не желала слишком долго ломать голову над этими тайнами, предпочитая оставаться в границах возможного, вероятного, цепляясь за них. Несмотря ни на что.
Фолианты… самые что ни есть реальные… Я трогала пальцами их похожие один на другой переплеты, прикасалась к золотому тиснению. И мне казалось, что они мне знакомы , хотя я никогда не видела их прежде.
Книги эти отличались от всех встречавшихся мне ранее. Они лежали передо мной, и казалось, они желают о чем-то сказать. Не могу объяснить, почему у меня возникло такое чувство, но я каким-то образом знала , какое место мне следует прочесть внимательнее, какое лишь пробежать глазами, где нужно остановиться и вникнуть в смысл написанного. Я отдавала себе отчет, что понимаю то, что в действительности стоит за сказанным, за буквальным значением слов и фраз. Словно передо мной было два текста: тот, который я читаю, и другой, истинный, открывающий мне тайное знание. Так что когда я читала писания какого-нибудь имярека, то уже заведомо знала , что он обманщик и плут, хотя ничто в его биографии не предполагало таких о нем сведений. Когда я читала отчет о процессе, я всегда знала, кто лжет, а кто говорит правду. Это было настолько понятно , что казалось, будто правда написана между строк красными чернилами.
Это знание , как ни странно, все ширилось, овладевало мною — я уже не просто чувствовала, а слышала его. О да, я, похоже, могла слышать подлинные голоса ведьм, отвечавших на вопросы судей. Их голоса звучали во мне, словно эхо написанных и напечатанных слов. Но это не испугало меня. Наоборот. Я обрадовалась тем голосам, я была рада им с того момента, как они зазвучали. А что еще более странно, я понимала языки, которым никогда не училась и даже не слышала, как на них разговаривают. Например, португальский и провансальский. Я вошла в эти книги, жила в них. И в то же время училась.
Я прочла в них о Бенедикте Карпзове, саксонском судье, жившем в семнадцатом веке и подписавшем двадцать пять тысяч смертных приговоров.
И о Мари-Катрин Кадире, которую осудили в Тулоне как ведьму в 1731 году, то есть менее ста лет назад! Должно быть, некоторые из живущих в С*** селян до сих пор ее помнят. Без сомнения, они слышали рассказы о ней еще детьми, на коленях у взрослых, верили в них, а затем сами передавали их своим малышам.
В библиотеке посветлело — оказывается, среднее окно было теперь открыто гораздо шире, чем прежде. Если его распахнул ветер, то, значит, я этого не заметила? В комнате становилось холодно, и все-таки я не чувствовала себя замерзшей. Однако, вдыхая всей грудью пропитанный солью воздух, я вдруг ощутила жажду; мне захотелось выпить согревающего вина, и это вино каким-то образом вернуло меня к чтению книг.
Мне трудно сказать, сколько времени я провела, углубившись в них, но вдруг, когда я знакомилась с рукописью, повествующей о процессе… хотя нет, скорей слушала ее, словно присутствовала на том судилище, проходившем в Шотландии в 1704 году, на котором разбиралось дело некой Беатрисы Ланг, ведьмы из Питтенвима; в итоге бедняжку приговорили к тому, чтобы положить на нее доски, а поверх них надлежало проехать — дело было зимой — тяжело груженным саням пять раз… Так вот, когда я особо внимательно следила за показаниями, которые давал десятилетний мальчик, на основании которых впоследствии и было вынесено решение о казни, как раз тут я услыхала голос, который не вторил написанному, будто эхо, а существовал отдельно. Я узнала его, как только он прозвучал у меня в ушах, — то снова вернулось нечто , я вновь почувствовала его присутствие. И голос тот прошептал на латыни: «Доверься и постигай. Доверься и учись».
И я доверилась и взялась за книги с еще большим рвением. Передо мной стояла задача: учиться. Учиться, чтобы спасти свою жизнь. Теперь я это знала твердо.
Побуждаемая незримым присутствием таинственного нечто , я еще глубже погрузилась в лежащие передо мной труды и перестала обращать внимание на окружающий меня реальный мир, становящийся все более призрачным.
Книга, первой попавшаяся мне под руку, вышла из-под пера принадлежавшего к ордену святого Амвросия монаха по имени Франциско-Мария Гуаццо и называлась «Compendium Maleficarum» . На титульном листе были дата, 1608 год, и все тот же экслибрис.
Вот что нашла я в главе седьмой, о том, что «При помощи страшных действий своих и заклинаний ведьмы насылают дождь, град et cetera ».
Можно считать доказанным со всей достоверностью, что ведьмы способны вызывать не только дождь, град или ветер, но даже и молнию. Они в силах призвать на помощь тьму, и та настанет, когда и где они захотят. <…> Они могут заставить все источники высохнуть, а реке повелеть остановить самое быстрое течение своих вод и даже обратить его вспять, как повествует о том Плиний, свидетельствуя, что последнее имело место при его жизни…
Так что, оказывается, именно я наслала на монастырь недавнюю грозу… Любопытно.
А в главе четвертой, повествующей о том, что «Ведьмы наводят чары свои при пособничестве Сатаны», написано нижеследующее:
Да будет известно, что Сатана готов обманывать нас всегда и во всем. <…> Так, дьявол способен стократно увеличить скорость перемещения тел в любой угодной ему точке пространства, и, таким образом, объект как бы исчезает из нашего зрения, а его место тем временем занимает другой, коим он замещается, да так быстро, что происходит обман чувств и присутствующие считают, будто изначальный объект превратился в нечто иное. <…> Подобным образом дьявол может якобы оживлять мертвых, тогда как на самом деле все это обман и бесовское наваждение.
И вот еще одно интересное место из тринадцатой главы, где исследуется вопрос: «Могут ли ведьмы преобразовывать тела, придавая им новую форму».
Никто не должен сомневаться, что все приемы и ухищрения, кои иные зовут метаморфозами и посредством которых ведьмы изменяют облик людей, есть лишь иллюзия и обман, ибо они противны самой сути бытия. <…> Вильгельм Парижский рассказывает, как некий благочестивый муж, известный святой жизнью, мог облачать принявшую чужое обличье ведьму в эфирную, невещественную оболочку, во всех деталях соответствующую истинной внешности чародейки: лицо в точности походило на лицо оной, живот — на ее настоящий живот, ноги — на ее ноги, а руки — на руки; но сие достигалось использованием специальных мазей и слов, требуемое сочетание коих муж сей унес вместе с собой в могилу…
От книги самого Гуаццо я перешла к вложенной в нее брошюрке. То был рассказ очевидца о событиях, произошедших летом 1644 года, когда после особо сильной грозы, сопровождавшейся невиданным градом, жители нескольких деревень близ городка Боно создали отряд, чтобы поймать злодеек, действовавших по наущению дьявола, и отомстить им за уничтоженный урожай. Возмездие было страшным. Шестнадцать женщин забили раскаленными докрасна лопатами. Их изувеченные тела запихали в печи для обжига кирпича. Тем немногим из них, которые выжили под ударами, засунули в рот смазанных оливковым маслом жаб, чтобы заглушить вопли и не дать чертовкам возможности призвать на помощь Сатану. Лишь одна женщина была оправдана — мать главного свидетеля обвинения, семнадцатилетнего паренька, про которого шла слава, что он способен распознать ведьму за сто шагов, но даже ее в ночь казни выкрали из дома, связали по рукам и ногам и столкнули с башни замка, предварительно привязав на шею груз, чтобы та падала головой вниз.
Именно с этого места я стала как бы отождествлять себя с теми, о чьих страданиях узнавала. Как сейчас помню мучительную тяжесть от скользких жаб, трепыхающихся на моем языке. До сей поры ощущаю их вкус, чувствую жгучую горечь поднимающейся рвотной массы, забивающей мне горло.
И еще раз мне стало невыносимо трудно дышать, когда я читала о Джеймсе Коури из Салема, которого в 1692 году, когда ему было всего восемь лет от роду, задавили, положив на его грудь чугунные болванки. Он пролежал под ними, задыхаясь, двое суток. «При возложении груза на осужденного язык оного распух и вывалился изо рта, а потому шерифу пришлось многократно запихивать его назад своей тростью…»
Прочла я и о ведьме из Ньюбери. Шел 1643 год, и в Англии продолжалась гражданская война. Солдаты армии Кромвеля, находившиеся под командованием графа Эссекса, следуя через Ньюбери, увидели, как старуха крестьянка идет по воде. Так, по крайней мере, они утверждали. Они поймали ее, эту «ведьму», и расправились с нею по-свойски; натешившись, они посадили ее в баркас и принялись по очереди палить в нее с берега. «С громким, глумливым хохотом она ловила пули руками, совала в рот и, пережевав, проглатывала, но так продолжалось лишь до тех пор, пока самый низкорослый солдат в команде не добрался на плоту до баркаса; размахнувшись, он сильным ударом сплеча раскроил ей висок, а затем приставил пистолет к уху и выстрелил, отчего стакнувшаяся с дьяволом потаскуха рухнула лицом вниз и скончалась…» На этом месте боль резанула мне висок, похожая на ту, которую я испытала, когда «ведьмин хлыст» рассек мне верхнюю губу; почувствовала я и глухой удар в ухо, словно меня стукнули молотком.
Могла ли я читать дальше? Следовало ли мне это делать? Зачем?.. Доверься и научись . Ах да, конечно; и все-таки я испугалась. У меня подводило живот. Было страшно: а не предстоит ли мне разделить участь всех этих ведьм?