Страница:
— Могу я увидеть?.. — взмолился Ромео. — Можно я посмотрю на твою… твою…
— Нет, — ответила я, отпрянув в своей прилипшей к телу мокрой сорочке поближе к Мадлен.
Смех Мадлен прозвучал как журчание воды.
— Ты же хочешь этого, ведьма, так сделай это! — И вновь я почувствовала ее холодную длань, толкающую меня в объятия Ромео. — Сделай это! — повторила она, добавив: — Если произойдет что-то, чего надо стыдиться, я не узнаю… А теперь покажи ему свою… себя целиком: он просит об этом, испытывая к тебе влечение и нежность. Посмотри же на него! Вот ты стоишь перед ним, эта муслиновая ткань для тебя словно вторая кожа, и все же он пожирает тебя глазами. Он ждет разрешения… А то, чего ты боишься, не произойдет: он не отвернется, узнав всю проеду о тебе …
— Могу ли я не рассказывать ему? Должна ли я ему показать?..
— Нет, нет, к чему слова? Когда видишь, все гораздо ясней… Но время… Время очень важно для нас в эту ночь, поэтому… Ну-ка, мальчик, подними руки повыше над головой.
Ромео стоял неподвижно, и я с замиранием сердца поняла, что мне придется передавать ему приказание, что, по его настоянию, я и сделала.
Мадлен велела мне повторять каждое движение Ромео.
— Мы сравним , — сказала она. — Это пойдет вам обоим на пользу, а мне , — добавила она, как бы извиняясь, — послужит развлечением , — и вновь зажурчал ее смех.
Ромео напряг мускулы, широко расставил руки, чтобы заключить меня в объятия. Мы коснулись плеч друг друга, провели ладонями по плоским животам, пригладили влажные волосы…
— Коснись его , — сказала мне Мадлен. — Сначала ты, потом мальчик.
Когда моя дрожащая рука поднялась, пальцы согнулись и я была уже готова дотронуться до его выпуклости… И тут призрак девушки, умершей, когда она была моложе нас, заговорил:
— Но не спешите, дети мои. Только медленная игра может доставить удовольствие, и я не хочу вас его лишать.
Она приказала мне коснуться лба Ромео, его уха, губ и сказала, что ему следует нежно, медленно провести языком по моим пальцам. Потом, взяв мои блестевшие от воды пальцы, положила их на его грудь, такую твердую, непохожую на мою.
— Касайся меня, — сказала я ему, — как я касаюсь тебя. — (Было ли это приказание призрака или мое собственное?)
И тогда Мадлен с улыбкой погрузила руки в ванну, и вода начала нагреваться. Вскоре она забурлила, словно собираясь закипеть.
— Она что, собирается сварить нас? — попытался сострить Ромео.
— Я хотела только слегка разжечь вас , — сказала она… — А теперь продолжайте. Наслаждайтесь несхожестью, ищите общность… Касайтесь самых чувствительных мест друг друга, сначала пальцами, затем, пожалуй, губами, ну а потом … — Ее слова, понятные теперь только мне, заглушил смех. Но я знала, что мне надо делать: взяла руки Ромео в свои и положила их на мои груди. — Да, соски! Всегда лучше начинать с них! — Последнюю фразу Мадлен почти провыла, но Ромео инстинктивно понял ее, и, когда он положил свои указательные и большие пальцы на обе мои… казалось, я упаду в обморок, на этот раз от удовольствия, а не от страха.
Я проделала то же с Ромео, лаская соски его груди, пока его шея не ослабла, голова не откинулась назад. Дыхание же было пьянящим, как аромат фруктовых садов…
— Успокой ее поцелуем , — сказала Мадлен.
— Поцелуй меня, — эхом отозвалась я и уже приготовилась: закатила глаза, поджала губы (мои пальцы продолжали гладить грудь Ромео, его пальцы лежали на моей груди) — и тут девушка-призрак вновь подшутила над нами… — Проклятие! — вырвалось у меня, когда на нас обоих брызнула холодная вода. И мы расхохотались, все трое. Я и Ромео стиснули друг друга в объятиях, пытаясь согреться. Что же до Мадлен, та славно повеселилась, стуча одним канделябром о другой.
— И вправду проклятие , — повторила она, поднимаясь, — ты как раз мне напомнила… Быстрее все в студию! С этими играми можно и повременить.
— Но… — начала я, надеясь, что наша игра возобновится, с радостью заметив, что Ромео хочет того же. — Но…
— Сегодня вечером… У вас, смертных, впереди целая вечность. А мне… Пошли, быстрее! — И она погрузила руки в ванну, угрожая вновь окатить нас ледяной водой.
Мы выпрыгнули из ванны и вытерлись досуха. И только тогда, уже по собственной воле, посмотрели друг другу в глаза и нашли в них ответ на все вопросы. Когда Ромео остановил на мне взгляд и улыбнулся, вместо того чтобы с отвращением отвернуться, я почувствовала, что плотина моего одиночества наконец-то прорвана и я вот-вот разрыдаюсь. Затем он в последний раз поцеловал меня, и мы вышли из ванной, взявшись за руки. Ромео торопливо прошептал мне на ухо: «Тебя не собирались здесь оставлять». Я не расслышала его слов, не поняла их тогда — в это мгновение в глаза ударил свет многочисленных свечей, горевших в студии.
ГЛАВА 29Приготовления и отъезд
Возвратившись в мастерскую (как же глубока была боль неудовлетворенности!), я увидела в глазах Себастьяны такую же решимость, какая была в тот день, когда она вошла в библиотеку С***. Помню, что она вступила тогда в беседу с отцом Луи, и теперь именно они без моего ведома обсуждали, как лучше осуществить давний замысел. Я слышала, как она сказала:
— Да, время пришло.
— Мадлен будет довольна, — ответил отец Луи.
— Это не столь важно, — хмыкнула Себастьяна.
— О чем вы говорите? — спросила Мадлен с другого конца мастерской, где она помогала мне переодеться в простую сорочку и обуть домашние туфли. Что же касается Ромео, он довольно долго стоял голым рядом с Себастьяной, пока наконец не догадался отыскать халат.
Не обращая внимания на Мадлен, Себастьяна сказала мне:
— Моп coeur[91], тебе придется уехать. Я не могу быть уверенной в твоей безопасности.
Поэтому было безоговорочно решено: я вскоре покидаю Равендаль вместе с отцом Луи и Мадлен. С какой целью? Как я поняла в ту ночь, это мало занимало Себастьяну, не представляло для нее большой важности. Для Мадлен же и отца Луи скорейший отъезд имел первостепенное значение, поэтому они настаивали на нем.
— Она проявила величайшее терпение, — сказал отец Луи Себастьяне, имея в виду Мадлен. — Стоит ли напоминать тебе, что были даны обещания и…
— Вам нет нужды напоминать мне, отец, — прервала его Себастьяна. — Я хорошо помню. Как могу я забыть то, о чем мне постоянно твердили все эти годы.
Кажется, Себастьяна давным-давно дала Мадлен некое обещание, и я стала как бы одним из условий его выполнения. Я поняла также, что существовал какой-то план, решение о предстоящей поездке было давно принято. В ту ночь много говорили о маршруте и прочих подробностях, и стало ясно, что мне предстоит провести в Равендале еще несколько дней. И вот эти дни прошли, мне осталось быть здесь какие-то несколько часов.
— Время пришло , — вновь и вновь говорила Мадлен. — Время пришло .
— Время для чего? — выпытывала я. — Скажи мне.
— Время для приготовлений, — ответила Себастьяна.
Она подозвала меня к себе. Мы стояли теперь вдвоем посреди мастерской, а призрак Мадлен — сбоку от меня на покрывале из пурпурного бархата, влажного от ее крови, достаточно близко, чтобы слышать каждое слово Себастьяны, но достаточно далеко, чтобы… чтобы не вызвать гнев хозяйки поместья. Ромео, угрюмый, молчаливый, сидел в дальнем углу. Отец Луи, еще незримый, был где-то рядом.
Себастьяна наклонилась ко мне поближе и зашептала:
— Теоточчи когда-то давно говорила мне, что надо двигаться на север, а я советую тебе держаться ближе к морю. Я видела море во сне — это был сон о тебе, сон для тебя…
— Что это ты там шепчешь? — спросила Мадлен обеспокоенно. — Разве я недостаточно настрадалась от твоих секретов, тайн твоего драгоценного ремесла, которое могло бы избавить меня… избавить меня от этого… если бы ты была так храбра, чтобы попытаться, чтобы попытаться…
— Замолчи, несчастная, — прервала ее Себастьяна, лукаво улыбаясь. — Неужели меня опять нужно винить за твое нынешнее положение? Разве это я спала со своим приходским священником, пренебрегая всякой осторожностью, разве это я…
Внезапно в комнате резко похолодало, огонь в камине зашипел, посыпались искры, сопровождая неожиданное появление отца Луи.
— Ну-ну, — сказал он, принимая человеческое обличье рядом с Мадлен. — Что ж, дамы… у нас ведь есть определенная договоренность, не так ли?
— Выходит, — сказала Себастьяна, — я вновь должна идти на риск накликать на себя беду, как той зимой, только для того, чтобы помочь тебе совершить этот переход — умереть во второй раз, чего ты так добиваешься?
— Да!
— Но почему? Скажи, почему…
— Я тебе говорила много-много раз …
— Мадлен, возможно, с этой новой ведьмой… — вступил в разговор отец Луи, но та не услышала его, потому что еще раньше завыла ужасным голосом, пытаясь донести свою единственную правду:
— Я не могу больше жить как мертвец!
Объятая страхом, я отшатнулась от призраков поближе к Ромео. Себастьяна, кивнув в сторону Мадлен, сказала мне:
— Я пыталась когда-то помочь этой бедняге, но не смогла. — Она задумчиво улыбнулась. — Я не была тогда новой ведьмой, и когда я попыталась… А если не вдаваться в подробности, скажу так: ты — новая ведьма и поэтому в некотором смысле более могущественна, чем я. А ей, — еще один кивок в сторону Мадлен, — нужна твоя сила… Regarde![92] Она едва не молит тебя о помощи. И надо сказать, очень жалобно.
— А что я могу сделать, чего ты не можешь? — спросила я Себастьяну.
— В свое время тебе скажут, — ответила та, взмахом руки как бы обращаясь к стихийным силам. — Но теперь, — продолжала она с шаловливой улыбкой на накрашенных губах, — мне нужно кое-что от тебя. Повернись-ка, дорогая.
Я повиновалась. Теперь я стояла спиной к Себастьяне, и именно в этом высоком напольном зеркале, которым мы с Мадлен уже пользовались для целей хоть и недозволенных, но естественных, я увидела, как моя мистическая сестра нагнулась и вытащила из-под забрызганного краской мольберта черный мешок. Он был сшит из бархата, большой и, похоже, тяжелый. Вставая, она отодвинула мешок ногой в сторону, так что звякнули два скарабея на ее лодыжке. Твердые углы мешка наводили на мысль о раковинах, камнях, костях, а то и о чем-то похуже… Может быть, в мешке что-то живое? Или Себастьяна собирается выпустить на волю каких-нибудь разбегающихся во все стороны жуков, крабов или грызунов?.. Когда я сделала шаг к зеркалу, Себастьяна рассмеялась:
— Не бойся, милая. Бояться нечего. — Возможно, я и поверила бы ей, но она вытащила из мешка большие ножницы. Увидев в зеркале отражение этих отливающих золотом лезвий, я сделала еще один шаг в сторону, так и не повернувшись к ней лицом. — Eh bien, arrete![93] — сказала она, едва сдерживая смех.
Себастьяна, пряча ножницы где-то в складках синего шелка, медленно подошла ко мне сзади, настолько близко, что я ощутила ее горячее дыхание, когда она заговорила шепотом:
— Как ты мила. Жаль, что уезжаешь. Я бы позволила тебе остаться, если бы не…
— Наша миссия! — сказала Мадлен, приближаясь.
— Убирайся назад на свою подстилку, вампирша! То, что я говорю шепотом этой ведьме, тебя не касается.
Затем Себастьяна довольно грубо стянула халат с моих плеч, схватила рукой мои длинные и все еще влажные волосы. Я ощутила на шее холодные лезвия ножниц. Теперь я могла их видеть. Что-то заставило меня поежиться: то ли холодный металл, то ли слова, которые она собиралась мне прошептать. Я вся покрылась гусиной кожей и начала дрожать.
— Ты мне доверяешь?
Себастьяна стояла за моей спиной, туго намотав мои волосы на свой маленький кулачок. Мои веки дрожали, я боялась лишиться чувств, но Себастьяна, крепко державшая меня за туго натянутые волосы, не дала мне упасть. Я видела в зеркале, как у моих ног упали первые пряди.
Обернувшись, я схватила Себастьяну за запястья:
— Что ты делаешь?
Может быть, я сжала ее руки слишком сильно, причинив боль… Так или иначе, увиденное заставило меня замолчать… Из-за того что наши лица сблизились, я увидела, как в ее глазах внезапно полыхнул l'oeil de crapaud. Я уже знала: да, я доверяю ей. Отпустив ее запястья, я медленно-медленно повернулась назад. С удивлением я обнаружила в зеркале, что и в моих глазах появилось что-то новое… Я нагнула голову и опустилась на колени, чтобы моей сестре было легче срезать густые светлые волосы, которые совсем недавно были предметом моей гордости.
— Это для нашей защиты, — объяснила Себастьяна. — Сама увидишь. — Потом она распорядилась, чтобы отец Луи сходил в розарий, взяв свечку, и наполовину наполнил стоявшую у двери оловянную лейку землей, выкопанной там, где росли розы сорта «амбруаз паре». — Читайте надписи на бирках, — сказала она, но священник не понял. Я подвела его к кусту среднего размера с двумя багрово-красными цветками. Себастьяна сказала: это то, что нужно.
Пока священник работал, а Мадлен стояла рядом с ним, Себастьяна произносила заклинание:
— Адская, земная и небесная Богиня Света, Королева Ночи, Спутница Тьмы, Бродяг и Путешественников, ты, внушающая ужас смертным, Великая Горго, Мормо, Хранительница Луны в тысяче ее изменчивых форм…
Она взывала к отвратительной Медузе Горгоне и замолкала лишь для того, чтобы сгрести мои волосы с пола и аккуратно уложить в лейку, предварительно собрав их в длинные пряди и перевязав с одного конца черной бечевкой, «пропитанной кошачьей мочой», как она сказала, поморщившись.
Я наблюдала, как она колдует над лейкой, бросая туда волосы и быстро отдергивая руки.
— Злые маленькие дьяволы, — сказала она. Оловянная лейка издавала теперь фырканье и шипенье, словно чайник на медленном огне.
Насколько я поняла, срезанные волосы ведьмы, если над ними произнести заклятие и зарыть в землю, при следующем ущербе луны превращаются в змей, чье назначение — охранять участок, по периметру которого они высажены. (Равендаль, граничащий с одной стороны с морем, был защищен этими змеями с трех остальных сторон.) Они (а я видела в эту ночь их извивающиеся в лейке личинки) имеют белый цвет, днем полупрозрачны, ночью черны, их редко видят даже их жертвы, поскольку живут эти змеи глубоко в земле и выползают наружу только для того, чтобы ужалить тех, кто появляется непрошеным или без сопровождения той, кто их создал, или того, кто замещает эту ведьму. Быстрые, как вспышка света, выпрыгивают они из земли и глубоко вонзают свой единственный ядовитый зуб в незваного гостя. Их смертоносный яд воздействует на мягкие ткани тела, разрушая плоть изнутри.
— Три наши змеи, — сказала Себастьяна, — могут сожрать целиком лошадь вместе с костями за каких-нибудь два дня.
Она добавила, что уже долгие годы «не заботилась о защите». Пришло время сажать змей в Равендале. (N. B. : «Сажайте змей по тридцать шесть в ряд, расстояние между рядами — шесть шагов…») Змеи же, рожденные из моих волос, как объяснила Себастьяна, дадут очень сильный яд — ведь я новая ведьма.
От длинных волос следовало избавиться еще и потому, что, как полагала Себастьяна: «Тебе, моя дорогая, лучше всего ехать на юг в мужском обличии». Я легко согласилась с ней, увидев приготовленную для меня мужскую одежду. Ткань была немыслимо дорогой, шитье великолепным! Эта одежда, хоть и не лишенная мелких деталей и украшений, имела неизмеримо меньше пуговиц, пряжек и застежек, чем женское платье, и была значительно удобней. Я могла бы повторять стократ: «Да, я оденусь как мужчина. А почему бы и нет?»
Незаметно перевалило за полночь. Отец Луи и весьма мрачный Ромео давно исчезли, оставив в мастерской Себастьяну, Мадлен и меня.
— Ah oui … [94] — уныло произнесла Себастьяна, просовывая палец в дырку, проеденную молью в платье из белого шениля. Отбросив испорченную одежду в сторону, она вновь стала рыться в большом высоком шкафу и наконец появилась из его недр с решающим аргументом.
Это был костюм — кафтан, камзол и панталоны из легкого зеленого шелка. На кафтане, доходившем мне до колен, были вышиты коричневыми и золотистыми нитками ирисы и листья папоротника, даже пуговицы обтянуты вышитой тканью, воротник был стоячим. Рукава оказались коротковаты, — чтобы сгладить этот недостаток, мы выбрали рубашку с чрезвычайно длинными кружевными манжетами. Вот так я была одета, когда спустя несколько часов, на рассвете, мы выезжали из Равендаля с набитым до отказа несессером; этот большой чемодан, или дорожный гардероб, имел несколько более сложное устройство, чем обычно: внутри и снаружи там были как простые, так и потайные отделения. Изготовлен он был из темного дерева, инкрустированного перламутром и слоновой костью.
Подкладка и наружные ремни — из плотной парусины, крепкие пряжки и замки — из меди, как и прутки внутри для развешивания одежды. Несессер стоял перед комнатным гардеробом, который, как я знала, был забит одеждой и откуда я уже извлекла несколько нарядов, включая зеленый шелковый халат, тот, что носил Ромео, и печальной памяти пижаму из красного шелка. Несессер, когда я его впервые увидела, был уже наполовину уложен: Себастьяна начала складывать вещи, когда я еще спала. Теперь она распаковывала его, чтобы я просто взглянула на эти штаны, блузу и прочее… Себастьяна казалась легкомысленной. (Она старалась отвлечь меня от того, что произошло ночью и что предстояло на рассвете. Вскоре это удалось, и я была ей благодарна.)
— Mon Dieu! — воскликнула она. — Совсем забыла, сколько накопилось всего за эти годы! Все это лежит здесь давным-давно. — Только этой ночью, вспомнив, что посоветовала мне одеться как мужчина («По крайней мере, чтобы уехать отсюда, а может быть, и надолго, кто знает?»), Себастьяна подумала об этой одежде. — Наш мир — сплошной маскарад, — вздыхала она, роясь в гардеробе. — Мы всегда были, — тут она несколько мелодраматично взглянула на меня снизу вверх, соизволив обратиться также и к Мадлен, сидевшей в отдалении (ее кровь стекала, образуя лужу на покрывале из пурпурного бархата), — мы были les Incroyables. [95] Носить одежду было искусством не хуже любого другого. Мы не придавали ни малейшего значения общепринятой моде, не упуская случая пренебречь ею… — Она замолчала. — До тех пор, пока не дошло до того, что не тот цвет шляпы, надетой мужчиной перед тем, как выйти из дому, мог стать причиной его смерти!
Она поднесла к свету свечи короткую куртку, ее некогда белый цвет стал серым.
— Эта одежда, — сказала она, вздохнув, — буквально каждая вещь здесь пропитана кровью. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Откуда у тебя все это? — спросила я.
— А как, скажи мне, случилось, — отозвалась Себастьяна, — что я дожила до этого musee de modes[96], набитого ветхой, рваной, изъеденной молью одеждой?.. Ты ведь заглядывала в мою «Книгу», верно?
— Да, — ответила я.
— Читала «Le souper grec»[97] и предыдущие главы?
— Да.
— Eh bien[98], — сказала Себастьяна, — тогда ты имеешь представление о членах королевской семьи, аристократах — высокопоставленных особах, чьи портреты я писала. Знаешь и то, что у меня было имение в укромном месте за городом. — Я кивнула. Мадлен сидела молча. — Когда эти… мои знакомые бежали из Франции, я согласилась взять на хранение их скарб, держать его у себя, пока они не вернутся и не потребуют его обратно. Конечно, тем немногим, которые, возможно, возвратились, пришлось искать меня без всякой надежды на успех, потому что к тому времени я затаилась здесь.
— То, что ты делала, было опасным? — спросила Мадлен.
— Подстрекательство к мятежу могло бы стать официальным обвинением. Понятно, что оно каралось смертью. — И Себастьяна, с показной легкостью отбросив воспоминания о давно ушедших годах, как до этого траченное молью платье или истлевшую блузу, извлекла из гардероба костюм из оранжево-розовой камчатной ткани.
— Нет, нет, — возразила я. Мне трудно было представить, что я смогу надеть такую яркую вещь.
— Но это цвет подлинного костюма Ван Дейка, — сказала она, проведя рукой по гладкой ткани одежды, которая была широка, слишком широка для меня. Я гадала… не принадлежала ли она Асмодею?
— Да, здесь есть и его вещи. Некогда Асмодей славился своими нарядами. «Служил зеркалом моды и создавал фасоны», — добавила она задумчиво, цитируя какой-то неназванный источник. — Что касается этого костюма, — продолжала она, — он для стрельбы из лука и принадлежал моему другу, некоему маркизу, закончившему свой жизненный путь в Италии, как я полагаю. — Сверху надевалась короткая накидка. Себастьяна убедила меня примерить этот ансамбль, и, к моему удивлению, он пришелся мне почти впору.
— Mais non![99] — воскликнула я. — Я не могу его носить! Он слишком… розовый! Я выгляжу в нем как… как огромный лосось. В таком костюме я буду чувствовать себя так, словно должна идти по улице задом наперед!
Мы весьма весело скоротали втроем остаток ночи. Мадлен сидела на своей подстилке, скрестив ноги и чувствуя себя все более непринужденно по мере приближения часа нашего отъезда. Себастьяна, чьи руки безостановочно двигались, вытаскивая из казавшегося бездонным гардероба костюмы из того же материала, что и предыдущий, а также из генуэзского бархата, рубашки, украшенные разнообразными фламандскими кружевами из Антверпена, Мехелена, Брюсселя и Бинша — она могла распознать любое из них по орнаменту. Там были камчатная ткань, шениль, канифас, парча. Встречалась великолепная отделка басоном. Я примеряла одежду, которую Себастьяна представляла, поскольку каждый наряд имел свою историю. А потом мы, все трое, высказывали свое мнение, enfin[100] устраивали голосование, после чего, по решению большинства, одежда укладывалась или отвергалась.
Многое оказалось мне впору: иногда можно было опустить кайму; попадались штаны, застегивающиеся на колене или около него. Булавками тоже пришлось воспользоваться: Себастьяна прибегла к незначительным переделкам. Все это было по-настоящему забавно. Истории Себастьяны сменяли одна другую. Мы сомневались в правдивости половины из того, что она рассказывала, настолько фантастическими становились ее истории. Мадлен время от времени смеялась, впечатление это, конечно, производило довольно нелепое; Себастьяна же мягко, насколько это было возможно, уговаривала ту вернуться на свое место, чтобы кровь не перепачкала одежду. И все же было приятно видеть, как эта девушка из давно ушедших времен улыбается и смеется… Бедная Мадлен, я скучала по ней, я начала скучать по ней с того момента, как отец Луи и я…
Миссия! Alors[101], моя миссия, наша миссия заключалась в следующем.
Призраки будут сопровождать меня на юг, до места рождения Мадлен, до перекрестка дорог за пределами уже несуществующего города, где покоится в неосвященной земле она или ее бренные останки. Там мы все втроем — отец Луи, Мадлен и я — попытаемся найти способ (какой — было для меня совершенно неясно) свести на нет то проклятие, которое по воле церковников обрекло Мадлен на эту смерть без смерти на многие века. Ей нужно обрести новую жизнь, такую, чтобы, прожив ее, окончательно и по-настоящему умереть. Да, Мадлен страстно желала умереть.
По-видимому, некогда, после того как они впервые повстречались, Себастьяна пыталась помочь Мадлен осуществить этот план, но по какой-то причине потерпела неудачу, а новых попыток не предпринимала. Мадлен и отец Луи перепробовали за минувшие века все, буквально все мыслимые и немыслимые способы, чтобы освободить ее от этого проклятия, но тщетно. Мои спасители уверовали в то, что сила новой ведьмы поможет Мадлен обрести вечный покой. Долгие годы ждала она появления такой новой ведьмы, неопытной, но достаточно могущественной, чтобы о ней стало известно. Себастьяна согласилась помочь ее разыскать. И ею оказалась я.
Наша soiree[102] завершилась, когда забрезжил рассвет. И вновь, как когда-то в С***, он наступил, чтобы полностью изменить ход моей жизни.
Мы с Себастьяной уложили наконец несессер. Он был так набит, что мы едва сумели его закрыть.
— Ah, attendons! — воскликнула Себастьяна, когда мне удалось застегнуть первую медную пряжку. — Чуть не забыла! — С этими словами она извлекла из-под мольберта черный бархатный мешок, в который несколькими часами ранее положила золотые ножницы. — Тебе они не понадобятся, по крайней мере какое-то время, — сказала она, доставая ножницы и завязывая мешок кожаным ремешком, которым я скрепляла свои волосы, заплетенные в косу. — Но все остальное — твое.
— А что там? — спросила я, наблюдая, как Себастьяна засовывает мешок в недра несессера.
— Нет, — ответила я, отпрянув в своей прилипшей к телу мокрой сорочке поближе к Мадлен.
Смех Мадлен прозвучал как журчание воды.
— Ты же хочешь этого, ведьма, так сделай это! — И вновь я почувствовала ее холодную длань, толкающую меня в объятия Ромео. — Сделай это! — повторила она, добавив: — Если произойдет что-то, чего надо стыдиться, я не узнаю… А теперь покажи ему свою… себя целиком: он просит об этом, испытывая к тебе влечение и нежность. Посмотри же на него! Вот ты стоишь перед ним, эта муслиновая ткань для тебя словно вторая кожа, и все же он пожирает тебя глазами. Он ждет разрешения… А то, чего ты боишься, не произойдет: он не отвернется, узнав всю проеду о тебе …
— Могу ли я не рассказывать ему? Должна ли я ему показать?..
— Нет, нет, к чему слова? Когда видишь, все гораздо ясней… Но время… Время очень важно для нас в эту ночь, поэтому… Ну-ка, мальчик, подними руки повыше над головой.
Ромео стоял неподвижно, и я с замиранием сердца поняла, что мне придется передавать ему приказание, что, по его настоянию, я и сделала.
Мадлен велела мне повторять каждое движение Ромео.
— Мы сравним , — сказала она. — Это пойдет вам обоим на пользу, а мне , — добавила она, как бы извиняясь, — послужит развлечением , — и вновь зажурчал ее смех.
Ромео напряг мускулы, широко расставил руки, чтобы заключить меня в объятия. Мы коснулись плеч друг друга, провели ладонями по плоским животам, пригладили влажные волосы…
— Коснись его , — сказала мне Мадлен. — Сначала ты, потом мальчик.
Когда моя дрожащая рука поднялась, пальцы согнулись и я была уже готова дотронуться до его выпуклости… И тут призрак девушки, умершей, когда она была моложе нас, заговорил:
— Но не спешите, дети мои. Только медленная игра может доставить удовольствие, и я не хочу вас его лишать.
Она приказала мне коснуться лба Ромео, его уха, губ и сказала, что ему следует нежно, медленно провести языком по моим пальцам. Потом, взяв мои блестевшие от воды пальцы, положила их на его грудь, такую твердую, непохожую на мою.
— Касайся меня, — сказала я ему, — как я касаюсь тебя. — (Было ли это приказание призрака или мое собственное?)
И тогда Мадлен с улыбкой погрузила руки в ванну, и вода начала нагреваться. Вскоре она забурлила, словно собираясь закипеть.
— Она что, собирается сварить нас? — попытался сострить Ромео.
— Я хотела только слегка разжечь вас , — сказала она… — А теперь продолжайте. Наслаждайтесь несхожестью, ищите общность… Касайтесь самых чувствительных мест друг друга, сначала пальцами, затем, пожалуй, губами, ну а потом … — Ее слова, понятные теперь только мне, заглушил смех. Но я знала, что мне надо делать: взяла руки Ромео в свои и положила их на мои груди. — Да, соски! Всегда лучше начинать с них! — Последнюю фразу Мадлен почти провыла, но Ромео инстинктивно понял ее, и, когда он положил свои указательные и большие пальцы на обе мои… казалось, я упаду в обморок, на этот раз от удовольствия, а не от страха.
Я проделала то же с Ромео, лаская соски его груди, пока его шея не ослабла, голова не откинулась назад. Дыхание же было пьянящим, как аромат фруктовых садов…
— Успокой ее поцелуем , — сказала Мадлен.
— Поцелуй меня, — эхом отозвалась я и уже приготовилась: закатила глаза, поджала губы (мои пальцы продолжали гладить грудь Ромео, его пальцы лежали на моей груди) — и тут девушка-призрак вновь подшутила над нами… — Проклятие! — вырвалось у меня, когда на нас обоих брызнула холодная вода. И мы расхохотались, все трое. Я и Ромео стиснули друг друга в объятиях, пытаясь согреться. Что же до Мадлен, та славно повеселилась, стуча одним канделябром о другой.
— И вправду проклятие , — повторила она, поднимаясь, — ты как раз мне напомнила… Быстрее все в студию! С этими играми можно и повременить.
— Но… — начала я, надеясь, что наша игра возобновится, с радостью заметив, что Ромео хочет того же. — Но…
— Сегодня вечером… У вас, смертных, впереди целая вечность. А мне… Пошли, быстрее! — И она погрузила руки в ванну, угрожая вновь окатить нас ледяной водой.
Мы выпрыгнули из ванны и вытерлись досуха. И только тогда, уже по собственной воле, посмотрели друг другу в глаза и нашли в них ответ на все вопросы. Когда Ромео остановил на мне взгляд и улыбнулся, вместо того чтобы с отвращением отвернуться, я почувствовала, что плотина моего одиночества наконец-то прорвана и я вот-вот разрыдаюсь. Затем он в последний раз поцеловал меня, и мы вышли из ванной, взявшись за руки. Ромео торопливо прошептал мне на ухо: «Тебя не собирались здесь оставлять». Я не расслышала его слов, не поняла их тогда — в это мгновение в глаза ударил свет многочисленных свечей, горевших в студии.
ГЛАВА 29Приготовления и отъезд
Возвратившись в мастерскую (как же глубока была боль неудовлетворенности!), я увидела в глазах Себастьяны такую же решимость, какая была в тот день, когда она вошла в библиотеку С***. Помню, что она вступила тогда в беседу с отцом Луи, и теперь именно они без моего ведома обсуждали, как лучше осуществить давний замысел. Я слышала, как она сказала:
— Да, время пришло.
— Мадлен будет довольна, — ответил отец Луи.
— Это не столь важно, — хмыкнула Себастьяна.
— О чем вы говорите? — спросила Мадлен с другого конца мастерской, где она помогала мне переодеться в простую сорочку и обуть домашние туфли. Что же касается Ромео, он довольно долго стоял голым рядом с Себастьяной, пока наконец не догадался отыскать халат.
Не обращая внимания на Мадлен, Себастьяна сказала мне:
— Моп coeur[91], тебе придется уехать. Я не могу быть уверенной в твоей безопасности.
Поэтому было безоговорочно решено: я вскоре покидаю Равендаль вместе с отцом Луи и Мадлен. С какой целью? Как я поняла в ту ночь, это мало занимало Себастьяну, не представляло для нее большой важности. Для Мадлен же и отца Луи скорейший отъезд имел первостепенное значение, поэтому они настаивали на нем.
— Она проявила величайшее терпение, — сказал отец Луи Себастьяне, имея в виду Мадлен. — Стоит ли напоминать тебе, что были даны обещания и…
— Вам нет нужды напоминать мне, отец, — прервала его Себастьяна. — Я хорошо помню. Как могу я забыть то, о чем мне постоянно твердили все эти годы.
Кажется, Себастьяна давным-давно дала Мадлен некое обещание, и я стала как бы одним из условий его выполнения. Я поняла также, что существовал какой-то план, решение о предстоящей поездке было давно принято. В ту ночь много говорили о маршруте и прочих подробностях, и стало ясно, что мне предстоит провести в Равендале еще несколько дней. И вот эти дни прошли, мне осталось быть здесь какие-то несколько часов.
— Время пришло , — вновь и вновь говорила Мадлен. — Время пришло .
— Время для чего? — выпытывала я. — Скажи мне.
— Время для приготовлений, — ответила Себастьяна.
Она подозвала меня к себе. Мы стояли теперь вдвоем посреди мастерской, а призрак Мадлен — сбоку от меня на покрывале из пурпурного бархата, влажного от ее крови, достаточно близко, чтобы слышать каждое слово Себастьяны, но достаточно далеко, чтобы… чтобы не вызвать гнев хозяйки поместья. Ромео, угрюмый, молчаливый, сидел в дальнем углу. Отец Луи, еще незримый, был где-то рядом.
Себастьяна наклонилась ко мне поближе и зашептала:
— Теоточчи когда-то давно говорила мне, что надо двигаться на север, а я советую тебе держаться ближе к морю. Я видела море во сне — это был сон о тебе, сон для тебя…
— Что это ты там шепчешь? — спросила Мадлен обеспокоенно. — Разве я недостаточно настрадалась от твоих секретов, тайн твоего драгоценного ремесла, которое могло бы избавить меня… избавить меня от этого… если бы ты была так храбра, чтобы попытаться, чтобы попытаться…
— Замолчи, несчастная, — прервала ее Себастьяна, лукаво улыбаясь. — Неужели меня опять нужно винить за твое нынешнее положение? Разве это я спала со своим приходским священником, пренебрегая всякой осторожностью, разве это я…
Внезапно в комнате резко похолодало, огонь в камине зашипел, посыпались искры, сопровождая неожиданное появление отца Луи.
— Ну-ну, — сказал он, принимая человеческое обличье рядом с Мадлен. — Что ж, дамы… у нас ведь есть определенная договоренность, не так ли?
— Выходит, — сказала Себастьяна, — я вновь должна идти на риск накликать на себя беду, как той зимой, только для того, чтобы помочь тебе совершить этот переход — умереть во второй раз, чего ты так добиваешься?
— Да!
— Но почему? Скажи, почему…
— Я тебе говорила много-много раз …
— Мадлен, возможно, с этой новой ведьмой… — вступил в разговор отец Луи, но та не услышала его, потому что еще раньше завыла ужасным голосом, пытаясь донести свою единственную правду:
— Я не могу больше жить как мертвец!
Объятая страхом, я отшатнулась от призраков поближе к Ромео. Себастьяна, кивнув в сторону Мадлен, сказала мне:
— Я пыталась когда-то помочь этой бедняге, но не смогла. — Она задумчиво улыбнулась. — Я не была тогда новой ведьмой, и когда я попыталась… А если не вдаваться в подробности, скажу так: ты — новая ведьма и поэтому в некотором смысле более могущественна, чем я. А ей, — еще один кивок в сторону Мадлен, — нужна твоя сила… Regarde![92] Она едва не молит тебя о помощи. И надо сказать, очень жалобно.
— А что я могу сделать, чего ты не можешь? — спросила я Себастьяну.
— В свое время тебе скажут, — ответила та, взмахом руки как бы обращаясь к стихийным силам. — Но теперь, — продолжала она с шаловливой улыбкой на накрашенных губах, — мне нужно кое-что от тебя. Повернись-ка, дорогая.
Я повиновалась. Теперь я стояла спиной к Себастьяне, и именно в этом высоком напольном зеркале, которым мы с Мадлен уже пользовались для целей хоть и недозволенных, но естественных, я увидела, как моя мистическая сестра нагнулась и вытащила из-под забрызганного краской мольберта черный мешок. Он был сшит из бархата, большой и, похоже, тяжелый. Вставая, она отодвинула мешок ногой в сторону, так что звякнули два скарабея на ее лодыжке. Твердые углы мешка наводили на мысль о раковинах, камнях, костях, а то и о чем-то похуже… Может быть, в мешке что-то живое? Или Себастьяна собирается выпустить на волю каких-нибудь разбегающихся во все стороны жуков, крабов или грызунов?.. Когда я сделала шаг к зеркалу, Себастьяна рассмеялась:
— Не бойся, милая. Бояться нечего. — Возможно, я и поверила бы ей, но она вытащила из мешка большие ножницы. Увидев в зеркале отражение этих отливающих золотом лезвий, я сделала еще один шаг в сторону, так и не повернувшись к ней лицом. — Eh bien, arrete![93] — сказала она, едва сдерживая смех.
Себастьяна, пряча ножницы где-то в складках синего шелка, медленно подошла ко мне сзади, настолько близко, что я ощутила ее горячее дыхание, когда она заговорила шепотом:
— Как ты мила. Жаль, что уезжаешь. Я бы позволила тебе остаться, если бы не…
— Наша миссия! — сказала Мадлен, приближаясь.
— Убирайся назад на свою подстилку, вампирша! То, что я говорю шепотом этой ведьме, тебя не касается.
Затем Себастьяна довольно грубо стянула халат с моих плеч, схватила рукой мои длинные и все еще влажные волосы. Я ощутила на шее холодные лезвия ножниц. Теперь я могла их видеть. Что-то заставило меня поежиться: то ли холодный металл, то ли слова, которые она собиралась мне прошептать. Я вся покрылась гусиной кожей и начала дрожать.
— Ты мне доверяешь?
Себастьяна стояла за моей спиной, туго намотав мои волосы на свой маленький кулачок. Мои веки дрожали, я боялась лишиться чувств, но Себастьяна, крепко державшая меня за туго натянутые волосы, не дала мне упасть. Я видела в зеркале, как у моих ног упали первые пряди.
Обернувшись, я схватила Себастьяну за запястья:
— Что ты делаешь?
Может быть, я сжала ее руки слишком сильно, причинив боль… Так или иначе, увиденное заставило меня замолчать… Из-за того что наши лица сблизились, я увидела, как в ее глазах внезапно полыхнул l'oeil de crapaud. Я уже знала: да, я доверяю ей. Отпустив ее запястья, я медленно-медленно повернулась назад. С удивлением я обнаружила в зеркале, что и в моих глазах появилось что-то новое… Я нагнула голову и опустилась на колени, чтобы моей сестре было легче срезать густые светлые волосы, которые совсем недавно были предметом моей гордости.
— Это для нашей защиты, — объяснила Себастьяна. — Сама увидишь. — Потом она распорядилась, чтобы отец Луи сходил в розарий, взяв свечку, и наполовину наполнил стоявшую у двери оловянную лейку землей, выкопанной там, где росли розы сорта «амбруаз паре». — Читайте надписи на бирках, — сказала она, но священник не понял. Я подвела его к кусту среднего размера с двумя багрово-красными цветками. Себастьяна сказала: это то, что нужно.
Пока священник работал, а Мадлен стояла рядом с ним, Себастьяна произносила заклинание:
— Адская, земная и небесная Богиня Света, Королева Ночи, Спутница Тьмы, Бродяг и Путешественников, ты, внушающая ужас смертным, Великая Горго, Мормо, Хранительница Луны в тысяче ее изменчивых форм…
Она взывала к отвратительной Медузе Горгоне и замолкала лишь для того, чтобы сгрести мои волосы с пола и аккуратно уложить в лейку, предварительно собрав их в длинные пряди и перевязав с одного конца черной бечевкой, «пропитанной кошачьей мочой», как она сказала, поморщившись.
Я наблюдала, как она колдует над лейкой, бросая туда волосы и быстро отдергивая руки.
— Злые маленькие дьяволы, — сказала она. Оловянная лейка издавала теперь фырканье и шипенье, словно чайник на медленном огне.
Насколько я поняла, срезанные волосы ведьмы, если над ними произнести заклятие и зарыть в землю, при следующем ущербе луны превращаются в змей, чье назначение — охранять участок, по периметру которого они высажены. (Равендаль, граничащий с одной стороны с морем, был защищен этими змеями с трех остальных сторон.) Они (а я видела в эту ночь их извивающиеся в лейке личинки) имеют белый цвет, днем полупрозрачны, ночью черны, их редко видят даже их жертвы, поскольку живут эти змеи глубоко в земле и выползают наружу только для того, чтобы ужалить тех, кто появляется непрошеным или без сопровождения той, кто их создал, или того, кто замещает эту ведьму. Быстрые, как вспышка света, выпрыгивают они из земли и глубоко вонзают свой единственный ядовитый зуб в незваного гостя. Их смертоносный яд воздействует на мягкие ткани тела, разрушая плоть изнутри.
— Три наши змеи, — сказала Себастьяна, — могут сожрать целиком лошадь вместе с костями за каких-нибудь два дня.
Она добавила, что уже долгие годы «не заботилась о защите». Пришло время сажать змей в Равендале. (N. B. : «Сажайте змей по тридцать шесть в ряд, расстояние между рядами — шесть шагов…») Змеи же, рожденные из моих волос, как объяснила Себастьяна, дадут очень сильный яд — ведь я новая ведьма.
От длинных волос следовало избавиться еще и потому, что, как полагала Себастьяна: «Тебе, моя дорогая, лучше всего ехать на юг в мужском обличии». Я легко согласилась с ней, увидев приготовленную для меня мужскую одежду. Ткань была немыслимо дорогой, шитье великолепным! Эта одежда, хоть и не лишенная мелких деталей и украшений, имела неизмеримо меньше пуговиц, пряжек и застежек, чем женское платье, и была значительно удобней. Я могла бы повторять стократ: «Да, я оденусь как мужчина. А почему бы и нет?»
Незаметно перевалило за полночь. Отец Луи и весьма мрачный Ромео давно исчезли, оставив в мастерской Себастьяну, Мадлен и меня.
— Ah oui … [94] — уныло произнесла Себастьяна, просовывая палец в дырку, проеденную молью в платье из белого шениля. Отбросив испорченную одежду в сторону, она вновь стала рыться в большом высоком шкафу и наконец появилась из его недр с решающим аргументом.
Это был костюм — кафтан, камзол и панталоны из легкого зеленого шелка. На кафтане, доходившем мне до колен, были вышиты коричневыми и золотистыми нитками ирисы и листья папоротника, даже пуговицы обтянуты вышитой тканью, воротник был стоячим. Рукава оказались коротковаты, — чтобы сгладить этот недостаток, мы выбрали рубашку с чрезвычайно длинными кружевными манжетами. Вот так я была одета, когда спустя несколько часов, на рассвете, мы выезжали из Равендаля с набитым до отказа несессером; этот большой чемодан, или дорожный гардероб, имел несколько более сложное устройство, чем обычно: внутри и снаружи там были как простые, так и потайные отделения. Изготовлен он был из темного дерева, инкрустированного перламутром и слоновой костью.
Подкладка и наружные ремни — из плотной парусины, крепкие пряжки и замки — из меди, как и прутки внутри для развешивания одежды. Несессер стоял перед комнатным гардеробом, который, как я знала, был забит одеждой и откуда я уже извлекла несколько нарядов, включая зеленый шелковый халат, тот, что носил Ромео, и печальной памяти пижаму из красного шелка. Несессер, когда я его впервые увидела, был уже наполовину уложен: Себастьяна начала складывать вещи, когда я еще спала. Теперь она распаковывала его, чтобы я просто взглянула на эти штаны, блузу и прочее… Себастьяна казалась легкомысленной. (Она старалась отвлечь меня от того, что произошло ночью и что предстояло на рассвете. Вскоре это удалось, и я была ей благодарна.)
— Mon Dieu! — воскликнула она. — Совсем забыла, сколько накопилось всего за эти годы! Все это лежит здесь давным-давно. — Только этой ночью, вспомнив, что посоветовала мне одеться как мужчина («По крайней мере, чтобы уехать отсюда, а может быть, и надолго, кто знает?»), Себастьяна подумала об этой одежде. — Наш мир — сплошной маскарад, — вздыхала она, роясь в гардеробе. — Мы всегда были, — тут она несколько мелодраматично взглянула на меня снизу вверх, соизволив обратиться также и к Мадлен, сидевшей в отдалении (ее кровь стекала, образуя лужу на покрывале из пурпурного бархата), — мы были les Incroyables. [95] Носить одежду было искусством не хуже любого другого. Мы не придавали ни малейшего значения общепринятой моде, не упуская случая пренебречь ею… — Она замолчала. — До тех пор, пока не дошло до того, что не тот цвет шляпы, надетой мужчиной перед тем, как выйти из дому, мог стать причиной его смерти!
Она поднесла к свету свечи короткую куртку, ее некогда белый цвет стал серым.
— Эта одежда, — сказала она, вздохнув, — буквально каждая вещь здесь пропитана кровью. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Откуда у тебя все это? — спросила я.
— А как, скажи мне, случилось, — отозвалась Себастьяна, — что я дожила до этого musee de modes[96], набитого ветхой, рваной, изъеденной молью одеждой?.. Ты ведь заглядывала в мою «Книгу», верно?
— Да, — ответила я.
— Читала «Le souper grec»[97] и предыдущие главы?
— Да.
— Eh bien[98], — сказала Себастьяна, — тогда ты имеешь представление о членах королевской семьи, аристократах — высокопоставленных особах, чьи портреты я писала. Знаешь и то, что у меня было имение в укромном месте за городом. — Я кивнула. Мадлен сидела молча. — Когда эти… мои знакомые бежали из Франции, я согласилась взять на хранение их скарб, держать его у себя, пока они не вернутся и не потребуют его обратно. Конечно, тем немногим, которые, возможно, возвратились, пришлось искать меня без всякой надежды на успех, потому что к тому времени я затаилась здесь.
— То, что ты делала, было опасным? — спросила Мадлен.
— Подстрекательство к мятежу могло бы стать официальным обвинением. Понятно, что оно каралось смертью. — И Себастьяна, с показной легкостью отбросив воспоминания о давно ушедших годах, как до этого траченное молью платье или истлевшую блузу, извлекла из гардероба костюм из оранжево-розовой камчатной ткани.
— Нет, нет, — возразила я. Мне трудно было представить, что я смогу надеть такую яркую вещь.
— Но это цвет подлинного костюма Ван Дейка, — сказала она, проведя рукой по гладкой ткани одежды, которая была широка, слишком широка для меня. Я гадала… не принадлежала ли она Асмодею?
— Да, здесь есть и его вещи. Некогда Асмодей славился своими нарядами. «Служил зеркалом моды и создавал фасоны», — добавила она задумчиво, цитируя какой-то неназванный источник. — Что касается этого костюма, — продолжала она, — он для стрельбы из лука и принадлежал моему другу, некоему маркизу, закончившему свой жизненный путь в Италии, как я полагаю. — Сверху надевалась короткая накидка. Себастьяна убедила меня примерить этот ансамбль, и, к моему удивлению, он пришелся мне почти впору.
— Mais non![99] — воскликнула я. — Я не могу его носить! Он слишком… розовый! Я выгляжу в нем как… как огромный лосось. В таком костюме я буду чувствовать себя так, словно должна идти по улице задом наперед!
Мы весьма весело скоротали втроем остаток ночи. Мадлен сидела на своей подстилке, скрестив ноги и чувствуя себя все более непринужденно по мере приближения часа нашего отъезда. Себастьяна, чьи руки безостановочно двигались, вытаскивая из казавшегося бездонным гардероба костюмы из того же материала, что и предыдущий, а также из генуэзского бархата, рубашки, украшенные разнообразными фламандскими кружевами из Антверпена, Мехелена, Брюсселя и Бинша — она могла распознать любое из них по орнаменту. Там были камчатная ткань, шениль, канифас, парча. Встречалась великолепная отделка басоном. Я примеряла одежду, которую Себастьяна представляла, поскольку каждый наряд имел свою историю. А потом мы, все трое, высказывали свое мнение, enfin[100] устраивали голосование, после чего, по решению большинства, одежда укладывалась или отвергалась.
Многое оказалось мне впору: иногда можно было опустить кайму; попадались штаны, застегивающиеся на колене или около него. Булавками тоже пришлось воспользоваться: Себастьяна прибегла к незначительным переделкам. Все это было по-настоящему забавно. Истории Себастьяны сменяли одна другую. Мы сомневались в правдивости половины из того, что она рассказывала, настолько фантастическими становились ее истории. Мадлен время от времени смеялась, впечатление это, конечно, производило довольно нелепое; Себастьяна же мягко, насколько это было возможно, уговаривала ту вернуться на свое место, чтобы кровь не перепачкала одежду. И все же было приятно видеть, как эта девушка из давно ушедших времен улыбается и смеется… Бедная Мадлен, я скучала по ней, я начала скучать по ней с того момента, как отец Луи и я…
Миссия! Alors[101], моя миссия, наша миссия заключалась в следующем.
Призраки будут сопровождать меня на юг, до места рождения Мадлен, до перекрестка дорог за пределами уже несуществующего города, где покоится в неосвященной земле она или ее бренные останки. Там мы все втроем — отец Луи, Мадлен и я — попытаемся найти способ (какой — было для меня совершенно неясно) свести на нет то проклятие, которое по воле церковников обрекло Мадлен на эту смерть без смерти на многие века. Ей нужно обрести новую жизнь, такую, чтобы, прожив ее, окончательно и по-настоящему умереть. Да, Мадлен страстно желала умереть.
По-видимому, некогда, после того как они впервые повстречались, Себастьяна пыталась помочь Мадлен осуществить этот план, но по какой-то причине потерпела неудачу, а новых попыток не предпринимала. Мадлен и отец Луи перепробовали за минувшие века все, буквально все мыслимые и немыслимые способы, чтобы освободить ее от этого проклятия, но тщетно. Мои спасители уверовали в то, что сила новой ведьмы поможет Мадлен обрести вечный покой. Долгие годы ждала она появления такой новой ведьмы, неопытной, но достаточно могущественной, чтобы о ней стало известно. Себастьяна согласилась помочь ее разыскать. И ею оказалась я.
Наша soiree[102] завершилась, когда забрезжил рассвет. И вновь, как когда-то в С***, он наступил, чтобы полностью изменить ход моей жизни.
Мы с Себастьяной уложили наконец несессер. Он был так набит, что мы едва сумели его закрыть.
— Ah, attendons! — воскликнула Себастьяна, когда мне удалось застегнуть первую медную пряжку. — Чуть не забыла! — С этими словами она извлекла из-под мольберта черный бархатный мешок, в который несколькими часами ранее положила золотые ножницы. — Тебе они не понадобятся, по крайней мере какое-то время, — сказала она, доставая ножницы и завязывая мешок кожаным ремешком, которым я скрепляла свои волосы, заплетенные в косу. — Но все остальное — твое.
— А что там? — спросила я, наблюдая, как Себастьяна засовывает мешок в недра несессера.