Страница:
— Разумеется, говори.
Застыдившись, Мадлен потупила взгляд. Принялась играть своею косой. И тут меня ужалила мысль, которую я чуть не произнесла вслух: да она просто дитя. В момент смерти Мадлен была на три-четыре года младше меня. Да, мы были почти одного возраста, если не считать почти двух веков, разделявших нашу реальную жизнь. Мадлен, умершая столетия назад, была родом из прошлого, но, похоже, осталась просто ребенком. Грустным ребенком. Мне стало жаль ее.
— Пожалуйста, говори, что ты хочешь. — Я встала и завернулась в простыню.
Мадлен подошла ближе:
— Ты простишь нас… за то, что мы делали с тобой там, в монастыре? — На нее было страшно смотреть: какое сочетание чистейшей красы и отвратительнейшего тлена! И я не имела причин верить в ее доброту. Разве она не изменяла свой внешний вид, чтобы мучить сестру Клер сперва под личиною Перонетты, а затем в своем истинном обличье, причем самым распутным образом? Но теперь-то я знала, что эти трюки были разыграны ради исполнения некоего высшего замысла. И я поняла наконец (уж не знаю, каким образом), что Мадлен хоть и не безвредна, однако не причинит вреда мне.
— Конечно, прощу, — ответила я. Мы чувствовали друг к другу симпатию, пускай об этом не было сказано ни полслова. — Вы спасли меня, все вы.
Теперь Мадлен стояла прямо передо мной, с любопытством разглядывая мое тело.
— Прошу прощения, — извинилась она.
С ее приближением мне стало еще холоднее. Холодная ткань прилипла к спине, облепила рельефно все остальное. Я вспыхнула и потянулась за висящим рядом с простыней полотенцем.
— Тебя интересует, что у меня там? — Какое право имела она жалеть меня за мою непохожесть на остальных?
— Нет, нет, — возразила она, — я… я просто не подумала … — Она взяла полотенце и обмакнула его в ведро с чистой, холодной водой. — Я испортила воду , — проговорила она. — Я не хотела. Прости.
Мадлен принялась вытирать мне шею и плечи, ибо на них попали капли ее… сущности. Я подставила ей предплечье — каким легким, каким холодным оказалось ее прикосновение — и увидела, что и оно все в красных пятнышках. Осторожно, чтобы не забрызгать, — я видела, как темная кровь струится по ее ногам, образуя лужицы вокруг босых ступней, прежде чем стечь в воду, — Мадлен омыла меня.
Мы оказались лицом к лицу. Я заглянула в ее глаза, стараясь не смотреть на широко раскрытую рану. Но это не помогло избавиться от идущего от нее зловония: в нем смешивались запахи земли, ржавчины и гнилого мяса. (Да, именно так! Я знала, что мне все-таки удастся его описать.) И в глазах, в которых только что читалась такая боль, такое страдание, я смогла увидеть теперь лишь сожаление и участие, грусть и желание помочь — взгляд их стал мягким.
— Нужно идти , — сказала Мадлен. — Земные часы тикают.
Я завернулась в сухую половину простыни, села на банкетку и проводила глазами девочку-призрака, готовую, казалось, раствориться среди теней. Но та не ушла. Она вернулась к ванне и попробовала воду пальцами ноги. Когда Мадлен наклонилась, чтобы зачерпнуть ее руками, я увидела, что та не держится в ее пригоршнях, просачиваясь сквозь сложенные ладони, как через неплотную ткань.
— Я приготовила одежду , — сообщила она, — однако выбор, конечно, за тобой.
— Спасибо. — Я встала, готовясь вернуться в студию. — Ты будешь за ужином?
— Наверно. Хотя Себастьяна может и не позволить . — Посмотрев на воду в ванне, на ставшие скользкими плитки пола и запачканное кровью полотенце, которым она меня вытерла, я не стала спрашивать почему. — Через несколько часов эта кровь бесследно исчезает, но… иногда на нее неприятно смотреть. Так что я все понимаю .
— Почему через семь? — спросила я.
— Это будет одним из вопросов? Я была бы признательна, потому что даже я не знаю на него ответ. Но, по правде сказать, Себастьяна не знает тоже . — Я первый раз различила в звуках ее речи некоторую легкомысленность, которую с небольшой натяжкою можно было бы назвать смехом. Но она тотчас же добавила: — Не доверяйся ей всецело. Есть вещи, которых не знает даже она.
— Например? — осведомилась я.
— Например, как освободить от проклятия мою душу. Как позволить мне умереть и уйти из этого мира.
— Она пыталась это сделать? Пыталась она… помочь тебе?
Мадлен вздохнула — и выражая тем свою печаль, и отвечая на мой вопрос.
— Да, пыталась. Во всяком случае, так она говорит. Но с тех пор прошло много лет, и она отказывается попробовать еще раз .
— Почему?
— Она говорит, что уже стара для такого заклятия и что для него нужна сила молодой ведьмы… Такой, как ты. Но правда заключается в том, что она до сих пор боится самой себя, боится того, что в ней есть от ведьмы . — И Мадлен так быстро встала с края ванны, что я опять не успела увидеть ее в движении. Все, что я ощутила, — это волну влажного воздуха и внезапный озноб. Вдруг я увидела ее стоящей на другой стороне погруженного в сумрак помещения. — А теперь иди , — проговорила она. — Пора одеваться.
Когда я шагнула по направлению к сливающейся со стеной двери, светильники с шипеньем погасли, перестав давать даже прежний тусклый свет. К счастью, в этот момент панель, закрывающая выход, сдвинулась с места. Но я не пошла в студию.
— Мадлен, — позвала я, вглядываясь в темноту. — Мадлен, где ты?
Что я хотела сказать ей? Не знаю. Девушка-призрак ушла, и я не сказала ей ничего. Однако, прежде чем закрыть за собой расписанную красотами Большого канала дверь, я еще раз позвала ее.
Куда она отлучилась? Не проскользнула ли мимо меня, чтобы выйти в студию? А может, в ванной имелась вторая дверь? Нет, навряд ли.
У меня совсем не оставалось времени. Вернувшись, я обнаружила, что в студии тепло и светло. Огонь в камине пылал ярко. Было зажжено еще больше свечей. (Когда? Кем? Вопросы, ответов на которые я не знала. Бездна вопросов.)
И я сосредоточилась на том, как лучше одеться к ужину.
ГЛАВА 17Я одеваюсь к ужину
На белых высоких свечах, расставленных по всей мастерской, я не обнаружила красных пятен, которые свидетельствовали бы, что это дело рук Мадлен. Так же как и на увенчивающей секретер зажженной лампе, освещающей стопку листов бумаги, на которых я так и не написала еще мои вопросы. Меня охватило отчаяние: как превратить море загадок в пять кратких вопросов?
Я взглянула на циферблат и увидела, что до ужина осталось всего четверть часа. Нужно было выбирать наряд. Преисполнившись решимостью сделать это, я по пути к шкапам увидела, что Мадлен в студии действительно побывала. Секретер… Что-то изменилось. Стало не так, как раньше. И тут я вспомнила, что коврик под его изогнутыми золочеными ножками прежде был салатного цвета и его украшал узор из виноградных гроздей и роз. Его или по неизвестной причине кому-то понадобилось заменить, или… Ну да, конечно же, это все тот же коврик, только он пропитался кровью, и зеленый цвет стал гораздо темнее. Мадлен. Это она здесь побывала. Ее выдавали сиденье стула и угол самого секретера. На некоторых листах тоже виднелись отпечатки ее пальцев и капельки крови. Один из листов, сложенный вдвое, успел покоробиться от намочившей его алой влаги.
Я увидела, что он адресован мне. На нем крупно и с завитками была написана первая буква моего имени. Кровью. Я живо представила себе склонившуюся над ним Мадлен, окунающую перо в бьющий из ее горла источник и выводящую слова записки. Эта сцена показалась мне такою отталкивающей, что я не нашла в себе сил сразу прикоснуться к листку. Не знаю, как долго я стояла перед секретером и смотрела на него. Но скоро должен был прозвонить колокол. И я не решилась отложить письмо в сторону, ведь разве не сказала Мадлен, что кровь исчезает через семь часов?
Так что пришлось взять его в руки. Любопытство одержало верх, и я прочла его, а затем, еще не одетая, села за секретер.
Я поступила мудро, ибо кровь действительно вскоре улетучилась. Когда бы я несколькими часами позже вернулась в студию, то не нашла бы на листке ничего, кроме едва заметных царапин, оставленных гусиным пером, — там, где еще недавно виднелись слова. Смысл их был следующим: «Помогите, я забыла, как складно писать, давно не пробовала».
Бедняжка Мадлен. Ей нигде не укрыться, ее след отыщешь всегда. Теперь он вел от шкапа к шкапу. (Она и в самом деле подобрала мне два туалета: они были сложены на диване, и на них — правда, непонятно почему — не было ни пятнышка.) На панели с венецианским пейзажем виднелся темный отпечаток ее ладони. Я почувствовала мрачное удовлетворение оттого, что она вошла в ванную комнату и вышла оттуда обычным путем. Но как ей удалось сделать это столь незаметно?
Стрелка на каминных часах неумолимо приближалась к цифре девять. Колокол вот-вот должен был прозвучать, а я все еще стояла в студии обнаженной. Что же касается пяти вопросов, я написала первый, затем второй, но вскоре поняла, что оказалась перед выбором: либо сочинять их дальше и ужинать голой, либо немедля начать одеваться.
Первый наряд, лежавший поперек дивана, оказался платьем для верховой езды. Пришитый к рукаву ярлычок указывал на его венецианское происхождение. Оно не было новым, однако это не означало, что оно вышло из моды. Совсем наоборот. (Я хочу лишь сказать, что его сшили не только что: оно было довольно поношено, с маленькой дырочкой на рукаве. Во всех других отношениях оно было великолепно.) Скроенное из шелка двух цветов — желто-зеленого и светло-вишневого, — оно было украшено плетеными пуговками и галунами. Юбка имела спереди и сзади разрезы, и на боковых швах были пришиты тесемки, с помощью которых всадница могла несколько укоротить ее при езде по грязной дороге. К нему, разумеется, прилагались жилет и жакетка с преувеличенно большими обшлагами и лацканами, и те и другие — с голубой окантовкой. Что касается туфель, я поняла с первого взгляда, что те не подойдут, и то же самое можно было сказать о втором наряде.
Мужской ливрейный костюм. Интересно. Мои босые ступни легко проскользнули в нарядные башмаки. Вот настоящее произведение искусства! Я давно знала, что прежде такие носили дворяне и вельможи, но что за роскошь одевать так своих слуг!
Полукафтан был сшит из темно-зеленого сукна с шелковистой отделкой — я подумала, что оно слишком плотное и в такой теплой одежде ужинать не стоит, а потому решила оставить полукафтан в студии. А кроме того, жилет смотрелся на мне великолепно. Сшитый из ярко-желтого шелка, он имел высокий стоячий воротник и был расшит незабудками. Добавьте сюда английское кружево в стиле королевы Анны и узор в виде пальметок. А на каждой обтянутой тканью пуговице был вышит незнакомый мне герб. Короткие панталоны из бледно-желтого сукна застегивались у колен пуговками. Мадлен приготовила и пару накладок на икры: одетые под чулок, они делали ногу более рельефной. Надев их, я улыбнулась и снова сунула в башмаки обтянутые чулками ноги.
Затем я покрасовалась перед зеркалом. Какое тщеславие! Решила было поругать себя, но не стала: нужно позволять себе маленькие радости. Ведь недавно я и представить себе не могла, что мне может показаться настолько приятным удовольствие повертеться перед зеркалом в подобном наряде, да еще с накладными икрами!
Итак, для первого моего ужина в Равендале я выбрала ливрейный костюм. Его я дополнила простой блузою из белого полотна с неотразимыми кружевными манжетами; правда, та предназначалась для отвергнутого мной платья, ну да какая разница. Помимо кафтана я отказалась и от треугольной шляпы. Я заплела волосы в не слишком тугую косу, свисающую на грудь: их светлый оттенок так хорошо гармонировал с желтизной шелкового жилета.
Я повернулась к зеркалу одним боком, затем другим — но тут раздался второй удар колокола.
— Parbleu![53] — вскричала я, подобно персонажу Мольера, застигнутому врасплох. Но столь напыщенное словечко так подходило… должно было, наверное, подходить к моему новому костюму… — Merde! — добавила я, теперь уже от себя, ибо мне все еще предстояло написать три вопроса. А кроме того, я не имела представления, где в замке находится парадная столовая, и, если бы Враний Дол действительно оказался так велик, каким он представился мне из розария, поиски могли затянуться надолго.
Едва я сложила наконец пятый листок и уже собиралась сунуть его вместе с другими под жилет, колокол прозвучал в третий раз. Мадлен предупреждала, что третьего удара не будет. Но он раздался, причем показался мне очень настойчивым. У меня родилась надежда, что это случится и в четвертый, и в пятый раз, — тогда звон его доведет меня до столовой.
Так и произошло, а стало быть, отыскать дорогу туда представлялось совсем не сложным делом. Но где та дверь, через которую можно пройти в замок из студии? Я видела в ней лишь одну дверь, ведущую в сад… Предположив, что если дверь в ванную скрыта за видом на венецианский канал, то и другую следует искать за одной из остальных живописных панелей, я потрогала каждую из них, ожидая, что стена раздастся или отойдет в сторону, однако ничего подобного не случилось.
Тогда я обратила внимание на гобелен с каким-то античным сюжетом, закрывающий сразу три стенные панели. На крайних, завешенных не полностью, висели канделябры, но в том месте, где должна была находиться третья, я заметила, что изображение странно колеблется. Сквозняк? Так и есть. За гобеленом я нашла открытую дверь. К счастью, за ней горели факелы, вставленные в кронштейны из кованого железа, а то бы я блуждала по темным залам замка до самого рассвета. Пропитанные серою тряпки, которыми были обмотаны концы факелов, похоже, только что занялись: едкий запах серы еще стоял в воздухе, и дым только начинал клубиться под полутемными сводами. Студеный ветерок поигрывал слева от меня трепещущим пламенем наклоненных в сторону прохода факелов, тогда как правая стена терялась во мгле. Хорошо помню, что первым впечатлением от залов и коридоров Равендаля были мрак и пробирающий до костей холод. Мне захотелось вернуться в теплую, светлую студию, а не идти дальше по темным галереям — похоже, прорубленным в толще льда, припорошенного землей.
Но я двинулась вперед: меня подстегнуло желание получить ответы на мои вопросы. Стук моих каблуков был единственным звуком, нарушавшим гулкую тишину гладких каменных полов. Факелы горели тускло, я почти на ощупь пробиралась сквозь тени; несколько раз я останавливалась и озиралась вокруг: мне чудилось, будто я не одна. Но все твари, которых я «видела», неизменно оказывались игрой света и тени и так же быстро исчезали, как появлялись. И все равно я на каждом шагу ждала встречи с каким-нибудь призраком, боялась, что вот-вот явится кто-то из обитателей потустороннего мира. Враний Дол, наверное, битком набит необъяснимыми, сверхъестественными явлениями.
И в подтверждение обоснованности моих страхов крик, ужасный, леденящий душу крик пронесся под сводами замка и заставил меня замереть на месте. Сова, причем совсем близко. Опять крик. Нет, вовсе не плод моего воображения, а настоящий гортанный вопль неведомого убийцы, когтями и клювом прокладывающего себе путь через замок.
В ответ на совиный крик раздалось пугающее карканье множества воронов, которое, раз услышав, невозможно забыть. Грай черных птиц казался еще чернее, чем сами эти создания; казалось, они кричат прямо под ухом. Они, конечно, гнездились в самом Равендале, столь неспроста прозванном Враний Дол! Я не сомневалась в этом и потому, тронувшись в дальнейший путь, пригибалась теперь пониже, оглядываясь по сторонам и не исключая возможности, что притаившиеся под сводами тени могут материализоваться и, ринувшись вниз, наброситься на меня.
Я миновала несколько прорезанных в камне стены стрельчатых окон — в их переплетах не оставалось стекол, способных помешать проникновению птиц внутрь здания. Вообще проникновению чего-либо, ведь кто знает, какому живому существу или какой нежити может понадобиться пробраться в Равендаль или выбраться из него тем или иным способом? Из окон открывался вид на поля. Высоко в небе висела луна — вернее, ее узкий серп, так что в его скудном свете я не могла разглядеть, засеяны ли они, разгорожены ли на пастбища или вовсе заброшены.
Я, разумеется, предположила, что это Мадлен осветила мне факелами дорогу к столовой. И окончательно убедилась в справедливости своей догадки, когда ступила ногой во что-то скользкое на полу. Лужа крови… Да, так и есть: путеводное пламя факелов — еще одна услуга, оказанная мне ею. Странно, что именно та, которая сперва показалась мне бесчувственной и жестокой, когда бросала отрывистые свои реплики относительно происходившего, когда жестоко шутила над сестрой Клер… Странно, что именно ей угодно было стать ныне как бы моей опекуншею, моей защитницей. Мне стало вдруг любопытно, с какой ревностью могла наблюдать она из мрака теней за тем, как отец Луи одаривал меня своим вниманием? Она, несомненно, любила его при жизни; так почему смерть — если только смерть действительно была тем видом существования, в коем они обретались, — почему смерть непременно должна была разрушить взаимную страсть, некогда жившую в них?
Порою мне попадались дубовые двери на ржавых петлях. Я не решалась даже притронуться к ним, надеялась, что, дойдя до нужной мне залы, сразу пойму: это она и есть. Между дверьми в галереях были развешены картины и гобелены. При других обстоятельствах я сбегала бы за фонарем, чтобы разглядеть их, — но только не этим вечером. О нет. Я слишком боялась новых страшных открытий. Еще одного вытканного на шпалере святого, истекающего кровью на фоне тканого же ландшафта; либо портрета, который заговорит или с которого на меня посмотрят живые пристальные глаза. Нет, лучше дождаться дневного света и уж тогда начать исследовать замок: так будет безопаснее. А теперь только и нужно, что отыскать столовую.
Сперва донеслись запахи кушаний: жареного мяса, ароматных соусов. Затем я услышала позвякивание серебряных приборов и хрусталя. Ага, значит, сюда. Прямо. За этой двустворчатой дверью и должна находиться столовая. В этой мысли я утвердилась еще больше, когда обратила внимание, что череда факелов здесь обрывается. И все-таки я постояла за дверьми, прислушиваясь. Когда наконец я взялась за холодную, как сосулька, дверную ручку, дверь вдруг стала сама открываться вовнутрь — увлекая меня за собой, как бы «затаскивая» в залу, в которой…
В которой я ничего не увидела. Свет, слепящий свет ударил мне в глаза. Я остановилась на пороге как вкопанная, утратив способность видеть, одетая в наряд слуги. Да, я не могла видеть, но знала и чувствовала , что на меня смотрят. Разглядывают меня.
Неудивительно, что я на какое-то время была ослеплена — ведь над парадным столом висела огромная люстра из богемского хрусталя со множеством зажженных свечей. Она походила на затейливое растение, на сказочный цветок, состоящий из невероятного количества стеблей, веточек и блистающих соцветий, увешанный сияющими подвесками, по искрящимся граням которых расплылся белый воск; что же касается самого стола, то им служила массивная плита мрамора с кроваво-красными прожилками, простершаяся справа налево на двадцать, а то и на все двадцать пять шагов рослого мужчины; у правого края его я увидела Себастьяну, а у левого — Асмодея. Это они рассматривали меня.
— Добро пожаловать, — приветствовала меня Себастьяна, вставая и указывая на третье место, остававшееся свободным. Оно находилось у самой середины стола на противоположной от входа стороне его, как раз под хрустальным «солнцем». Я сделала пару шагов, направляясь к Асмодею, но, остановившись, вернулась, чтобы обогнуть стол, пройдя мимо Себастьяны. Путь оказался неблизким, но за все это время никто не проронил ни слова.
Наконец я дошла до своего места.
— Спасибо… — едва слышно поблагодарила я непонятно кого; да и за что, я тоже не поняла. А что еще мне оставалось сказать? Наставления монахинь по крайней мере научили меня вежливости. Признаюсь, я почувствовала облегчение, услышав звук собственной речи, ибо до той поры мне самой не верилось, что я смогу заговорить на таком ужине. Мой тяжелый стул напоминал трон: у него была высокая спинка, а массивные деревянные подлокотники украшала резьба — они заканчивались птичьими клювами. Правда, алый бархат обивки сильно потерся, но сам стул был очень удобен. — Спасибо, — снова проговорила я, садясь.
Это вызвало у Асмодея приступ громоподобного смеха. Я выпрямила спину и взглянула на Себастьяну, которая заявила:
— Ты наша почетная гостья, и мы тебе очень рады.
Помню, я потянулась дрожащей рукою к листкам с пятью вопросами, спрятанным во внутреннем кармане жилета. Я прижала ее к боку — подобно тому, как влюбленный прижимает ладонь к сердцу, пытаясь унять его биение. Мне и впрямь показалось, что через расшитую ткань и пять сложенных листов бумаги я ощутила его частые удары.
Я не знала, с чего начать беседу. Хозяева сидели молча и так далеко от меня, что, заговори я с ними, мне пришлось бы кричать. Мне очень не хотелось вновь услышать грохочущий хохот Асмодея, и я решила сидеть молча и неподвижно, чтобы этого избежать, ибо от него у меня что-то оборвалось внутри, он подействовал словно укус пчелы, словно пощечина, словно приступ вожделения.
И что же я сделала? Глупость, о которой теперь даже стыдно рассказывать. Я взяла в руку вилку, тяжелую, как молоток, и принялась ее пристально рассматривать. Рука моя тряслась. Три серебряных зубца блестели в лучах люстры.
— Ты голодна, милочка? — спросила Себастьяна с улыбкой.
— Ты что, никогда не видела вилку? — С этими словами Асмодей так сильно наклонился вперед, что его светлые волосы свесились, обрамив лицо, на котором колючие глаза светились холодным огнем. — Если ты боишься меня, arrete. [54] Меня уже предупредили, что мне нельзя тобой овладеть. Но это вовсе не означает, что я тебя не заполучу. — Его ледяные глаза впились в меня; когда он откинулся наконец на спинку, мне пришлось подавить желание вскочить, выбежать из столовой и более никогда…
— Асмо, ну что же ты, в самом деле! Ты стал совершенным невежей! Просто невыносим! — И, обращаясь ко мне, Себастьяна добавила извиняющимся тоном: — Боюсь, он совсем одичал.
Я вежливо улыбнулась, но все же была обеспокоена. Можно представить, что меня ожидает. Я положила вилку рядом с лежавшими по левую руку тремя другими (всего передо мной находилось двенадцать серебряных столовых приборов, среди которых имелись ножницы — сей последний предмет озадачил меня). Я заглянула в большую белую фарфоровую тарелку, стоявшую на тарелке подставочной. Мне хотелось затеряться в украшающем ее узоре — переплетенных черных ветвях терновника, длинных и гибких, поднимающихся все выше, к самым краям, выступая за них; затем они вились рядом с ободком и вновь возвращались к центру, где цвела поразительно прекрасная алая роза.
Одна из хрустальных рюмок, та, что поменьше, была чем-то наполнена. Чем-то очень темным, с сиреневатым оттенком. По-видимому, вином. Хорошо бы, чтоб руки мои не тряслись так сильно. Мне позарез нужно было выпить, и я надеялась, что это опять волшебное «vinum sabbati», напиток ведьм. Хотелось осушить рюмку немедля и залпом. Когда я поняла, что могу держать ее, не расплескивая содержимое, я приникла к ней и выпила до дна одним махом, торопливо и жадно. И тут же начала бросать алчные взгляды на графин и бутылку. В какой-то момент до меня дошел голос Себастьяны: та уже была где-то на середине фразы и говорила что-то о моем наряде.
— …Но хотелось бы мне знать, что побудило тебя остановиться на нем? Конечно, ты смотришься в нем бесподобно. Он дает тебе показать себя, но все же…
Мне захотелось, чтобы на меня снизошло вдохновение и я смогла дать остроумный, блестящий ответ; и тот действительно пришел мне на ум.
— Я сочла уместным предстать перед вами в платье слуги, так как обязана вам всем. — Тут я отважилась взглянуть на Асмодея и даже сделала рукой неопределенный жест, очевидно в сторону наших не вполне мертвых друзей, где б те сейчас ни находились. — Я перед вами в долгу, и мне очень хочется, чтобы мне удалось когда-нибудь вернуть вам сторицею мой долг, тем самым вас отблагодарив.
— Хорошо, браво! — И Асмодей с усмешкой поднял пустой бокал, как бы салютуя моим словам. — А может быть, брава!.. Не беспокойся, ведьмочка, мы разочтемся сполна, и весьма скоро: отдашь долг услугою за услугу.
Не знаю, что именно хотел сказать Асмодей, изменив родовое окончание этого итальянского слова, но было видно, что он то ли нарушил договоренность, то ли сказал что-то лишнее, ибо Себастьяна прервала его, хлопнув ладонью по столу. А вдобавок метнула в него через весь стол злой взгляд, точно пустила отравленную стрелу. Асмодей замолчал и больше не раскрывал рта.
Столовая была раза в два больше мастерской. А как обставлена! Впоследствии я насчитала в ней двадцать восемь выстроившихся вдоль стен стульев (и десять кресел, чтобы отдохнуть в них после еды). Картины столь тесно висели на стенах, что я далеко не сразу поняла, что последние выкрашены в темно-красный цвет.
Увидев, что я рассматриваю их раскрыв рот, Себастьяна спросила:
— Ты лишь ценительница или предпочитаешь служить ей?
Я тупо уставилась на нее.
— Живописи, дорогая, — пояснила Себастьяна.
Застыдившись, Мадлен потупила взгляд. Принялась играть своею косой. И тут меня ужалила мысль, которую я чуть не произнесла вслух: да она просто дитя. В момент смерти Мадлен была на три-четыре года младше меня. Да, мы были почти одного возраста, если не считать почти двух веков, разделявших нашу реальную жизнь. Мадлен, умершая столетия назад, была родом из прошлого, но, похоже, осталась просто ребенком. Грустным ребенком. Мне стало жаль ее.
— Пожалуйста, говори, что ты хочешь. — Я встала и завернулась в простыню.
Мадлен подошла ближе:
— Ты простишь нас… за то, что мы делали с тобой там, в монастыре? — На нее было страшно смотреть: какое сочетание чистейшей красы и отвратительнейшего тлена! И я не имела причин верить в ее доброту. Разве она не изменяла свой внешний вид, чтобы мучить сестру Клер сперва под личиною Перонетты, а затем в своем истинном обличье, причем самым распутным образом? Но теперь-то я знала, что эти трюки были разыграны ради исполнения некоего высшего замысла. И я поняла наконец (уж не знаю, каким образом), что Мадлен хоть и не безвредна, однако не причинит вреда мне.
— Конечно, прощу, — ответила я. Мы чувствовали друг к другу симпатию, пускай об этом не было сказано ни полслова. — Вы спасли меня, все вы.
Теперь Мадлен стояла прямо передо мной, с любопытством разглядывая мое тело.
— Прошу прощения, — извинилась она.
С ее приближением мне стало еще холоднее. Холодная ткань прилипла к спине, облепила рельефно все остальное. Я вспыхнула и потянулась за висящим рядом с простыней полотенцем.
— Тебя интересует, что у меня там? — Какое право имела она жалеть меня за мою непохожесть на остальных?
— Нет, нет, — возразила она, — я… я просто не подумала … — Она взяла полотенце и обмакнула его в ведро с чистой, холодной водой. — Я испортила воду , — проговорила она. — Я не хотела. Прости.
Мадлен принялась вытирать мне шею и плечи, ибо на них попали капли ее… сущности. Я подставила ей предплечье — каким легким, каким холодным оказалось ее прикосновение — и увидела, что и оно все в красных пятнышках. Осторожно, чтобы не забрызгать, — я видела, как темная кровь струится по ее ногам, образуя лужицы вокруг босых ступней, прежде чем стечь в воду, — Мадлен омыла меня.
Мы оказались лицом к лицу. Я заглянула в ее глаза, стараясь не смотреть на широко раскрытую рану. Но это не помогло избавиться от идущего от нее зловония: в нем смешивались запахи земли, ржавчины и гнилого мяса. (Да, именно так! Я знала, что мне все-таки удастся его описать.) И в глазах, в которых только что читалась такая боль, такое страдание, я смогла увидеть теперь лишь сожаление и участие, грусть и желание помочь — взгляд их стал мягким.
— Нужно идти , — сказала Мадлен. — Земные часы тикают.
Я завернулась в сухую половину простыни, села на банкетку и проводила глазами девочку-призрака, готовую, казалось, раствориться среди теней. Но та не ушла. Она вернулась к ванне и попробовала воду пальцами ноги. Когда Мадлен наклонилась, чтобы зачерпнуть ее руками, я увидела, что та не держится в ее пригоршнях, просачиваясь сквозь сложенные ладони, как через неплотную ткань.
— Я приготовила одежду , — сообщила она, — однако выбор, конечно, за тобой.
— Спасибо. — Я встала, готовясь вернуться в студию. — Ты будешь за ужином?
— Наверно. Хотя Себастьяна может и не позволить . — Посмотрев на воду в ванне, на ставшие скользкими плитки пола и запачканное кровью полотенце, которым она меня вытерла, я не стала спрашивать почему. — Через несколько часов эта кровь бесследно исчезает, но… иногда на нее неприятно смотреть. Так что я все понимаю .
— Почему через семь? — спросила я.
— Это будет одним из вопросов? Я была бы признательна, потому что даже я не знаю на него ответ. Но, по правде сказать, Себастьяна не знает тоже . — Я первый раз различила в звуках ее речи некоторую легкомысленность, которую с небольшой натяжкою можно было бы назвать смехом. Но она тотчас же добавила: — Не доверяйся ей всецело. Есть вещи, которых не знает даже она.
— Например? — осведомилась я.
— Например, как освободить от проклятия мою душу. Как позволить мне умереть и уйти из этого мира.
— Она пыталась это сделать? Пыталась она… помочь тебе?
Мадлен вздохнула — и выражая тем свою печаль, и отвечая на мой вопрос.
— Да, пыталась. Во всяком случае, так она говорит. Но с тех пор прошло много лет, и она отказывается попробовать еще раз .
— Почему?
— Она говорит, что уже стара для такого заклятия и что для него нужна сила молодой ведьмы… Такой, как ты. Но правда заключается в том, что она до сих пор боится самой себя, боится того, что в ней есть от ведьмы . — И Мадлен так быстро встала с края ванны, что я опять не успела увидеть ее в движении. Все, что я ощутила, — это волну влажного воздуха и внезапный озноб. Вдруг я увидела ее стоящей на другой стороне погруженного в сумрак помещения. — А теперь иди , — проговорила она. — Пора одеваться.
Когда я шагнула по направлению к сливающейся со стеной двери, светильники с шипеньем погасли, перестав давать даже прежний тусклый свет. К счастью, в этот момент панель, закрывающая выход, сдвинулась с места. Но я не пошла в студию.
— Мадлен, — позвала я, вглядываясь в темноту. — Мадлен, где ты?
Что я хотела сказать ей? Не знаю. Девушка-призрак ушла, и я не сказала ей ничего. Однако, прежде чем закрыть за собой расписанную красотами Большого канала дверь, я еще раз позвала ее.
Куда она отлучилась? Не проскользнула ли мимо меня, чтобы выйти в студию? А может, в ванной имелась вторая дверь? Нет, навряд ли.
У меня совсем не оставалось времени. Вернувшись, я обнаружила, что в студии тепло и светло. Огонь в камине пылал ярко. Было зажжено еще больше свечей. (Когда? Кем? Вопросы, ответов на которые я не знала. Бездна вопросов.)
И я сосредоточилась на том, как лучше одеться к ужину.
ГЛАВА 17Я одеваюсь к ужину
На белых высоких свечах, расставленных по всей мастерской, я не обнаружила красных пятен, которые свидетельствовали бы, что это дело рук Мадлен. Так же как и на увенчивающей секретер зажженной лампе, освещающей стопку листов бумаги, на которых я так и не написала еще мои вопросы. Меня охватило отчаяние: как превратить море загадок в пять кратких вопросов?
Я взглянула на циферблат и увидела, что до ужина осталось всего четверть часа. Нужно было выбирать наряд. Преисполнившись решимостью сделать это, я по пути к шкапам увидела, что Мадлен в студии действительно побывала. Секретер… Что-то изменилось. Стало не так, как раньше. И тут я вспомнила, что коврик под его изогнутыми золочеными ножками прежде был салатного цвета и его украшал узор из виноградных гроздей и роз. Его или по неизвестной причине кому-то понадобилось заменить, или… Ну да, конечно же, это все тот же коврик, только он пропитался кровью, и зеленый цвет стал гораздо темнее. Мадлен. Это она здесь побывала. Ее выдавали сиденье стула и угол самого секретера. На некоторых листах тоже виднелись отпечатки ее пальцев и капельки крови. Один из листов, сложенный вдвое, успел покоробиться от намочившей его алой влаги.
Я увидела, что он адресован мне. На нем крупно и с завитками была написана первая буква моего имени. Кровью. Я живо представила себе склонившуюся над ним Мадлен, окунающую перо в бьющий из ее горла источник и выводящую слова записки. Эта сцена показалась мне такою отталкивающей, что я не нашла в себе сил сразу прикоснуться к листку. Не знаю, как долго я стояла перед секретером и смотрела на него. Но скоро должен был прозвонить колокол. И я не решилась отложить письмо в сторону, ведь разве не сказала Мадлен, что кровь исчезает через семь часов?
Так что пришлось взять его в руки. Любопытство одержало верх, и я прочла его, а затем, еще не одетая, села за секретер.
Я поступила мудро, ибо кровь действительно вскоре улетучилась. Когда бы я несколькими часами позже вернулась в студию, то не нашла бы на листке ничего, кроме едва заметных царапин, оставленных гусиным пером, — там, где еще недавно виднелись слова. Смысл их был следующим: «Помогите, я забыла, как складно писать, давно не пробовала».
Бедняжка Мадлен. Ей нигде не укрыться, ее след отыщешь всегда. Теперь он вел от шкапа к шкапу. (Она и в самом деле подобрала мне два туалета: они были сложены на диване, и на них — правда, непонятно почему — не было ни пятнышка.) На панели с венецианским пейзажем виднелся темный отпечаток ее ладони. Я почувствовала мрачное удовлетворение оттого, что она вошла в ванную комнату и вышла оттуда обычным путем. Но как ей удалось сделать это столь незаметно?
Стрелка на каминных часах неумолимо приближалась к цифре девять. Колокол вот-вот должен был прозвучать, а я все еще стояла в студии обнаженной. Что же касается пяти вопросов, я написала первый, затем второй, но вскоре поняла, что оказалась перед выбором: либо сочинять их дальше и ужинать голой, либо немедля начать одеваться.
Первый наряд, лежавший поперек дивана, оказался платьем для верховой езды. Пришитый к рукаву ярлычок указывал на его венецианское происхождение. Оно не было новым, однако это не означало, что оно вышло из моды. Совсем наоборот. (Я хочу лишь сказать, что его сшили не только что: оно было довольно поношено, с маленькой дырочкой на рукаве. Во всех других отношениях оно было великолепно.) Скроенное из шелка двух цветов — желто-зеленого и светло-вишневого, — оно было украшено плетеными пуговками и галунами. Юбка имела спереди и сзади разрезы, и на боковых швах были пришиты тесемки, с помощью которых всадница могла несколько укоротить ее при езде по грязной дороге. К нему, разумеется, прилагались жилет и жакетка с преувеличенно большими обшлагами и лацканами, и те и другие — с голубой окантовкой. Что касается туфель, я поняла с первого взгляда, что те не подойдут, и то же самое можно было сказать о втором наряде.
Мужской ливрейный костюм. Интересно. Мои босые ступни легко проскользнули в нарядные башмаки. Вот настоящее произведение искусства! Я давно знала, что прежде такие носили дворяне и вельможи, но что за роскошь одевать так своих слуг!
Полукафтан был сшит из темно-зеленого сукна с шелковистой отделкой — я подумала, что оно слишком плотное и в такой теплой одежде ужинать не стоит, а потому решила оставить полукафтан в студии. А кроме того, жилет смотрелся на мне великолепно. Сшитый из ярко-желтого шелка, он имел высокий стоячий воротник и был расшит незабудками. Добавьте сюда английское кружево в стиле королевы Анны и узор в виде пальметок. А на каждой обтянутой тканью пуговице был вышит незнакомый мне герб. Короткие панталоны из бледно-желтого сукна застегивались у колен пуговками. Мадлен приготовила и пару накладок на икры: одетые под чулок, они делали ногу более рельефной. Надев их, я улыбнулась и снова сунула в башмаки обтянутые чулками ноги.
Затем я покрасовалась перед зеркалом. Какое тщеславие! Решила было поругать себя, но не стала: нужно позволять себе маленькие радости. Ведь недавно я и представить себе не могла, что мне может показаться настолько приятным удовольствие повертеться перед зеркалом в подобном наряде, да еще с накладными икрами!
Итак, для первого моего ужина в Равендале я выбрала ливрейный костюм. Его я дополнила простой блузою из белого полотна с неотразимыми кружевными манжетами; правда, та предназначалась для отвергнутого мной платья, ну да какая разница. Помимо кафтана я отказалась и от треугольной шляпы. Я заплела волосы в не слишком тугую косу, свисающую на грудь: их светлый оттенок так хорошо гармонировал с желтизной шелкового жилета.
Я повернулась к зеркалу одним боком, затем другим — но тут раздался второй удар колокола.
— Parbleu![53] — вскричала я, подобно персонажу Мольера, застигнутому врасплох. Но столь напыщенное словечко так подходило… должно было, наверное, подходить к моему новому костюму… — Merde! — добавила я, теперь уже от себя, ибо мне все еще предстояло написать три вопроса. А кроме того, я не имела представления, где в замке находится парадная столовая, и, если бы Враний Дол действительно оказался так велик, каким он представился мне из розария, поиски могли затянуться надолго.
Едва я сложила наконец пятый листок и уже собиралась сунуть его вместе с другими под жилет, колокол прозвучал в третий раз. Мадлен предупреждала, что третьего удара не будет. Но он раздался, причем показался мне очень настойчивым. У меня родилась надежда, что это случится и в четвертый, и в пятый раз, — тогда звон его доведет меня до столовой.
Так и произошло, а стало быть, отыскать дорогу туда представлялось совсем не сложным делом. Но где та дверь, через которую можно пройти в замок из студии? Я видела в ней лишь одну дверь, ведущую в сад… Предположив, что если дверь в ванную скрыта за видом на венецианский канал, то и другую следует искать за одной из остальных живописных панелей, я потрогала каждую из них, ожидая, что стена раздастся или отойдет в сторону, однако ничего подобного не случилось.
Тогда я обратила внимание на гобелен с каким-то античным сюжетом, закрывающий сразу три стенные панели. На крайних, завешенных не полностью, висели канделябры, но в том месте, где должна была находиться третья, я заметила, что изображение странно колеблется. Сквозняк? Так и есть. За гобеленом я нашла открытую дверь. К счастью, за ней горели факелы, вставленные в кронштейны из кованого железа, а то бы я блуждала по темным залам замка до самого рассвета. Пропитанные серою тряпки, которыми были обмотаны концы факелов, похоже, только что занялись: едкий запах серы еще стоял в воздухе, и дым только начинал клубиться под полутемными сводами. Студеный ветерок поигрывал слева от меня трепещущим пламенем наклоненных в сторону прохода факелов, тогда как правая стена терялась во мгле. Хорошо помню, что первым впечатлением от залов и коридоров Равендаля были мрак и пробирающий до костей холод. Мне захотелось вернуться в теплую, светлую студию, а не идти дальше по темным галереям — похоже, прорубленным в толще льда, припорошенного землей.
Но я двинулась вперед: меня подстегнуло желание получить ответы на мои вопросы. Стук моих каблуков был единственным звуком, нарушавшим гулкую тишину гладких каменных полов. Факелы горели тускло, я почти на ощупь пробиралась сквозь тени; несколько раз я останавливалась и озиралась вокруг: мне чудилось, будто я не одна. Но все твари, которых я «видела», неизменно оказывались игрой света и тени и так же быстро исчезали, как появлялись. И все равно я на каждом шагу ждала встречи с каким-нибудь призраком, боялась, что вот-вот явится кто-то из обитателей потустороннего мира. Враний Дол, наверное, битком набит необъяснимыми, сверхъестественными явлениями.
И в подтверждение обоснованности моих страхов крик, ужасный, леденящий душу крик пронесся под сводами замка и заставил меня замереть на месте. Сова, причем совсем близко. Опять крик. Нет, вовсе не плод моего воображения, а настоящий гортанный вопль неведомого убийцы, когтями и клювом прокладывающего себе путь через замок.
В ответ на совиный крик раздалось пугающее карканье множества воронов, которое, раз услышав, невозможно забыть. Грай черных птиц казался еще чернее, чем сами эти создания; казалось, они кричат прямо под ухом. Они, конечно, гнездились в самом Равендале, столь неспроста прозванном Враний Дол! Я не сомневалась в этом и потому, тронувшись в дальнейший путь, пригибалась теперь пониже, оглядываясь по сторонам и не исключая возможности, что притаившиеся под сводами тени могут материализоваться и, ринувшись вниз, наброситься на меня.
Я миновала несколько прорезанных в камне стены стрельчатых окон — в их переплетах не оставалось стекол, способных помешать проникновению птиц внутрь здания. Вообще проникновению чего-либо, ведь кто знает, какому живому существу или какой нежити может понадобиться пробраться в Равендаль или выбраться из него тем или иным способом? Из окон открывался вид на поля. Высоко в небе висела луна — вернее, ее узкий серп, так что в его скудном свете я не могла разглядеть, засеяны ли они, разгорожены ли на пастбища или вовсе заброшены.
Я, разумеется, предположила, что это Мадлен осветила мне факелами дорогу к столовой. И окончательно убедилась в справедливости своей догадки, когда ступила ногой во что-то скользкое на полу. Лужа крови… Да, так и есть: путеводное пламя факелов — еще одна услуга, оказанная мне ею. Странно, что именно та, которая сперва показалась мне бесчувственной и жестокой, когда бросала отрывистые свои реплики относительно происходившего, когда жестоко шутила над сестрой Клер… Странно, что именно ей угодно было стать ныне как бы моей опекуншею, моей защитницей. Мне стало вдруг любопытно, с какой ревностью могла наблюдать она из мрака теней за тем, как отец Луи одаривал меня своим вниманием? Она, несомненно, любила его при жизни; так почему смерть — если только смерть действительно была тем видом существования, в коем они обретались, — почему смерть непременно должна была разрушить взаимную страсть, некогда жившую в них?
Порою мне попадались дубовые двери на ржавых петлях. Я не решалась даже притронуться к ним, надеялась, что, дойдя до нужной мне залы, сразу пойму: это она и есть. Между дверьми в галереях были развешены картины и гобелены. При других обстоятельствах я сбегала бы за фонарем, чтобы разглядеть их, — но только не этим вечером. О нет. Я слишком боялась новых страшных открытий. Еще одного вытканного на шпалере святого, истекающего кровью на фоне тканого же ландшафта; либо портрета, который заговорит или с которого на меня посмотрят живые пристальные глаза. Нет, лучше дождаться дневного света и уж тогда начать исследовать замок: так будет безопаснее. А теперь только и нужно, что отыскать столовую.
Сперва донеслись запахи кушаний: жареного мяса, ароматных соусов. Затем я услышала позвякивание серебряных приборов и хрусталя. Ага, значит, сюда. Прямо. За этой двустворчатой дверью и должна находиться столовая. В этой мысли я утвердилась еще больше, когда обратила внимание, что череда факелов здесь обрывается. И все-таки я постояла за дверьми, прислушиваясь. Когда наконец я взялась за холодную, как сосулька, дверную ручку, дверь вдруг стала сама открываться вовнутрь — увлекая меня за собой, как бы «затаскивая» в залу, в которой…
В которой я ничего не увидела. Свет, слепящий свет ударил мне в глаза. Я остановилась на пороге как вкопанная, утратив способность видеть, одетая в наряд слуги. Да, я не могла видеть, но знала и чувствовала , что на меня смотрят. Разглядывают меня.
Неудивительно, что я на какое-то время была ослеплена — ведь над парадным столом висела огромная люстра из богемского хрусталя со множеством зажженных свечей. Она походила на затейливое растение, на сказочный цветок, состоящий из невероятного количества стеблей, веточек и блистающих соцветий, увешанный сияющими подвесками, по искрящимся граням которых расплылся белый воск; что же касается самого стола, то им служила массивная плита мрамора с кроваво-красными прожилками, простершаяся справа налево на двадцать, а то и на все двадцать пять шагов рослого мужчины; у правого края его я увидела Себастьяну, а у левого — Асмодея. Это они рассматривали меня.
— Добро пожаловать, — приветствовала меня Себастьяна, вставая и указывая на третье место, остававшееся свободным. Оно находилось у самой середины стола на противоположной от входа стороне его, как раз под хрустальным «солнцем». Я сделала пару шагов, направляясь к Асмодею, но, остановившись, вернулась, чтобы обогнуть стол, пройдя мимо Себастьяны. Путь оказался неблизким, но за все это время никто не проронил ни слова.
Наконец я дошла до своего места.
— Спасибо… — едва слышно поблагодарила я непонятно кого; да и за что, я тоже не поняла. А что еще мне оставалось сказать? Наставления монахинь по крайней мере научили меня вежливости. Признаюсь, я почувствовала облегчение, услышав звук собственной речи, ибо до той поры мне самой не верилось, что я смогу заговорить на таком ужине. Мой тяжелый стул напоминал трон: у него была высокая спинка, а массивные деревянные подлокотники украшала резьба — они заканчивались птичьими клювами. Правда, алый бархат обивки сильно потерся, но сам стул был очень удобен. — Спасибо, — снова проговорила я, садясь.
Это вызвало у Асмодея приступ громоподобного смеха. Я выпрямила спину и взглянула на Себастьяну, которая заявила:
— Ты наша почетная гостья, и мы тебе очень рады.
Помню, я потянулась дрожащей рукою к листкам с пятью вопросами, спрятанным во внутреннем кармане жилета. Я прижала ее к боку — подобно тому, как влюбленный прижимает ладонь к сердцу, пытаясь унять его биение. Мне и впрямь показалось, что через расшитую ткань и пять сложенных листов бумаги я ощутила его частые удары.
Я не знала, с чего начать беседу. Хозяева сидели молча и так далеко от меня, что, заговори я с ними, мне пришлось бы кричать. Мне очень не хотелось вновь услышать грохочущий хохот Асмодея, и я решила сидеть молча и неподвижно, чтобы этого избежать, ибо от него у меня что-то оборвалось внутри, он подействовал словно укус пчелы, словно пощечина, словно приступ вожделения.
И что же я сделала? Глупость, о которой теперь даже стыдно рассказывать. Я взяла в руку вилку, тяжелую, как молоток, и принялась ее пристально рассматривать. Рука моя тряслась. Три серебряных зубца блестели в лучах люстры.
— Ты голодна, милочка? — спросила Себастьяна с улыбкой.
— Ты что, никогда не видела вилку? — С этими словами Асмодей так сильно наклонился вперед, что его светлые волосы свесились, обрамив лицо, на котором колючие глаза светились холодным огнем. — Если ты боишься меня, arrete. [54] Меня уже предупредили, что мне нельзя тобой овладеть. Но это вовсе не означает, что я тебя не заполучу. — Его ледяные глаза впились в меня; когда он откинулся наконец на спинку, мне пришлось подавить желание вскочить, выбежать из столовой и более никогда…
— Асмо, ну что же ты, в самом деле! Ты стал совершенным невежей! Просто невыносим! — И, обращаясь ко мне, Себастьяна добавила извиняющимся тоном: — Боюсь, он совсем одичал.
Я вежливо улыбнулась, но все же была обеспокоена. Можно представить, что меня ожидает. Я положила вилку рядом с лежавшими по левую руку тремя другими (всего передо мной находилось двенадцать серебряных столовых приборов, среди которых имелись ножницы — сей последний предмет озадачил меня). Я заглянула в большую белую фарфоровую тарелку, стоявшую на тарелке подставочной. Мне хотелось затеряться в украшающем ее узоре — переплетенных черных ветвях терновника, длинных и гибких, поднимающихся все выше, к самым краям, выступая за них; затем они вились рядом с ободком и вновь возвращались к центру, где цвела поразительно прекрасная алая роза.
Одна из хрустальных рюмок, та, что поменьше, была чем-то наполнена. Чем-то очень темным, с сиреневатым оттенком. По-видимому, вином. Хорошо бы, чтоб руки мои не тряслись так сильно. Мне позарез нужно было выпить, и я надеялась, что это опять волшебное «vinum sabbati», напиток ведьм. Хотелось осушить рюмку немедля и залпом. Когда я поняла, что могу держать ее, не расплескивая содержимое, я приникла к ней и выпила до дна одним махом, торопливо и жадно. И тут же начала бросать алчные взгляды на графин и бутылку. В какой-то момент до меня дошел голос Себастьяны: та уже была где-то на середине фразы и говорила что-то о моем наряде.
— …Но хотелось бы мне знать, что побудило тебя остановиться на нем? Конечно, ты смотришься в нем бесподобно. Он дает тебе показать себя, но все же…
Мне захотелось, чтобы на меня снизошло вдохновение и я смогла дать остроумный, блестящий ответ; и тот действительно пришел мне на ум.
— Я сочла уместным предстать перед вами в платье слуги, так как обязана вам всем. — Тут я отважилась взглянуть на Асмодея и даже сделала рукой неопределенный жест, очевидно в сторону наших не вполне мертвых друзей, где б те сейчас ни находились. — Я перед вами в долгу, и мне очень хочется, чтобы мне удалось когда-нибудь вернуть вам сторицею мой долг, тем самым вас отблагодарив.
— Хорошо, браво! — И Асмодей с усмешкой поднял пустой бокал, как бы салютуя моим словам. — А может быть, брава!.. Не беспокойся, ведьмочка, мы разочтемся сполна, и весьма скоро: отдашь долг услугою за услугу.
Не знаю, что именно хотел сказать Асмодей, изменив родовое окончание этого итальянского слова, но было видно, что он то ли нарушил договоренность, то ли сказал что-то лишнее, ибо Себастьяна прервала его, хлопнув ладонью по столу. А вдобавок метнула в него через весь стол злой взгляд, точно пустила отравленную стрелу. Асмодей замолчал и больше не раскрывал рта.
Столовая была раза в два больше мастерской. А как обставлена! Впоследствии я насчитала в ней двадцать восемь выстроившихся вдоль стен стульев (и десять кресел, чтобы отдохнуть в них после еды). Картины столь тесно висели на стенах, что я далеко не сразу поняла, что последние выкрашены в темно-красный цвет.
Увидев, что я рассматриваю их раскрыв рот, Себастьяна спросила:
— Ты лишь ценительница или предпочитаешь служить ей?
Я тупо уставилась на нее.
— Живописи, дорогая, — пояснила Себастьяна.