Страница:
Так что теперь должна говорить ведьма, сидящая справа от Теоточчи, и далее против часовой стрелки, как принято среди ведьм. Она встает и нараспев повествует о том, что узнала из древнего египетского папируса. «Дабы склонить женщину к любовным утехам, слепите из воска ее фигурку, проткните тридцатью иглами и положите на закате на могилу какого-нибудь человека, о коем знаете, что он умер в молодости или насильственной смертью». Безотказный способ, — а секрет, по ее словам, кроется в свойствах души скончавшегося. Желательно поискать могилу человека, умершего и молодым, и насильственно. «И чем страшнее смерть, тем лучше, — добавляет она, — а более всего подходит самоубийство».
Уж не стыд ли я чувствую, наблюдая, как вновь поднимается с места эта грязная ведьма, эта старая карга, собираясь говорить? Да, это опять София. Я чувствую, как все во мне отвергает ее. Но знаю, что должна выказывать ей такое же уважение, как и другим, с дорогими каменьями, разодетым в шелка. (Но кто же все-таки та самая младшая ведьмочка с таким знакомым лицом?..) Мне предстоит многое узнать от них, это мне хорошо известно… Но — тут я ничего не могу поделать — я действительно стыжусь, что между мною и этой каргой есть какая-то связь. Все во мне восстает против нес, когда я вижу, как она волочит стул к центру круга и достает из своей гадкой сумы, сшитой из простой мешковины… Кажется, она называет это Десница Славы. Жуткая вещь эти мощи! Что-то потемневшее, грязное, подергивающееся. Что бы это могло быть?.. Боже мой, да это же человеческая рука, закоченевшая и…
Она и вправду держит руку душегуба-убийцы, отпиленную у трупа, когда тот еще качался на виселице. «Разумеется, — произносит ведьма извиняющимся тоном, — наиболее действенную десницу следует добывать в полнолуние. Эта не из таких».
(Что происходит с моим желудком? И как остальные могут невозмутимо смотреть на такую мерзость?.. Но я пишу дальше, потому что должна.)
Теперь карга подходит ко мне. (Смрадное дыхание, исходящее из ее беззубого рта, искривившегося в улыбке, говорит о диете отшельника. Должно быть, она ест грязных червей. Какая нечистоплотная тварь!) Ткнув руку мне прямо в лицо, старуха шамкает: «Ты должна взять ее и завязать в платок». Пауза; карга ждет, затем спрашивает, записываю ли я каждое слово. «Затем ты должна выжать из пальцев кровь; ведь она может пригодиться для приворотного зелья». Некоторые из присутствующих смеются над такой бережливостью старой ведьмы. Та осыпает их проклятьями и продолжает: «Замаринуй руку в глиняном кувшине, положи в маринад соль, длинный стручковый перец и селитру; пусть настоится недели две, пропитается… Да записывай же! — понукает она меня. Я показываю исписанные листы. — Bien. [84] Потом высуши руку в духовке вместе с вербеной; а еще лучше провяль на солнышке летом».
(Ах, как она меня раздражает. И вот доказательство — почерк становится нетвердым, перо в руке так и прыгает… Ну отойди же, ведьма. Отойди назад .)
Она возвращается в центр круга и рассказывает, что приготовленную таким образом руку следует как-нибудь установить на манер подсвечника, вставив свечи между растопыренными пальцами. Свечи же нужно сделать из сала висельника, для чего надо срезать шмат с ягодицы или бедра, а затем выварить. (Смогу ли я продолжать? Кажется, меня вот-вот вытошнит. Я полна отвращения, и меня мутит. Мне гадко, тошнит, и я очень разочарована.) «И не повреди кожу, — добавляет ведьма, — и хорошо, если ты припасешь немного волосков с его головы, потому что из них получатся прекрасные фитили».
Ну продолжай же. Пиши.
«Сорок четыре года я блистала в лучших домах Парижа, и никому в голову не приходило меня ловить, — хвастает карга, — а все благодаря моим Десницам Славы». Собственно, ведьма использует их так: приносит руку в нужное место — как правило, это дом, который она собирается обокрасть. Потом ждет, наблюдает. Затем в укромном уголке, где ничто не помешает свече догореть до конца («Однако не забывайте о котах», — предупреждает старая неряха), зажигает свечи у большого и указательного пальцев. Первую — для собственной безопасности, а вторую, чтобы стих ветер, и после этого влезает через окно — на тот случай, если хозяин оставил на пороге что-нибудь отгоняющее ведьм — обычно это бывают сломанные ножницы. Пока свечи горят, можете без опаски ходить по всему дому «с какой угодно целью»; однако по хихиканью прочих сестер-ведьм ясно, что ее «целью» всегда являлось воровство. Карга, поделившись своим секретом, волочит стул на край круга и с недовольным видом садится… Внезапно встает и оборачивается в мою сторону…
«Я чуть не забыла тебе сказать, — кричит, бросаясь ко мне, грязнуха, — что есть лишь одна жидкость, способная погасить свечу в Славной Деснице, и эта жидкость, — ведьма едва не прижимается ко мне, — эта жидкость… Материнское молоко!» И с жутким хохотом склизкая от грязи мерзавка хватает своими узловатыми, скрюченными пальцами мою левую грудь и стискивает ее!
…Слезы. Карга смеется. Теоточчи пытается урезонить ее, и та садится, хихикая.
Я прошу позволения ненадолго уединиться, и мне позволяют.
Меня вернули обратно в залу из кухни, где, вся в слезах, я исследовала степень причиненного мне ущерба. В столовой тоже творится нечто ужасное… Но перерыв окончился.
Теперь выступает следующая докладчица — на тему о магических свойствах крови.
Кровь казненных преступников используется при возгонке волшебных напитков и зелий. Некоторые считают, будто особой силой обладает кровь рыжеволосого убийцы; другие утверждают, что это относится лишь к его семени. Вопрос дискутируется уже давно. (Я пишу, и перо более не дрожит.)
Утверждается, что менструальная кровь — правда, это совсем не относится к соответствующим выделениям ведьмы — тоже обладает значительной силой. Несколько ее капель, подмешанные в пищу мужчины, позволяют долго сохранять его любовь. «Если семена перед посадкой завернуть в ткань, спрыснутую или смоченную такой кровью, — утверждает докладчица, — то хороший урожай гарантирован вне зависимости от погодных условий». В настоящее время ничто не может вполне подтвердить абсолютной истинности распространенных в Древнем Риме поверий, гласивших, будто женская кровь может тупить ножи, способствовать порче фруктов, скисанию вина, ржавлению железа и потемнению зеркал. «Во многом римляне были правы, — подытоживает ученая дама, — но они мало смыслили и в своих женщинах, и в своих ведьмах».
Громкий смех; все та же ведьма затягивает песнь. Заклинание? Мистический гимн? Моление?
«Сжалься же над нами, о вербена,
Вырви ведьм из их желаний плена…» —
поет она.
Смех усиливается. Может, потому, что в песне что-то поется не так, как надо? Ведьма Имярек встает и начинает рассказывать о вербене. «Крестной травой» называют ее, потому что она уняла кровотечение из ран распятого Христа. Неразбавленный сок вербены, по ее словам, способствует исполнению простейших желаний, может вызвать невосприимчивость к заразной болезни, усиливает дар ясновидения.
Еще одна песнь, теперь ее поет ведьма Имярек; но мне кажется, это скорее рецепт, чем что-то еще:
«Лилия, болиголов,
Жир от крыс и от кротов,
Тополь, белена; потом
Вольешь масло с кипятком,
Кровь мышиную добавишь —
Нас от недруга избавишь».
На последней строчке сестрами овладевает истерика. Я все записываю. Ведь это мне суждено было созвать их на этот шабаш; я хозяйка Эсбата, его летописец и протоколист, и все эти ведьмы явились сюда ради меня, но как мне узнать, когда они…
Теоточчи. Она стоит, успокаивая сестер, наводит порядок. И мало-помалу весь этот кавардак постепенно преобразуется из разрозненных песен, заклинаний и разговоров о пролитой Христом крови в совместное радение. (Так это называет Т.) Круг все пополняется по мере того, как многие сестры возвращаются из дальних уголков моего дома, куда забрели не знаю зачем. (Прежде чем она уйдет, я должна угадать, в чьей сумочке спрятана моя белая лента.) Я сижу у камина. Теоточчи считает по головам и насчитывает их двенадцать, не считая себя. На Эсбате всегда присутствуют тринадцать ведьм. Радение продолжается. Я не могу определить, кто говорит: мне известны всего несколько имен, и сестры зачастую говорят разом, одновременно, кто про что. А я должна записывать все, что смогу разобрать в этой какофонии заклинаний, проклятий, разных историй.
Похоже, предметом очередного выступления будет применение трав. (Заранее предвижу, что при рассмотрении этой темы сестры не станут вести себя так чинно, как хотела бы Теоточчи.)
«Остерегайтесь пользоваться вороньим глазом, беленой, мандрагорой, гербеной, — учит очередная ведьма. — Мне доводилось видеть, как подобные травы помогали услать людей так далеко, что их после не видели». (Справиться: означает ли «услать далеко» просто очень продолжительный сон или собственно смерть? Сейчас не время перебивать говорящую вопросом, но надо выяснить.)
«Не слушай ее, — советует другая сестра. (Я уже встречалась с нею на кухне. Ее зовут Изабо.) — Пренебрегать мандрагорой глупо. Возможно, сестра просто неправильно ею пользовалась». Первая сестра обижается, вскакивает на ноги, протестуя, что она… Но Теоточчи успокаивает ее. А Изабо продолжает рассказывать о мандрагоре и ее «надлежащем» использовании.
«Греки и римляне употребляли ее в качестве обезболивающего при хирургии, — сообщает она. — Говорят, что Цирцея воспользовалась мандрагоровым соком, дабы превратить спутников Одиссея в свиней».
«Подобные превращения, — бестактно перебивает ее еще одна сестра, — многие мужчины любят претерпевать по собственной воле». (Она говорит растягивая слова. Кажется, южный выговор?)
Изабо рассказывает, как ее мистическая сестра, ее soror mystica , — похоже, о ней здесь многие слышали и она пользуется уважением, — собирала мандрагору по ночам под виселицей, где та хорошо растет в почве, удобренной «посмертными выделениями». «Омойте найденный корень в вине, — советует она, — и заверните в шелк, а еще лучше в бархат».
«О нет, это слишком опасно, — предостерегает другая ведьма, заговорившая впервые. — Если вырванный корень при ударе звучит словно камертон либо из него слегка сочится кровь, повинный в этом умрет». Такое случалось у нее на глазах. «Гораздо разумнее собирать мандрагору так, — разъясняет она. — Обкопайте почти весь корень серебряной лопаткой, оставьте в земле только самый кончик. Привяжите к обнажившейся части один конец бечевки, а другой привяжите к собаке. Сразу отворачивайтесь — вы слышите, сразу , — и пусть собака вытягивает корень из земли. Она умрет, а вы останетесь живы».
Трое других подтверждают эффективность данного метода. Одна добавляет: «Ни за что на свете не используйте мужское растение. Также и женское, если ягоды на нем светятся на рассвете».
Я выдохлась и прошу устроить второй перерыв.
Т. дает мне четверть часа, и я уже готова счесть ее бесчувственной, но она достает из складок платья флакон чрезвычайно душистого масла и просит меня протянуть ей правую руку. О да, да… я с радостью откладываю перо.
Заседание продолжается.
Сестра объясняет, как следует надлежащим образом употреблять травы, которые в сочетании с определенными заклинаниями наводят, как она обещает, «божественный сон». Перечисленные травы: вьюн, сладкий ирис, пятилистник, масличные растения и, наконец, соланум сомниферум; добавьте к ним чуточку крови летучей мыши. «Вотрите все это в слепленный из животного сала шар размером с кулак». Эти слова, этот невообразимый рецепт — все это звучит так странно в передаче изысканной итальянской ведьмочки, стоящей передо мной в ярких шелках. Правда, у нее на шее висит на цепочке миниатюрный ритуальный нож с блестящим золотым лезвием, таким друиды срезали ветки омелы, но он выглядит скорее как орудие убийства, чем как орудие белой магии. Вот она замолкает, чтобы пригубить вина. Это мое вино? А может, она принесла с собой свое? Продолжает говорить (по-французски, в своеобразной манере, то и дело выделяя кажущиеся ей наиболее важными слова) и подводит итог сказанному. Резюме: «Полученная таким образом мазь лучше всего впитывается увлажненными тканями вагины, на которые и следует ее наносить в довольно большом количестве». Кивнув мне, она садится, вернувшись в круг.
По поводу ее сообщения следуют вполголоса какие-то высказывания, но я ничего не могу разобрать. Далее: очередь говорить следующей сестре. Она стара, и у нее усталый вид. На ней бретонский шарф из тончайших кружев. Сестры слушают ее уважительно. «В последние годы я чаще всего использовала следующее, — повествует она, рассказывая о ворожбе. — Берете аконит, две капли маковного сока, но не более двух капель, наперстянку, листья тополя и пятилистник, все это растирается и разводится в пчелином воске, и добавляется миндальное масло». Завязывается дискуссия о том, как лучше всего отмерить ровно две капли маковного сока. (Справиться: что же такое маковный сок?)
Чтобы отмести все сомнения, бретонская ведьма напоминает присутствующим, что именно она предсказала смерть через утопление семье Гремийон за несколько дней до того, как та действительно приключилась; более того, именно она «напророчила» недавнее происшествие в Квимпере, эту жуткую историю с двумя коровами и свихнувшимся молочником. Садится, торжествуя.
Другая ведьма в пику предыдущей предлагает зелье собственного состава: «Ядовитый паслен, черная белена, дикий сельдерей, петрушка и пригоршня дурмана, истолченного алебастровым пестиком. Основой для этой мази является топленое сало борова». Завязывается обсуждение, которое трудно записывать. Вместо этого мне видятся брюссельские кружева на манжетах давешней ведьмы, обмакнутые в плошку с кипящим свиным жиром. Что-то не нравится мне в этой ведьме. (Интересно, откуда она? Должно быть, из Нидерландов. Это вполне возможно: я случайно подслушала, как она говорила, что только накануне провела в карете семь часов.) И теперь наконец она садится.
Ой, а это кто такая? Что за вонючее, чумазое создание выходит на середину круга? (И тут же я слышу шепот — она живет в дупле дерева в самой чаще Булонского леса. Неужели вправду?) Предложенная ею тема: ведовство.
Пропись первая: болиголов, аконит, листья тополя, а также сажа, разведенная в сале… мертвого младенца.
Крики негодования.
Ведьма оправдывается, утверждая, будто никогда не убивала младенцев специально для данного снадобья; о нет, она собирает их бедные трупики на кладбище при детском приюте Св. Адольфа, предназначенном для умалишенных крошек, сторож которого ради прокорма своих трех сынишек не обращает внимания ни на нее саму, ни на ее лопату. В ее адрес опять летят оскорбления. Одна из ведьм пробует использовать против нее какой-то амулет, а та плюется в ответ, сыплет проклятиями в адрес своих названых сестер. Некоторые смеются, другие, в свою очередь, стараются проклясть се посильнее. Та обзывает сестер лицемерками, говоря, что все они наживаются на торговле трупами. (Неужто действительно так?) Ведьма возвращается на прежнее место; униженная и разозленная, она заявляет, что не поделится самым ценным секретом одного из своих снадобий, который узнала не от кого другого, как от самой Лавуазен.
Мертвая тишина. Это имя заворожило присутствующих. (Справиться: кто такая Лавуазен?)
Теоточчи принимается упрашивать эту лесную «дриаду». Она должна рассказать. Ради меня, хозяйки. «Ведь именно для этого мы все и пришли, — говорит она, — именно потому и рискнули собраться». Как неофитка, призвавшая сестер-ведьм на Эсбат, я обязана выслушать все и внести в протокол. Злюка сопротивляется. Она сидит, скрестив иссохшие руки на своей впалой груди. Ее бледное, изможденное лицо если что и напоминает, так череп над перекрещенными костями с пиратского флага! (Как мне хочется, чтобы эти старые мерзкие твари убрались из моего дома! Как я хочу, чтобы этот вечер наконец кончился!..) К счастью, ведьма из Булонского леса уже встает. Похоже, ни одна из присутствующих колдуний не смеет перечить Теоточчи.
«Этот секрет, — сообщает лесная колдунья, — никому не известен». Сестры презирают ее, однако слушают очень внимательно. Та снова мямлит, жалуясь, что это секрет, и вдруг, словно дразнясь, решительно выпаливает: «Нет, нет, нет. Не могу. Это слишком опасно… не проверено; не годится для протокола». И снова занимает свое место.
Сестры задеты… Мольбы чередуются с оскорблениями. Уговоры, угрозы. Вспоминаются правила проведения Эсбата. И все-таки ведьма сидит молча. Она не станет, она не может делиться с кем-либо таким опасным, таким…
Но, разумеется, это всего лишь увертки.
«Об этом, — наконец говорит она, снова возвращаясь к интересующей всех теме, — поведала моей мистической сестре ее мистическая сестра, которая все узнала от ученицы самой Лавуазен». И вновь это имя производит сильнейшее впечатление на слушающих. Лавуазен… Кажется, я о ней что-то слышала. Разумеется, слышала, не могла не слышать, но вот кто она? Я бросаю взгляд на Теоточчи, и та поясняет: «Лавуазен — ведьма, состоявшая при маркизе де Монтеспан, любовнице Людовика XIV, устроившая для нее множество черных месс, составившая множество магических заклинаний». Не слишком охотно Т. добавляет, что Лавуазен любила использовать для своих снадобий кровь детей. Говорят, она добавляла ее в вино, которое пила, и даже купалась в ванне, наполненной такой кровью. На судебном процессе выяснилось, что она принесла в жертву своей магии более двух тысяч детских жизней. В 1680-м, после того как ее высокие покровители были отправлены кто в ссылку, а кто в тюрьму, эту ведьму сожгли вместе с ее тридцатью шестью ученицами.
После такого пояснения прежняя рассказчица продолжает: «У Лавуазен имелся египетский папирус третьего века, который она мало кому показывала, и в этом папирусе приводилось описание некоего снадобья со следующими пояснениями: «Приготовьте бальзам из воды и нижних цветков греческой фасоли, которую, — проговорила она таинственным шепотом, — можно раздобыть у торговцев гирляндами. Прочие добавки — на ваше усмотрение. Держите полученную цветочную пасту в запечатанном сосуде ровно двадцать дней в темном месте и все это время не прикасайтесь к нему, и к концу данного срока вы в нем обнаружите — лично я не могу в это поверить — фаллос и яички. — Ухмылки и насмешки со стороны сестер. Теоточчи их успокаивает. — Опять запечатайте сосуд и припрячьте на вдвое большее время, на сорок дней (ни больше ни меньше), и, распечатав, найдете содержимое покрытым кровью. Эта кровь обладает огромной силой, и ее требуется хранить в темном, закрытом крышкой кувшине на стеклянной подставке. — Она переводит дыхание. — Если намазать ею вокруг глаз, эта кровь вызовет сны, которые ответят на любые вопросы»». Ведьма садится. Она склоняет голову, закрывает глаза. Кожа на ее руках, полускрытых складками засаленного передника, грязная и потрескавшаяся, темная, словно кора дерева.
Сестры принимаются обсуждать услышанное. Теоточчи снова пытается их успокоить и спрашивает у ведьмы, только что поделившейся секретом, случалось ли ей самой им воспользоваться. «Лично я этого не делала, — заявляет та, — но я хорошо знала сестру, которая на это отважилась. Дважды успех ей сопутствовал, но на третий раз ее поразила слепота. И не прошло двух ночей, как эта страшная кровь стала причиной ее смерти». Теперь ведьма дает понять, что рассказала все, что знает.
Я прошу сделать еще один перерыв, во время которого собираюсь попросить Т. назвать имена присутствующих ведьм.
Теперь докладывает Марите. В ее одежде сочетаются черный и шафрановый цвета. Длинную, гибкую шею обвивает черный шарф. Она чем-то напоминает Германсию, рядом с которой сидит. Она тоже произносит слова с парижским выговором. Ведьма рассказывает о свечах и, вынимая их из мешочка одну за другой, повествует об их свойствах.
Для того, чтобы укрепить дух или снять заклятие, сообщает она, нужно зажечь освященную белую свечу. (Справиться: считается ли освященной свеча, украденная из церкви.) Свеча желтого цвета сообщает тому, кто ее зажигает, обаяние и дар убеждать. Зеленые свечи исцеляют, а также приносят удачу, богатство и продолжение рода. Розовые свечи помогают ведьме влиять на узы любви и дружбы. Неутомимость на ложе страсти и невосприимчивость к болезням Венеры дают красные свечи. Смелость возрастает при горении оранжевых свеч. Лиловые обращают злые чары против наславшего их. Золотые — для ясновидения. Черные вносят разлад, вызывают грусть. Синие вызывают уверенность в своих силах, поселяют в душе мир, охраняют сон, посылают пророческие видения.
Ни одна ведьма не возражает ей. Марите (она мне нравится) собрала свечи и преподносит их мне в подарок. Завернутые в белый плат и перевязанные серебряной ленточкой, они лежат рядом со мной.
«Кто следующий?» — спрашивает Теоточчи. (Кстати: похоже, сей вопрос не вызвал у сестер большой радости. У моего уха часы на каминной полке говорят: тик-так, тик-так, тик-так…)
Лючина — сегодня она выполняет обязанности моей «почетной фрейлины», то есть это самая младшая из сестер, которой (таков обычай) придется вести записи, если по какой-то причине этого не смогу делать я, — пожелала рассказать об амулетах. Она итальянка и путешествовала по северным странам вместе с Теоточчи и Николо. Голос Лючины звучит приятно и мелодично, а ее французский очень хорош. Ее обороты речи чрезвычайно изящны — куда до нее недавно бравшим слово парижанкам. (Этот голос… как он знаком… Это сопрано… Ну конечно! Та самая знаменитая певица! Я должна была догадаться!)
На Лючине амулет — он пристегнут к изящной блузке из тонкого черного шелка с оборками. Это большой, украшенный драгоценными камнями уджат , так называемый «египетский глаз». Она сообщает, что его владелец всегда находится в добром здравии, ведь амулет приносит ему утешение и служит защитой. Я не заметила его на Лючине прежде, когда мы встретились в первый раз, — так сильно, должно быть, заворожили меня ее бездонные зеленые глаза (она единственная из сестер, которая еще тогда показала мне l'oeil de crapaud, то есть глаз жабы). Еще я обратила внимание на ее длинную косу, черную, как и ее шелка, и на изумительную белизну кожи. Она прекрасна, моя Лючина. (Конечно, выступает она под другим сценическим псевдонимом, и указывать здесь ее настоящее имя я также не вправе. «Раскрывать подобное запрещается», — предупреждает меня Т. шепотом, заметив, что я узнала свою «почетную фрейлину».)
«Слово „амулет“, — обращается к собравшимся сестрам Лючина, хотя слова ее адресованы мне, потому что прочим это неинтересно: одни сидят в креслах в неловких позах, изогнувшись, чтобы получше рассмотреть предметы искусства, украшающие мою залу, другие доедают остатки трапезы, — происходит от латинского amoletum, что означает «средство защиты». Египтяне издавна любили амулеты, их ювелиры изготовляли лягушек, увеличивающих плодовитость, а жуки-скарабеи обеспечивали воскресение и успешный переход в царство, где египтяне обитали в своей второй жизни. И, разумеется, один из самых замечательных египетских амулетов — анк, символизирующий союз мужского и женского начал и, как утверждают, дарующий вечную жизнь и…»
…Лючина подходит ко мне и…
…Она только что подарила мне анк! Теперь у меня собственный амулет! Он лежал у нее в сумочке из конской кожи… какой тяжелый! Неужели настоящее золото? Его женская часть широкая, как моя ладонь, а мужская… не может быть!. . сапфиры! А если и не сапфиры, то какие-то очень похожие на них камни, такие же сверкающие, голубые. (Улыбка Лючины говорит: разумеется, золото, несомненно, сапфиры!) Анк висит на золотой цепочке. Лючина застегивает ее замочек у меня на затылке и в дополнение к подарку целует в обе щеки.
У меня нет слов, только молча улыбаюсь. Не знаю, что сказать. Лючина возвращается к своему креслу, и на середину круга выходит Зелия, готовая, в свою очередь, поделиться тем, что знает: она сообщит о черных мессах, и, в частности, более подробно о мессе Св. Секера, которую служат, чтобы наслать порчу на врага, дабы тот умер от долгой изнурительной болезни.
На груди я чувствую тяжесть подаренного амулета. Он прилегает как раз к сердцу, которое едва не выпрыгнуло при поцелуе Лючины и теперь все не может успокоиться… Я чувствую силу амулета. Клянусь, я ее ощущаю! Как и букет, поднесенный мне в саду Зелией, эта вещь тоже кажется мне живой.
Объявляется перерыв. Как это кстати. Хочу найти мою певицу и поблагодарить.
ГЛАВА 26Греческий ужин. Часть III
Уж не стыд ли я чувствую, наблюдая, как вновь поднимается с места эта грязная ведьма, эта старая карга, собираясь говорить? Да, это опять София. Я чувствую, как все во мне отвергает ее. Но знаю, что должна выказывать ей такое же уважение, как и другим, с дорогими каменьями, разодетым в шелка. (Но кто же все-таки та самая младшая ведьмочка с таким знакомым лицом?..) Мне предстоит многое узнать от них, это мне хорошо известно… Но — тут я ничего не могу поделать — я действительно стыжусь, что между мною и этой каргой есть какая-то связь. Все во мне восстает против нес, когда я вижу, как она волочит стул к центру круга и достает из своей гадкой сумы, сшитой из простой мешковины… Кажется, она называет это Десница Славы. Жуткая вещь эти мощи! Что-то потемневшее, грязное, подергивающееся. Что бы это могло быть?.. Боже мой, да это же человеческая рука, закоченевшая и…
Она и вправду держит руку душегуба-убийцы, отпиленную у трупа, когда тот еще качался на виселице. «Разумеется, — произносит ведьма извиняющимся тоном, — наиболее действенную десницу следует добывать в полнолуние. Эта не из таких».
(Что происходит с моим желудком? И как остальные могут невозмутимо смотреть на такую мерзость?.. Но я пишу дальше, потому что должна.)
Теперь карга подходит ко мне. (Смрадное дыхание, исходящее из ее беззубого рта, искривившегося в улыбке, говорит о диете отшельника. Должно быть, она ест грязных червей. Какая нечистоплотная тварь!) Ткнув руку мне прямо в лицо, старуха шамкает: «Ты должна взять ее и завязать в платок». Пауза; карга ждет, затем спрашивает, записываю ли я каждое слово. «Затем ты должна выжать из пальцев кровь; ведь она может пригодиться для приворотного зелья». Некоторые из присутствующих смеются над такой бережливостью старой ведьмы. Та осыпает их проклятьями и продолжает: «Замаринуй руку в глиняном кувшине, положи в маринад соль, длинный стручковый перец и селитру; пусть настоится недели две, пропитается… Да записывай же! — понукает она меня. Я показываю исписанные листы. — Bien. [84] Потом высуши руку в духовке вместе с вербеной; а еще лучше провяль на солнышке летом».
(Ах, как она меня раздражает. И вот доказательство — почерк становится нетвердым, перо в руке так и прыгает… Ну отойди же, ведьма. Отойди назад .)
Она возвращается в центр круга и рассказывает, что приготовленную таким образом руку следует как-нибудь установить на манер подсвечника, вставив свечи между растопыренными пальцами. Свечи же нужно сделать из сала висельника, для чего надо срезать шмат с ягодицы или бедра, а затем выварить. (Смогу ли я продолжать? Кажется, меня вот-вот вытошнит. Я полна отвращения, и меня мутит. Мне гадко, тошнит, и я очень разочарована.) «И не повреди кожу, — добавляет ведьма, — и хорошо, если ты припасешь немного волосков с его головы, потому что из них получатся прекрасные фитили».
Ну продолжай же. Пиши.
«Сорок четыре года я блистала в лучших домах Парижа, и никому в голову не приходило меня ловить, — хвастает карга, — а все благодаря моим Десницам Славы». Собственно, ведьма использует их так: приносит руку в нужное место — как правило, это дом, который она собирается обокрасть. Потом ждет, наблюдает. Затем в укромном уголке, где ничто не помешает свече догореть до конца («Однако не забывайте о котах», — предупреждает старая неряха), зажигает свечи у большого и указательного пальцев. Первую — для собственной безопасности, а вторую, чтобы стих ветер, и после этого влезает через окно — на тот случай, если хозяин оставил на пороге что-нибудь отгоняющее ведьм — обычно это бывают сломанные ножницы. Пока свечи горят, можете без опаски ходить по всему дому «с какой угодно целью»; однако по хихиканью прочих сестер-ведьм ясно, что ее «целью» всегда являлось воровство. Карга, поделившись своим секретом, волочит стул на край круга и с недовольным видом садится… Внезапно встает и оборачивается в мою сторону…
«Я чуть не забыла тебе сказать, — кричит, бросаясь ко мне, грязнуха, — что есть лишь одна жидкость, способная погасить свечу в Славной Деснице, и эта жидкость, — ведьма едва не прижимается ко мне, — эта жидкость… Материнское молоко!» И с жутким хохотом склизкая от грязи мерзавка хватает своими узловатыми, скрюченными пальцами мою левую грудь и стискивает ее!
…Слезы. Карга смеется. Теоточчи пытается урезонить ее, и та садится, хихикая.
Я прошу позволения ненадолго уединиться, и мне позволяют.
Меня вернули обратно в залу из кухни, где, вся в слезах, я исследовала степень причиненного мне ущерба. В столовой тоже творится нечто ужасное… Но перерыв окончился.
Теперь выступает следующая докладчица — на тему о магических свойствах крови.
Кровь казненных преступников используется при возгонке волшебных напитков и зелий. Некоторые считают, будто особой силой обладает кровь рыжеволосого убийцы; другие утверждают, что это относится лишь к его семени. Вопрос дискутируется уже давно. (Я пишу, и перо более не дрожит.)
Утверждается, что менструальная кровь — правда, это совсем не относится к соответствующим выделениям ведьмы — тоже обладает значительной силой. Несколько ее капель, подмешанные в пищу мужчины, позволяют долго сохранять его любовь. «Если семена перед посадкой завернуть в ткань, спрыснутую или смоченную такой кровью, — утверждает докладчица, — то хороший урожай гарантирован вне зависимости от погодных условий». В настоящее время ничто не может вполне подтвердить абсолютной истинности распространенных в Древнем Риме поверий, гласивших, будто женская кровь может тупить ножи, способствовать порче фруктов, скисанию вина, ржавлению железа и потемнению зеркал. «Во многом римляне были правы, — подытоживает ученая дама, — но они мало смыслили и в своих женщинах, и в своих ведьмах».
Громкий смех; все та же ведьма затягивает песнь. Заклинание? Мистический гимн? Моление?
«Сжалься же над нами, о вербена,
Вырви ведьм из их желаний плена…» —
поет она.
Смех усиливается. Может, потому, что в песне что-то поется не так, как надо? Ведьма Имярек встает и начинает рассказывать о вербене. «Крестной травой» называют ее, потому что она уняла кровотечение из ран распятого Христа. Неразбавленный сок вербены, по ее словам, способствует исполнению простейших желаний, может вызвать невосприимчивость к заразной болезни, усиливает дар ясновидения.
Еще одна песнь, теперь ее поет ведьма Имярек; но мне кажется, это скорее рецепт, чем что-то еще:
«Лилия, болиголов,
Жир от крыс и от кротов,
Тополь, белена; потом
Вольешь масло с кипятком,
Кровь мышиную добавишь —
Нас от недруга избавишь».
На последней строчке сестрами овладевает истерика. Я все записываю. Ведь это мне суждено было созвать их на этот шабаш; я хозяйка Эсбата, его летописец и протоколист, и все эти ведьмы явились сюда ради меня, но как мне узнать, когда они…
Теоточчи. Она стоит, успокаивая сестер, наводит порядок. И мало-помалу весь этот кавардак постепенно преобразуется из разрозненных песен, заклинаний и разговоров о пролитой Христом крови в совместное радение. (Так это называет Т.) Круг все пополняется по мере того, как многие сестры возвращаются из дальних уголков моего дома, куда забрели не знаю зачем. (Прежде чем она уйдет, я должна угадать, в чьей сумочке спрятана моя белая лента.) Я сижу у камина. Теоточчи считает по головам и насчитывает их двенадцать, не считая себя. На Эсбате всегда присутствуют тринадцать ведьм. Радение продолжается. Я не могу определить, кто говорит: мне известны всего несколько имен, и сестры зачастую говорят разом, одновременно, кто про что. А я должна записывать все, что смогу разобрать в этой какофонии заклинаний, проклятий, разных историй.
Похоже, предметом очередного выступления будет применение трав. (Заранее предвижу, что при рассмотрении этой темы сестры не станут вести себя так чинно, как хотела бы Теоточчи.)
«Остерегайтесь пользоваться вороньим глазом, беленой, мандрагорой, гербеной, — учит очередная ведьма. — Мне доводилось видеть, как подобные травы помогали услать людей так далеко, что их после не видели». (Справиться: означает ли «услать далеко» просто очень продолжительный сон или собственно смерть? Сейчас не время перебивать говорящую вопросом, но надо выяснить.)
«Не слушай ее, — советует другая сестра. (Я уже встречалась с нею на кухне. Ее зовут Изабо.) — Пренебрегать мандрагорой глупо. Возможно, сестра просто неправильно ею пользовалась». Первая сестра обижается, вскакивает на ноги, протестуя, что она… Но Теоточчи успокаивает ее. А Изабо продолжает рассказывать о мандрагоре и ее «надлежащем» использовании.
«Греки и римляне употребляли ее в качестве обезболивающего при хирургии, — сообщает она. — Говорят, что Цирцея воспользовалась мандрагоровым соком, дабы превратить спутников Одиссея в свиней».
«Подобные превращения, — бестактно перебивает ее еще одна сестра, — многие мужчины любят претерпевать по собственной воле». (Она говорит растягивая слова. Кажется, южный выговор?)
Изабо рассказывает, как ее мистическая сестра, ее soror mystica , — похоже, о ней здесь многие слышали и она пользуется уважением, — собирала мандрагору по ночам под виселицей, где та хорошо растет в почве, удобренной «посмертными выделениями». «Омойте найденный корень в вине, — советует она, — и заверните в шелк, а еще лучше в бархат».
«О нет, это слишком опасно, — предостерегает другая ведьма, заговорившая впервые. — Если вырванный корень при ударе звучит словно камертон либо из него слегка сочится кровь, повинный в этом умрет». Такое случалось у нее на глазах. «Гораздо разумнее собирать мандрагору так, — разъясняет она. — Обкопайте почти весь корень серебряной лопаткой, оставьте в земле только самый кончик. Привяжите к обнажившейся части один конец бечевки, а другой привяжите к собаке. Сразу отворачивайтесь — вы слышите, сразу , — и пусть собака вытягивает корень из земли. Она умрет, а вы останетесь живы».
Трое других подтверждают эффективность данного метода. Одна добавляет: «Ни за что на свете не используйте мужское растение. Также и женское, если ягоды на нем светятся на рассвете».
Я выдохлась и прошу устроить второй перерыв.
Т. дает мне четверть часа, и я уже готова счесть ее бесчувственной, но она достает из складок платья флакон чрезвычайно душистого масла и просит меня протянуть ей правую руку. О да, да… я с радостью откладываю перо.
Заседание продолжается.
Сестра объясняет, как следует надлежащим образом употреблять травы, которые в сочетании с определенными заклинаниями наводят, как она обещает, «божественный сон». Перечисленные травы: вьюн, сладкий ирис, пятилистник, масличные растения и, наконец, соланум сомниферум; добавьте к ним чуточку крови летучей мыши. «Вотрите все это в слепленный из животного сала шар размером с кулак». Эти слова, этот невообразимый рецепт — все это звучит так странно в передаче изысканной итальянской ведьмочки, стоящей передо мной в ярких шелках. Правда, у нее на шее висит на цепочке миниатюрный ритуальный нож с блестящим золотым лезвием, таким друиды срезали ветки омелы, но он выглядит скорее как орудие убийства, чем как орудие белой магии. Вот она замолкает, чтобы пригубить вина. Это мое вино? А может, она принесла с собой свое? Продолжает говорить (по-французски, в своеобразной манере, то и дело выделяя кажущиеся ей наиболее важными слова) и подводит итог сказанному. Резюме: «Полученная таким образом мазь лучше всего впитывается увлажненными тканями вагины, на которые и следует ее наносить в довольно большом количестве». Кивнув мне, она садится, вернувшись в круг.
По поводу ее сообщения следуют вполголоса какие-то высказывания, но я ничего не могу разобрать. Далее: очередь говорить следующей сестре. Она стара, и у нее усталый вид. На ней бретонский шарф из тончайших кружев. Сестры слушают ее уважительно. «В последние годы я чаще всего использовала следующее, — повествует она, рассказывая о ворожбе. — Берете аконит, две капли маковного сока, но не более двух капель, наперстянку, листья тополя и пятилистник, все это растирается и разводится в пчелином воске, и добавляется миндальное масло». Завязывается дискуссия о том, как лучше всего отмерить ровно две капли маковного сока. (Справиться: что же такое маковный сок?)
Чтобы отмести все сомнения, бретонская ведьма напоминает присутствующим, что именно она предсказала смерть через утопление семье Гремийон за несколько дней до того, как та действительно приключилась; более того, именно она «напророчила» недавнее происшествие в Квимпере, эту жуткую историю с двумя коровами и свихнувшимся молочником. Садится, торжествуя.
Другая ведьма в пику предыдущей предлагает зелье собственного состава: «Ядовитый паслен, черная белена, дикий сельдерей, петрушка и пригоршня дурмана, истолченного алебастровым пестиком. Основой для этой мази является топленое сало борова». Завязывается обсуждение, которое трудно записывать. Вместо этого мне видятся брюссельские кружева на манжетах давешней ведьмы, обмакнутые в плошку с кипящим свиным жиром. Что-то не нравится мне в этой ведьме. (Интересно, откуда она? Должно быть, из Нидерландов. Это вполне возможно: я случайно подслушала, как она говорила, что только накануне провела в карете семь часов.) И теперь наконец она садится.
Ой, а это кто такая? Что за вонючее, чумазое создание выходит на середину круга? (И тут же я слышу шепот — она живет в дупле дерева в самой чаще Булонского леса. Неужели вправду?) Предложенная ею тема: ведовство.
Пропись первая: болиголов, аконит, листья тополя, а также сажа, разведенная в сале… мертвого младенца.
Крики негодования.
Ведьма оправдывается, утверждая, будто никогда не убивала младенцев специально для данного снадобья; о нет, она собирает их бедные трупики на кладбище при детском приюте Св. Адольфа, предназначенном для умалишенных крошек, сторож которого ради прокорма своих трех сынишек не обращает внимания ни на нее саму, ни на ее лопату. В ее адрес опять летят оскорбления. Одна из ведьм пробует использовать против нее какой-то амулет, а та плюется в ответ, сыплет проклятиями в адрес своих названых сестер. Некоторые смеются, другие, в свою очередь, стараются проклясть се посильнее. Та обзывает сестер лицемерками, говоря, что все они наживаются на торговле трупами. (Неужто действительно так?) Ведьма возвращается на прежнее место; униженная и разозленная, она заявляет, что не поделится самым ценным секретом одного из своих снадобий, который узнала не от кого другого, как от самой Лавуазен.
Мертвая тишина. Это имя заворожило присутствующих. (Справиться: кто такая Лавуазен?)
Теоточчи принимается упрашивать эту лесную «дриаду». Она должна рассказать. Ради меня, хозяйки. «Ведь именно для этого мы все и пришли, — говорит она, — именно потому и рискнули собраться». Как неофитка, призвавшая сестер-ведьм на Эсбат, я обязана выслушать все и внести в протокол. Злюка сопротивляется. Она сидит, скрестив иссохшие руки на своей впалой груди. Ее бледное, изможденное лицо если что и напоминает, так череп над перекрещенными костями с пиратского флага! (Как мне хочется, чтобы эти старые мерзкие твари убрались из моего дома! Как я хочу, чтобы этот вечер наконец кончился!..) К счастью, ведьма из Булонского леса уже встает. Похоже, ни одна из присутствующих колдуний не смеет перечить Теоточчи.
«Этот секрет, — сообщает лесная колдунья, — никому не известен». Сестры презирают ее, однако слушают очень внимательно. Та снова мямлит, жалуясь, что это секрет, и вдруг, словно дразнясь, решительно выпаливает: «Нет, нет, нет. Не могу. Это слишком опасно… не проверено; не годится для протокола». И снова занимает свое место.
Сестры задеты… Мольбы чередуются с оскорблениями. Уговоры, угрозы. Вспоминаются правила проведения Эсбата. И все-таки ведьма сидит молча. Она не станет, она не может делиться с кем-либо таким опасным, таким…
Но, разумеется, это всего лишь увертки.
«Об этом, — наконец говорит она, снова возвращаясь к интересующей всех теме, — поведала моей мистической сестре ее мистическая сестра, которая все узнала от ученицы самой Лавуазен». И вновь это имя производит сильнейшее впечатление на слушающих. Лавуазен… Кажется, я о ней что-то слышала. Разумеется, слышала, не могла не слышать, но вот кто она? Я бросаю взгляд на Теоточчи, и та поясняет: «Лавуазен — ведьма, состоявшая при маркизе де Монтеспан, любовнице Людовика XIV, устроившая для нее множество черных месс, составившая множество магических заклинаний». Не слишком охотно Т. добавляет, что Лавуазен любила использовать для своих снадобий кровь детей. Говорят, она добавляла ее в вино, которое пила, и даже купалась в ванне, наполненной такой кровью. На судебном процессе выяснилось, что она принесла в жертву своей магии более двух тысяч детских жизней. В 1680-м, после того как ее высокие покровители были отправлены кто в ссылку, а кто в тюрьму, эту ведьму сожгли вместе с ее тридцатью шестью ученицами.
После такого пояснения прежняя рассказчица продолжает: «У Лавуазен имелся египетский папирус третьего века, который она мало кому показывала, и в этом папирусе приводилось описание некоего снадобья со следующими пояснениями: «Приготовьте бальзам из воды и нижних цветков греческой фасоли, которую, — проговорила она таинственным шепотом, — можно раздобыть у торговцев гирляндами. Прочие добавки — на ваше усмотрение. Держите полученную цветочную пасту в запечатанном сосуде ровно двадцать дней в темном месте и все это время не прикасайтесь к нему, и к концу данного срока вы в нем обнаружите — лично я не могу в это поверить — фаллос и яички. — Ухмылки и насмешки со стороны сестер. Теоточчи их успокаивает. — Опять запечатайте сосуд и припрячьте на вдвое большее время, на сорок дней (ни больше ни меньше), и, распечатав, найдете содержимое покрытым кровью. Эта кровь обладает огромной силой, и ее требуется хранить в темном, закрытом крышкой кувшине на стеклянной подставке. — Она переводит дыхание. — Если намазать ею вокруг глаз, эта кровь вызовет сны, которые ответят на любые вопросы»». Ведьма садится. Она склоняет голову, закрывает глаза. Кожа на ее руках, полускрытых складками засаленного передника, грязная и потрескавшаяся, темная, словно кора дерева.
Сестры принимаются обсуждать услышанное. Теоточчи снова пытается их успокоить и спрашивает у ведьмы, только что поделившейся секретом, случалось ли ей самой им воспользоваться. «Лично я этого не делала, — заявляет та, — но я хорошо знала сестру, которая на это отважилась. Дважды успех ей сопутствовал, но на третий раз ее поразила слепота. И не прошло двух ночей, как эта страшная кровь стала причиной ее смерти». Теперь ведьма дает понять, что рассказала все, что знает.
Я прошу сделать еще один перерыв, во время которого собираюсь попросить Т. назвать имена присутствующих ведьм.
Теперь докладывает Марите. В ее одежде сочетаются черный и шафрановый цвета. Длинную, гибкую шею обвивает черный шарф. Она чем-то напоминает Германсию, рядом с которой сидит. Она тоже произносит слова с парижским выговором. Ведьма рассказывает о свечах и, вынимая их из мешочка одну за другой, повествует об их свойствах.
Для того, чтобы укрепить дух или снять заклятие, сообщает она, нужно зажечь освященную белую свечу. (Справиться: считается ли освященной свеча, украденная из церкви.) Свеча желтого цвета сообщает тому, кто ее зажигает, обаяние и дар убеждать. Зеленые свечи исцеляют, а также приносят удачу, богатство и продолжение рода. Розовые свечи помогают ведьме влиять на узы любви и дружбы. Неутомимость на ложе страсти и невосприимчивость к болезням Венеры дают красные свечи. Смелость возрастает при горении оранжевых свеч. Лиловые обращают злые чары против наславшего их. Золотые — для ясновидения. Черные вносят разлад, вызывают грусть. Синие вызывают уверенность в своих силах, поселяют в душе мир, охраняют сон, посылают пророческие видения.
Ни одна ведьма не возражает ей. Марите (она мне нравится) собрала свечи и преподносит их мне в подарок. Завернутые в белый плат и перевязанные серебряной ленточкой, они лежат рядом со мной.
«Кто следующий?» — спрашивает Теоточчи. (Кстати: похоже, сей вопрос не вызвал у сестер большой радости. У моего уха часы на каминной полке говорят: тик-так, тик-так, тик-так…)
Лючина — сегодня она выполняет обязанности моей «почетной фрейлины», то есть это самая младшая из сестер, которой (таков обычай) придется вести записи, если по какой-то причине этого не смогу делать я, — пожелала рассказать об амулетах. Она итальянка и путешествовала по северным странам вместе с Теоточчи и Николо. Голос Лючины звучит приятно и мелодично, а ее французский очень хорош. Ее обороты речи чрезвычайно изящны — куда до нее недавно бравшим слово парижанкам. (Этот голос… как он знаком… Это сопрано… Ну конечно! Та самая знаменитая певица! Я должна была догадаться!)
На Лючине амулет — он пристегнут к изящной блузке из тонкого черного шелка с оборками. Это большой, украшенный драгоценными камнями уджат , так называемый «египетский глаз». Она сообщает, что его владелец всегда находится в добром здравии, ведь амулет приносит ему утешение и служит защитой. Я не заметила его на Лючине прежде, когда мы встретились в первый раз, — так сильно, должно быть, заворожили меня ее бездонные зеленые глаза (она единственная из сестер, которая еще тогда показала мне l'oeil de crapaud, то есть глаз жабы). Еще я обратила внимание на ее длинную косу, черную, как и ее шелка, и на изумительную белизну кожи. Она прекрасна, моя Лючина. (Конечно, выступает она под другим сценическим псевдонимом, и указывать здесь ее настоящее имя я также не вправе. «Раскрывать подобное запрещается», — предупреждает меня Т. шепотом, заметив, что я узнала свою «почетную фрейлину».)
«Слово „амулет“, — обращается к собравшимся сестрам Лючина, хотя слова ее адресованы мне, потому что прочим это неинтересно: одни сидят в креслах в неловких позах, изогнувшись, чтобы получше рассмотреть предметы искусства, украшающие мою залу, другие доедают остатки трапезы, — происходит от латинского amoletum, что означает «средство защиты». Египтяне издавна любили амулеты, их ювелиры изготовляли лягушек, увеличивающих плодовитость, а жуки-скарабеи обеспечивали воскресение и успешный переход в царство, где египтяне обитали в своей второй жизни. И, разумеется, один из самых замечательных египетских амулетов — анк, символизирующий союз мужского и женского начал и, как утверждают, дарующий вечную жизнь и…»
…Лючина подходит ко мне и…
…Она только что подарила мне анк! Теперь у меня собственный амулет! Он лежал у нее в сумочке из конской кожи… какой тяжелый! Неужели настоящее золото? Его женская часть широкая, как моя ладонь, а мужская… не может быть!. . сапфиры! А если и не сапфиры, то какие-то очень похожие на них камни, такие же сверкающие, голубые. (Улыбка Лючины говорит: разумеется, золото, несомненно, сапфиры!) Анк висит на золотой цепочке. Лючина застегивает ее замочек у меня на затылке и в дополнение к подарку целует в обе щеки.
У меня нет слов, только молча улыбаюсь. Не знаю, что сказать. Лючина возвращается к своему креслу, и на середину круга выходит Зелия, готовая, в свою очередь, поделиться тем, что знает: она сообщит о черных мессах, и, в частности, более подробно о мессе Св. Секера, которую служат, чтобы наслать порчу на врага, дабы тот умер от долгой изнурительной болезни.
На груди я чувствую тяжесть подаренного амулета. Он прилегает как раз к сердцу, которое едва не выпрыгнуло при поцелуе Лючины и теперь все не может успокоиться… Я чувствую силу амулета. Клянусь, я ее ощущаю! Как и букет, поднесенный мне в саду Зелией, эта вещь тоже кажется мне живой.
Объявляется перерыв. Как это кстати. Хочу найти мою певицу и поблагодарить.
ГЛАВА 26Греческий ужин. Часть III
Это была действительно она, та самая певица с прекрасным сопрано, которую я как-то раз слышала — где же это было… кажется, в Неаполе, в Театро-ди-Сан-Карло — в опере «Ла Молинара», то есть «Мельничиха», написанной придворным капельмейстером Паизиелло. Моя «почетная фрейлина» в конце концов созналась, что я не ошиблась, хотя далеко не сразу. Из осторожности она даже среди сестер предпочитала утаивать эту сторону своей жизни.
— А как, — отважилась спросить я, — проходил твой Эсбат?
— Не так хорошо, как этот, — вздохнула Лючина. — Тео привела меня на шабаш сразу всех ведьм Испании, а они бывают довольно… как бы помягче сказать…
— А как, — отважилась спросить я, — проходил твой Эсбат?
— Не так хорошо, как этот, — вздохнула Лючина. — Тео привела меня на шабаш сразу всех ведьм Испании, а они бывают довольно… как бы помягче сказать…