Страница:
— Ребята, — торопливо проговорил Колька, — построились все. Барахло в мешки напхали — уходить, что ли, собираются...
— А с нами что? — задал Тикачев совершенно нелепый вопрос.
— Будто забыли, — ответил Колька. — Сам не пойму.
— Ольга где? — почти выкрикнул Мисаилов.
— Здесь, здесь Ольга! — зашептал Колька. — Стоит с командирами.
— Слушай, Николай... — Харбов подошел ближе и поднял голову, чтобы Кольке было отчетливей слышно. — Если уйдет отряд, беги за ним, понял? Осторожно, чтобы ветка не шевельнулась, сучок не хрустнул. Проследи. Как привал или остановка, беги сюда. А то исчезнут в лесу — ищи их потом.
— Ладно, — шепчет Колька, — прослежу. Вы-то выберетесь?
— Выберемся, — говорит Харбов, — Ты их с глаз не спускай.
— Вы доски потыркайте, они легко отойдут. Я бы их сейчас отодрал, да, боюсь, увидят.
— Мы выберемся, — повторяет Харбов. — Ты за отрядом следи, понял?
— Понял, — подтверждает Колька и исчезает.
Все еще мучает меня мысль о том, что вдруг распахнутся ворота сарая и странные бородачи поведут нас на расстрел.
Мы стоим, прислушиваясь, ожидая ужасного и готовясь к нему. Но до нас доносится только гул голосов. Странно, что бородачи разговорились. Они же в строю, как же полковник допускает такие вольности?
— Надо выбираться, — говорит Харбов.
Мы переглянулись. Тоже рискованное дело. Самое простое — застрелить людей при попытке к бегству. За стеной галдят бородачи. Там происходит что-то необыкновенное.
— Ребята, — радостно говорит Тикачев, — они бунтуют! Я чувствовал, что они поддаются агитации. Они только не решились сразу.
— Надо выбираться, — повторяет Харбов.
Как ни гнилы были доски крыши, а выбраться из сарая оказалось нелегким делом. Крыша была высоко. Лешка Тикачев встал на плечи Мисаилову, но достал до досок только кончиками пальцев. Мы подтащили чурбан. Теперь дело пошло лучше. Лешка выломал три доски и влез на стену. Долго пришлось возиться с дядькой. Харбов поднял старика, обняв за колени, а сверху ребята втянули его за руки. И вот наконец мы оказались все в малиннике за сараем.
На поляне по-прежнему слышались голоса: бородачи расшумелись всерьез.
— А знаете, ребята, — мечтательно сказал Девятин, — можно кустарником добраться до леса, обойти полянку кругом — и даешь по тропе в Куганаволок!
— Да ты что! — разъярился Силкин. — Тут, понимаешь, полковник бедноту угнетает, наших людей, а ты, понимаешь, тикать!
Остальные даже не обратили внимания на слова Девятина.
— Пошли, — сказал Харбов.
Он подтянул пояс, оправил гимнастерку и вышел из-за сарая. За ним вышли мы все, шагая решительно и твердо, готовые ко всему.
Двадцать семь человек стояли, сбившись в кучу. То, что происходило, нельзя было назвать собранием. Не было не только председателя, но и ораторов и даже слушателей. Бородачи разговаривали взволнованно и оживленно. Не связанные между собой беседы вели по двое, по трое. В нескольких шагах от сбившихся в кучу бородачей стояли Тишков и Гогин. Гогин смотрел хмуро — видно, ему не нравилось, что солдатам позволили разговориться. Он не смел оспаривать приказание начальства, однако на его невыразительном лице было написано неодобрение. Он был сторонником строгого обращения с подчиненными и зависимыми людьми. У Тишкова лицо было растерянное. Он еще будто бы улыбался, но, кажется, начинал понимать, что происходит что-то необычное, и не знал, как к этому отнестись.
Когда мы вышли из-за сарая, все замолчали и повернулись к нам.
Мы все понимали, на какой идем большой риск. Мы не знали, что слова Тикачева подействовали на солдат, что полковник Миловидов разрешил солдатам митинговать, что уже не было в лагере ни полковника, ни монаха, ни Катайкова. И тем не менее, кажется, никому из нас не было страшно. Мы очень боялись, когда сидели в сарае и ждали расстрела. Сейчас мы действовали, и нам не было страшно. В ту минуту меня это удивляло. Теперь я знаю, что действие — лучшее средство от страха.
Харбов вышел вперед и остановился прямо перед бородачами. Одну руку он сунул в карман, другую положил за пояс. Уверенностью дышала его фигура, и совершенно спокойно прозвучал его голос.
— Я поздравляю вас, товарищи, — сказал он громко и отчетливо, — с тем, что вы возвращаетесь в ряды граждан Советского Союза! Возвращаетесь к вашему полезному крестьянскому труду и вместе с другими трудовыми крестьянами будете строить новую Россию. Ваши жены и дети заждались вас. Возможно, некоторые испытывают нужду. Вы узнаете, что теперь советская власть идет навстречу нуждающимся, помогает беднейшему крестьянству зерном, ссудами и инвентарем.
Бородачи смотрели во все глаза. Вряд ли они поняли, что такое инвентарь, но главное дошло до них отлично. Главное было то, что они вернутся к семьям и займутся хозяйством. И еще главное то, что с ними авторитетно разговаривает представитель новой власти. Харбов и внутренне был уверен в себе. Нельзя было подделать это полное спокойствие, это сознание своей силы, значительности своих полномочий. То, что Харбов находился в плену, то, что здесь, на этой лесной поляне, властвовали его враги, было ему неважно. Он оставался и здесь членом правящей партии, строящей в интересах народа новую Россию. Эта его уверенность передалась нам, и мы тоже стояли спокойно, чувствуя, вопреки всему, что сила в наших руках.
Только один человек на поляне не почувствовал тех изменений, которые произошли за последние минуты. Гогин знал свое: хозяин велел задержать мальчишек, а мальчишки самовольно вылезли из сарая.
— Ребята, — закричал он отчаянным голосом, — вяжи их! Убегут — отвечать будем!
Бородачи поглядели на него и отвели глаза. Уверенности у них не было. Они помялись и сделали вид, будто его не слышали.
— Давай, ребята! — крикнул еще громче Гогин. — Ответ перед начальством придется держать.
— Первый приказ от советской власти, — отчетливо сказал Харбов, — арестовать полковника Миловидова как изменника и предателя! За мной, товарищи!
Он пошел к штабу. Бородачи замялись. Харбов сразу почувствовал, что за ним не идут. Он обернулся.
— Афоня, — сказал он, глядя прямо на того мужика, который приносил нам в сарай кашу, — выйди вперед.
Афоня неуверенно сделал два шага.
— Отбери десять человек, пойдешь со мной... Кто из вас командир второго отряда? Ну давайте быстро. Кому вы верите?
Бородачи молчали.
— Дядя Петя, выходи! — крикнул Тикачев. — Такой случай пришел — офицерствовать будешь!
Дядя Петя, пожилой человек, неторопливо вышел вперед.
— Отбери десять человек, Афоня! — распоряжался Харбов. — Давай живо!
Афоня стал вызывать по именам. Вызванные выходили и молча становились в ряд.
— Вася, — сказал негромко Харбов Мисаилову, — ты пойдешь с Афоней полковника арестовывать, а мы с дядей Петей дом окружим. Понятно?
— Ясно, — сказал Мисаилов и уверенной походкой подошел к Афониному отряду. — Как тебя по отчеству? — спросил он нового офицера. — Афанасий, а дальше?
— Варфоломеевич, — солидно ответил Афоня. Новое звание уже прибавило ему важности.
Я не заметил, как Тикачев ушел в казарму. Я был так поглощен командами Харбова и поведением бородачей, что ни на что больше не обращал внимания. Тикачев вышел из казармы, неся в руках винтовки.
— Разбирайте, ребята, — сказал он негромко, как будто это само собой разумелось.
Из карманов он вынул патроны. Бородачи молча смотрели, как мы вооружаемся. Им это казалось уже совершенно естественным.
По чести сказать, стрелять из винтовки я не умел. Я знал, что затвор как-то щелкает, а что для этого надо делать, даже и не представлял себе. И все-таки, держа винтовку в руках и сунув в карман две обоймы, я почувствовал себя серьезной боевой единицей.
Тишков стоял, растерянно глядя на нас, удивленно моргая, а Гогин вдруг сорвался с места и быстро побежал в штаб. Он, по-моему, так и не понял, что происходит, и решил жаловаться начальству на беспорядок. Я посмотрел на штаб. Этим торжественным словом называлась небольшая изба самого мирного деревенского вида. Снаружи казалось, что изба пуста. Окна были открыты настежь, и настежь была распахнута дверь. Как будто жители убежали, бросив все, не собираясь сюда возвращаться. Харбов и дядя Петя расставляли солдат вокруг дома, Мисаилов ждал, пока дом оцепят, чтобы идти с Афанасием Варфоломеевичем арестовывать полковника. Мы знали, что в доме есть люди. Где они? Неужели их не интересует происходящее на поляне? Они даже к окнам не подходили.
— Ой, что-то они задумали! — сказал Девятин, глядя на штаб.
Солдаты дяди Пети окружили дом.
— Давай, Мисаилов! — крикнул Харбов.
Мисаилов кивнул головой и стал рядом с Афоней.
— А ну, ребята, пошли! — неуверенно скомандовал Афанасий Варфоломеевич. Он еще не овладел командным языком.
Отряд двинулся к штабу.
Глава двадцать четвертая
— А с нами что? — задал Тикачев совершенно нелепый вопрос.
— Будто забыли, — ответил Колька. — Сам не пойму.
— Ольга где? — почти выкрикнул Мисаилов.
— Здесь, здесь Ольга! — зашептал Колька. — Стоит с командирами.
— Слушай, Николай... — Харбов подошел ближе и поднял голову, чтобы Кольке было отчетливей слышно. — Если уйдет отряд, беги за ним, понял? Осторожно, чтобы ветка не шевельнулась, сучок не хрустнул. Проследи. Как привал или остановка, беги сюда. А то исчезнут в лесу — ищи их потом.
— Ладно, — шепчет Колька, — прослежу. Вы-то выберетесь?
— Выберемся, — говорит Харбов, — Ты их с глаз не спускай.
— Вы доски потыркайте, они легко отойдут. Я бы их сейчас отодрал, да, боюсь, увидят.
— Мы выберемся, — повторяет Харбов. — Ты за отрядом следи, понял?
— Понял, — подтверждает Колька и исчезает.
Все еще мучает меня мысль о том, что вдруг распахнутся ворота сарая и странные бородачи поведут нас на расстрел.
Мы стоим, прислушиваясь, ожидая ужасного и готовясь к нему. Но до нас доносится только гул голосов. Странно, что бородачи разговорились. Они же в строю, как же полковник допускает такие вольности?
— Надо выбираться, — говорит Харбов.
Мы переглянулись. Тоже рискованное дело. Самое простое — застрелить людей при попытке к бегству. За стеной галдят бородачи. Там происходит что-то необыкновенное.
— Ребята, — радостно говорит Тикачев, — они бунтуют! Я чувствовал, что они поддаются агитации. Они только не решились сразу.
— Надо выбираться, — повторяет Харбов.
Как ни гнилы были доски крыши, а выбраться из сарая оказалось нелегким делом. Крыша была высоко. Лешка Тикачев встал на плечи Мисаилову, но достал до досок только кончиками пальцев. Мы подтащили чурбан. Теперь дело пошло лучше. Лешка выломал три доски и влез на стену. Долго пришлось возиться с дядькой. Харбов поднял старика, обняв за колени, а сверху ребята втянули его за руки. И вот наконец мы оказались все в малиннике за сараем.
На поляне по-прежнему слышались голоса: бородачи расшумелись всерьез.
— А знаете, ребята, — мечтательно сказал Девятин, — можно кустарником добраться до леса, обойти полянку кругом — и даешь по тропе в Куганаволок!
— Да ты что! — разъярился Силкин. — Тут, понимаешь, полковник бедноту угнетает, наших людей, а ты, понимаешь, тикать!
Остальные даже не обратили внимания на слова Девятина.
— Пошли, — сказал Харбов.
Он подтянул пояс, оправил гимнастерку и вышел из-за сарая. За ним вышли мы все, шагая решительно и твердо, готовые ко всему.
Двадцать семь человек стояли, сбившись в кучу. То, что происходило, нельзя было назвать собранием. Не было не только председателя, но и ораторов и даже слушателей. Бородачи разговаривали взволнованно и оживленно. Не связанные между собой беседы вели по двое, по трое. В нескольких шагах от сбившихся в кучу бородачей стояли Тишков и Гогин. Гогин смотрел хмуро — видно, ему не нравилось, что солдатам позволили разговориться. Он не смел оспаривать приказание начальства, однако на его невыразительном лице было написано неодобрение. Он был сторонником строгого обращения с подчиненными и зависимыми людьми. У Тишкова лицо было растерянное. Он еще будто бы улыбался, но, кажется, начинал понимать, что происходит что-то необычное, и не знал, как к этому отнестись.
Когда мы вышли из-за сарая, все замолчали и повернулись к нам.
Мы все понимали, на какой идем большой риск. Мы не знали, что слова Тикачева подействовали на солдат, что полковник Миловидов разрешил солдатам митинговать, что уже не было в лагере ни полковника, ни монаха, ни Катайкова. И тем не менее, кажется, никому из нас не было страшно. Мы очень боялись, когда сидели в сарае и ждали расстрела. Сейчас мы действовали, и нам не было страшно. В ту минуту меня это удивляло. Теперь я знаю, что действие — лучшее средство от страха.
Харбов вышел вперед и остановился прямо перед бородачами. Одну руку он сунул в карман, другую положил за пояс. Уверенностью дышала его фигура, и совершенно спокойно прозвучал его голос.
— Я поздравляю вас, товарищи, — сказал он громко и отчетливо, — с тем, что вы возвращаетесь в ряды граждан Советского Союза! Возвращаетесь к вашему полезному крестьянскому труду и вместе с другими трудовыми крестьянами будете строить новую Россию. Ваши жены и дети заждались вас. Возможно, некоторые испытывают нужду. Вы узнаете, что теперь советская власть идет навстречу нуждающимся, помогает беднейшему крестьянству зерном, ссудами и инвентарем.
Бородачи смотрели во все глаза. Вряд ли они поняли, что такое инвентарь, но главное дошло до них отлично. Главное было то, что они вернутся к семьям и займутся хозяйством. И еще главное то, что с ними авторитетно разговаривает представитель новой власти. Харбов и внутренне был уверен в себе. Нельзя было подделать это полное спокойствие, это сознание своей силы, значительности своих полномочий. То, что Харбов находился в плену, то, что здесь, на этой лесной поляне, властвовали его враги, было ему неважно. Он оставался и здесь членом правящей партии, строящей в интересах народа новую Россию. Эта его уверенность передалась нам, и мы тоже стояли спокойно, чувствуя, вопреки всему, что сила в наших руках.
Только один человек на поляне не почувствовал тех изменений, которые произошли за последние минуты. Гогин знал свое: хозяин велел задержать мальчишек, а мальчишки самовольно вылезли из сарая.
— Ребята, — закричал он отчаянным голосом, — вяжи их! Убегут — отвечать будем!
Бородачи поглядели на него и отвели глаза. Уверенности у них не было. Они помялись и сделали вид, будто его не слышали.
— Давай, ребята! — крикнул еще громче Гогин. — Ответ перед начальством придется держать.
— Первый приказ от советской власти, — отчетливо сказал Харбов, — арестовать полковника Миловидова как изменника и предателя! За мной, товарищи!
Он пошел к штабу. Бородачи замялись. Харбов сразу почувствовал, что за ним не идут. Он обернулся.
— Афоня, — сказал он, глядя прямо на того мужика, который приносил нам в сарай кашу, — выйди вперед.
Афоня неуверенно сделал два шага.
— Отбери десять человек, пойдешь со мной... Кто из вас командир второго отряда? Ну давайте быстро. Кому вы верите?
Бородачи молчали.
— Дядя Петя, выходи! — крикнул Тикачев. — Такой случай пришел — офицерствовать будешь!
Дядя Петя, пожилой человек, неторопливо вышел вперед.
— Отбери десять человек, Афоня! — распоряжался Харбов. — Давай живо!
Афоня стал вызывать по именам. Вызванные выходили и молча становились в ряд.
— Вася, — сказал негромко Харбов Мисаилову, — ты пойдешь с Афоней полковника арестовывать, а мы с дядей Петей дом окружим. Понятно?
— Ясно, — сказал Мисаилов и уверенной походкой подошел к Афониному отряду. — Как тебя по отчеству? — спросил он нового офицера. — Афанасий, а дальше?
— Варфоломеевич, — солидно ответил Афоня. Новое звание уже прибавило ему важности.
Я не заметил, как Тикачев ушел в казарму. Я был так поглощен командами Харбова и поведением бородачей, что ни на что больше не обращал внимания. Тикачев вышел из казармы, неся в руках винтовки.
— Разбирайте, ребята, — сказал он негромко, как будто это само собой разумелось.
Из карманов он вынул патроны. Бородачи молча смотрели, как мы вооружаемся. Им это казалось уже совершенно естественным.
По чести сказать, стрелять из винтовки я не умел. Я знал, что затвор как-то щелкает, а что для этого надо делать, даже и не представлял себе. И все-таки, держа винтовку в руках и сунув в карман две обоймы, я почувствовал себя серьезной боевой единицей.
Тишков стоял, растерянно глядя на нас, удивленно моргая, а Гогин вдруг сорвался с места и быстро побежал в штаб. Он, по-моему, так и не понял, что происходит, и решил жаловаться начальству на беспорядок. Я посмотрел на штаб. Этим торжественным словом называлась небольшая изба самого мирного деревенского вида. Снаружи казалось, что изба пуста. Окна были открыты настежь, и настежь была распахнута дверь. Как будто жители убежали, бросив все, не собираясь сюда возвращаться. Харбов и дядя Петя расставляли солдат вокруг дома, Мисаилов ждал, пока дом оцепят, чтобы идти с Афанасием Варфоломеевичем арестовывать полковника. Мы знали, что в доме есть люди. Где они? Неужели их не интересует происходящее на поляне? Они даже к окнам не подходили.
— Ой, что-то они задумали! — сказал Девятин, глядя на штаб.
Солдаты дяди Пети окружили дом.
— Давай, Мисаилов! — крикнул Харбов.
Мисаилов кивнул головой и стал рядом с Афоней.
— А ну, ребята, пошли! — неуверенно скомандовал Афанасий Варфоломеевич. Он еще не овладел командным языком.
Отряд двинулся к штабу.
Глава двадцать четвертая
ГОГИН ЗОВЕТ НА ПОМОЩЬ
Не сразу поверили мы, что дом действительно пуст. Мы снова и снова переходили из комнаты в комнату, заглядывали в подпол, лезли на чердак, открывали дверь кладовой. Как могли бесследно исчезнуть пять человек? С задней стороны дома было только маленькое окошечко, в которое никак не возможно пролезть. Окна и дверь выходили на поляну, на поляне стояли двадцать семь человек солдат, да и мы вылезли из сарая через несколько минут после ухода Миловидова. Не могли пять человек стать невидимыми, пройти на наших глазах при полном солнечном свете от дома до леса.
Мы осматривали стены — может быть, выпилена в бревнах незаметная лазейка? Нет, дом был сложен из целых огромных бревен, сквозь эти стены не пройдешь.
В первой комнате на столе стояла посуда с остатками еды, валялись обглоданные кости, хлебные корки, картофельная шелуха. Пахло сивухой. В кружках остался самогон. Во второй комнате было чище, стояла кровать с. подушкой и одеялом, но и здесь печь облупилась и ни в чем не угадывался налаженный быт, устроенная повседневная жизнь.
Странно. Прожили люди шесть лет, хозяйствовали, имели лошадей и коров, а выглядело все так, будто в давно брошенном жителями доме провели одну ночь случайные прохожие. Ведь было у них оружие: наверное, били волков и медведей — могли разостлать и развесить шкуры; постепенно в зимние вечера сколотить мебель, как-то устроить жизнь поудобнее.
Нет, видно, все эти шесть лет люди чувствовали себя не хозяевами, даже не жильцами, а только бродягами, забравшимися в чужой дом. Бродягами, которых каждую минуту могут выгнать.
Бородачи толпились в обеих комнатах и на кухне. Никак им было не поверить в то, что теперь они здесь хозяева. Робко оглядывали они убогую мебель, объедки на столе, и если кто-нибудь из них садился на стул, то чувствовал себя дерзким смельчаком и, посидев минуту, вставал с самодовольной улыбкой: вот, мол, на что он осмелился. Видно, строго держал Миловидов своих солдат.
Гогин стоял у стены: огромный, высокий, согнувшись по-обезьяньи, свесив вниз длинные руки. Какие-то мысли шевелились в его мозгу, и в конце концов он уразумел, что хозяин совсем ушел, больше не появится; стало быть, приказания его потеряли силу и больше услуживать ему Гогин не обязан. Он сделал для себя из этого выводы. Мы узнали о них немного позже.
Робко, по-собачьи заглядывал всем нам в глаза Тишков. Его волновало одно: понадобится ли он новым хозяевам? Не решаясь начать играть, он все показывал нам баян, поднимал его будто ненароком и передвигал на ремне: смотрите, мол, вот она, музыка; прикажите только — хорошо будет, веселье пойдет.
Полковника не было. Не было Булатова и Катайкова. И не было Ольги. Мы вышли на поляну. С нами вместе вышли Афанасий Варфоломеевич и дядя Петя, иначе Петр Иванович. Новые командиры уже привыкли к своему званию. Они относились к нам без униженности, но с очевидным уважением. На них можно было положиться.
Они рассказали нам о неожиданной речи Миловидова. Впрочем, теперь легко объяснялся крутой поворот во взглядах полковника. Он ждал бунта. Ему важно было одно: задержать солдат на поляне и уйти самому в дом. Нельзя отрицать, что ход был придуман ловко. Но куда они все-таки исчезли? Как они ушли из дому?
— Надо Гогина допросить, — сказал Харбов. — Может, он что-нибудь знает. Он же видит, что его бросили.
Лешка вызвал Гогина из дома. Гогин подошел, сгибаясь больше обычного в знак желания служить нам верой и правдой. Он подошел и стоял, ожидая приказаний.
— Слушай, Гогин, — сказал Андрей. — Видишь сам, что хозяева тебя бросили. Тебе за многое придется ответ держать — ты был соучастником в их преступлениях. (Про убийство Савкина мы в то время, еще не знали.) Если поможешь их поймать, это тебе зачтется, а будешь покрывать — пеняй на себя.
Гогин выслушал Харбова внимательно. По лицу его было видно, с каким напряжением он старался понять, чего от него хотят. Он долго молчал, но, кажется, в конце концов понял.
— Вот крест святой! — сказал он перекрестившись. — Пусть меня гром разразит, разговору при мне никакого не было! Приказали только готовым быть: мол, служба понадобится.
Харбов долго смотрел прямо ему в глаза. Нет, не врал Гогин.
— Ладно, — сказал Харбов, — иди.
Гогин переминался с ноги на ногу, мялся и наконец сказал, прикрыв рот ладонью, полушепотом, по секрету:
— Я, если желаете, вам услужать могу. Что потребуется — пожалуйста. У меня сила большая. Наказать кого, если надо, или припугнуть. У меня человек не пикнет. И на секретные деда я гожусь. Господин Катайков часто пользовался и не обижался.
Он опустил руки и стоял, всей позой подчеркивая исполнительность и послушание.
И снова Харбов долго смотрел на него. Он, кажется, готов был вспылить и накричать, но вдруг сказал очень спокойно:
— Нет, Гогин, нам твои услуги не понадобятся.
Гогин не поверил. Он подумал только, что не ко времени заговорил, что, может, надо секретней, с глазу на глаз, поэтому не стал спорить и уговаривать. Он повернулся и пошел к дому странной своей, крадущейся походкой.
— Ну человек! — сказал Харбов, глядя ему вслед. — Посмотришь на него — и страшно становится: что же за люди воспитали такого?
— Надо что-то делать, Андрей, — сказал Мисаилов.
— Надо, — согласился Харбов. — Петр Иванович, какое твое предложение?
— Не придумаешь, — сказал дядя Петя. — Если ребят разослать в разные стороны? Лес большой — разминуться могут. Да и разбиваться страшно. Их надо скопом брать. Поодиночке они людей перебьют.
— Должен быть из дома ход, — сказал Афанасий Варфоломеевич. — Я примечал. Бывало, полковник в доме, мы на полянке сидим. Из дома никто не выходил, а смотрим — полковник за сараем стоит, разговор наш слушает.
— Полы сплошные, — сказал Силкин, — я доски просмотрел. Всюду цельные: распилов нет.
— Значит, из подпола ход, — сказал Мисаилов. — Больше неоткуда.
— Давайте подпол осмотрим, — решил Харбов.
Мы были на поляне пятнадцать или двадцать минут, не больше, но даже на минуту не следовало оставлять бородачей одних. Я не могу их винить. Шесть лет беспросветной жизни, жестокого рабства, безнадежности — и вдруг свобода от страха, крах железной диктатуры полковника и отца Елисея! Ослепительные надежды, даже не надежды, а уверенность в том, что увидят детей и жен, что будут жить не так, как до войны — им теперь и та жизнь казалась раем, — а гораздо лучше. И у более крепких людей закружилась бы голова.
Когда мы вошли в дом, бородачи были пьяны. Мы не заметили трех бочонков, стоявших в углу кладовой, а они заметили. Они знали, что в этих бочонках содержится. Когда Миловидов хотел кого-нибудь наградить, он наливал ему чарку из такого бочонка. При нас солдаты постеснялись пить, но, как только мы вышли из дома, бросились в кладовую. Они торопились: надо было выпить для бодрости, пока мы не пришли. Они успели выпить по второй и по третьей.
Когда мы вошли в дом, двадцать пять человек были пьяны.
Теперь они нас не боялись и не стеснялись. Они почти не обратили на нас внимания. Они впервые за шесть лет разговаривали свободно, не боясь высказывали мысли, которые шесть лет таили, потому что за них полагался расстрел. Двенадцать человек застрелил Миловидов за эти годы — застрелил за непослушание и вредные разговоры.
Солдат с реденькой бородкой, со шрамом на щеке сидел за столом и говорил громче всех. Он поставил локоть на стол, подпер щеку ладонью и говорил, ни к кому ре обращаясь: просто высказывал сам себе мысли, которые приходили в голову. Другие сидели на стульях или прямо на полу, прислонившись к стене. Некоторые слушали пригорюнившись, другие тоже говорили, соседу или сами себе, и все про одно и то же, только другими словами.
Громче всех говорил солдат со шрамом, сидевший за столом:
— Справедливо? Да? А что он от меня правду скрывает и надо мной измывается, справедливо? Я ему, как офицеру, уважение делаю, а он мне правду не говорит. Это хорошо? Я теперь домой приду — кто я такой? Может, жена моя замуж вышла. Она работящая, ее всякий возьмет. Может, померли дети или знать меня не захотят. Уходи, скажут, старый дурак, мы без тебя бедовали, а ты где шлялся? — Он всхлипывал, слезы текли по его щекам. — Кто мне мои шесть годов вернет? — сокрушался он. — С кого спрашивать? С полковника? Где он, полковник? Удрал! С кого спрашивать? Покажи мне злодея — своими руками задушу!
— Ты мне правду, правду подай! — горевал другой солдат, сидевший на полу. — Я немного прошу — правду! Как же так? Он говорил, что новая власть расстреляет. А новая власть говорит: иди работай. Чего же я шесть лет здесь сидел, а? Ты мне скажи, чего я шесть лет здесь сидел?
— Где он? Дай я его задушу! — выкрикивал третий. — Ушел волк! Надругался и ушел.
Мы молча смотрели на бородачей. Ничего сейчас нельзя было от них добиться. Мы даже не злились на них. Мы были виноваты сами: нельзя было оставлять их без надзора. Дядя Петя сокрушался, что не предусмотрел, но мы и его не винили. Тоже и для него ведь мир перевернулся. Мог и он голову потерять. Афанасий Варфоломеевич показал нам бочонки с самогоном. Один был пуст, из двух мы вылили за окно всё до капли. Бородачи не протестовали. Слишком они были заняты горькими своими мыслями.
— Ты мне скажи, — закричал солдат со шрамом, обращаясь к Гогину, — где полковник? Где отец Елисей? Ты ихнюю руку держал! Ты в холуях был! Ты знать должон!
— Верно! — закричал другой из угла. — Верно, знает он, пускай говорит!
Несколько человек вскочили и окружили Гогина.
— Давай! — кричали они, перебивая друг друга. — Веди к своему хозяину! Где твой купец? Подавай купца!
— Полковника пусть дает, полковника! — орал худой мужик с глубоко вдавленными щеками.
— Да что вы, ребята, побойтесь бога... — говорил Гогин дрожащим голосом.
Как невероятно изменил его страх! Это был совсем другой человек. И следа не осталось от былой великолепной самоуверенности. У него тряслись руки, стучали зубы. Он готов был упасть на колени...
Не ожидал я такого от Гогина. Я думал, у него окажется хотя бы храбрость злости, которой обладает даже зверь, загнанный в угол.
Тишков притиснулся к печке, сжался в комок и с детским ужасом смотрел на бородачей. Они на него не обращали внимания.
— Господа хорошие! — закричал Гогин отчаянным голосом. — Выручите, господа хорошие! Отслужу! Крест святой, отслужу!
— Тихо! — крикнул Харбов и поднял руку. Бородачи примолкли, вопросительно глядя на нас. — Товарищи, — сказал Харбов, — этого человека будут судить. Если он в чем виноват, он ответит. А без суда — ни-ни! Ясно?
— Ясно! — загудели бородачи. — Конечно, нехорошо без суда. Справедливость должна быть.
— Дозвольте вам услужить! — плачущим голосом сказал Гогин. — Я секреты знаю, всё расскажу.
Харбов заколебался.
— Может, действительно... — неуверенно сказал он.
— Нет, — почти выкрикнул Мисаилов, — пусть сидит, ждет суда!
Про то, что Ольга ушла было в лес да Гогин обратно ее привел, нам рассказал дядя Петя.
Бородачи отошли от Гогина. Они снова предались своим горьким мыслям, и каждый говорил свое, похожее на то, что говорили другие. Гогин сел, улыбаясь угодливой улыбкой, и все вытирал пот трясущейся рукой и смотрел искательно в глаза бородачам. Мы спустились в подпол.
В первый раз мы только заглянули туда и убедились, что там нет людей. Теперь, когда мы предполагали, что отсюда ведет ход, мы нашли его сразу. Железная дверь была притворена, но не заперта. Скрипя, она отворилась. Сыростью, гнилью, тлением пахнуло на нас. Мисаилов зажег спичку; со страхом ступили мы в воду, покрывавшую пол. Под черной водой чудились нам провалы, гибельные бездонные ямы. Мы шли медленно, ощупывая ногами дно. Харбов вырывал листки из блокнота, и мы зажигали их один за другим.
Страшный это был ход! Когда его вырыли? Пятьдесят или двести лет назад? Видно, у монахов или староверов, кто тут жил прежде, многое требовало глубокой тайны. Не такой уж спокойной и чистой, не такой уж свободной от мирских забот была их уединенная жизнь, вдали от мира.
Ход привел нас в заднюю каморку в часовне. Мы открыли дверь и оказались на опушке леса. Еле заметная тропинка вилась между деревьями. Тропинка спустилась к небольшому озеру. Дальше дороги не было. Этой ли тропинкой прошли они? Может быть, по ней просто ходили стирать белье в озере или поить лошадей? Опять мы не знали, куда идти. Мрачные, вернулись мы на поляну. Снова был устроен военный совет. Все предложения отбрасывались сразу. Идти наугад — бессмысленно. Ждать помощи от Патетюрина — слишком долго. За пять дней они за двести километров уйдут. Мрачные, мы сидели, не зная, что придумать, когда заговорил дядька.
— Ждать надо, — сказал он.
— Жди пять дней! — хмуро бросил Мисаилов.
— Я вестей ожидаю с минуты на минуту! — сказал дядька, торжественно нас оглядывая.
— Откуда? — спросил Харбов.
Мы поняли, что дядька не зря это говорит, и оживились.
— А Колька маленький где? — ответил дядька вопросом. — Здесь его нет, поймать его не поймали — мы бы слышали. Значит, где? Значит, следит. Вот его и надо ждать.
Как получилось, что мы забыли про Кольку маленького, я до сих пор понять не могу. Слишком быстро разворачивались события, слишком напряженно думали мы о таинственном исчезновении полковника, Ольги, Катайкова.
— Да... — задумчиво сказал Мисаилов. — На Кольку положиться можно.
— Будьте спокойны, — подтвердил дядька. — Он хорошую школу прошел. Он мироеда носом чует.
— Будем ждать, — сказал Мисаилов и вынул из кармана табак.
Но закурить ему не пришлось. Страшный, отчаянный вой донесся из дома. Не по-человечески — по-звериному выл человек. Выл, потеряв от ужаса голову, ни на что не надеясь. Мы вскочили.
— Гогин, — сказал Харбов. — Пошли!
Гогин выпрыгнул в окно. Не знаю, как ему удалось вырваться. Мы видели в окне руки, хватавшие его и тянувшиеся за ним. Он все-таки вырвался, прыгнул, споткнулся и упал. Продолжая кричать, он пробовал подняться, но из окон один за другим прыгали бородачи. Прыгали и сразу бросались на Гогина. За всю свою неудачную жизнь, за шесть погубленных лет, за обман, за страх, за унижение они должны были сорвать на ком-нибудь свою ярость, и им подвернулся Гогин. Мы мчались через поляну, крича, чтобы они оставили Гогина, но они не слышали или не понимали нас. За свою темноту, за дикость они должны были сорвать свою ярость.
Когда мы подбежали, куча человеческих тел возилась на земле. Под кучей тел был Гогин. Все руки тянулись к нему. Он был один из тех, кто их обманул и предал. Один из тех, кому они должны были отомстить. Он не был главным — неважно. Он служил угнетателям, служил добровольно. Все, что бы они ему ни приказали, он выполнял.
Когда нам, частью криками и уговорами, частью силой, удалось освободить Гогина от навалившихся на него тел, он был уже мертв. Бородачи, кажется, сами смутились, увидя неподвижное тело. Они вставали, отводя глаза, мрачные отходили в сторону, бормотали что-то в свое оправдание. У многих дрожали руки. Они еще не успокоились после вспышки ярости, которую только что пережили. С испугом они косились на нас. Как мы на это посмотрим?
Страшная вещь — самосуд. Но в душе я не винил солдат. Слишком уж жестоко их обманывали, слишком запугивали и притесняли. Не полковника и не монаха настигла месть. Ну что ж! Кто знает все преступления Гогина? Кто перечислит все его жертвы?
— Да, — сказал Харбов, — стыдно, товарищи! Вы хоть этого-то кролика не трогайте! — Он указал на Тишкова.
Тишков тоже выскочил из дома. Он так был испуган, что у него даже не хватило сил убежать в лес.
Лица бородачей просветлели. Они поняли, что надежда на новую жизнь не потеряна.
— Не-е, — сказал Степан, — больше не будет. Это уж так, сорвалось.
— Похороните его, — сказал Харбов. — Не знаю, как начальство решит, а я доложу, что есть смягчающие обстоятельства.
Бородачи унесли Гогина хоронить на опушку. Вместе с яростью с них соскочил и хмель.
Кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. Николай Третий смотрел на меня.
— Андрей, — закричал я, — Вася, ребята!
— Проследил! — сказал торжествующе Колька маленький. — Он, гад, из часовни вышел. И как туда забрался — не знаю. Я закричать думал, да побоялся — убьет. А бежать за вами — упустишь. Я тихонько за ним. Он вниз — я вниз. Он через озеро — я через озеро. А там и Оля, и Катайков, и все. Я шел, пока они на тропинку вышли. Сделал заметку — и обратно. Там уж не упустим!.. А вы как освободились?
Мы осматривали стены — может быть, выпилена в бревнах незаметная лазейка? Нет, дом был сложен из целых огромных бревен, сквозь эти стены не пройдешь.
В первой комнате на столе стояла посуда с остатками еды, валялись обглоданные кости, хлебные корки, картофельная шелуха. Пахло сивухой. В кружках остался самогон. Во второй комнате было чище, стояла кровать с. подушкой и одеялом, но и здесь печь облупилась и ни в чем не угадывался налаженный быт, устроенная повседневная жизнь.
Странно. Прожили люди шесть лет, хозяйствовали, имели лошадей и коров, а выглядело все так, будто в давно брошенном жителями доме провели одну ночь случайные прохожие. Ведь было у них оружие: наверное, били волков и медведей — могли разостлать и развесить шкуры; постепенно в зимние вечера сколотить мебель, как-то устроить жизнь поудобнее.
Нет, видно, все эти шесть лет люди чувствовали себя не хозяевами, даже не жильцами, а только бродягами, забравшимися в чужой дом. Бродягами, которых каждую минуту могут выгнать.
Бородачи толпились в обеих комнатах и на кухне. Никак им было не поверить в то, что теперь они здесь хозяева. Робко оглядывали они убогую мебель, объедки на столе, и если кто-нибудь из них садился на стул, то чувствовал себя дерзким смельчаком и, посидев минуту, вставал с самодовольной улыбкой: вот, мол, на что он осмелился. Видно, строго держал Миловидов своих солдат.
Гогин стоял у стены: огромный, высокий, согнувшись по-обезьяньи, свесив вниз длинные руки. Какие-то мысли шевелились в его мозгу, и в конце концов он уразумел, что хозяин совсем ушел, больше не появится; стало быть, приказания его потеряли силу и больше услуживать ему Гогин не обязан. Он сделал для себя из этого выводы. Мы узнали о них немного позже.
Робко, по-собачьи заглядывал всем нам в глаза Тишков. Его волновало одно: понадобится ли он новым хозяевам? Не решаясь начать играть, он все показывал нам баян, поднимал его будто ненароком и передвигал на ремне: смотрите, мол, вот она, музыка; прикажите только — хорошо будет, веселье пойдет.
Полковника не было. Не было Булатова и Катайкова. И не было Ольги. Мы вышли на поляну. С нами вместе вышли Афанасий Варфоломеевич и дядя Петя, иначе Петр Иванович. Новые командиры уже привыкли к своему званию. Они относились к нам без униженности, но с очевидным уважением. На них можно было положиться.
Они рассказали нам о неожиданной речи Миловидова. Впрочем, теперь легко объяснялся крутой поворот во взглядах полковника. Он ждал бунта. Ему важно было одно: задержать солдат на поляне и уйти самому в дом. Нельзя отрицать, что ход был придуман ловко. Но куда они все-таки исчезли? Как они ушли из дому?
— Надо Гогина допросить, — сказал Харбов. — Может, он что-нибудь знает. Он же видит, что его бросили.
Лешка вызвал Гогина из дома. Гогин подошел, сгибаясь больше обычного в знак желания служить нам верой и правдой. Он подошел и стоял, ожидая приказаний.
— Слушай, Гогин, — сказал Андрей. — Видишь сам, что хозяева тебя бросили. Тебе за многое придется ответ держать — ты был соучастником в их преступлениях. (Про убийство Савкина мы в то время, еще не знали.) Если поможешь их поймать, это тебе зачтется, а будешь покрывать — пеняй на себя.
Гогин выслушал Харбова внимательно. По лицу его было видно, с каким напряжением он старался понять, чего от него хотят. Он долго молчал, но, кажется, в конце концов понял.
— Вот крест святой! — сказал он перекрестившись. — Пусть меня гром разразит, разговору при мне никакого не было! Приказали только готовым быть: мол, служба понадобится.
Харбов долго смотрел прямо ему в глаза. Нет, не врал Гогин.
— Ладно, — сказал Харбов, — иди.
Гогин переминался с ноги на ногу, мялся и наконец сказал, прикрыв рот ладонью, полушепотом, по секрету:
— Я, если желаете, вам услужать могу. Что потребуется — пожалуйста. У меня сила большая. Наказать кого, если надо, или припугнуть. У меня человек не пикнет. И на секретные деда я гожусь. Господин Катайков часто пользовался и не обижался.
Он опустил руки и стоял, всей позой подчеркивая исполнительность и послушание.
И снова Харбов долго смотрел на него. Он, кажется, готов был вспылить и накричать, но вдруг сказал очень спокойно:
— Нет, Гогин, нам твои услуги не понадобятся.
Гогин не поверил. Он подумал только, что не ко времени заговорил, что, может, надо секретней, с глазу на глаз, поэтому не стал спорить и уговаривать. Он повернулся и пошел к дому странной своей, крадущейся походкой.
— Ну человек! — сказал Харбов, глядя ему вслед. — Посмотришь на него — и страшно становится: что же за люди воспитали такого?
— Надо что-то делать, Андрей, — сказал Мисаилов.
— Надо, — согласился Харбов. — Петр Иванович, какое твое предложение?
— Не придумаешь, — сказал дядя Петя. — Если ребят разослать в разные стороны? Лес большой — разминуться могут. Да и разбиваться страшно. Их надо скопом брать. Поодиночке они людей перебьют.
— Должен быть из дома ход, — сказал Афанасий Варфоломеевич. — Я примечал. Бывало, полковник в доме, мы на полянке сидим. Из дома никто не выходил, а смотрим — полковник за сараем стоит, разговор наш слушает.
— Полы сплошные, — сказал Силкин, — я доски просмотрел. Всюду цельные: распилов нет.
— Значит, из подпола ход, — сказал Мисаилов. — Больше неоткуда.
— Давайте подпол осмотрим, — решил Харбов.
Мы были на поляне пятнадцать или двадцать минут, не больше, но даже на минуту не следовало оставлять бородачей одних. Я не могу их винить. Шесть лет беспросветной жизни, жестокого рабства, безнадежности — и вдруг свобода от страха, крах железной диктатуры полковника и отца Елисея! Ослепительные надежды, даже не надежды, а уверенность в том, что увидят детей и жен, что будут жить не так, как до войны — им теперь и та жизнь казалась раем, — а гораздо лучше. И у более крепких людей закружилась бы голова.
Когда мы вошли в дом, бородачи были пьяны. Мы не заметили трех бочонков, стоявших в углу кладовой, а они заметили. Они знали, что в этих бочонках содержится. Когда Миловидов хотел кого-нибудь наградить, он наливал ему чарку из такого бочонка. При нас солдаты постеснялись пить, но, как только мы вышли из дома, бросились в кладовую. Они торопились: надо было выпить для бодрости, пока мы не пришли. Они успели выпить по второй и по третьей.
Когда мы вошли в дом, двадцать пять человек были пьяны.
Теперь они нас не боялись и не стеснялись. Они почти не обратили на нас внимания. Они впервые за шесть лет разговаривали свободно, не боясь высказывали мысли, которые шесть лет таили, потому что за них полагался расстрел. Двенадцать человек застрелил Миловидов за эти годы — застрелил за непослушание и вредные разговоры.
Солдат с реденькой бородкой, со шрамом на щеке сидел за столом и говорил громче всех. Он поставил локоть на стол, подпер щеку ладонью и говорил, ни к кому ре обращаясь: просто высказывал сам себе мысли, которые приходили в голову. Другие сидели на стульях или прямо на полу, прислонившись к стене. Некоторые слушали пригорюнившись, другие тоже говорили, соседу или сами себе, и все про одно и то же, только другими словами.
Громче всех говорил солдат со шрамом, сидевший за столом:
— Справедливо? Да? А что он от меня правду скрывает и надо мной измывается, справедливо? Я ему, как офицеру, уважение делаю, а он мне правду не говорит. Это хорошо? Я теперь домой приду — кто я такой? Может, жена моя замуж вышла. Она работящая, ее всякий возьмет. Может, померли дети или знать меня не захотят. Уходи, скажут, старый дурак, мы без тебя бедовали, а ты где шлялся? — Он всхлипывал, слезы текли по его щекам. — Кто мне мои шесть годов вернет? — сокрушался он. — С кого спрашивать? С полковника? Где он, полковник? Удрал! С кого спрашивать? Покажи мне злодея — своими руками задушу!
— Ты мне правду, правду подай! — горевал другой солдат, сидевший на полу. — Я немного прошу — правду! Как же так? Он говорил, что новая власть расстреляет. А новая власть говорит: иди работай. Чего же я шесть лет здесь сидел, а? Ты мне скажи, чего я шесть лет здесь сидел?
— Где он? Дай я его задушу! — выкрикивал третий. — Ушел волк! Надругался и ушел.
Мы молча смотрели на бородачей. Ничего сейчас нельзя было от них добиться. Мы даже не злились на них. Мы были виноваты сами: нельзя было оставлять их без надзора. Дядя Петя сокрушался, что не предусмотрел, но мы и его не винили. Тоже и для него ведь мир перевернулся. Мог и он голову потерять. Афанасий Варфоломеевич показал нам бочонки с самогоном. Один был пуст, из двух мы вылили за окно всё до капли. Бородачи не протестовали. Слишком они были заняты горькими своими мыслями.
— Ты мне скажи, — закричал солдат со шрамом, обращаясь к Гогину, — где полковник? Где отец Елисей? Ты ихнюю руку держал! Ты в холуях был! Ты знать должон!
— Верно! — закричал другой из угла. — Верно, знает он, пускай говорит!
Несколько человек вскочили и окружили Гогина.
— Давай! — кричали они, перебивая друг друга. — Веди к своему хозяину! Где твой купец? Подавай купца!
— Полковника пусть дает, полковника! — орал худой мужик с глубоко вдавленными щеками.
— Да что вы, ребята, побойтесь бога... — говорил Гогин дрожащим голосом.
Как невероятно изменил его страх! Это был совсем другой человек. И следа не осталось от былой великолепной самоуверенности. У него тряслись руки, стучали зубы. Он готов был упасть на колени...
Не ожидал я такого от Гогина. Я думал, у него окажется хотя бы храбрость злости, которой обладает даже зверь, загнанный в угол.
Тишков притиснулся к печке, сжался в комок и с детским ужасом смотрел на бородачей. Они на него не обращали внимания.
— Господа хорошие! — закричал Гогин отчаянным голосом. — Выручите, господа хорошие! Отслужу! Крест святой, отслужу!
— Тихо! — крикнул Харбов и поднял руку. Бородачи примолкли, вопросительно глядя на нас. — Товарищи, — сказал Харбов, — этого человека будут судить. Если он в чем виноват, он ответит. А без суда — ни-ни! Ясно?
— Ясно! — загудели бородачи. — Конечно, нехорошо без суда. Справедливость должна быть.
— Дозвольте вам услужить! — плачущим голосом сказал Гогин. — Я секреты знаю, всё расскажу.
Харбов заколебался.
— Может, действительно... — неуверенно сказал он.
— Нет, — почти выкрикнул Мисаилов, — пусть сидит, ждет суда!
Про то, что Ольга ушла было в лес да Гогин обратно ее привел, нам рассказал дядя Петя.
Бородачи отошли от Гогина. Они снова предались своим горьким мыслям, и каждый говорил свое, похожее на то, что говорили другие. Гогин сел, улыбаясь угодливой улыбкой, и все вытирал пот трясущейся рукой и смотрел искательно в глаза бородачам. Мы спустились в подпол.
В первый раз мы только заглянули туда и убедились, что там нет людей. Теперь, когда мы предполагали, что отсюда ведет ход, мы нашли его сразу. Железная дверь была притворена, но не заперта. Скрипя, она отворилась. Сыростью, гнилью, тлением пахнуло на нас. Мисаилов зажег спичку; со страхом ступили мы в воду, покрывавшую пол. Под черной водой чудились нам провалы, гибельные бездонные ямы. Мы шли медленно, ощупывая ногами дно. Харбов вырывал листки из блокнота, и мы зажигали их один за другим.
Страшный это был ход! Когда его вырыли? Пятьдесят или двести лет назад? Видно, у монахов или староверов, кто тут жил прежде, многое требовало глубокой тайны. Не такой уж спокойной и чистой, не такой уж свободной от мирских забот была их уединенная жизнь, вдали от мира.
Ход привел нас в заднюю каморку в часовне. Мы открыли дверь и оказались на опушке леса. Еле заметная тропинка вилась между деревьями. Тропинка спустилась к небольшому озеру. Дальше дороги не было. Этой ли тропинкой прошли они? Может быть, по ней просто ходили стирать белье в озере или поить лошадей? Опять мы не знали, куда идти. Мрачные, вернулись мы на поляну. Снова был устроен военный совет. Все предложения отбрасывались сразу. Идти наугад — бессмысленно. Ждать помощи от Патетюрина — слишком долго. За пять дней они за двести километров уйдут. Мрачные, мы сидели, не зная, что придумать, когда заговорил дядька.
— Ждать надо, — сказал он.
— Жди пять дней! — хмуро бросил Мисаилов.
— Я вестей ожидаю с минуты на минуту! — сказал дядька, торжественно нас оглядывая.
— Откуда? — спросил Харбов.
Мы поняли, что дядька не зря это говорит, и оживились.
— А Колька маленький где? — ответил дядька вопросом. — Здесь его нет, поймать его не поймали — мы бы слышали. Значит, где? Значит, следит. Вот его и надо ждать.
Как получилось, что мы забыли про Кольку маленького, я до сих пор понять не могу. Слишком быстро разворачивались события, слишком напряженно думали мы о таинственном исчезновении полковника, Ольги, Катайкова.
— Да... — задумчиво сказал Мисаилов. — На Кольку положиться можно.
— Будьте спокойны, — подтвердил дядька. — Он хорошую школу прошел. Он мироеда носом чует.
— Будем ждать, — сказал Мисаилов и вынул из кармана табак.
Но закурить ему не пришлось. Страшный, отчаянный вой донесся из дома. Не по-человечески — по-звериному выл человек. Выл, потеряв от ужаса голову, ни на что не надеясь. Мы вскочили.
— Гогин, — сказал Харбов. — Пошли!
Гогин выпрыгнул в окно. Не знаю, как ему удалось вырваться. Мы видели в окне руки, хватавшие его и тянувшиеся за ним. Он все-таки вырвался, прыгнул, споткнулся и упал. Продолжая кричать, он пробовал подняться, но из окон один за другим прыгали бородачи. Прыгали и сразу бросались на Гогина. За всю свою неудачную жизнь, за шесть погубленных лет, за обман, за страх, за унижение они должны были сорвать на ком-нибудь свою ярость, и им подвернулся Гогин. Мы мчались через поляну, крича, чтобы они оставили Гогина, но они не слышали или не понимали нас. За свою темноту, за дикость они должны были сорвать свою ярость.
Когда мы подбежали, куча человеческих тел возилась на земле. Под кучей тел был Гогин. Все руки тянулись к нему. Он был один из тех, кто их обманул и предал. Один из тех, кому они должны были отомстить. Он не был главным — неважно. Он служил угнетателям, служил добровольно. Все, что бы они ему ни приказали, он выполнял.
Когда нам, частью криками и уговорами, частью силой, удалось освободить Гогина от навалившихся на него тел, он был уже мертв. Бородачи, кажется, сами смутились, увидя неподвижное тело. Они вставали, отводя глаза, мрачные отходили в сторону, бормотали что-то в свое оправдание. У многих дрожали руки. Они еще не успокоились после вспышки ярости, которую только что пережили. С испугом они косились на нас. Как мы на это посмотрим?
Страшная вещь — самосуд. Но в душе я не винил солдат. Слишком уж жестоко их обманывали, слишком запугивали и притесняли. Не полковника и не монаха настигла месть. Ну что ж! Кто знает все преступления Гогина? Кто перечислит все его жертвы?
— Да, — сказал Харбов, — стыдно, товарищи! Вы хоть этого-то кролика не трогайте! — Он указал на Тишкова.
Тишков тоже выскочил из дома. Он так был испуган, что у него даже не хватило сил убежать в лес.
Лица бородачей просветлели. Они поняли, что надежда на новую жизнь не потеряна.
— Не-е, — сказал Степан, — больше не будет. Это уж так, сорвалось.
— Похороните его, — сказал Харбов. — Не знаю, как начальство решит, а я доложу, что есть смягчающие обстоятельства.
Бородачи унесли Гогина хоронить на опушку. Вместе с яростью с них соскочил и хмель.
Кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. Николай Третий смотрел на меня.
— Андрей, — закричал я, — Вася, ребята!
— Проследил! — сказал торжествующе Колька маленький. — Он, гад, из часовни вышел. И как туда забрался — не знаю. Я закричать думал, да побоялся — убьет. А бежать за вами — упустишь. Я тихонько за ним. Он вниз — я вниз. Он через озеро — я через озеро. А там и Оля, и Катайков, и все. Я шел, пока они на тропинку вышли. Сделал заметку — и обратно. Там уж не упустим!.. А вы как освободились?