Страница:
Я уже начала собирать в чулок различные составные части будущего волшебного зелья, упоминаемые то тут, то там в «Книге» Себастьяны. Так, купив обувь в Рене, я отправилась на рынок и приобрела меру так называемой греческой фасоли. Человек, продававший ее, посмотрел на меня как-то странно, чему быстро нашлось объяснение.
— Месье, это португальская монета, — сказал он про деньги, которые я ему вручила не глядя.
— Да, действительно, — сказала я тихо. — Монеты моей Италии куда больше в ходу.
В тот же вечер в Рене я попросила Мишеля научить меня распознавать все виды монет и бумажных денег, оказавшихся в моем распоряжении. И он знал далеко не все из них: в спешке и неразберихе Себастьяна побросала в сумочку деньги других стран, включая Португалию, и иных эпох… Alors , я предложила продавцу греческой фасоли самому взять деньги из моего кошелька, что он с радостью и сделал.
Все прочее необходимое я нашла сравнительно легко. Например, собрала кое-какие ягоды у дороги. Мишель смотрел на меня вопросительно, но молчал. Единственное, чего мне недоставало, — синяя свеча.
Я читала, что синие свечи увеличивают силу заклинаний, вызывающих пророческие сны: они проясняют видение, обостряют зрительное восприятие. Если я правильно усвоила урок той последней ночи в С***, освященные свечи горят синим пламенем в присутствии духов. Духи у меня были, а вот освященные свечи… Ну, допустим, их можно будет легко добыть в маленькой деревенской церквушке (название деревни я так и не узнала). Если даже священник или церковный сторож заметят пропажу, их внимание можно будет без особого труда отвлечь доброй горстью монет в кружке для пожертвований у двери.
Я размышляла, когда мне следует вызывать духов, когда зажигать белые свечи в их присутствии. Как отвечать на их вопросы? А может быть, они уже знают, что я замышляю? В конце концов, разве они все время не наблюдают за мной?.. Тут меня осенило: раз они никогда не уходят слишком далеко, может быть, их присутствия будет достаточно, чтобы сделать освященные свечи синими? И оказалась права: когда я в ту же ночь зажгла свечи, разложив все необходимое вокруг себя в берлине, то наблюдала, как сначала пламя, а потом и сам воск приобрели зеленовато-голубой цвет. И вот наконец я была готова.
На медленно катящуюся карету падал лунный свет. По моим расчетам, мы были вдалеке от какого-нибудь значительного населенного пункта. Я заперла двери экипажа, задернула шторы, чтобы ветер не задувал горящие свечи; их синева стала еще более заметой, причем небесная лазурь по мере горения обратилась в морскую бирюзу. Я закрепила свечи, вставив их в ниши в стене кареты.
Простое зелье, которое я приготовила заранее, содержало греческую фасоль и все то, что почему-либо показалось мне подходящим, — главным образом утиные яйца, а также очищенные от кожуры и семян помидоры (N. B. : если приложить их к глазам, они будут жечь, но они необходимы; «не подлежат замене» написано у Себастьяны) и корень мандрагоры, собранный в русле высохшего ручья в точном соответствии с подробными инструкциями «Книги». Я беспокоилась, что не намешала достаточного количества этого раздвоенного корня, не истолкла его как следует или совершила какую-нибудь ошибку при его сборе. Зная, что корень мандрагоры обладает множеством различных свойств, я с некоторой опаской намазала веки красноватой пастой.
Не была я уверена и в том, к какому прибегнуть заклинанию, какие говорить слова. «Книга» не позволяла сделать определенные выводы относительно действенности произнесенных вслух заклинаний в сравнении с теми, что произносят про себя или напевают. Я решила использовать заклинание, которому отдавали предпочтение колдуньи Фессалии, то, которое, согласно Альберту Великому, они читают вслух, одновременно записывая на своих волшебных зеркалах. Почему именно это заклинание? Может быть, потому, что эти колдуньи доводят свои зеркала до совершенства, закапывая их у перекрестков дорог, чтобы пойманные в ловушку души самоубийц воздействовали на них в течение трех дней. Или потому, что это было первое заклинание, пришедшее мне на ум? Так или иначе, я решила, что произнесу вариант фессалийского заклинания «Эс Солам Эс Татлер Эс Эхогорднер Гематур» (понятия не имею, что оно означает).
Все было готово: свечи зажжены, паста ждала своего часа в ступке с пестиком (из белого мрамора без прожилок, как предписывала фармакопея). Заклинание наконец выбрано. Так совпало, что как раз наступила полночь.
Когда дело было сделано, я с облегчением откинулась на спинку скамьи. Берлин трясся на ухабах. Я слышала стук копыт о твердый грунт. Изредка кричал ворон. В воображении я представила себе крутящиеся колеса: это успокоило нервы. Сердце бешено стучало: теперь я знала, что положила слишком много корня мандрагоры, и вот… Нет.
— Успокойся, успокойся, — громко сказала я себе.
Зелье, слой которого стал тоньше из-за выступившего на лице пота, просочилось в уголки глаз и жгло. Усилием воли я заставила себя увидеть l'oeil de crapaud , и жгучая боль мгновенно стихла. Наверно, впервые я по-настоящему поняла, что такое сила воли, на которую столь часто ссылаются ведьмы и духи.
Как долго я так просидела, бодрствуя , с залепленными красной пастой глазами? (Я представляла себе, что выгляжу как третьеразрядная восточная актриса.) Скоро, думала я, уже скоро…
Внезапно мои глаза закрылись. Сначала была полная темнота, потом посветлело; густой туман сменился дымкой, и передо мной появился знакомый пейзаж, постепенно обретающий отчетливые контуры. Я никогда в жизни не видела этот пейзаж, и все же он показался мне знакомым: прибрежная полоса, похожая на ту, что окаймляла Равендаль. Все было залито солнечным светом, и вскоре я могла различить осоку, ракитник и рыбацкие лодки, беспорядочно разбросанные отливом.
Хоть я и боялась того, что может случиться, — не нанесу ли я ущерб зрению, не потеряю ли его вовсе, — но все же открыла глаза. Широко открыла. Затем подняла штору и выглянула в окно берлина. Ночь. Глубокая ночь. Мы вновь ехали вдоль реки. Я посмотрела на залитую лунным светом воду. На противоположном берегу можно было различить какие-то каменные руины. И шум — звуки незнакомой реки, достаточно громкие, — река в этом месте была порожистая. Слышался также глухой звук крутящихся деревянных колес, скрип берлина, громыхание копыт лошадей, тянущих карету… все это так громко!
Но стоило мне вновь закрыть глаза — внезапная умиротворяющая тишина: встало солнце, и вот передо мной — не освещенная лунным светом река, а залитый солнцем берег. Время шло: может быть, минули секунды или минуты, а возможно, дни или недели… Только я не осознавала ход времени, я была поглощена созерцанием пейзажа, возникшего в моем сознании: безоблачное небо, не колеблемая ветром трава, дюны, заброшенные пески, раскаленные солнцем… Глаза открылись. И вновь я увидела темную бурную реку, луну, которая нисколько меня не успокаивала. Сердце продолжало бешено стучать. Без сомнения, я намешала в зелье слишком много корня мандрагоры, едва не добившись того, что не удалось Асмодею: чуть не отравила себя. Мое сердце колотилось бы до тех пор, пока не остановилось, и… Вновь закрывать глаза я не осмелилась.
Но я проделала следующее: усилием воли я постаралась увидеть себя во сне. Подняла одну, потом другую руку, задержав их у лица. Что и говорить, я показалась бы сомнамбулой тому, кто увидел бы меня в эту минуту в карете, размахивающую руками, словно обезумев… Но у меня не было ни рук, ни ног… Во сне у меня были крылья, покрытые перьями, черные, как эбеновое дерево, вороньи крылья: я ощущала парение, и казалось, оно было мне знакомо.
Я открыла глаза: вновь ночь, лунный свет на реке, скрип берлина…
Опять закрыла: снова яркий дневной свет, морской пейзаж, которого я никогда не видела, но знала, что он подлинный, реальный, — я поднималась над ним в потоках теплого, пропитанного солью воздуха. Все выше и выше. И вот, сделав крутой вираж вниз, а потом резко взмыв вверх, подхваченная внезапным порывом ветра, я увидела под собой темную массу Равендаля. Я стремилась опуститься на землю, но не могла: была не властна делать то, что хотела. И вопреки моей воле тот, кто повелевал мною, поднялся ввысь, вселяя в меня ужас, и полетел рядом. Мы летели вдоль берега моря и в считанные мгновения (я боялась, что мое человеческое сердце выскользнет из телесной оболочки и расколется, как хрусталь) достигли С***, наводящего на меня ужас С***. Я поняла, что в Равендале я находилась очень близко от С***, хотя казалось, что эти два места разделяют целые миры. Но это было не так. Совсем не так. Этот урок я обязательно запомню.
…Резкое падение вниз, трепетание крыльев, я выпускаю когти, чтобы опуститься на ветку, нет… на эту ветку, да, я уже сижу на ней, высоко над кустарником, где я когда-то пряталась. Но почему я здесь? Я никогда осознанно не желала увидеть С***, не хотела, чтобы мне его показывали. Аи contraire[108], я бы предпочла никогда не видеть это место снова. Но я обозревала его со своей удобной позиции: оно было пустым, девочки исчезли. Я видела темную отметину, оставленную пламенем на подоконнике комнаты матери Марии, в которой танцевала Перонетта. Все кругом было разрушено… В этот миг я почувствовала притяжение земли, ощутила, как ворон соскользнул с ветки, пронесся через зелень сосен и взмыл в воздух. И именно тогда, поднимаясь все выше, я заметила , что вокруг разлетаются более мелкие птицы, смогла почуять страх грызунов там, далеко внизу, именно тогда мне была дарована милость увидеть во сне свое будущее, чего я и добивалась.
Но все, что я увидела глазами ворона… я не смогла истолковать. Не распознала в этом никакого смысла. Образы, только образы: вода, поднимающаяся вода, грозящая опасностью вода, переливающееся разнообразными оттенками синего цвета мелководье… Я видела старика (он был весь в крови), корабли, белый дом с остроконечной крышей и косоугольными стеклами окон, деревья с тонкими стволами, вершины которых колыхались, как рыбьи хвосты, на ласковом морском ветерке, и мужчины, бесчисленные безымянные мужчины, и одно женское лицо, и вновь, и вновь…
Большая птица кружилась, время от времени резко снижаясь. Мое сердце неподвижно покоилось в вышине, подобно камню на вершине утеса, который обязательно сорвется вниз. Вес ниже и ниже к стремительно приближающейся земле, полю, траве, высохшей под летним солнцем. Расправленные крылья выравниваются и замирают. А потом… атака, мех отделяется от кожи, как от удара ножом, кость трещит, и вот уже льется… Я очнулась ото сна. Какое радостное избавление! Но я лежала, распростершись на полу кареты лицом в покрытый ковром пол. На своем вороньем языке я ощущала вкус крови и мозгов.
Я ощупью вскарабкалась на скамью, сбоку от себя нашла прямоугольник ткани. Он был смочен смесью рома и яичного желтка (как предписывалось), и я вытерла им глаза.
Когда я наконец их открыла, то увидела луну, набросившую серебряную сеть на черную стремительную реку.
Все закончилось. Ткань, отброшенная мной в сторону, чиста — ни следа пасты. Закрыв глаза, я не увидела ничего, кроме темноты, полной абсолютной темноты. И все же я еще не вернулась по-настоящему, осознав, что хотя я могу видеть, ощущать запахи и слышать… Enfin[109], хоть мои чувства и возвратились ко мне, определенные… жизненные функции не восстановились: я не дышала, сердце не билось. Тело мое было пустой оболочкой.
Смертельная неподвижность, состояние, близкое к смерти.
Оно исчезло только тогда, когда мой рот внезапно раскрылся, и я стала ловить им воздух, как человек, поднявшийся из водных глубин. Постепенно дыхание успокоилось, и я с облегчением почувствовала, что грудь поднимается и опускается в привычном ритме. А сердце… что ж, я слышала его стук, словно отдаленный звук шагов незнакомца из тьмы.
ГЛАВА 31Ночь в черном Анже
Когда мы на следующее утро медленно въехали по набережной в Нант, я была поражена зрелищем увиденного мною впервые в жизни города. Никогда не слышала такого гвалта! Несмотря на ранний час, по реке оживленно сновали торговые суда; их высокие мачты, казалось, царапали небо, баржи медленно тащились мимо своих более проворных собратьев. И над всем этим возвышались серые фасады прибрежных зданий. Их сводчатые окна и железные балконы напоминали глаза и рты неподвижных лиц с висящими над ними массивными бровями шиферных крыш.
Вскоре все уже глазели на наш экипаж, а некоторые мальчишки и мужчины, те, что похрабрее, осмеливались даже запрыгивать на подножку берлина и заглядывать внутрь. Я была в ужасе! Одни просили денег, другие предлагали за плату свои услуги, включая любовные. Мальчишка не старше шести-семи лет просунул в окно черные от сажи руки: на растопыренных ладонях не было больших пальцев. За его спиной я увидела мужчину, который, глупо улыбаясь, бежал за каретой: «Мой мальчик… как же ему такому, месье, прокормиться? Пожалуйста , месье…» И я великодушно уступила его мольбам, хотя и догадывалась, знала , что мальчик вовсе не родился калекой: он стал таким, когда его отец пустил в ход топор. Я едва не ударила этого человека, не забыла я и о чарах, которые Себастьяна когда-то очень давно наслала на пытавшегося шантажировать ее мужа. А теперь я поспешно отвернулась, почувствовав, что во мне происходит некая перемена… нарастает раздражение, — я с ужасом подумала, что могла бы совершить. Меня чуть не стошнило, когда эти маленькие грязные пальцы комкали мои банкноты. Потом мальчишка спрыгнул с подножки и исчез. Трясущимися руками я заперла дверь на задвижку и опустила шторы. Забарабанила в потолок: Мишель понял и погнал лошадей прочь с этого унылого, грязного места так быстро, как это позволяли узкие улочки.
Позднее одного взгляда на путеводитель, принадлежащий перу некоего месье Жоана, оказалось достаточно, чтобы подтвердить мои тогдашние впечатления. Именно близ Нанта в конце революции чудовищный Каррье и его приспешники казнили людей, топя их в Луаре. Они сковывали своих врагов цепями и пускали плыть по реке на плотах. Люди цеплялись за бревна, но тщетно: их отправляли на дно реки, а в небе над их головами горели фейерверки. Именно здесь обитал в своем замке маршал де Рец, казненный в пятнадцатом веке за соучастие в убийстве нескольких сотен детей, принесенных в жертву при совершении не поддающихся описанию обрядов и ритуалов. Да, вот такие истории происходили в этих местах. Я подумала: «Неужели и в других городах будет то же самое?» Следует попросить Мишеля по возможности избегать таких мест: ведь чем дальше мы будем продвигаться к морю, тем города, без сомнения, будут становиться хуже и хуже.
Когда мы отъехали от Нанта на достаточное расстояние, звуки города стихли, и я с облегчением откинулась на сиденье кареты. Решила поспать, но не смогла: сердце продолжало бешено стучать. Чтобы отвлечься, я вновь обратилась к «Книге» Себастьяны и под конец дня обнаружила еще один вид колдовства, который мне очень захотелось применить на практике, несмотря на пророчества страшного сна предыдущей ночи.
И вот, когда мы в конце дня наконец приближались к Анже, двигаясь на запад по широкой дороге (и река стала шире в этом месте), я взяла латунный колокольчик, лежавший без дела возле меня, и в первый раз вызвала призраков.
Равнодушно глядела я на Луару, мерцавшую коричневыми, почти золотыми бликами под косыми лучами солнца. Песня колокольчика плыла над безостановочно несущей свои воды рекой. У дороги, в тени деревьев несколько стариков с удочками коротали закатные часы. Увижу ли я, как призраки возникают из воздуха и воды, постепенно обретая форму? Увидят ли их старые рыбаки и не прослывут ли они лжецами на весь остаток своих дней, если поспешат домой, чтобы рассказать, как из реки поднимались фантастические рыбы?
Я еще раз позвонила в колокольчик, высунув руку из кареты. Усталая, я, возможно, слишком резко объяснила юноше-кучеру, что вовсе не пытаюсь привлечь его внимание, что он просто должен везти меня дальше к Анже, без… И тут моя голова как будто непроизвольно резко откинулась назад — и теперь над моим правым ухом шишка, большая, как яйцо, которая еще долго будет свидетельствовать об этом неловком движении… Я уронила на покрытый ковром пол латунный колокольчик и… пронзительно вскрикнула. Возможно, таким образом я приветствовала внезапное появление призраков на скамье кареты…
Они сидели плечом к плечу, ясно различимые, пристально глядя на меня.
— Каждый раз, как мы являемся, — сказал священник, — ты, ведьма, едва не вылезаешь вон из кожи. Даже теперь, когда по какой-то причине решила вызвать нас. — Отец Луи глянул вниз, на латунный колокольчик, катящийся под скамью, и хотя было бы естественным приписать это неровности дороги, я-то знала, в чем дело.
— Что тебе нужно? — спросила Мадлен. Ее слова прозвучали как вызов, который мне надлежало принять.
— И давно у тебя вот так идет кровь? — спросила я. Мадлен неотрывно глядела на меня, при этом очертания ее фигуры сделались вдруг… более наполненными , плотными, как у облака, из которого вот-вот хлынет дождь.
— С того дня, как я разорвала себе горло, двести лет назад по вашему календарю, по моему — целая вечность.
Отец Луи повернулся к окну, посмотрел на реку.
— Зачем ты задала этот вопрос? — пробормотал он, по-видимому, не ожидая внятного объяснения.
— Да, зачем? — эхом отозвалась Мадлен.
— Потому что у меня возникла идея, — ответила я.
Последовало молчание. Оба призрака посмотрели на «Книгу» Себастьяны, раскрытую у меня на коленях, затем, без всякого выражения, друг на друга.
— Приходите в полночь, — приказала я, повторив еще раз: — У меня есть идея.
Предстояло провести ночь в Анже. Именно здесь я осуществлю свою идею, пущу в ход колдовское искусство. Накануне всю долгую бессонную ночь я промучилась, обдумывая свой сон, и пришла к следующему выводу: мне нужно снова, не откладывая, начать практиковаться в своем ремесле. А если я этого не сделаю… Мной двигала сильнодействующая смесь страха и интриганства, отваги и отрицания. Разве я не оказалась уже однажды близко, слишком близко от смерти? Наверно, да. И ради чего? Чтобы увидеть в глазах птицы непонятные картины из своего будущего?.. Ах да, все это делалось ради служения Ремеслу. Служение Ремеслу — вот что влекло меня. Но в следующий раз, в этот раз, я найду ему более практическое применение. Не для себя, для Мадлен.
Сообщив духам, что у меня есть идея, суть которой я им тогда не раскрыла, я сказала также, что хотела бы сделать остановку в Анже и уже отдала приказание кучеру. Отец Луи был согласен: его ничто не волновало до тех пор, пока мы на пятую ночь новолуния не доберемся до перекрестка у могилы Мадлен. Да, чтобы помочь ей обрести вечный покой, потребуется ждать новолуния, следить за календарем.
Итак, Мишель свернул с берегов Луары к Анже, расположенному вдали от моря на Майене, притоке Луары. Я остановилась в гостинице близ древней городской крепости: этот замок был выстроен для безопасности, а не для красоты. Анже был очарователен, только несколько мрачноват с виду. Я размышляла, смогу ли когда-нибудь привыкнуть к толпам народа, множеству незнакомых лиц вокруг, городским пейзажам.
Через час меня вели по темной и узкой лестнице со ступеньками из добываемого в этих краях аспидного сланца, благодаря которому город получил название «Черный Анже». И действительно, казалось, что ступеньки, гладкие и темные, как речная вода ночью, вытесаны из обсидиана. На каждой узкой ступеньке меня охватывал страх, что я вот-вот соскользну вниз, в неосвещенный лестничный пролет, потому что с трудом сохраняла равновесие: в руках у меня были скромный ужин, фонарь, медный колокольчик, сумочка Себастьяны и две наши «Книги».
Когда мы наконец поднялись на лестничную площадку, хозяйка гостиницы вручила мне тяжелый ключ. Она была женщиной полной, однако крутой подъем, казалось, ничуть не утомил ее. Поблагодарив меня за проявленное терпение, она спросила, не нуждается ли в чем-либо «месье».
— Нет, у него все есть. Вернее, у меня все есть, — неловко поправилась я. Она недоуменно посмотрела на меня, но, поскольку ей, видимо, приходилось иметь дело и с куда более странными, чем я, особами, выслушала слова благодарности и удалилась.
Комната пряталась под самым навесом крыши одного из тех теснившихся на узких улочках Анже старых домов, каркасом которых служили уложенные крест-накрест балки. Дома эти словно наклонялись вперед, тень от них падала на улочки даже в полдень. В скошенном потолке было проделано единственное окошко, далеко внизу струился Майен, чьи воды некогда заполняли крепостные рвы соседнего замка. Высунувшись из окна и посмотрев налево, можно было увидеть знаменитые крепостные башни, жуткие сооружения из темного камня и аспидного сланца, единственным украшением которых была опоясывающая их посередине полоса яркого камня.
— Что ж, — сказала я себе, — это мне вполне подойдет.
Прошлой ночью, когда я пришла в себя и привела в порядок свои мысли, я читала «Книгу» Себастьяны, особенно запись, сделанную вскоре после Греческого ужина, — о некоей сестре, которая всевозможными способами пыталась избежать участи всех ведьм — прихода крови. (Себастьяна пишет, что эта сестра тем не менее умерла именно так: кровь настигла ее в одном финском городке в 1802 году.) Себастьяна описывает одну из таких попыток, предпринятых этой безымянной сестрой. В трех довольно коротких фразах рассказывается о том, что ведьма, конечно, потерпела неудачу, но однажды ей удалось остановить поток крови у овцы с отрубленными ногами. Заклинание в случае с этой несчастной овцой, разделанной живьем, включало названия «четырех рек, вытекающих из Эдема», упомянутых в Первой Книге Моисеевой; во всем остальном заклинание было вполне заурядным.
Почему бы и нет, подумала я. Мадлен, конечно, не животное со скотного двора, но все же…
Ту ночь я провела в одиночестве, лежа в маленькой тихой и чистой комнате на том, что было предназначено служить кроватью, рассчитывая, что призраки не явятся до тех пор, пока я через несколько часов не позвоню в колокольчик. Я попросила Библию у хозяйки гостиницы, и она тут же с радостью принесла мне ее. Хоть я и устала, но все же сомневалась, что смогу уснуть. Библия и «Книга» Себастьяны лежали подле меня, я была взволнована, и мне не терпелось приступить к колдовству, мысли мои метались, как мышь в лабиринте. Буду читать… Но пока я лежала на тонком соломенном тюфяке, свежий речной воздух, проникнув через открытое окно, наполнил комнату. С заходом солнца заметно похолодало. Натянув на себя старенькое рваное одеяло (кусок черного хлеба, сыр и соленая свинина были уже съедены), я сбросила башмаки, купленные недавно в Рене. Гостеприимная тишина этого дома вызвала во мне необъяснимый прилив благодарности к хозяйке гостиницы, не докучавшей мне расспросами. Да, наступила наконец тишина, нарушаемая лишь шумом реки. И это после многих часов скрежета колес берлина по бесконечным дорогам! Так я лежала, обессиленная и взволнованная, чувствуя, однако, приятную тяжесть в желудке, готовая читать Слово Божие… но не успела даже взять книгу в руки: меня сморил сон.
Через некоторое время я внезапно проснулась: левая рука лежала на Библии. Правой я лихорадочно шарила подле себя: да, «Книга» Себастьяны была здесь.
И вновь — обе руки на книгах — я отдалась во власть сна. Проснулась, опять гадая: который час? А если точнее: долго ли еще осталось до полуночи?
Надев башмаки, я не без труда спустилась вниз по темной лестнице, прошла через общие залы гостиницы, пустые, но наполненные густым дымом и запахом тушеного мяса, и выбралась на узкую улочку. С собой я взяла обе книги: Себастьяны и… Бога — и теперь стояла на темной улице, держа их под мышками. От булыжников мостовой несло холодом, в воздухе стоял запах реки и дыма от бесчисленных городских дымоходов. Глядя вверх на темные деревянные дома, которые, казалось, наклонились над улицей и смотрели на меня, я гадала, в какую сторону идти. Карты и путеводители, которые должны были направлять и разъяснять, остались в экипаже. Я ничего не знала об Анже, но все же решила идти по улице, ведущей вниз от гостиницы и замка-крепости, господствовавшей над местностью.
Вскоре я увидела на городской башне, что до полуночи осталось еще два часа. Это подтвердили и часы, висящие в витрине charcuterie[110] среди мертвенно-бледных свиных голов и покрывшихся коркой брусков паштета. Только тогда я решила отыскать таверну и, должна признаться, наслаждалась, просто упивалась своей нынешней свободой. (Разве я могла раньше ходить куда-нибудь по собственному желанию, а не потому, что это предписывал монастырский распорядок или даже мои спасители?)
Таверну с невероятным названием «La Grosse Poule»[111] я обнаружила немного дальше, вниз по реке. Там сидели лишь несколько завсегдатаев, людей, очевидно, видавших виды, и я уединилась в темном углу с кружкой пива и Библией. Читала я при свете единственной тонкой сальной свечи. И хотя она очень быстро догорела, лишив меня своего скромного тепла, но зато косые взгляды жителей Анже бросали меня в жар. К счастью, они вскоре примирились, что среди них чужак.
— Месье, это португальская монета, — сказал он про деньги, которые я ему вручила не глядя.
— Да, действительно, — сказала я тихо. — Монеты моей Италии куда больше в ходу.
В тот же вечер в Рене я попросила Мишеля научить меня распознавать все виды монет и бумажных денег, оказавшихся в моем распоряжении. И он знал далеко не все из них: в спешке и неразберихе Себастьяна побросала в сумочку деньги других стран, включая Португалию, и иных эпох… Alors , я предложила продавцу греческой фасоли самому взять деньги из моего кошелька, что он с радостью и сделал.
Все прочее необходимое я нашла сравнительно легко. Например, собрала кое-какие ягоды у дороги. Мишель смотрел на меня вопросительно, но молчал. Единственное, чего мне недоставало, — синяя свеча.
Я читала, что синие свечи увеличивают силу заклинаний, вызывающих пророческие сны: они проясняют видение, обостряют зрительное восприятие. Если я правильно усвоила урок той последней ночи в С***, освященные свечи горят синим пламенем в присутствии духов. Духи у меня были, а вот освященные свечи… Ну, допустим, их можно будет легко добыть в маленькой деревенской церквушке (название деревни я так и не узнала). Если даже священник или церковный сторож заметят пропажу, их внимание можно будет без особого труда отвлечь доброй горстью монет в кружке для пожертвований у двери.
Я размышляла, когда мне следует вызывать духов, когда зажигать белые свечи в их присутствии. Как отвечать на их вопросы? А может быть, они уже знают, что я замышляю? В конце концов, разве они все время не наблюдают за мной?.. Тут меня осенило: раз они никогда не уходят слишком далеко, может быть, их присутствия будет достаточно, чтобы сделать освященные свечи синими? И оказалась права: когда я в ту же ночь зажгла свечи, разложив все необходимое вокруг себя в берлине, то наблюдала, как сначала пламя, а потом и сам воск приобрели зеленовато-голубой цвет. И вот наконец я была готова.
На медленно катящуюся карету падал лунный свет. По моим расчетам, мы были вдалеке от какого-нибудь значительного населенного пункта. Я заперла двери экипажа, задернула шторы, чтобы ветер не задувал горящие свечи; их синева стала еще более заметой, причем небесная лазурь по мере горения обратилась в морскую бирюзу. Я закрепила свечи, вставив их в ниши в стене кареты.
Простое зелье, которое я приготовила заранее, содержало греческую фасоль и все то, что почему-либо показалось мне подходящим, — главным образом утиные яйца, а также очищенные от кожуры и семян помидоры (N. B. : если приложить их к глазам, они будут жечь, но они необходимы; «не подлежат замене» написано у Себастьяны) и корень мандрагоры, собранный в русле высохшего ручья в точном соответствии с подробными инструкциями «Книги». Я беспокоилась, что не намешала достаточного количества этого раздвоенного корня, не истолкла его как следует или совершила какую-нибудь ошибку при его сборе. Зная, что корень мандрагоры обладает множеством различных свойств, я с некоторой опаской намазала веки красноватой пастой.
Не была я уверена и в том, к какому прибегнуть заклинанию, какие говорить слова. «Книга» не позволяла сделать определенные выводы относительно действенности произнесенных вслух заклинаний в сравнении с теми, что произносят про себя или напевают. Я решила использовать заклинание, которому отдавали предпочтение колдуньи Фессалии, то, которое, согласно Альберту Великому, они читают вслух, одновременно записывая на своих волшебных зеркалах. Почему именно это заклинание? Может быть, потому, что эти колдуньи доводят свои зеркала до совершенства, закапывая их у перекрестков дорог, чтобы пойманные в ловушку души самоубийц воздействовали на них в течение трех дней. Или потому, что это было первое заклинание, пришедшее мне на ум? Так или иначе, я решила, что произнесу вариант фессалийского заклинания «Эс Солам Эс Татлер Эс Эхогорднер Гематур» (понятия не имею, что оно означает).
Все было готово: свечи зажжены, паста ждала своего часа в ступке с пестиком (из белого мрамора без прожилок, как предписывала фармакопея). Заклинание наконец выбрано. Так совпало, что как раз наступила полночь.
Когда дело было сделано, я с облегчением откинулась на спинку скамьи. Берлин трясся на ухабах. Я слышала стук копыт о твердый грунт. Изредка кричал ворон. В воображении я представила себе крутящиеся колеса: это успокоило нервы. Сердце бешено стучало: теперь я знала, что положила слишком много корня мандрагоры, и вот… Нет.
— Успокойся, успокойся, — громко сказала я себе.
Зелье, слой которого стал тоньше из-за выступившего на лице пота, просочилось в уголки глаз и жгло. Усилием воли я заставила себя увидеть l'oeil de crapaud , и жгучая боль мгновенно стихла. Наверно, впервые я по-настоящему поняла, что такое сила воли, на которую столь часто ссылаются ведьмы и духи.
Как долго я так просидела, бодрствуя , с залепленными красной пастой глазами? (Я представляла себе, что выгляжу как третьеразрядная восточная актриса.) Скоро, думала я, уже скоро…
Внезапно мои глаза закрылись. Сначала была полная темнота, потом посветлело; густой туман сменился дымкой, и передо мной появился знакомый пейзаж, постепенно обретающий отчетливые контуры. Я никогда в жизни не видела этот пейзаж, и все же он показался мне знакомым: прибрежная полоса, похожая на ту, что окаймляла Равендаль. Все было залито солнечным светом, и вскоре я могла различить осоку, ракитник и рыбацкие лодки, беспорядочно разбросанные отливом.
Хоть я и боялась того, что может случиться, — не нанесу ли я ущерб зрению, не потеряю ли его вовсе, — но все же открыла глаза. Широко открыла. Затем подняла штору и выглянула в окно берлина. Ночь. Глубокая ночь. Мы вновь ехали вдоль реки. Я посмотрела на залитую лунным светом воду. На противоположном берегу можно было различить какие-то каменные руины. И шум — звуки незнакомой реки, достаточно громкие, — река в этом месте была порожистая. Слышался также глухой звук крутящихся деревянных колес, скрип берлина, громыхание копыт лошадей, тянущих карету… все это так громко!
Но стоило мне вновь закрыть глаза — внезапная умиротворяющая тишина: встало солнце, и вот передо мной — не освещенная лунным светом река, а залитый солнцем берег. Время шло: может быть, минули секунды или минуты, а возможно, дни или недели… Только я не осознавала ход времени, я была поглощена созерцанием пейзажа, возникшего в моем сознании: безоблачное небо, не колеблемая ветром трава, дюны, заброшенные пески, раскаленные солнцем… Глаза открылись. И вновь я увидела темную бурную реку, луну, которая нисколько меня не успокаивала. Сердце продолжало бешено стучать. Без сомнения, я намешала в зелье слишком много корня мандрагоры, едва не добившись того, что не удалось Асмодею: чуть не отравила себя. Мое сердце колотилось бы до тех пор, пока не остановилось, и… Вновь закрывать глаза я не осмелилась.
Но я проделала следующее: усилием воли я постаралась увидеть себя во сне. Подняла одну, потом другую руку, задержав их у лица. Что и говорить, я показалась бы сомнамбулой тому, кто увидел бы меня в эту минуту в карете, размахивающую руками, словно обезумев… Но у меня не было ни рук, ни ног… Во сне у меня были крылья, покрытые перьями, черные, как эбеновое дерево, вороньи крылья: я ощущала парение, и казалось, оно было мне знакомо.
Я открыла глаза: вновь ночь, лунный свет на реке, скрип берлина…
Опять закрыла: снова яркий дневной свет, морской пейзаж, которого я никогда не видела, но знала, что он подлинный, реальный, — я поднималась над ним в потоках теплого, пропитанного солью воздуха. Все выше и выше. И вот, сделав крутой вираж вниз, а потом резко взмыв вверх, подхваченная внезапным порывом ветра, я увидела под собой темную массу Равендаля. Я стремилась опуститься на землю, но не могла: была не властна делать то, что хотела. И вопреки моей воле тот, кто повелевал мною, поднялся ввысь, вселяя в меня ужас, и полетел рядом. Мы летели вдоль берега моря и в считанные мгновения (я боялась, что мое человеческое сердце выскользнет из телесной оболочки и расколется, как хрусталь) достигли С***, наводящего на меня ужас С***. Я поняла, что в Равендале я находилась очень близко от С***, хотя казалось, что эти два места разделяют целые миры. Но это было не так. Совсем не так. Этот урок я обязательно запомню.
…Резкое падение вниз, трепетание крыльев, я выпускаю когти, чтобы опуститься на ветку, нет… на эту ветку, да, я уже сижу на ней, высоко над кустарником, где я когда-то пряталась. Но почему я здесь? Я никогда осознанно не желала увидеть С***, не хотела, чтобы мне его показывали. Аи contraire[108], я бы предпочла никогда не видеть это место снова. Но я обозревала его со своей удобной позиции: оно было пустым, девочки исчезли. Я видела темную отметину, оставленную пламенем на подоконнике комнаты матери Марии, в которой танцевала Перонетта. Все кругом было разрушено… В этот миг я почувствовала притяжение земли, ощутила, как ворон соскользнул с ветки, пронесся через зелень сосен и взмыл в воздух. И именно тогда, поднимаясь все выше, я заметила , что вокруг разлетаются более мелкие птицы, смогла почуять страх грызунов там, далеко внизу, именно тогда мне была дарована милость увидеть во сне свое будущее, чего я и добивалась.
Но все, что я увидела глазами ворона… я не смогла истолковать. Не распознала в этом никакого смысла. Образы, только образы: вода, поднимающаяся вода, грозящая опасностью вода, переливающееся разнообразными оттенками синего цвета мелководье… Я видела старика (он был весь в крови), корабли, белый дом с остроконечной крышей и косоугольными стеклами окон, деревья с тонкими стволами, вершины которых колыхались, как рыбьи хвосты, на ласковом морском ветерке, и мужчины, бесчисленные безымянные мужчины, и одно женское лицо, и вновь, и вновь…
Большая птица кружилась, время от времени резко снижаясь. Мое сердце неподвижно покоилось в вышине, подобно камню на вершине утеса, который обязательно сорвется вниз. Вес ниже и ниже к стремительно приближающейся земле, полю, траве, высохшей под летним солнцем. Расправленные крылья выравниваются и замирают. А потом… атака, мех отделяется от кожи, как от удара ножом, кость трещит, и вот уже льется… Я очнулась ото сна. Какое радостное избавление! Но я лежала, распростершись на полу кареты лицом в покрытый ковром пол. На своем вороньем языке я ощущала вкус крови и мозгов.
Я ощупью вскарабкалась на скамью, сбоку от себя нашла прямоугольник ткани. Он был смочен смесью рома и яичного желтка (как предписывалось), и я вытерла им глаза.
Когда я наконец их открыла, то увидела луну, набросившую серебряную сеть на черную стремительную реку.
Все закончилось. Ткань, отброшенная мной в сторону, чиста — ни следа пасты. Закрыв глаза, я не увидела ничего, кроме темноты, полной абсолютной темноты. И все же я еще не вернулась по-настоящему, осознав, что хотя я могу видеть, ощущать запахи и слышать… Enfin[109], хоть мои чувства и возвратились ко мне, определенные… жизненные функции не восстановились: я не дышала, сердце не билось. Тело мое было пустой оболочкой.
Смертельная неподвижность, состояние, близкое к смерти.
Оно исчезло только тогда, когда мой рот внезапно раскрылся, и я стала ловить им воздух, как человек, поднявшийся из водных глубин. Постепенно дыхание успокоилось, и я с облегчением почувствовала, что грудь поднимается и опускается в привычном ритме. А сердце… что ж, я слышала его стук, словно отдаленный звук шагов незнакомца из тьмы.
ГЛАВА 31Ночь в черном Анже
Когда мы на следующее утро медленно въехали по набережной в Нант, я была поражена зрелищем увиденного мною впервые в жизни города. Никогда не слышала такого гвалта! Несмотря на ранний час, по реке оживленно сновали торговые суда; их высокие мачты, казалось, царапали небо, баржи медленно тащились мимо своих более проворных собратьев. И над всем этим возвышались серые фасады прибрежных зданий. Их сводчатые окна и железные балконы напоминали глаза и рты неподвижных лиц с висящими над ними массивными бровями шиферных крыш.
Вскоре все уже глазели на наш экипаж, а некоторые мальчишки и мужчины, те, что похрабрее, осмеливались даже запрыгивать на подножку берлина и заглядывать внутрь. Я была в ужасе! Одни просили денег, другие предлагали за плату свои услуги, включая любовные. Мальчишка не старше шести-семи лет просунул в окно черные от сажи руки: на растопыренных ладонях не было больших пальцев. За его спиной я увидела мужчину, который, глупо улыбаясь, бежал за каретой: «Мой мальчик… как же ему такому, месье, прокормиться? Пожалуйста , месье…» И я великодушно уступила его мольбам, хотя и догадывалась, знала , что мальчик вовсе не родился калекой: он стал таким, когда его отец пустил в ход топор. Я едва не ударила этого человека, не забыла я и о чарах, которые Себастьяна когда-то очень давно наслала на пытавшегося шантажировать ее мужа. А теперь я поспешно отвернулась, почувствовав, что во мне происходит некая перемена… нарастает раздражение, — я с ужасом подумала, что могла бы совершить. Меня чуть не стошнило, когда эти маленькие грязные пальцы комкали мои банкноты. Потом мальчишка спрыгнул с подножки и исчез. Трясущимися руками я заперла дверь на задвижку и опустила шторы. Забарабанила в потолок: Мишель понял и погнал лошадей прочь с этого унылого, грязного места так быстро, как это позволяли узкие улочки.
Позднее одного взгляда на путеводитель, принадлежащий перу некоего месье Жоана, оказалось достаточно, чтобы подтвердить мои тогдашние впечатления. Именно близ Нанта в конце революции чудовищный Каррье и его приспешники казнили людей, топя их в Луаре. Они сковывали своих врагов цепями и пускали плыть по реке на плотах. Люди цеплялись за бревна, но тщетно: их отправляли на дно реки, а в небе над их головами горели фейерверки. Именно здесь обитал в своем замке маршал де Рец, казненный в пятнадцатом веке за соучастие в убийстве нескольких сотен детей, принесенных в жертву при совершении не поддающихся описанию обрядов и ритуалов. Да, вот такие истории происходили в этих местах. Я подумала: «Неужели и в других городах будет то же самое?» Следует попросить Мишеля по возможности избегать таких мест: ведь чем дальше мы будем продвигаться к морю, тем города, без сомнения, будут становиться хуже и хуже.
Когда мы отъехали от Нанта на достаточное расстояние, звуки города стихли, и я с облегчением откинулась на сиденье кареты. Решила поспать, но не смогла: сердце продолжало бешено стучать. Чтобы отвлечься, я вновь обратилась к «Книге» Себастьяны и под конец дня обнаружила еще один вид колдовства, который мне очень захотелось применить на практике, несмотря на пророчества страшного сна предыдущей ночи.
И вот, когда мы в конце дня наконец приближались к Анже, двигаясь на запад по широкой дороге (и река стала шире в этом месте), я взяла латунный колокольчик, лежавший без дела возле меня, и в первый раз вызвала призраков.
Равнодушно глядела я на Луару, мерцавшую коричневыми, почти золотыми бликами под косыми лучами солнца. Песня колокольчика плыла над безостановочно несущей свои воды рекой. У дороги, в тени деревьев несколько стариков с удочками коротали закатные часы. Увижу ли я, как призраки возникают из воздуха и воды, постепенно обретая форму? Увидят ли их старые рыбаки и не прослывут ли они лжецами на весь остаток своих дней, если поспешат домой, чтобы рассказать, как из реки поднимались фантастические рыбы?
Я еще раз позвонила в колокольчик, высунув руку из кареты. Усталая, я, возможно, слишком резко объяснила юноше-кучеру, что вовсе не пытаюсь привлечь его внимание, что он просто должен везти меня дальше к Анже, без… И тут моя голова как будто непроизвольно резко откинулась назад — и теперь над моим правым ухом шишка, большая, как яйцо, которая еще долго будет свидетельствовать об этом неловком движении… Я уронила на покрытый ковром пол латунный колокольчик и… пронзительно вскрикнула. Возможно, таким образом я приветствовала внезапное появление призраков на скамье кареты…
Они сидели плечом к плечу, ясно различимые, пристально глядя на меня.
— Каждый раз, как мы являемся, — сказал священник, — ты, ведьма, едва не вылезаешь вон из кожи. Даже теперь, когда по какой-то причине решила вызвать нас. — Отец Луи глянул вниз, на латунный колокольчик, катящийся под скамью, и хотя было бы естественным приписать это неровности дороги, я-то знала, в чем дело.
— Что тебе нужно? — спросила Мадлен. Ее слова прозвучали как вызов, который мне надлежало принять.
— И давно у тебя вот так идет кровь? — спросила я. Мадлен неотрывно глядела на меня, при этом очертания ее фигуры сделались вдруг… более наполненными , плотными, как у облака, из которого вот-вот хлынет дождь.
— С того дня, как я разорвала себе горло, двести лет назад по вашему календарю, по моему — целая вечность.
Отец Луи повернулся к окну, посмотрел на реку.
— Зачем ты задала этот вопрос? — пробормотал он, по-видимому, не ожидая внятного объяснения.
— Да, зачем? — эхом отозвалась Мадлен.
— Потому что у меня возникла идея, — ответила я.
Последовало молчание. Оба призрака посмотрели на «Книгу» Себастьяны, раскрытую у меня на коленях, затем, без всякого выражения, друг на друга.
— Приходите в полночь, — приказала я, повторив еще раз: — У меня есть идея.
Предстояло провести ночь в Анже. Именно здесь я осуществлю свою идею, пущу в ход колдовское искусство. Накануне всю долгую бессонную ночь я промучилась, обдумывая свой сон, и пришла к следующему выводу: мне нужно снова, не откладывая, начать практиковаться в своем ремесле. А если я этого не сделаю… Мной двигала сильнодействующая смесь страха и интриганства, отваги и отрицания. Разве я не оказалась уже однажды близко, слишком близко от смерти? Наверно, да. И ради чего? Чтобы увидеть в глазах птицы непонятные картины из своего будущего?.. Ах да, все это делалось ради служения Ремеслу. Служение Ремеслу — вот что влекло меня. Но в следующий раз, в этот раз, я найду ему более практическое применение. Не для себя, для Мадлен.
Сообщив духам, что у меня есть идея, суть которой я им тогда не раскрыла, я сказала также, что хотела бы сделать остановку в Анже и уже отдала приказание кучеру. Отец Луи был согласен: его ничто не волновало до тех пор, пока мы на пятую ночь новолуния не доберемся до перекрестка у могилы Мадлен. Да, чтобы помочь ей обрести вечный покой, потребуется ждать новолуния, следить за календарем.
Итак, Мишель свернул с берегов Луары к Анже, расположенному вдали от моря на Майене, притоке Луары. Я остановилась в гостинице близ древней городской крепости: этот замок был выстроен для безопасности, а не для красоты. Анже был очарователен, только несколько мрачноват с виду. Я размышляла, смогу ли когда-нибудь привыкнуть к толпам народа, множеству незнакомых лиц вокруг, городским пейзажам.
Через час меня вели по темной и узкой лестнице со ступеньками из добываемого в этих краях аспидного сланца, благодаря которому город получил название «Черный Анже». И действительно, казалось, что ступеньки, гладкие и темные, как речная вода ночью, вытесаны из обсидиана. На каждой узкой ступеньке меня охватывал страх, что я вот-вот соскользну вниз, в неосвещенный лестничный пролет, потому что с трудом сохраняла равновесие: в руках у меня были скромный ужин, фонарь, медный колокольчик, сумочка Себастьяны и две наши «Книги».
Когда мы наконец поднялись на лестничную площадку, хозяйка гостиницы вручила мне тяжелый ключ. Она была женщиной полной, однако крутой подъем, казалось, ничуть не утомил ее. Поблагодарив меня за проявленное терпение, она спросила, не нуждается ли в чем-либо «месье».
— Нет, у него все есть. Вернее, у меня все есть, — неловко поправилась я. Она недоуменно посмотрела на меня, но, поскольку ей, видимо, приходилось иметь дело и с куда более странными, чем я, особами, выслушала слова благодарности и удалилась.
Комната пряталась под самым навесом крыши одного из тех теснившихся на узких улочках Анже старых домов, каркасом которых служили уложенные крест-накрест балки. Дома эти словно наклонялись вперед, тень от них падала на улочки даже в полдень. В скошенном потолке было проделано единственное окошко, далеко внизу струился Майен, чьи воды некогда заполняли крепостные рвы соседнего замка. Высунувшись из окна и посмотрев налево, можно было увидеть знаменитые крепостные башни, жуткие сооружения из темного камня и аспидного сланца, единственным украшением которых была опоясывающая их посередине полоса яркого камня.
— Что ж, — сказала я себе, — это мне вполне подойдет.
Прошлой ночью, когда я пришла в себя и привела в порядок свои мысли, я читала «Книгу» Себастьяны, особенно запись, сделанную вскоре после Греческого ужина, — о некоей сестре, которая всевозможными способами пыталась избежать участи всех ведьм — прихода крови. (Себастьяна пишет, что эта сестра тем не менее умерла именно так: кровь настигла ее в одном финском городке в 1802 году.) Себастьяна описывает одну из таких попыток, предпринятых этой безымянной сестрой. В трех довольно коротких фразах рассказывается о том, что ведьма, конечно, потерпела неудачу, но однажды ей удалось остановить поток крови у овцы с отрубленными ногами. Заклинание в случае с этой несчастной овцой, разделанной живьем, включало названия «четырех рек, вытекающих из Эдема», упомянутых в Первой Книге Моисеевой; во всем остальном заклинание было вполне заурядным.
Почему бы и нет, подумала я. Мадлен, конечно, не животное со скотного двора, но все же…
Ту ночь я провела в одиночестве, лежа в маленькой тихой и чистой комнате на том, что было предназначено служить кроватью, рассчитывая, что призраки не явятся до тех пор, пока я через несколько часов не позвоню в колокольчик. Я попросила Библию у хозяйки гостиницы, и она тут же с радостью принесла мне ее. Хоть я и устала, но все же сомневалась, что смогу уснуть. Библия и «Книга» Себастьяны лежали подле меня, я была взволнована, и мне не терпелось приступить к колдовству, мысли мои метались, как мышь в лабиринте. Буду читать… Но пока я лежала на тонком соломенном тюфяке, свежий речной воздух, проникнув через открытое окно, наполнил комнату. С заходом солнца заметно похолодало. Натянув на себя старенькое рваное одеяло (кусок черного хлеба, сыр и соленая свинина были уже съедены), я сбросила башмаки, купленные недавно в Рене. Гостеприимная тишина этого дома вызвала во мне необъяснимый прилив благодарности к хозяйке гостиницы, не докучавшей мне расспросами. Да, наступила наконец тишина, нарушаемая лишь шумом реки. И это после многих часов скрежета колес берлина по бесконечным дорогам! Так я лежала, обессиленная и взволнованная, чувствуя, однако, приятную тяжесть в желудке, готовая читать Слово Божие… но не успела даже взять книгу в руки: меня сморил сон.
Через некоторое время я внезапно проснулась: левая рука лежала на Библии. Правой я лихорадочно шарила подле себя: да, «Книга» Себастьяны была здесь.
И вновь — обе руки на книгах — я отдалась во власть сна. Проснулась, опять гадая: который час? А если точнее: долго ли еще осталось до полуночи?
Надев башмаки, я не без труда спустилась вниз по темной лестнице, прошла через общие залы гостиницы, пустые, но наполненные густым дымом и запахом тушеного мяса, и выбралась на узкую улочку. С собой я взяла обе книги: Себастьяны и… Бога — и теперь стояла на темной улице, держа их под мышками. От булыжников мостовой несло холодом, в воздухе стоял запах реки и дыма от бесчисленных городских дымоходов. Глядя вверх на темные деревянные дома, которые, казалось, наклонились над улицей и смотрели на меня, я гадала, в какую сторону идти. Карты и путеводители, которые должны были направлять и разъяснять, остались в экипаже. Я ничего не знала об Анже, но все же решила идти по улице, ведущей вниз от гостиницы и замка-крепости, господствовавшей над местностью.
Вскоре я увидела на городской башне, что до полуночи осталось еще два часа. Это подтвердили и часы, висящие в витрине charcuterie[110] среди мертвенно-бледных свиных голов и покрывшихся коркой брусков паштета. Только тогда я решила отыскать таверну и, должна признаться, наслаждалась, просто упивалась своей нынешней свободой. (Разве я могла раньше ходить куда-нибудь по собственному желанию, а не потому, что это предписывал монастырский распорядок или даже мои спасители?)
Таверну с невероятным названием «La Grosse Poule»[111] я обнаружила немного дальше, вниз по реке. Там сидели лишь несколько завсегдатаев, людей, очевидно, видавших виды, и я уединилась в темном углу с кружкой пива и Библией. Читала я при свете единственной тонкой сальной свечи. И хотя она очень быстро догорела, лишив меня своего скромного тепла, но зато косые взгляды жителей Анже бросали меня в жар. К счастью, они вскоре примирились, что среди них чужак.