Страница:
Мадлен лежала в проулке на спине. Острая перемежающаяся боль пронизывала ее живот. По неровным булыжникам бегали многочисленные крысы. Шел дождь, вода скапливалась в черных лужах. Опустошенная от ярости, мертвенно-бледная — ни кровинки на лице, Мадлен все лежала в проулке, крики ее перешли в плач. Прошло, может быть, мгновение, может быть, вечность. Крысы обнаглели и пробегали совсем близко. Потом дверь суда отворилась, и она увидела силуэт человека. Луи! Это Луи! Она с трудом встала на колени (перемежающаяся, разрывающая боль!) и принялась просить у него прощения, уверять в своей любви, клясться, что они втроем…
Силуэт качнулся, и она увидела мужчину в профиль. Ужасный крючковатый нос. Это не Луи. Ее отец поднял маленький фонарь, принесенный ею из дома Капо. У Мадлен не было времени подумать, тем более сказать или сделать что-то: она видела, как фонарь вплотную приближается к ней сквозь тьму и разбивается у ее колен. В лицо ей полетели стекла. Крысы хлынули по камням серо-черной волной. Казалось, их сотни: волна катилась прочь от взрыва, от огня… Огонь лизнул край ее плаща. Плащ загорелся. Она горела. Мадлен продолжала сидеть, а языки пламени все глубже прожигали ее плащ. Она чувствовала огонь на руках, плечах, натянутой, как барабан, коже живота…
Она поспешно вскочила, скинула горящий плащ и набросила его, как красную сеть, на камни мостовой. Шипело, догорая, масло.
Мадлен, словно обретя новую цель, медленно шла по переулку в одной сорочке, ощущая каждым изгибом тела ее грубую мокрую ткань. На голове по-прежнему болталась петля. Кровь на коленях, кровь, стекающая вместе с дождем в ее туфли. Она возвращалась в дом, ставший ее тюрьмой, и котором спала пьяная Сабина. Четвертинка луны сияла сквозь клочки синих облаков. Тени густо лежали у стен нависших над улицами домов из дерева и камня. На площади люди выглядывали из-под парусиновых капюшонов, к ней обращались мужчины, подзывая к себе и суля деньги. Двое мужчин, не таясь, подошли к ней, но, увидев ее отсутствующий взгляд, дали ей пройти. В темных закоулках отплясывали шлюхи, таращась на нее из-за спин обнимающих их мужчин. На нее чуть не наехала карета, лошади в последний момент пугливо отпрянули, встав на дыбы, кучер разразился проклятиями, угрожающе размахивая кнутовищем. Для Мадлен не существовало ничего, кроме ее цели, мир отступился от нее.
С рассветом следующего дня площадь уже была заполнена народом, все окна раскрыты. Зрители восседали на остроконечных гребнях шиферных крыш. Мальчишки оседлали горгульи, выступавшие из углов церкви. Для «синклита», судей и их гостей была установлена трибуна, но все места на ней были заняты чернью. Стражникам пришлось сгонять весь этот сброд пиками и алебардами. Пролилась кровь: были убиты двое бродяг и стражник.
Солнце еще не взошло высоко, когда послали за осужденным.
Члены «синклита» так разволновались, что забыли заставить кюре изменить свои показания, попросить прощения у Бога, короля и правосудия. Вместо этого прокурор приказал сразу приступать к допросу отца Луи.
За ночь был поспешно сколочен еще и помост. Он стоял напротив трибуны, у церковных дверей, и напоминал те сцены на колесах, которые бродячие актеры возят из деревни в деревню. Доски имели уклон, чтобы обеспечить собравшимся лучший обзор. Нет сомнения, что толпа бы взбунтовалась, если бы ей не дали возможность наблюдать за работой палача.
На другом конце площади стоял высокий столб, у основания которого были навалены жерди и солома.
Часы церкви Сен-Пьер пробили девять раз.
Привилегированная публика заняла свои места. Необычная тишина нависла над толпой. Палач и его помощник, с головы до пят в черном, стараясь оставаться незаметными, хотя многие из присутствовавших знали их в лицо, забрались на помост под одобрительный гул. Туда же проследовали прокурор, каноник, экзорцист и осужденный.
Толпа качнулась вперед.
Прокурор заговорил с кюре. Его слова были слышны только тем, кто стоял рядом с помостом, они оборачивались, чтобы передать шепотом услышанное дальше и дальше, так что по всей площади прошел шелест.
— Ты колдун, — сказал обвинитель, — ты общался с дьяволом! Отвечай!
— Я был мужчиной, — ответил кюре, — и любил так, как положено мужчине.
Его слова были переданы по всей площади. Раздались редкие рукоплескания.
— Ты признаёшь это, демон! — воскликнул каноник. — Ты нарушил все обеты!
— Обещание, которое невозможно выполнить, ни к чему не обязывает.
Эти слова у многих остались в памяти: они взбесили толпу. Прошло какое-то время, пока она успокоилась, поэтому никто не услышал, как кюре, глядя через площадь на приготовленный для казни столб, сказал:
— Подобные клятвы — как солома для костра, пылающего в крови.
Но многие видели, как он, собрав все оставшиеся силы, плюнул в лицо канонику.
Толпа просто обезумела. Мужчины и женщины, стоявшие неподалеку от помоста, стали плевать на него.
Отец Транквилл вышел вперед, чтобы изгнать нечистую силу из канатов, досок, клиньев и деревянных молотков. Он обрызгал эти орудия святой водой, чтобы дьявольские козни не сделали их бесполезными. Затем выслушал короткую исповедь палача и его сына, которые поспешно приступили к работе.
Они привязали кюре к толстой доске, вдвое шире его, и наклонили ее в сторону толпы. Его ноги от коленей до стоп они поместили между четырьмя дубовыми досками, наружная пара досок была закреплена, внутренняя — подвижна. Сын приготовил клинья, которые отцу предстояло вогнать между подвижных досок так, чтобы ноги кюре были раздроблены о наружные доски. Все это было предназначено для обычной пытки, чрезвычайная же предусматривала более широкие клинья и должна была последовать позже.
Прокурор, вопреки всем обычаям, подошел к ним, чтобы лично вбить первый клин. Палач высоко поднял деревянный молоток, держа обеими руками его длинную потертую ручку…
Клин уперся в доски на палец от коленей священника, но этого вполне хватило, чтобы раздробить крепкие кости коленных чашечек.
Толпа ликовала, требуя: «Еще, еще !»
Отец Луи, привязанный к наклоненной вперед доске, видел сквозь слезы тысячи людей, пришедших развлечься, наблюдая за его казнью. Он пытался молиться, но не мог. «Где Он, этот Бог, — думал он, — раз Он оставил меня одного умирать под синим безоблачным небом? Чтобы меня пытали, а потом сожгли. Я виновен в том, что полюбил и, возможно, это зашло слишком далеко. Но я не терял веры и исправно служил своему Богу. И вот такое…»
Отец Луи пытался скрыть боль, лишить своих палачей радости видеть его муки. Что-то живое и горячее поднялось вверх по ногам через раздробленные колени и остановилось в пояснице. Не показывай им, думал он. Не давай им видеть. Не бойся падающего молотка. Луи начал считать, от тысячи назад. Он закрыл глаза и вспомнил лица и тела своих возлюбленных. Но особенно отчетливо — Мадлен. Мадлен… Разве он не слышал ее вчера между поворотами винта тисков, сорвавших ногти с его пальцев и раздробивших его руки, висевшие теперь, подобно изорванным в клочья флагам? Разве он не слышал, как она призналась, что план ее провалился, как она говорила, что любит его? Наверно, она приходила с единственной целью — спасти его. Да, подумал он, так оно и было.
Из толпы вырвался крик: ей показали второй клин. Отец Луи чувствовал запах имбирного пива и горячее дыхание сына палача. Тот стоял совсем близко от священника, наблюдая за его губами в ожидании, что с них сорвется признание. Не дождутся. Мальчишка держал в руке текст признания. Священник уже пять раз позволял гусиному перу падать на доски. Он не подпишет. Никогда. Никакая боль не заставит его. Никакая боль…
Отец Луи понимал, что через час, когда деревянный молоток закончит свою работу, его выкатят на площадь на тележке, привяжут к столбу и подожгут. Он сгорит. Умрет.
Считай! Считай, не давайся подступающему пламени! Но над ним уже стоял каноник. Рубины и золотая чеканка его креста сверкали на солнце. Отец Луи отказался подписать признание в шестой, и последний раз.
Второй клин был вбит в ступни ног, ломая и расплющивая маленькие косточки, хрустевшие, как множество веточек. Третий клин вошел рядом с первым: кости колен разорвали кожу, медленно потек костный мозг.
Мир, в котором пребывал кюре, то гас, то ярко освещался, грохотал и погружался в тишину, по мере того как он проваливался в забытье и вновь приходил в сознание. Эти проклятые соли каждый раз возвращали его к жизни только затем, чтобы он снова умер.
Он проклинал своих мучителей, но толпа неистовствовала, наблюдая за быстрым падением молотка, и никто, кроме юного Жака, сына и помощника палача, не слышал его слов.
Четвертый, очень широкий клин разбил лодыжки кюре. Они рассыпались с треском, эхом прозвучавшим на площади.
Затем последовали пятый, шестой и седьмой клинья. Голени и бедра, еще раз лодыжки и ступни. Кости раскалывались, разрывая красную и серую плоть. Желоба, удерживающие на месте ноги, служили каналами: кровь, костный мозг и раздробленные кости стекали по ним к пяткам кюре. (Сын палача собирал эту красную кашу в ведра: позже семейство будет продавать ее заезжим визитерам в бутылочках, как сувениры, разбавив речной водой в пропорции один к двум.)
Отец Луи хотел умереть. Пытался умереть, направлял на это свою волю. Но ни «синклит», ни толпа не должны были лишиться зрелища.
Толпа начала распевать: «Сжечь его! Сжечь благочестивого дьявола!»
Каноник подозвал хирурга, и тот поднялся на помост. Сможет ли, по его мнению, кюре выдержать еще один или два клина? Маннури считал, что да, священник может остаться живым, но лучше не рисковать. Вряд ли толпа хорошо воспримет горящий труп. Пусть кюре будет жив. Прекратите пытку и начинайте сожжение. Прокурор хотел продолжать вгонять клинья, хотя палач сказал, что пытка уже перешла в стадию чрезвычайной; если они собираются продолжать, мальчишке придется бежать домой за более широкими клиньями. Экзорцист убеждал прокурора, что надо остановиться. Ясно, сказал он, что кюре призвал на помощь свое Черное Божество и Сатана сделал священника нечувствительным к боли. Они могут загонять клинья один за другим, даже не пощадив руки, но без всякой пользы, поскольку здесь явно не обошлось без Сатаны.
Прокурор приказал убрать пыточный инструмент. Толпа ритмично захлопала в знак одобрения.
Луи дали самую сильнодействующую соль и заставили проглотить уксус и масло, хранившиеся в мочевом пузыре оленя. В потрескавшиеся губы кюре втерли сок из плодов лайма. Затем палачи раздели священника (не забыв оставить для продажи его окровавленную сорочку) и натянули через голову воняющую серой мужскую ночную рубашку. Вокруг его талии дважды обернули веревку и завязали крепким узлом. Потом его подтащили к стоявшей наготове, запряженной двумя мулами тележке. Его подняли и водрузили на скамью. Потерявшие форму ноги безвольно висели. Сын палача присел на колени сбоку от священника, не давая ему упасть и время от времени приводя в чувство с помощью соли. Юный Жак, должно быть, был рад, что на нем толстый капюшон и полумаска, поскольку толпа обрушила на медленно ползущую тележку град камней, палок и гнилых фруктов.
Возница хлестал одуревших животных до красных рубцов на коже. И вот наконец предваряемые отрядом лучников, разделивших толпу надвое, «синклит», тринадцать судей, экзорцист и избранные кардиналисты прошли через площадь к столбу для казни. Вслед за ними подъехала тележка.
Толпа сомкнулась вокруг тележки, качнула ее из стороны в сторону, так что священник упал со скамьи, а поскольку раздробленные колени не могли замедлить падение, упал плашмя лицом и грудью. Мальчишка быстро поднял пришедшего в сознание священника, потянув за веревку, завязанную вокруг его талии, и посадил гораздо более крупного, чем он, мужчину к себе на колени, как тряпичную куклу. Он крепко прижал его, показывая , что это необходимо для его же безопасности.
Кюре заговорил резким хриплым шепотом:
— Ловец Душ знает, что я неповинен в приписываемых мне преступлениях и что огонь, в котором я умру, — не более чем наказание за мое вожделение. — Он посмотрел на державшего его мальчишку, заглянул в его широко расставленные бледно-голубые глаза за полумаской. — Спаситель Человечества, не прощай моих врагов. Накажи их, сам я не могу этого сделать.
Слезы страха полились из наполовину скрытых глаз мальчишки. Только когда тележка остановилась у столба, отец пришел ему на выручку.
К столбу было прибито небольшое железное сиденье, как раз над соломой и поленницей дров. Отца Луи подняли с тележки и поместили на сиденье. Веревку, обвивавшую его талию, использовали, чтобы привязать его к столбу; один раз ею обернули его стан и один раз — шею, чтобы придать священнику вертикальное положение, а второй веревкой завязали руки у него за спиной.
Отец Транквилл совершил обряд изгнания бесов с места казни, окропив святой водой дрова, солому, палача, толпу и осужденного. Он произнес молитву против препятствующих совершению правосудия демонов, чьи козни могли бы каким-то образом избавить священника от заслуженных им мучений.
Прокурор и каноник приблизились к отцу Луи с текстом признания и гусиным пером. Еще одна порция соли и глоток сока из плодов лайма в деревянной чашке.
— Мне не в чем признаваться, — с трудом произнес отец Луи. — Дайте мне поцелуй примирения и позвольте умереть.
Каноник ответил отказом. Зрители, стоявшие поблизости и слышавшие, о чем просил осужденный, стали кричать, что каноник поступил не по-христиански, отказав кюре в поцелуе. Тогда каноник поцеловал кюре в щеку. Из толпы посыпались насмешки. Какая-то женщина, пользуясь тем, что ее нельзя было распознать в скоплении народа, выкрикнула, что каноник даровал кюре «поцелуй дьявола», а толпа начала стыдить и злить каноника.
Удушение у столба было обычной казнью, но прокурор понимал, что это не предусмотрено приговором. Отца Луи должны были сжечь живым. Немногие в толпе удосужились прочитать вердикт по делу кюре, расклеенный по всему К*** прошлой ночью. Поэтому, когда обвинитель и каноник Миньон взяли по пригоршне соломы, чтобы зажечь ее от лампы, раскачивающейся рядом со столбом и специально предназначенной для этой цели, толпа перестала скандировать: «Поцелуй дьявола!» — и принялась выкрикивать одно слово: «Задушить! Задушить! Задушить!»
Прокурор поджег солому, и, как только появились языки пламени, толпа стихла. Каноник зажег край пропитанной серой ночной рубашки кюре.
И отца Луи охватило пламя.
Тишина. Потом шипение горящей плоти. Смрад. Крики священника, нет, это были не крики: у него не было сил кричать. Это был внушающий жалость звук, пронзительный и короткий, словно кролик попал в ловушку.
Расходящаяся лучами пульсация толпы. Удовольствие, близкое к похоти. И быстро, с хрустом и треском, загорающиеся веточки, куски дерева, солома.
Дым. Клубящийся белый дым. Совершенно белый. Закрывающий обзор.
А потом из самой гущи дыма стало слышно, что осужденный кашляет, задыхается.
— Нет! — закричал прокурор.
— Этого нельзя допустить! — выкрикнул экзорцист.
Осужденный при помощи своих дьяволов мог действительно избегнуть правосудия. Он мог задохнуться от дыма еще до того, как его лизнет чистый язык пламени. Кто-то чересчур торопливый слишком рано подложил солому, дрова и лучину для растопки — они были мокрыми после вчерашнего ночного дождя и чрезмерно дымили.
Экзорцист и каноник Миньон окропили пламя святой водой, понося невидимых демонов, окружавших столб: «Exorciso te, creatura ignis…» И еще молитва: «Ессе crucem Domini, fugite paries adversae, vicit leo de tribu Juda, radis David… in nomine Dei patris omnipotentis, et in nomine Jesu Christi filii ejus Domini nostri, et in virtute Spiritus Sancti…» Они бегали вокруг столба, полы их длинных мантий проносились над кругом пламени. Они размахивали распятиями и кадилами с ладаном. Палач отошел в сторону и наблюдал за двумя стариками, плясавшими вокруг столба и похожими на демонов больше, чем кто-либо еще, кого ему доводилось видеть.
Отец Луи плавно переходил от света к тьме, от криков к молчанию.
Когда он был в сознании, он чувствовал, как пламя лижет его раздробленные ноги, поднимается вверх по их изорванной в клочья плоти. Он не мог двигать ногами. Он был подобен мясу, насаженному на вертел. Языки пламени достигали пропитанной серой ночной рубашки и охватывали спину, грудь и руки. Сильнее всего припекало бока и ягодицы. Он посмотрел вниз через удушливый дым и увидел, как кожа на его ногах обугливается и отделяется от кости. Он уже не чувствовал этого. Его глаза закрылись. Тьма.
Свет.
Он услышал, что совершается какой-то странный ритуал. Он вновь погрузился в боль, опустился в нее. Тьма. Свет… Наконец он нашел ответ на молитву: он знал, что ни небеса, ни ад не откроются для него.
Палач, охваченный своего рода душевным порывом, вступил в полосу пламени. Он дотянулся сзади до вопящей головы кюре и схватил его за шею. Один резкий поворот.
И отец Луи умер. Живой отец Луи умер.
И, словно вызванная треском в позвоночнике, на площадь спустилась стая ярких птиц. Они бесшумно слетели с каждого дерева, башенки и шпиля площади. Стая голубей, машущих серебряными и белыми крыльями, как лопастями. Сотни, тысячи птиц, прорывающих ярко-белый дым, который вдруг обрел запах фиалок. Птиц, падающих камнем, ныряющих, описывающих круги вокруг столба, пролетающих сквозь языки пламени, обжигая крылья.
Экзорцист стоял, глядя, как птицы кружатся низко над землей. Его губы шевелились, бормоча молитву. Сладкий аромат душил его, но он сознавал, что это запах святости. Он думал о наступлении апокалипсиса. Все сказанное им впредь теряло смысл.
Каноник Миньон молитвенно рухнул на колени. Случилось чудо зла, которое он всю жизнь хотел увидеть. Демоны явились, чтобы забрать кюре! Каноник стоял в языках пламени и просил избавления у Сатаны. Канонику Миньону никогда не суждено было произнести иных слов, кроме этой молитвы, обращенной к Сатане. Он умер через месяц, и причиной его смерти были признаны ожоги ступней ног и рук, вызвавшие заражение крови.
Площадь была охвачена паникой. Некоторые попадали на землю, на них садились птицы. Сотни людей, задыхаясь, побежали прочь с площади. Пятнадцать человек были затоптаны насмерть. В их память был вывешен именной список под заголовком «Невинно убиенные».
Палач тайком ускользнул, чтобы помолиться, в церковь Сен-Пьер. Прокурор, хирург и месье Адам остались на площади, забившись от страха под трибуну. Через год они все умрут: месье Адам подавится снадобьем от импотенции, хирурга подкараулят воры на Марсельской дороге и нанесут тринадцать ударов ножом, прокурор в ту же ночь начнет слышать голоса и в первую годовщину сожжения кюре поступит так, как они ему велят: заберется на колокольню церкви Сен-Пьер и там повесится.
Конечно, ни отравление, ни разбой, ни тяга к самоубийству не были настоящими причинами этих смертей. Отец Луи и Мадлен вернулись, чтобы преследовать своих гонителей, убивать их по очереди, и каждый из них знал об этом в момент своей смерти. Они видели лица священника и девушки и понимали, знали , что их судьбы в руках демонов.
А отец Луи сгорел дотла.
Дым в конце концов развеялся, запах фиалок унесся в небеса. Серебряные и белые птицы перестали кружить, хотя несколько дней их видели над площадью, на деревьях, карнизах и статуях. И еще долгие годы те обитатели города К***, что присутствовали при казни, клялись, что видят птиц и чувствуют запах фиалок.
Прах кюре так и не был развеян по ветру, по крайней мере тем способом, какого требовал приговор. Более того, поздно ночью немногие приверженцы кюре и многие бродяги вернулись на площадь, чтобы просеять никем не охраняемую золу. Они рылись в теплой пыли в поисках кусков обуглившейся плоти, костей и еще не успевших остыть зубов. Некоторые искали реликвии, другие — памятные сувениры. Были и такие, кому требовались талисманы, чтобы привлечь удачу или добиться чьей-то любви.
В тот день еще никто не знал, что именно тогда, когда в воздух поднимались пламя и белый дым, после того, как палач свернул шею кюре, спустились птицы и над площадью навис одуряющий запах фиалок, в дом господина Капо, самый красивый на площади, воспользовавшись происходящей церемонией, проник вор. Помимо серебра и денег он обнаружил в доме нечто такое, что заставило его поспешно покинуть пределы Франции на судне, отплывавшем из Марселя, чтобы ему не приписали вину за его кровавую находку — тела двух юных женщин.
А случилось вот что: Мадлен убила Сабину. Держа в руке утюг из литой стали, Мадлен неторопливо поднялась из кухни по лестнице и проломила утюгом череп спящей Сабине. Потом спустилась в библиотеку, где ее обучал отец Миньон, и провела там тяжкие часы в состоянии, напоминающем молитву, страдая от невыносимой боли, причину которой не могла понять. С ней были письма. Она развязала ленточки, скреплявшие письма, которые она так и не отправила Луи, своему возлюбленному, и нерожденному ребенку. Она веером разбросала письма вокруг себя, разожгла огонь и не спеша, одно за другим, предала письма пламени. (А боль все усиливалась!) В ту ночь она слышала шум с площади: это сколачивали помост для казни. Прошла ночь, наступил рассвет, и она исторгла из чрева ребенка, отравленного, обреченного преждевременно родиться и тут же умереть. Мадлен ждала. И когда крики толпы подсказали ей, что пытка вот-вот начнется, она взяла небольшую вилку, которой брали угли из жаровни, и изо всех оставшихся сил провела тремя черными зубцами по всей длине своего горла. Потом вырвала свой язык и выдернула его через разорванную шею. Она быстро задохнулась от нахлынувшей крови.
В библиотеке вор появился уже перед самым уходом. Он быстро прошел через верхние комнаты и видел только задранную тощую левую ногу Сабины, соскользнувшей в своей предсмертной агонии на пол и лежавшей между стеной и кроватью. И все же было очевидно, что здесь совершено преступление. Кровь на подушках, забрызганные кровью муаровые обои. Когда же он обнаружил в библиотеке второе тело, в столь ужасном состоянии, с синим мертворожденным ребенком между ног… Увидев все это и сообразив, что уже набрал добра больше, чем может унести, вор поспешно покинул дом тем же путем, что и вошел, — через окно кухни.
Той же ночью господин Капо возвратился в К***, в свой ограбленный и залитый кровью дом, в котором так давно не появлялся. Через месяц он сумел с большой выгодой продать его.
Сабина в одно светлое утро была похоронена в освященной земле. Похороны были пышными, но присутствовали на них только завзятые зеваки и бродяги.
Тельце ребенка, девочки, было отделено от тела матери и сожжено в печи приюта для подкидышей. Мадлен как самоубийца была предана земле у пересечения дорог, вдали от городских стен. Погребение сопровождалось крайне урезанными похоронными ритуалами.
ГЛАВА 14Спасена
Силуэт качнулся, и она увидела мужчину в профиль. Ужасный крючковатый нос. Это не Луи. Ее отец поднял маленький фонарь, принесенный ею из дома Капо. У Мадлен не было времени подумать, тем более сказать или сделать что-то: она видела, как фонарь вплотную приближается к ней сквозь тьму и разбивается у ее колен. В лицо ей полетели стекла. Крысы хлынули по камням серо-черной волной. Казалось, их сотни: волна катилась прочь от взрыва, от огня… Огонь лизнул край ее плаща. Плащ загорелся. Она горела. Мадлен продолжала сидеть, а языки пламени все глубже прожигали ее плащ. Она чувствовала огонь на руках, плечах, натянутой, как барабан, коже живота…
Она поспешно вскочила, скинула горящий плащ и набросила его, как красную сеть, на камни мостовой. Шипело, догорая, масло.
Мадлен, словно обретя новую цель, медленно шла по переулку в одной сорочке, ощущая каждым изгибом тела ее грубую мокрую ткань. На голове по-прежнему болталась петля. Кровь на коленях, кровь, стекающая вместе с дождем в ее туфли. Она возвращалась в дом, ставший ее тюрьмой, и котором спала пьяная Сабина. Четвертинка луны сияла сквозь клочки синих облаков. Тени густо лежали у стен нависших над улицами домов из дерева и камня. На площади люди выглядывали из-под парусиновых капюшонов, к ней обращались мужчины, подзывая к себе и суля деньги. Двое мужчин, не таясь, подошли к ней, но, увидев ее отсутствующий взгляд, дали ей пройти. В темных закоулках отплясывали шлюхи, таращась на нее из-за спин обнимающих их мужчин. На нее чуть не наехала карета, лошади в последний момент пугливо отпрянули, встав на дыбы, кучер разразился проклятиями, угрожающе размахивая кнутовищем. Для Мадлен не существовало ничего, кроме ее цели, мир отступился от нее.
С рассветом следующего дня площадь уже была заполнена народом, все окна раскрыты. Зрители восседали на остроконечных гребнях шиферных крыш. Мальчишки оседлали горгульи, выступавшие из углов церкви. Для «синклита», судей и их гостей была установлена трибуна, но все места на ней были заняты чернью. Стражникам пришлось сгонять весь этот сброд пиками и алебардами. Пролилась кровь: были убиты двое бродяг и стражник.
Солнце еще не взошло высоко, когда послали за осужденным.
Члены «синклита» так разволновались, что забыли заставить кюре изменить свои показания, попросить прощения у Бога, короля и правосудия. Вместо этого прокурор приказал сразу приступать к допросу отца Луи.
За ночь был поспешно сколочен еще и помост. Он стоял напротив трибуны, у церковных дверей, и напоминал те сцены на колесах, которые бродячие актеры возят из деревни в деревню. Доски имели уклон, чтобы обеспечить собравшимся лучший обзор. Нет сомнения, что толпа бы взбунтовалась, если бы ей не дали возможность наблюдать за работой палача.
На другом конце площади стоял высокий столб, у основания которого были навалены жерди и солома.
Часы церкви Сен-Пьер пробили девять раз.
Привилегированная публика заняла свои места. Необычная тишина нависла над толпой. Палач и его помощник, с головы до пят в черном, стараясь оставаться незаметными, хотя многие из присутствовавших знали их в лицо, забрались на помост под одобрительный гул. Туда же проследовали прокурор, каноник, экзорцист и осужденный.
Толпа качнулась вперед.
Прокурор заговорил с кюре. Его слова были слышны только тем, кто стоял рядом с помостом, они оборачивались, чтобы передать шепотом услышанное дальше и дальше, так что по всей площади прошел шелест.
— Ты колдун, — сказал обвинитель, — ты общался с дьяволом! Отвечай!
— Я был мужчиной, — ответил кюре, — и любил так, как положено мужчине.
Его слова были переданы по всей площади. Раздались редкие рукоплескания.
— Ты признаёшь это, демон! — воскликнул каноник. — Ты нарушил все обеты!
— Обещание, которое невозможно выполнить, ни к чему не обязывает.
Эти слова у многих остались в памяти: они взбесили толпу. Прошло какое-то время, пока она успокоилась, поэтому никто не услышал, как кюре, глядя через площадь на приготовленный для казни столб, сказал:
— Подобные клятвы — как солома для костра, пылающего в крови.
Но многие видели, как он, собрав все оставшиеся силы, плюнул в лицо канонику.
Толпа просто обезумела. Мужчины и женщины, стоявшие неподалеку от помоста, стали плевать на него.
Отец Транквилл вышел вперед, чтобы изгнать нечистую силу из канатов, досок, клиньев и деревянных молотков. Он обрызгал эти орудия святой водой, чтобы дьявольские козни не сделали их бесполезными. Затем выслушал короткую исповедь палача и его сына, которые поспешно приступили к работе.
Они привязали кюре к толстой доске, вдвое шире его, и наклонили ее в сторону толпы. Его ноги от коленей до стоп они поместили между четырьмя дубовыми досками, наружная пара досок была закреплена, внутренняя — подвижна. Сын приготовил клинья, которые отцу предстояло вогнать между подвижных досок так, чтобы ноги кюре были раздроблены о наружные доски. Все это было предназначено для обычной пытки, чрезвычайная же предусматривала более широкие клинья и должна была последовать позже.
Прокурор, вопреки всем обычаям, подошел к ним, чтобы лично вбить первый клин. Палач высоко поднял деревянный молоток, держа обеими руками его длинную потертую ручку…
Клин уперся в доски на палец от коленей священника, но этого вполне хватило, чтобы раздробить крепкие кости коленных чашечек.
Толпа ликовала, требуя: «Еще, еще !»
Отец Луи, привязанный к наклоненной вперед доске, видел сквозь слезы тысячи людей, пришедших развлечься, наблюдая за его казнью. Он пытался молиться, но не мог. «Где Он, этот Бог, — думал он, — раз Он оставил меня одного умирать под синим безоблачным небом? Чтобы меня пытали, а потом сожгли. Я виновен в том, что полюбил и, возможно, это зашло слишком далеко. Но я не терял веры и исправно служил своему Богу. И вот такое…»
Отец Луи пытался скрыть боль, лишить своих палачей радости видеть его муки. Что-то живое и горячее поднялось вверх по ногам через раздробленные колени и остановилось в пояснице. Не показывай им, думал он. Не давай им видеть. Не бойся падающего молотка. Луи начал считать, от тысячи назад. Он закрыл глаза и вспомнил лица и тела своих возлюбленных. Но особенно отчетливо — Мадлен. Мадлен… Разве он не слышал ее вчера между поворотами винта тисков, сорвавших ногти с его пальцев и раздробивших его руки, висевшие теперь, подобно изорванным в клочья флагам? Разве он не слышал, как она призналась, что план ее провалился, как она говорила, что любит его? Наверно, она приходила с единственной целью — спасти его. Да, подумал он, так оно и было.
Из толпы вырвался крик: ей показали второй клин. Отец Луи чувствовал запах имбирного пива и горячее дыхание сына палача. Тот стоял совсем близко от священника, наблюдая за его губами в ожидании, что с них сорвется признание. Не дождутся. Мальчишка держал в руке текст признания. Священник уже пять раз позволял гусиному перу падать на доски. Он не подпишет. Никогда. Никакая боль не заставит его. Никакая боль…
Отец Луи понимал, что через час, когда деревянный молоток закончит свою работу, его выкатят на площадь на тележке, привяжут к столбу и подожгут. Он сгорит. Умрет.
Считай! Считай, не давайся подступающему пламени! Но над ним уже стоял каноник. Рубины и золотая чеканка его креста сверкали на солнце. Отец Луи отказался подписать признание в шестой, и последний раз.
Второй клин был вбит в ступни ног, ломая и расплющивая маленькие косточки, хрустевшие, как множество веточек. Третий клин вошел рядом с первым: кости колен разорвали кожу, медленно потек костный мозг.
Мир, в котором пребывал кюре, то гас, то ярко освещался, грохотал и погружался в тишину, по мере того как он проваливался в забытье и вновь приходил в сознание. Эти проклятые соли каждый раз возвращали его к жизни только затем, чтобы он снова умер.
Он проклинал своих мучителей, но толпа неистовствовала, наблюдая за быстрым падением молотка, и никто, кроме юного Жака, сына и помощника палача, не слышал его слов.
Четвертый, очень широкий клин разбил лодыжки кюре. Они рассыпались с треском, эхом прозвучавшим на площади.
Затем последовали пятый, шестой и седьмой клинья. Голени и бедра, еще раз лодыжки и ступни. Кости раскалывались, разрывая красную и серую плоть. Желоба, удерживающие на месте ноги, служили каналами: кровь, костный мозг и раздробленные кости стекали по ним к пяткам кюре. (Сын палача собирал эту красную кашу в ведра: позже семейство будет продавать ее заезжим визитерам в бутылочках, как сувениры, разбавив речной водой в пропорции один к двум.)
Отец Луи хотел умереть. Пытался умереть, направлял на это свою волю. Но ни «синклит», ни толпа не должны были лишиться зрелища.
Толпа начала распевать: «Сжечь его! Сжечь благочестивого дьявола!»
Каноник подозвал хирурга, и тот поднялся на помост. Сможет ли, по его мнению, кюре выдержать еще один или два клина? Маннури считал, что да, священник может остаться живым, но лучше не рисковать. Вряд ли толпа хорошо воспримет горящий труп. Пусть кюре будет жив. Прекратите пытку и начинайте сожжение. Прокурор хотел продолжать вгонять клинья, хотя палач сказал, что пытка уже перешла в стадию чрезвычайной; если они собираются продолжать, мальчишке придется бежать домой за более широкими клиньями. Экзорцист убеждал прокурора, что надо остановиться. Ясно, сказал он, что кюре призвал на помощь свое Черное Божество и Сатана сделал священника нечувствительным к боли. Они могут загонять клинья один за другим, даже не пощадив руки, но без всякой пользы, поскольку здесь явно не обошлось без Сатаны.
Прокурор приказал убрать пыточный инструмент. Толпа ритмично захлопала в знак одобрения.
Луи дали самую сильнодействующую соль и заставили проглотить уксус и масло, хранившиеся в мочевом пузыре оленя. В потрескавшиеся губы кюре втерли сок из плодов лайма. Затем палачи раздели священника (не забыв оставить для продажи его окровавленную сорочку) и натянули через голову воняющую серой мужскую ночную рубашку. Вокруг его талии дважды обернули веревку и завязали крепким узлом. Потом его подтащили к стоявшей наготове, запряженной двумя мулами тележке. Его подняли и водрузили на скамью. Потерявшие форму ноги безвольно висели. Сын палача присел на колени сбоку от священника, не давая ему упасть и время от времени приводя в чувство с помощью соли. Юный Жак, должно быть, был рад, что на нем толстый капюшон и полумаска, поскольку толпа обрушила на медленно ползущую тележку град камней, палок и гнилых фруктов.
Возница хлестал одуревших животных до красных рубцов на коже. И вот наконец предваряемые отрядом лучников, разделивших толпу надвое, «синклит», тринадцать судей, экзорцист и избранные кардиналисты прошли через площадь к столбу для казни. Вслед за ними подъехала тележка.
Толпа сомкнулась вокруг тележки, качнула ее из стороны в сторону, так что священник упал со скамьи, а поскольку раздробленные колени не могли замедлить падение, упал плашмя лицом и грудью. Мальчишка быстро поднял пришедшего в сознание священника, потянув за веревку, завязанную вокруг его талии, и посадил гораздо более крупного, чем он, мужчину к себе на колени, как тряпичную куклу. Он крепко прижал его, показывая , что это необходимо для его же безопасности.
Кюре заговорил резким хриплым шепотом:
— Ловец Душ знает, что я неповинен в приписываемых мне преступлениях и что огонь, в котором я умру, — не более чем наказание за мое вожделение. — Он посмотрел на державшего его мальчишку, заглянул в его широко расставленные бледно-голубые глаза за полумаской. — Спаситель Человечества, не прощай моих врагов. Накажи их, сам я не могу этого сделать.
Слезы страха полились из наполовину скрытых глаз мальчишки. Только когда тележка остановилась у столба, отец пришел ему на выручку.
К столбу было прибито небольшое железное сиденье, как раз над соломой и поленницей дров. Отца Луи подняли с тележки и поместили на сиденье. Веревку, обвивавшую его талию, использовали, чтобы привязать его к столбу; один раз ею обернули его стан и один раз — шею, чтобы придать священнику вертикальное положение, а второй веревкой завязали руки у него за спиной.
Отец Транквилл совершил обряд изгнания бесов с места казни, окропив святой водой дрова, солому, палача, толпу и осужденного. Он произнес молитву против препятствующих совершению правосудия демонов, чьи козни могли бы каким-то образом избавить священника от заслуженных им мучений.
Прокурор и каноник приблизились к отцу Луи с текстом признания и гусиным пером. Еще одна порция соли и глоток сока из плодов лайма в деревянной чашке.
— Мне не в чем признаваться, — с трудом произнес отец Луи. — Дайте мне поцелуй примирения и позвольте умереть.
Каноник ответил отказом. Зрители, стоявшие поблизости и слышавшие, о чем просил осужденный, стали кричать, что каноник поступил не по-христиански, отказав кюре в поцелуе. Тогда каноник поцеловал кюре в щеку. Из толпы посыпались насмешки. Какая-то женщина, пользуясь тем, что ее нельзя было распознать в скоплении народа, выкрикнула, что каноник даровал кюре «поцелуй дьявола», а толпа начала стыдить и злить каноника.
Удушение у столба было обычной казнью, но прокурор понимал, что это не предусмотрено приговором. Отца Луи должны были сжечь живым. Немногие в толпе удосужились прочитать вердикт по делу кюре, расклеенный по всему К*** прошлой ночью. Поэтому, когда обвинитель и каноник Миньон взяли по пригоршне соломы, чтобы зажечь ее от лампы, раскачивающейся рядом со столбом и специально предназначенной для этой цели, толпа перестала скандировать: «Поцелуй дьявола!» — и принялась выкрикивать одно слово: «Задушить! Задушить! Задушить!»
Прокурор поджег солому, и, как только появились языки пламени, толпа стихла. Каноник зажег край пропитанной серой ночной рубашки кюре.
И отца Луи охватило пламя.
Тишина. Потом шипение горящей плоти. Смрад. Крики священника, нет, это были не крики: у него не было сил кричать. Это был внушающий жалость звук, пронзительный и короткий, словно кролик попал в ловушку.
Расходящаяся лучами пульсация толпы. Удовольствие, близкое к похоти. И быстро, с хрустом и треском, загорающиеся веточки, куски дерева, солома.
Дым. Клубящийся белый дым. Совершенно белый. Закрывающий обзор.
А потом из самой гущи дыма стало слышно, что осужденный кашляет, задыхается.
— Нет! — закричал прокурор.
— Этого нельзя допустить! — выкрикнул экзорцист.
Осужденный при помощи своих дьяволов мог действительно избегнуть правосудия. Он мог задохнуться от дыма еще до того, как его лизнет чистый язык пламени. Кто-то чересчур торопливый слишком рано подложил солому, дрова и лучину для растопки — они были мокрыми после вчерашнего ночного дождя и чрезмерно дымили.
Экзорцист и каноник Миньон окропили пламя святой водой, понося невидимых демонов, окружавших столб: «Exorciso te, creatura ignis…» И еще молитва: «Ессе crucem Domini, fugite paries adversae, vicit leo de tribu Juda, radis David… in nomine Dei patris omnipotentis, et in nomine Jesu Christi filii ejus Domini nostri, et in virtute Spiritus Sancti…» Они бегали вокруг столба, полы их длинных мантий проносились над кругом пламени. Они размахивали распятиями и кадилами с ладаном. Палач отошел в сторону и наблюдал за двумя стариками, плясавшими вокруг столба и похожими на демонов больше, чем кто-либо еще, кого ему доводилось видеть.
Отец Луи плавно переходил от света к тьме, от криков к молчанию.
Когда он был в сознании, он чувствовал, как пламя лижет его раздробленные ноги, поднимается вверх по их изорванной в клочья плоти. Он не мог двигать ногами. Он был подобен мясу, насаженному на вертел. Языки пламени достигали пропитанной серой ночной рубашки и охватывали спину, грудь и руки. Сильнее всего припекало бока и ягодицы. Он посмотрел вниз через удушливый дым и увидел, как кожа на его ногах обугливается и отделяется от кости. Он уже не чувствовал этого. Его глаза закрылись. Тьма.
Свет.
Он услышал, что совершается какой-то странный ритуал. Он вновь погрузился в боль, опустился в нее. Тьма. Свет… Наконец он нашел ответ на молитву: он знал, что ни небеса, ни ад не откроются для него.
Палач, охваченный своего рода душевным порывом, вступил в полосу пламени. Он дотянулся сзади до вопящей головы кюре и схватил его за шею. Один резкий поворот.
И отец Луи умер. Живой отец Луи умер.
И, словно вызванная треском в позвоночнике, на площадь спустилась стая ярких птиц. Они бесшумно слетели с каждого дерева, башенки и шпиля площади. Стая голубей, машущих серебряными и белыми крыльями, как лопастями. Сотни, тысячи птиц, прорывающих ярко-белый дым, который вдруг обрел запах фиалок. Птиц, падающих камнем, ныряющих, описывающих круги вокруг столба, пролетающих сквозь языки пламени, обжигая крылья.
Экзорцист стоял, глядя, как птицы кружатся низко над землей. Его губы шевелились, бормоча молитву. Сладкий аромат душил его, но он сознавал, что это запах святости. Он думал о наступлении апокалипсиса. Все сказанное им впредь теряло смысл.
Каноник Миньон молитвенно рухнул на колени. Случилось чудо зла, которое он всю жизнь хотел увидеть. Демоны явились, чтобы забрать кюре! Каноник стоял в языках пламени и просил избавления у Сатаны. Канонику Миньону никогда не суждено было произнести иных слов, кроме этой молитвы, обращенной к Сатане. Он умер через месяц, и причиной его смерти были признаны ожоги ступней ног и рук, вызвавшие заражение крови.
Площадь была охвачена паникой. Некоторые попадали на землю, на них садились птицы. Сотни людей, задыхаясь, побежали прочь с площади. Пятнадцать человек были затоптаны насмерть. В их память был вывешен именной список под заголовком «Невинно убиенные».
Палач тайком ускользнул, чтобы помолиться, в церковь Сен-Пьер. Прокурор, хирург и месье Адам остались на площади, забившись от страха под трибуну. Через год они все умрут: месье Адам подавится снадобьем от импотенции, хирурга подкараулят воры на Марсельской дороге и нанесут тринадцать ударов ножом, прокурор в ту же ночь начнет слышать голоса и в первую годовщину сожжения кюре поступит так, как они ему велят: заберется на колокольню церкви Сен-Пьер и там повесится.
Конечно, ни отравление, ни разбой, ни тяга к самоубийству не были настоящими причинами этих смертей. Отец Луи и Мадлен вернулись, чтобы преследовать своих гонителей, убивать их по очереди, и каждый из них знал об этом в момент своей смерти. Они видели лица священника и девушки и понимали, знали , что их судьбы в руках демонов.
А отец Луи сгорел дотла.
Дым в конце концов развеялся, запах фиалок унесся в небеса. Серебряные и белые птицы перестали кружить, хотя несколько дней их видели над площадью, на деревьях, карнизах и статуях. И еще долгие годы те обитатели города К***, что присутствовали при казни, клялись, что видят птиц и чувствуют запах фиалок.
Прах кюре так и не был развеян по ветру, по крайней мере тем способом, какого требовал приговор. Более того, поздно ночью немногие приверженцы кюре и многие бродяги вернулись на площадь, чтобы просеять никем не охраняемую золу. Они рылись в теплой пыли в поисках кусков обуглившейся плоти, костей и еще не успевших остыть зубов. Некоторые искали реликвии, другие — памятные сувениры. Были и такие, кому требовались талисманы, чтобы привлечь удачу или добиться чьей-то любви.
В тот день еще никто не знал, что именно тогда, когда в воздух поднимались пламя и белый дым, после того, как палач свернул шею кюре, спустились птицы и над площадью навис одуряющий запах фиалок, в дом господина Капо, самый красивый на площади, воспользовавшись происходящей церемонией, проник вор. Помимо серебра и денег он обнаружил в доме нечто такое, что заставило его поспешно покинуть пределы Франции на судне, отплывавшем из Марселя, чтобы ему не приписали вину за его кровавую находку — тела двух юных женщин.
А случилось вот что: Мадлен убила Сабину. Держа в руке утюг из литой стали, Мадлен неторопливо поднялась из кухни по лестнице и проломила утюгом череп спящей Сабине. Потом спустилась в библиотеку, где ее обучал отец Миньон, и провела там тяжкие часы в состоянии, напоминающем молитву, страдая от невыносимой боли, причину которой не могла понять. С ней были письма. Она развязала ленточки, скреплявшие письма, которые она так и не отправила Луи, своему возлюбленному, и нерожденному ребенку. Она веером разбросала письма вокруг себя, разожгла огонь и не спеша, одно за другим, предала письма пламени. (А боль все усиливалась!) В ту ночь она слышала шум с площади: это сколачивали помост для казни. Прошла ночь, наступил рассвет, и она исторгла из чрева ребенка, отравленного, обреченного преждевременно родиться и тут же умереть. Мадлен ждала. И когда крики толпы подсказали ей, что пытка вот-вот начнется, она взяла небольшую вилку, которой брали угли из жаровни, и изо всех оставшихся сил провела тремя черными зубцами по всей длине своего горла. Потом вырвала свой язык и выдернула его через разорванную шею. Она быстро задохнулась от нахлынувшей крови.
В библиотеке вор появился уже перед самым уходом. Он быстро прошел через верхние комнаты и видел только задранную тощую левую ногу Сабины, соскользнувшей в своей предсмертной агонии на пол и лежавшей между стеной и кроватью. И все же было очевидно, что здесь совершено преступление. Кровь на подушках, забрызганные кровью муаровые обои. Когда же он обнаружил в библиотеке второе тело, в столь ужасном состоянии, с синим мертворожденным ребенком между ног… Увидев все это и сообразив, что уже набрал добра больше, чем может унести, вор поспешно покинул дом тем же путем, что и вошел, — через окно кухни.
Той же ночью господин Капо возвратился в К***, в свой ограбленный и залитый кровью дом, в котором так давно не появлялся. Через месяц он сумел с большой выгодой продать его.
Сабина в одно светлое утро была похоронена в освященной земле. Похороны были пышными, но присутствовали на них только завзятые зеваки и бродяги.
Тельце ребенка, девочки, было отделено от тела матери и сожжено в печи приюта для подкидышей. Мадлен как самоубийца была предана земле у пересечения дорог, вдали от городских стен. Погребение сопровождалось крайне урезанными похоронными ритуалами.
ГЛАВА 14Спасена
Едва повесть о злоключениях Мадлен и кюре была рассказана до конца, как отец Луи подал голос с подоконника, нарушив воцарившееся было молчание.
— Она уже здесь, — проговорил он и помахал из окна рукой кому-то внизу.
— Она идет! — обрадовалась Мадлен, как будто печальная судьба, только что ею изложенная, была не ее собственной, а чьей-то чужой. — Себастьяна идет! — Она повторяла это снова и снова. Темно-красные края раны ее возбужденно затрепетали, кровь сгустками капала с них, а из горла она лилась, словно из открытой цирюльником вены; когда девушка начинала говорить — а как еще мне назвать то, что она делала? — это заставляло кровь литься из разорванной глотки потоком.
Бережно, однако продемонстрировав необычайную силу и очень быстро, отец Луи поднял меня со стола, на котором я оставалась на протяжении всего рассказа. Он улыбнулся мне, будто перед ним было нашалившее, но очень любимое дитя, которое он не может наказать, а потому вынужден проявить снисхождение.
— Я должен извиниться за свою подругу, — проговорил кюре. — Она очень взволнована; ведь ей пришлось ждать этого дня несколько столетий.
Мадлен подошла к окну, и я услышала, как она еще раз произнесла все то же незнакомое для меня имя. Я взглянула на отца Луи.
— Она говорит, что прибыла Себастьяна д'Азур. — Он быстро вернулся к окну и опять подал рукой знак кому-то едва различимому в предрассветных сумерках.
Путь Мадлен от стола к подоконнику был отмечен пятнами крови. Теперь кровь образовывала вокруг нее красный, все расширяющийся круг, своего рода нимб, хорошо видный на каменном полу.
— Себастьяна вот-вот поднимется, — проговорил отец Луи.
— И солнце тоже , — не то подумала, не то произнесла Мадлен. — Мы должны поспешить, если…
Я не разобрала следующих ее слов. Следует отметить, что я находилась в полуобморочном состоянии от страха и от усталости. И очень сильно саднило там, где только что побывал инкуб.
— Что… — пролепетала я, — что здесь происходит?
— Успокойся, — ответил отец Луи. Он подошел ко мне так быстро, что я отступила назад и споткнулась, едва не упав. — Не бойся, — проговорил он, подхватывая меня. — И не проси объяснений. Сейчас не время. У нас действительно его совсем мало.
Воистину есть вещи неизъяснимые, подумала я. Священник положил свои холодные руки на мои плечи, сжав их, словно тисками.
— Та боль… — произнес он с гордостью, — та боль скоро пройдет. Но тебе ведь понравилось, правда?
— Она уже здесь, — проговорил он и помахал из окна рукой кому-то внизу.
— Она идет! — обрадовалась Мадлен, как будто печальная судьба, только что ею изложенная, была не ее собственной, а чьей-то чужой. — Себастьяна идет! — Она повторяла это снова и снова. Темно-красные края раны ее возбужденно затрепетали, кровь сгустками капала с них, а из горла она лилась, словно из открытой цирюльником вены; когда девушка начинала говорить — а как еще мне назвать то, что она делала? — это заставляло кровь литься из разорванной глотки потоком.
Бережно, однако продемонстрировав необычайную силу и очень быстро, отец Луи поднял меня со стола, на котором я оставалась на протяжении всего рассказа. Он улыбнулся мне, будто перед ним было нашалившее, но очень любимое дитя, которое он не может наказать, а потому вынужден проявить снисхождение.
— Я должен извиниться за свою подругу, — проговорил кюре. — Она очень взволнована; ведь ей пришлось ждать этого дня несколько столетий.
Мадлен подошла к окну, и я услышала, как она еще раз произнесла все то же незнакомое для меня имя. Я взглянула на отца Луи.
— Она говорит, что прибыла Себастьяна д'Азур. — Он быстро вернулся к окну и опять подал рукой знак кому-то едва различимому в предрассветных сумерках.
Путь Мадлен от стола к подоконнику был отмечен пятнами крови. Теперь кровь образовывала вокруг нее красный, все расширяющийся круг, своего рода нимб, хорошо видный на каменном полу.
— Себастьяна вот-вот поднимется, — проговорил отец Луи.
— И солнце тоже , — не то подумала, не то произнесла Мадлен. — Мы должны поспешить, если…
Я не разобрала следующих ее слов. Следует отметить, что я находилась в полуобморочном состоянии от страха и от усталости. И очень сильно саднило там, где только что побывал инкуб.
— Что… — пролепетала я, — что здесь происходит?
— Успокойся, — ответил отец Луи. Он подошел ко мне так быстро, что я отступила назад и споткнулась, едва не упав. — Не бойся, — проговорил он, подхватывая меня. — И не проси объяснений. Сейчас не время. У нас действительно его совсем мало.
Воистину есть вещи неизъяснимые, подумала я. Священник положил свои холодные руки на мои плечи, сжав их, словно тисками.
— Та боль… — произнес он с гордостью, — та боль скоро пройдет. Но тебе ведь понравилось, правда?