Страница:
Ударом секиры он отсек у трупа руку, которая легла на отлёте, когда князь рухнул на землю.
— Мой черёд… Я…— раздались голоса — Я теперь!
Засверкали секиры. И только тогда оставили злодеи свою гнусную работу, когда на земле вместо человека лежали куски чего-то бесформенного, кровавого, как те куски мяса, которые лежат на ларях у мясников.
— Любо, ребята… Лихо! — снова выдвинулся Александр Милославский, рядом с которым теперь стоял и Толстой. — Теперь, благо почин сделан, — за других берися… Матвеева изловить надо… Он главный ваш ворог!
— Врёшь, боярин. Али не слыхал, што тута сказывали цари да Артемон Сергеич? Сам-то ты проваливай, пока не влетело, — крикнули подстрекателю стрельцы, ещё не позабывшие гордых и благородных слов Матвеева.
Зубами заскрипел Милославский.
— Шут их возьми, Сашка, — увлекая его за собой, сказал Толстой. — Идём, иных поищем, посговорчивей… Видишь, началась потеха. Теперь наша взяла…
Пётр Толстой не ошибся.
У того же Аптекарского крыльца нашли они новую кучку мятежников, допивавших подонки из бочек.
Эти не слыхали речей Матвеева. Они недавно появились в Кремле, куда не решались по трусости прийти первыми, а уж нагрянули потом, едва дошли к ним вести, что отпору мятежникам нет и все в их власти.
Окружным путём, знакомыми ходами Толстой и Милославский повели эту шайку прямо к Грановитой палате.
Услышав шум на площадке, узнав от вбежавшего сюда патриарха о свалке стрельцов с Долгоруким, о страшной участи, постигшей князя, все сидевшие в палате снова ощутили на себе холодное дуновение смерти.
Не успел патриарх рассказать о гибели Долгорукого, со стороны дворцовых сеней ворвались убийцы, наведённые Милославским и Толстым.
— Вон он, вон где отравитель, лиходей, чернокнижник, — заорали они, увидя Матвеева, — хватай ево, робя… Волоки на крылечко. Тесно тута. Жарко, гляди, ево боярской милости…
И, как стая голодных псов на затравленного зверя, кинулись на старика.
— Прочь, изверги!.. Не дам… Не позволю… Не дам, — не помня себя, крикнула Наталья, обнимая голову Матвеева и стараясь прикрыть его от здоровых, мускулистых рук, которые протянулись к боярину.
Но две чьи-то руки грубо оттолкнули защитницу. Она в полубесчувственном состоянии упала на скамью и видела, как стали уводить любимого ею старого, беззащитного друга.
Ни кричать, ни плакать, ни молить не имела сил царица. Ужас владел её душой.
Прочь оттолкнули патриарха с дороги стрельцы, не слушая его увещаний. И старец стоял в стороне, закрыв глаза руками.
Как изваяния, вдвоём на троне сидели оба брата, крепко обняв и прижавшись друг к другу.
— Молчи, нишкни… Меня убьют, — вдруг совсем осмысленно проговорил Иван, когда Пётр сделал было движение, желая остановить стрельцов, крикнуть им, чтобы оставили Матвеева.
И, как во сне, не зная, что творится кругом, Пётр послушал того самого брата, о котором и думал не иначе как с презрительным сожалением.
— Правда убьют… Ты и не видишь, какие они… противные… страшные… Хорошо, што не видишь, — шепнул брату Пётр, и оба затихли снова, притаились в глубине обширного отцовского трона.
С глумливым хохотом, с прибаутками мимо бояр поволокли стрельцы Матвеева.
Он не сопротивлялся, но его потащили чуть не волоком, тут же срывая одежду, чтобы убедиться, нет ли панциря под нею.
—А то и топоры не возьмут, — крикнул кто-то из палачей. И тут же обратился к Наталье: — Слышь, государыня, Наталья Кирилловна, — боярина Кириллу да брата Ивана нам готовь: придём за ими. Волей-неволей отдашь.
Затем мимо трона, мимо патриарха и всех стоящих в ужасе бояр и боярынь злодеи повлекли Матвеева к выходу.
Не вытерпел старый князь Михаил Алегукович Черкасский.
— Оставьте, убийцы… Не троньте ево!.. Возьмите выкуп… Все возьмите… Не троньте ево, — стал он просить стрельцов и ухватился за плечи Матвеева, пытаясь поднять, поставить на ноги своего давнишнего друга, отданного на казнь палачей.
— Али сам с ним в разделку захотел? Прочь, старый… Мы боярами не торгуем. Довольно они торговали нами и братьями нашими… Отходи.
Но Черкасский не отошёл.
Видя, что Матвеев даже не держится на ногах, а, обессиленный, повалился на помост, Михаил Алегукович так и накрыл друга своим телом, как наседка птенцов накрывает от коршуна.
— Меня убейте… коли нет в вас души… Бога нет! Меня рубите, его не дам. Каты… звери…
— Гей, не лайся, старая собака. Моли Бога, што тебя нам не надобно, а то бы несдобровать тебе! Прочь…
Грубые руки вырвали Матвеева у старика, изорвали в борьбе одежду на князе. Его оттолкнули, а Матвеева, оглушённого, окровавленного ударом пики в голову во время схватки, потащили на Красное крыльцо.
Миг — тело старика мелькнуло в воздухе. Принятое на копья — оно уже бездыханным достигло земли… И тут Матвеева постигла та же участь, что и Долгорукого.
Ещё звучали на крыльце громкие крики радости, лихое гиканье, которому снизу стрельцы отвечали своим обычным откликом:
— Любо, любо, любо… Лихо…
А со стороны церкви Воскресения— Христова, что на Сенях, донеслись вопли, призыв на помощь, мольбы.
Знаком, близок был этот голос всем, кто сидел в палате.
Это молил о спасении Афанасий Нарышкин, которого за волосы волокли убийцы на Красное крыльцо.
От Успенского собора ворвалась во дворец новая шайка убийц. И прямо стала шарить по покоям, ища обречённых бояр и родню Нарышкиной по списку.
— Чево надо, люди добрые, ратники Божии, — вдруг пискливым голосом спросил передового карлик Хомяк, как из земли вырастая вблизи входа в церковь Воскресения на Сенях.
— Тьфу, нечистая сила! Отколь ты такой? — даже шарахнувшись в сторону, грубо спросил коновод шайки карлика, которого раньше не знал.
— Здешний я. Холоп, как и вы, боярский… Своим товарищам помочь охота… Чево ищете? Авось найду вам.
— Не чево — ково!.. Нарышкиных… Не видал ли, где они?..
— Иные попрятались… Не сметил куды… А одново — покажу вам… Близко…
И с ужимками Хомяк показал на двери домовой церкви царской, у которой они стояли.
— Тута?.. Эка шельма, — почёсывая в затылке, — пробасил стрелец…— Как ево взять, вора окаянного, из храма Господня… Чай, непристойно будет…
— Ну, баба ты, не стрелец… Твоя ли вина. Не крылся бы в таком месте… Тебе взять надо — бери, где сметил… Другим попадёт эта птица — перья и ощиплют… А пёрышки богатые… И кошель есть при парне…
— Ну, леший тебя подери. Гляди, и правду баешь… Не наша, ево вина, коли в божницу залез… Гайда, братцы…
В алтаре, под покровом престольным, нашли Афанасия и поволокли за волосы на роковое Красное крыльцо…
Услышали вопли юноши сидящие в палате: отец, мать и сестра его… Но никто не смел прийти на помощь… Двинуться не решался никто с места, где прикованы были ужасом и тоской…
Влекут Афанасия убийцы на крыльцо. А на плече у одного из них сидит, оскалив зубы, злобно ликующий карлик, напоминая собою тех выходцев из ада, которых рисует порой человеческая мысль в минуты кошмарных сновидений… Нарышкина постигла участь первых двух мучеников.
Так на плече у палача и остался Хомяк, когда повёл его с дружками по всем знакомым комнатам дворца и терема искать ненавистных Нарышкиных.
Всюду шарят шайки стрельцов, во всех покоях. Врываются и в царские опочивальни, и в домовые церкви, которых несколько есть во дворце, прокалывают копьями перины, подушки, опрокидывают пышные царские ложа для убеждения, что никого нет под ними… В церквах шарят под алтарями, повсюду… Рвут покровы, тычут остриями копий…
И постепенно находят всех, кого внесла Софья, Милославские и сами стрельцы в кровавые списки, где против каждого имени должен стоять один зловещий знак — знак креста, знак муки и гибели…
Всюду бегают и шарят во дворце стрельцы, потерявшие и страх, и совесть. Только не успели забраться они в горенки, где помещается девятилетняя царевна Наталья. И не заглядывает ни один из мятежников в терема сестёр-царевен, дочерей Алексея, к царевне Софье и к царице Марфе Матвеевне.
Самые пьяные, самые наглые палачи отступают, как только услышат от сенных девушек и старух, расставленных у всех выходов, сердитый оклик:
— Проваливай, рожа идольская. Здесь царевнин терем…
— Ладно… Нешто я што?.. Я сам понимаю, — пробурчит иной стрелец-коновод. И крикнет: — Гайда мимо, робята. Не туды попали!..
Затем с бранью, с проклятиями или с залихватской песней, с гиком бегут мимо…
Немало боярынь и бояр собралось в покоях у царевен.
Но к Софье пропускают очень немногих. С царевной сидят бояре: Милославский и Куракин. Волынский снуёт из покоя на крыльцо теремов и обратно, принимая донесения от всякого рода пособников и поджигателей бунта, разосланных отсюда не только по всем концам Кремля, но и в Бел-город, в Земляной городок и по слободам стрелецким, откуда то и дело выходят новые толпы стрельцов на помощь товарищам. Даже стрельчихи, пьяные, красные, бегут гурьбами с весёлым хохотом, с разухабистыми песнями, перекликаясь одна с другой.
— Бежим, пощупаем боярынь зажирелых, колупнем им бока толстые! Сымем с их наряды златоцветные, што из нашево поту-крови нашиты-настроены. Слышьте, наш праздник. Ишь, как на кремлёвских колоколах стрелецкие звонари нажаривают…
И новые толпы стрельчих выходят из домов, присоединяются к бегущим.
Глава III. У СОФЬИ
— Мой черёд… Я…— раздались голоса — Я теперь!
Засверкали секиры. И только тогда оставили злодеи свою гнусную работу, когда на земле вместо человека лежали куски чего-то бесформенного, кровавого, как те куски мяса, которые лежат на ларях у мясников.
— Любо, ребята… Лихо! — снова выдвинулся Александр Милославский, рядом с которым теперь стоял и Толстой. — Теперь, благо почин сделан, — за других берися… Матвеева изловить надо… Он главный ваш ворог!
— Врёшь, боярин. Али не слыхал, што тута сказывали цари да Артемон Сергеич? Сам-то ты проваливай, пока не влетело, — крикнули подстрекателю стрельцы, ещё не позабывшие гордых и благородных слов Матвеева.
Зубами заскрипел Милославский.
— Шут их возьми, Сашка, — увлекая его за собой, сказал Толстой. — Идём, иных поищем, посговорчивей… Видишь, началась потеха. Теперь наша взяла…
Пётр Толстой не ошибся.
У того же Аптекарского крыльца нашли они новую кучку мятежников, допивавших подонки из бочек.
Эти не слыхали речей Матвеева. Они недавно появились в Кремле, куда не решались по трусости прийти первыми, а уж нагрянули потом, едва дошли к ним вести, что отпору мятежникам нет и все в их власти.
Окружным путём, знакомыми ходами Толстой и Милославский повели эту шайку прямо к Грановитой палате.
Услышав шум на площадке, узнав от вбежавшего сюда патриарха о свалке стрельцов с Долгоруким, о страшной участи, постигшей князя, все сидевшие в палате снова ощутили на себе холодное дуновение смерти.
Не успел патриарх рассказать о гибели Долгорукого, со стороны дворцовых сеней ворвались убийцы, наведённые Милославским и Толстым.
— Вон он, вон где отравитель, лиходей, чернокнижник, — заорали они, увидя Матвеева, — хватай ево, робя… Волоки на крылечко. Тесно тута. Жарко, гляди, ево боярской милости…
И, как стая голодных псов на затравленного зверя, кинулись на старика.
— Прочь, изверги!.. Не дам… Не позволю… Не дам, — не помня себя, крикнула Наталья, обнимая голову Матвеева и стараясь прикрыть его от здоровых, мускулистых рук, которые протянулись к боярину.
Но две чьи-то руки грубо оттолкнули защитницу. Она в полубесчувственном состоянии упала на скамью и видела, как стали уводить любимого ею старого, беззащитного друга.
Ни кричать, ни плакать, ни молить не имела сил царица. Ужас владел её душой.
Прочь оттолкнули патриарха с дороги стрельцы, не слушая его увещаний. И старец стоял в стороне, закрыв глаза руками.
Как изваяния, вдвоём на троне сидели оба брата, крепко обняв и прижавшись друг к другу.
— Молчи, нишкни… Меня убьют, — вдруг совсем осмысленно проговорил Иван, когда Пётр сделал было движение, желая остановить стрельцов, крикнуть им, чтобы оставили Матвеева.
И, как во сне, не зная, что творится кругом, Пётр послушал того самого брата, о котором и думал не иначе как с презрительным сожалением.
— Правда убьют… Ты и не видишь, какие они… противные… страшные… Хорошо, што не видишь, — шепнул брату Пётр, и оба затихли снова, притаились в глубине обширного отцовского трона.
С глумливым хохотом, с прибаутками мимо бояр поволокли стрельцы Матвеева.
Он не сопротивлялся, но его потащили чуть не волоком, тут же срывая одежду, чтобы убедиться, нет ли панциря под нею.
—А то и топоры не возьмут, — крикнул кто-то из палачей. И тут же обратился к Наталье: — Слышь, государыня, Наталья Кирилловна, — боярина Кириллу да брата Ивана нам готовь: придём за ими. Волей-неволей отдашь.
Затем мимо трона, мимо патриарха и всех стоящих в ужасе бояр и боярынь злодеи повлекли Матвеева к выходу.
Не вытерпел старый князь Михаил Алегукович Черкасский.
— Оставьте, убийцы… Не троньте ево!.. Возьмите выкуп… Все возьмите… Не троньте ево, — стал он просить стрельцов и ухватился за плечи Матвеева, пытаясь поднять, поставить на ноги своего давнишнего друга, отданного на казнь палачей.
— Али сам с ним в разделку захотел? Прочь, старый… Мы боярами не торгуем. Довольно они торговали нами и братьями нашими… Отходи.
Но Черкасский не отошёл.
Видя, что Матвеев даже не держится на ногах, а, обессиленный, повалился на помост, Михаил Алегукович так и накрыл друга своим телом, как наседка птенцов накрывает от коршуна.
— Меня убейте… коли нет в вас души… Бога нет! Меня рубите, его не дам. Каты… звери…
— Гей, не лайся, старая собака. Моли Бога, што тебя нам не надобно, а то бы несдобровать тебе! Прочь…
Грубые руки вырвали Матвеева у старика, изорвали в борьбе одежду на князе. Его оттолкнули, а Матвеева, оглушённого, окровавленного ударом пики в голову во время схватки, потащили на Красное крыльцо.
Миг — тело старика мелькнуло в воздухе. Принятое на копья — оно уже бездыханным достигло земли… И тут Матвеева постигла та же участь, что и Долгорукого.
Ещё звучали на крыльце громкие крики радости, лихое гиканье, которому снизу стрельцы отвечали своим обычным откликом:
— Любо, любо, любо… Лихо…
А со стороны церкви Воскресения— Христова, что на Сенях, донеслись вопли, призыв на помощь, мольбы.
Знаком, близок был этот голос всем, кто сидел в палате.
Это молил о спасении Афанасий Нарышкин, которого за волосы волокли убийцы на Красное крыльцо.
От Успенского собора ворвалась во дворец новая шайка убийц. И прямо стала шарить по покоям, ища обречённых бояр и родню Нарышкиной по списку.
— Чево надо, люди добрые, ратники Божии, — вдруг пискливым голосом спросил передового карлик Хомяк, как из земли вырастая вблизи входа в церковь Воскресения на Сенях.
— Тьфу, нечистая сила! Отколь ты такой? — даже шарахнувшись в сторону, грубо спросил коновод шайки карлика, которого раньше не знал.
— Здешний я. Холоп, как и вы, боярский… Своим товарищам помочь охота… Чево ищете? Авось найду вам.
— Не чево — ково!.. Нарышкиных… Не видал ли, где они?..
— Иные попрятались… Не сметил куды… А одново — покажу вам… Близко…
И с ужимками Хомяк показал на двери домовой церкви царской, у которой они стояли.
— Тута?.. Эка шельма, — почёсывая в затылке, — пробасил стрелец…— Как ево взять, вора окаянного, из храма Господня… Чай, непристойно будет…
— Ну, баба ты, не стрелец… Твоя ли вина. Не крылся бы в таком месте… Тебе взять надо — бери, где сметил… Другим попадёт эта птица — перья и ощиплют… А пёрышки богатые… И кошель есть при парне…
— Ну, леший тебя подери. Гляди, и правду баешь… Не наша, ево вина, коли в божницу залез… Гайда, братцы…
В алтаре, под покровом престольным, нашли Афанасия и поволокли за волосы на роковое Красное крыльцо…
Услышали вопли юноши сидящие в палате: отец, мать и сестра его… Но никто не смел прийти на помощь… Двинуться не решался никто с места, где прикованы были ужасом и тоской…
Влекут Афанасия убийцы на крыльцо. А на плече у одного из них сидит, оскалив зубы, злобно ликующий карлик, напоминая собою тех выходцев из ада, которых рисует порой человеческая мысль в минуты кошмарных сновидений… Нарышкина постигла участь первых двух мучеников.
Так на плече у палача и остался Хомяк, когда повёл его с дружками по всем знакомым комнатам дворца и терема искать ненавистных Нарышкиных.
Всюду шарят шайки стрельцов, во всех покоях. Врываются и в царские опочивальни, и в домовые церкви, которых несколько есть во дворце, прокалывают копьями перины, подушки, опрокидывают пышные царские ложа для убеждения, что никого нет под ними… В церквах шарят под алтарями, повсюду… Рвут покровы, тычут остриями копий…
И постепенно находят всех, кого внесла Софья, Милославские и сами стрельцы в кровавые списки, где против каждого имени должен стоять один зловещий знак — знак креста, знак муки и гибели…
Всюду бегают и шарят во дворце стрельцы, потерявшие и страх, и совесть. Только не успели забраться они в горенки, где помещается девятилетняя царевна Наталья. И не заглядывает ни один из мятежников в терема сестёр-царевен, дочерей Алексея, к царевне Софье и к царице Марфе Матвеевне.
Самые пьяные, самые наглые палачи отступают, как только услышат от сенных девушек и старух, расставленных у всех выходов, сердитый оклик:
— Проваливай, рожа идольская. Здесь царевнин терем…
— Ладно… Нешто я што?.. Я сам понимаю, — пробурчит иной стрелец-коновод. И крикнет: — Гайда мимо, робята. Не туды попали!..
Затем с бранью, с проклятиями или с залихватской песней, с гиком бегут мимо…
Немало боярынь и бояр собралось в покоях у царевен.
Но к Софье пропускают очень немногих. С царевной сидят бояре: Милославский и Куракин. Волынский снуёт из покоя на крыльцо теремов и обратно, принимая донесения от всякого рода пособников и поджигателей бунта, разосланных отсюда не только по всем концам Кремля, но и в Бел-город, в Земляной городок и по слободам стрелецким, откуда то и дело выходят новые толпы стрельцов на помощь товарищам. Даже стрельчихи, пьяные, красные, бегут гурьбами с весёлым хохотом, с разухабистыми песнями, перекликаясь одна с другой.
— Бежим, пощупаем боярынь зажирелых, колупнем им бока толстые! Сымем с их наряды златоцветные, што из нашево поту-крови нашиты-настроены. Слышьте, наш праздник. Ишь, как на кремлёвских колоколах стрелецкие звонари нажаривают…
И новые толпы стрельчих выходят из домов, присоединяются к бегущим.
Глава III. У СОФЬИ
Набат в Кремле, то затихающий на время, то снова потрясающий воздух, словно зовёт все тёмные силы, раньше угрюмо таившиеся по своим грязным углам.
Не одни стрельцы теперь принимают участие в разгроме бояр. Лихие воровские людишки, тати, площадные дельцы-пропойцы, кабацкие заседатели тоже втираются в толпы вооружённых, грозных стрельцов, надеясь урвать для себя что-нибудь в общем пожаре. Куда ни заглянут во дворцовые покои эти шакалы — все ценное забирают с собой.
— Што же, плохо ли, коли московский люд пристал на нашу сторону, — заметила царевна, которой донесли об участии таких добровольцев в стрелецкой резне.
— Не скажи, царевна, — отозвался осторожный Милославский. — Дать волю этой шайке, она не то Нарышкиных — отца родного задушит за чарку вина.
— С чёрным людом — с опаской надо… Это первое… А второе, слышь, толкуют: Москва, почитай, вся непокойна стала. Толкуют люди мирные: «Пошто бояр режут, Нарышкиных бьют и иных…» Гляди, мешать бы нам не стали. Заспокоить надо Москву… И челядь боярская за дубьё приняться сбираетца. Толкуют: «Перебьёте бояр — кому служить будем». Тревога по Москве пошла.
— Не одна Москва — вон и на Посольском дворе присылы от всех иностранных резидентов да послов уж были, — заговорил Василий Голицын. — Что, мол, у вас делается? Как мятежа не смирите?.. Дан был ответ, што больно сила велика стрелецкая, не можно кровь проливать. И вовсе тогда царству не быть. А, мол, стрельцы государей не касаются. Ищут и изводят недругов своих да царских. Да царевича старшева на царство зовут по закону. Только и есть… Мол, один Сухарев полк не бунтует. Не пристал к тем беспорядкам. А мятеж во всех полках. Погодить-де надо… И трогать нихто их, иностранных послов, не станет…
— А они што в ответ?
— Пока — ничево. Да все же надо дело скорее кончать али как-никак оправдать всю свару нашу… С соседними землями дело ещё доведётся иметь. Надо с ими ладить.
— Как не ладить? Што же, бояре, как быть, по-вашему? С чево начать?
— Трудно и быть. Теперь взаправду не сдержать стрельцов. Себя под обух подведёшь, гляди. Нешто так вот…
Милославский остановился.
— Как? Говори, боярин.
— Нарядить как-никак, ровно бы суд. Пусть кого стрельцы изымают — не секут тут же, на месте, без оглядки… И то вон плохо одно дело вышло…
— Какое дело ещё? — нетерпеливо спросила царевна.
— Да стрельцы-то молодые. Не знали добре в лицо Афанасья Нарышкина. А Федька Салтыков и попадись им, малость схож с Афонькой-то. Его живо и прикончили… Уж потом опознали другие. Я приказал отнести тело к отцу да челом ударить хорошенько… Мол, по недоглядке дело сделано. Наш Салтыков-то боярин. Да ау! Мёртвого не подымешь…
— Плохо, плохо… Да досказывай, дядя, што начал-то.
— Вот и надо, кого из ворогов найдут, на допрос ставить… А после — казнить всенародно. Да не по углам, а на том же месте, на Лобном, ровно бы так и от государей приказ даден. Вот народ и подумает, што не зря казни… А не подумает, так просто страх ево возьмёт… Это ты ладно надумал, дядя… А с послами как быть?.. Нешто нарядить к ним дьяка Лариона Иваныча? Старый он знакомец тамо со всеми… Васенька, — обратилась Софья к Голицыну, — сделай милость, погони ково за Москву-реку, где дом ево. Мол, как начальник приказу Посольского, пускай скажет иноземным послам от имени от царского…
— Не погневися, государыня, не приведётся послать Иваныча… Побили и ево… и с сыном Ваською, — с явным смущением прервал царевну Голицын.
— Побили?.. Да за што? Не за Нарышкиных был он. Што прикажут — то и делал. А старый слуга, дело знал. И, Васенька, слышь, на листе он не стоял. Имя не было вписано. За што же? Не пойму…
— Стрельцы сами нашли да расправились, — овладевая собой, глядя прямо в глаза царевне, спокойно отвечал Голицын. — Слышь, счёты были у них со стариком. Как ещё правил Стрелецким приказом старина — обиды всем чинил… Теперя и припомнили… Да ещё — в дому у дьяка нашли чучелу сушёную, рыбу каракатицу. Австрийский посол подарил на беду ему. И сочли стрельцы её за змия чернокнижного… А сына… Как стал он отца не давать да поранил одново-двух стрельцов — тут и с ним прикончили…
— На Пожаре так и лежат обое. И рыба та, чучело, при теле Ларивоновом… Што уж тут поделать…
— Да, уж ничево не поделаешь… Ково же к послам послать?
— Кого, государыня-царевна? Да вот хоша бы князя Василия, — вмешался Милославский, во время рассказа не спускавший своих проницательных глаз с Голицына.
Тот так и вспыхнул, не то от удовольствия, не то пристыженный, что разгадали его какую-то тёмную проделку, затаённый, честолюбивый план.
— И то, — поспешно откликнулась царевна. — Не съездишь ли? Ты в тех делах сведущ. А как стихнет гроза — на место Ларионове и стать бы тебе. Как мыслишь, дядя?
— Кому лучче, коли не князю, те дела ведать посольские, — хитро, но добродушно улыбаясь, согласился Милославский. — Ишь, ровно и вытесан напоказ. Умом взял, и лицом Господь не обидел, и статью, и поступью. Не скажут послы, што замухрынца каково к им нарядили дела ведать государские. Он же и в латинской, и в эллинской, и в немецкой речи сведущ… Кому же иному и быть?
— Вот и ладно. С Богом, Васенька… Ступай.
Голицын вышел.
— Хто там ещё? — услышав за дверью новые голоса, спросила Софья. — Войди!
Вошёл князь Иван Хованский, который с сыном своим Андреем принимал самое живое участие в событиях грозного дня.
Они вдвоём с Андреем поспевали всюду, сообщая отдельным отрядам стрельцов распоряжения Софьи у Милославского и донося последним об общем ходе мятежа.
Потомок литовских князей, древнего рода, но не богатый, честолюбивый и пронырливый, старик Хованский соединял в себе замашки надменного вельможи с низкими проявлениями угодничества перед высшими и трусил в минуты опасности, особенно на войне… Поражением и бегством оканчивались все стычки русских войск с польскими и шведскими отрядами, если только начальствовал Иван Хованский, прозванный за это Тараруем[65].
Особенно не любили его воины за то, что перед битвой Тараруй громко грозил врагу, говорил пышные речи, призывая стоять за землю Русскую до последней капли крови, обещая полную победу при первом натиске, так как враг-де слаб и ничтожен, а за русское воинство стоят все силы небесные с Господом самим во главе.
И непременно служились торжественные молебны перед каждой стычкой.
А начинался бой — Хованский, теряя голову, сам уходил подальше, оставлял войско без руководителя, этим подавая сигнал к отступлению, вызывавшему неизбежный разгром.
Только там, где можно было отличиться без всякой опасности, как, например, в происходившем сейчас мятеже, — Хованский и сын его были в первых рядах.
Сохранив свой литовский тип, с длинными усами, с нерусским обличьем, в полупольском наряде, рослый, красивый Ягеллоныч, как он величал себя[66], Иван был очень привлекателен на вид. А сын его Андрей — и вовсе считался красавцем. И оба честолюбца вовремя предложили свои услуги Царевнам из рода Милославских, обещая помогать до конца.
Вот почему они попали в расположение и милость в теремах царевен, когда затеян был переворот.
Шумно-болтливый, снисходительно-фамильярный с низшими, князь в обычное время хорошо умел ладить с воинами. Потому Софья и Милославский наметили его в начальники Стрелецкого приказа.
В виде опыта они предоставили ему главное распоряжение мятежными отрядами и были довольны выбором.
Всё шло почти так, как предвидели главные руководители переворота. Возбуждённый чарками вина, которые он на ходу выпивал со стрельцами, подбадривая их, довольный своими успешными действиями и быстрым развитием мятежа, князь Иван грузною, развалистой походкой вошёл в покой царевны, как в свою горницу, и отдал всем почтительный, но в та же время полный достоинства поклон.
— Чем порадуешь, князь Иван Андреич, поборник наш и крепкая оборона? — ласково, хотя не без затаённой усмешки спросила Софья.
— Покойна будь, государыня-царевна. Я дело своё справляю. Ночь не настанет, а все недруги наши сгинут с бела света. Уж не будь я князь Хованский. Вот как дело облажу с Андрюшкой с моим. Он у меня и в сей час тамо. Приглядывает, как я ему приказал… Што за сын! Без похвальбы скажу. Такова и не сыскать другова. А уж вам, государыням, каков доброхотен… Удержу нету. Говорит: «За Софьюшку-царевну да за Катерину свет Алексеевну живот положу, души не пожалею…» Да, говорит… А я ему сказываю: «Сынаша…»
— Добро, добро, князь Иван Андреич. Хто не знает, што оба вы с сыном — витязи преславные. И не корыстно прямите нам, по доброте души своей. А не поведаешь ли, пошто заглянул сюды к нам, к сиротам печальным. Нет ли дела какова, что ты войско покинул, заявился в терем наш бедный, неукрашенный? Да испить не хочешь ли чево с устатку? Чай, жарко на площади, на вольнице тамо.
— У-х как жарко. Дело кипит. Добро, што ещё ветерок Бог послал… А то правда твоя, мудрая царевна: пересохло горло у слуги твоего покорного, у холопа верново… Чарочку медку али романеи[67] — не мешало бы… Веришь ли, от раннего утра, с восходу солнечново и по сю пору не то куска во рту, капли на губах не было…
— Ах, родимый, князь, индо жаль в сердце ударила… Мигом подадут… Садись покуда. Сказывай: пошто пришёл?
— Да запытать надо. Никово послать не мочно. Сам пришёл. Дело такое…
В это время девушка подала на подносе кубки, чарки и сулеи[68] с мёдом и романеей, которые были наготове в соседнем покое.
— Э, э, — крякнул князь, быстро взяв и осушив большую чарку. — Не осуди, коли ещё одну я… Веришь ли…
— Выкушай на доброе здравие… Хошь три… Милости прошу…
— Э-э-эх… Ладно. Кх… кх… вот и горло прочистило… Так дело, слышь, хитрое… Немчина… тьфу, жидовина искали мы, Гадена… от коево и смерть приключилась государю нашему, Федору Алексеевичу всея…
— Так, так… Што же, нашли ево?..
— Почитай, што нашли. Шпынь к нам был, знать дали мне, што на дворе у резидента датсково, Розенбуша кроются оба: лекарь-жидовин и сын ево, стольник Натальин, Михал-еретик. Послал я туды двоих — троих стрельцов, а им и сказывают: «Прочь-де идите. Место не ваше тута, не русское, а посольское. И никово нет из тех, ково ищете». Наши было в ворота ломиться стали. А там не то холопы Розенбушевы — и рейтарский караул, и ратники лесливские. Хоша и не много, да стрельцы — трусы они, государыня-царевна: коли кто им спуску не даст — сами тыл кажут… И ушли, мне сдоложилися. Я к тебе. Как быть? Не искать на посольских дворах? Али набрать силу познатнее, нагрянуть к резидентишке да задать ему такую баню, штабы до конца веку помнил московски веники. Как скажете, бояре?
И, покручивая лихо свой молодецкий, хотя и седеющий ус, Хованский выпуклыми голубыми, но помутнелыми от времени и вина глазами обвёл сидящих.
— Ишь, как распетушился резидентишка! Держава-то ихняя не больно велика, а он туды же. Им больше в нас нужды, чем нам в них. Коли уж стал Розенбуш в дела домашние московские нос совать, прячет лихих людей у себя, пусть не погневается, коли и к нему нагрянут, — вспыхнув, проговорила Софья. — Мы законное дело творим. Народ на царство желает Ивана-царевича. Вот и казнят изменников царских.
— Вестимо, государыня. Коли за обиду почтут при датском дворе — нам тоже не велика печаль. Одно лишь знать бы: правда, что там они кроются все, про ково тебе сказано? — примирительно покачивая головой, спросил осторожный Милославский.
— Слово князя Хованского. Нешто буду я… я сам зря говорить? Верный человечек мне вести подал.
— Ну, так с Богом, пошли вынуть тех лихих людей.. А резидентишка тот и другим послам не велик друг Пустой человек, бражник. Посылай наряд за теми-то. Хлопова, окольничева, с ими пошли. Не на деле он тута.
— Вот, вот, так я и сам полагал, — шумно заговорил Тараруй. — Только все же поспрошать надо. А с Бушем с этим — чево и думать! Уж как я решил, так и надо. В сей час пошлю… Выберем всю рыбу, котора там спрятана… Хе-хе-хе… Уж от меня нихто не уйдёт. Будь покойна, царевна-матушка, и вы, бояре. Все слажу, все повершу. Стрельцы у меня молодцы. Глазом мигну — черта к дьяволу спровадят и назад вытащат… Вот как у меня…
— Благодарствуй, спаси тя Бог, князь Иван Андреевич. Уж не оставь ты нас…— с поклоном отозвался Милославский. — Уж и царевна-государыня, и государь Иван Алексеевич не позабудут твоей послуги…
— Надо полагать, и про меня, холопа верново, попомнят государи, как поставлю я на трон российский ково надобно, — хитро подмигивая и самодовольно откидываясь в кресле, сказал Хованский, не замечая тонкой иронии старика.
— А Языков, что с им? Ужли не нашли? — сухо, отрывисто задала вопрос Софья, которой показался неприятен тон и слова князя. — Это опасный змий. Раней всех надо бы прикончить изменника.
— Хо-хо, не нашли… Вот он где у меня…
И, опустив руку в свой глубокий карман, он снова вынул её, держа что-то зажатое в ладони.
С невольным любопытством окружающие сделали движение посмотреть, что в ней.
— Вот, — громогласно объявил князь и раскрыл ладонь, где лежало большое кольцо с крупной бирюзой, испещрённой золотыми знаками, — талисман, который всегда носил на пальце оружничий.
— Убит? Где, в кою пору? — спросил Милославский и за ним Софья. — Не слышно было, не доводили нам о том.
— И не могли довести. Жив ещё, собака, — радуясь впечатлению, произведённому появлением кольца, забасил Хованский. — Да все равно как мёртвый… Успел сбежать из дворца, предатель… Знал, што несдобровать ему. Чуяла кошка, чьё мясо съела. И кинулся на Хлыновку, к батьке своему духовному, к попу Андрею, где церковь святителя Николая за Никицкими… Чай, знаете…
— Ну, ну…
— Укрыл ево поп… Известно, не все пастыри государей чтят. Иные врагов царя и веры хоронить готовы у себя… Корысти ради. Вот хто по старой вере живёт, те инако. А энтот, никоновец[69], и рад был…
— Дале, дале…
— Я же и сказываю. Укрыл боярина. А Господь и не дал уйти еретику. Повстречал на дворе на поповском ево холоп один, из приказу Стрелецково. Признал и челом бьёт, мол, здрав буди, боярин Иван Максимыч… А тот затрясся, ровно стена помертвел. «Нишкни, — сказывает, — вороги ищут меня. Вот тебе перстень. Все деньги роздал. Ево бери. Дорогой-де, заветный. Спасёт меня Бог, приноси перстень — много отсыплю за нево…» А холоп, не будь глуп, — и принёс ко мне колечко-то. Коли там ещё ему журавля посулят, а я шельмецу полтину целую отвалил… И повёл он стрельцов за боярином. Поди, приведут скоро Максимыча…
— Ево не убивать одним разом. Попытать надо: как он к царице Наталье перелетывал? Как тайности наши все выдавал, слышь, боярин?.. И тебя прошу, князь…
— Хо-хо… Попытаем… В застенке в Константиновском и то все налажено[70]. Стрельцы иных изменников, кои успели казну свою схоронить, туда водят, поджаривают, постегивают, правду выпытывают… Хо-хо-хо-хо…
Не одни стрельцы теперь принимают участие в разгроме бояр. Лихие воровские людишки, тати, площадные дельцы-пропойцы, кабацкие заседатели тоже втираются в толпы вооружённых, грозных стрельцов, надеясь урвать для себя что-нибудь в общем пожаре. Куда ни заглянут во дворцовые покои эти шакалы — все ценное забирают с собой.
— Што же, плохо ли, коли московский люд пристал на нашу сторону, — заметила царевна, которой донесли об участии таких добровольцев в стрелецкой резне.
— Не скажи, царевна, — отозвался осторожный Милославский. — Дать волю этой шайке, она не то Нарышкиных — отца родного задушит за чарку вина.
— С чёрным людом — с опаской надо… Это первое… А второе, слышь, толкуют: Москва, почитай, вся непокойна стала. Толкуют люди мирные: «Пошто бояр режут, Нарышкиных бьют и иных…» Гляди, мешать бы нам не стали. Заспокоить надо Москву… И челядь боярская за дубьё приняться сбираетца. Толкуют: «Перебьёте бояр — кому служить будем». Тревога по Москве пошла.
— Не одна Москва — вон и на Посольском дворе присылы от всех иностранных резидентов да послов уж были, — заговорил Василий Голицын. — Что, мол, у вас делается? Как мятежа не смирите?.. Дан был ответ, што больно сила велика стрелецкая, не можно кровь проливать. И вовсе тогда царству не быть. А, мол, стрельцы государей не касаются. Ищут и изводят недругов своих да царских. Да царевича старшева на царство зовут по закону. Только и есть… Мол, один Сухарев полк не бунтует. Не пристал к тем беспорядкам. А мятеж во всех полках. Погодить-де надо… И трогать нихто их, иностранных послов, не станет…
— А они што в ответ?
— Пока — ничево. Да все же надо дело скорее кончать али как-никак оправдать всю свару нашу… С соседними землями дело ещё доведётся иметь. Надо с ими ладить.
— Как не ладить? Што же, бояре, как быть, по-вашему? С чево начать?
— Трудно и быть. Теперь взаправду не сдержать стрельцов. Себя под обух подведёшь, гляди. Нешто так вот…
Милославский остановился.
— Как? Говори, боярин.
— Нарядить как-никак, ровно бы суд. Пусть кого стрельцы изымают — не секут тут же, на месте, без оглядки… И то вон плохо одно дело вышло…
— Какое дело ещё? — нетерпеливо спросила царевна.
— Да стрельцы-то молодые. Не знали добре в лицо Афанасья Нарышкина. А Федька Салтыков и попадись им, малость схож с Афонькой-то. Его живо и прикончили… Уж потом опознали другие. Я приказал отнести тело к отцу да челом ударить хорошенько… Мол, по недоглядке дело сделано. Наш Салтыков-то боярин. Да ау! Мёртвого не подымешь…
— Плохо, плохо… Да досказывай, дядя, што начал-то.
— Вот и надо, кого из ворогов найдут, на допрос ставить… А после — казнить всенародно. Да не по углам, а на том же месте, на Лобном, ровно бы так и от государей приказ даден. Вот народ и подумает, што не зря казни… А не подумает, так просто страх ево возьмёт… Это ты ладно надумал, дядя… А с послами как быть?.. Нешто нарядить к ним дьяка Лариона Иваныча? Старый он знакомец тамо со всеми… Васенька, — обратилась Софья к Голицыну, — сделай милость, погони ково за Москву-реку, где дом ево. Мол, как начальник приказу Посольского, пускай скажет иноземным послам от имени от царского…
— Не погневися, государыня, не приведётся послать Иваныча… Побили и ево… и с сыном Ваською, — с явным смущением прервал царевну Голицын.
— Побили?.. Да за што? Не за Нарышкиных был он. Што прикажут — то и делал. А старый слуга, дело знал. И, Васенька, слышь, на листе он не стоял. Имя не было вписано. За што же? Не пойму…
— Стрельцы сами нашли да расправились, — овладевая собой, глядя прямо в глаза царевне, спокойно отвечал Голицын. — Слышь, счёты были у них со стариком. Как ещё правил Стрелецким приказом старина — обиды всем чинил… Теперя и припомнили… Да ещё — в дому у дьяка нашли чучелу сушёную, рыбу каракатицу. Австрийский посол подарил на беду ему. И сочли стрельцы её за змия чернокнижного… А сына… Как стал он отца не давать да поранил одново-двух стрельцов — тут и с ним прикончили…
— На Пожаре так и лежат обое. И рыба та, чучело, при теле Ларивоновом… Што уж тут поделать…
— Да, уж ничево не поделаешь… Ково же к послам послать?
— Кого, государыня-царевна? Да вот хоша бы князя Василия, — вмешался Милославский, во время рассказа не спускавший своих проницательных глаз с Голицына.
Тот так и вспыхнул, не то от удовольствия, не то пристыженный, что разгадали его какую-то тёмную проделку, затаённый, честолюбивый план.
— И то, — поспешно откликнулась царевна. — Не съездишь ли? Ты в тех делах сведущ. А как стихнет гроза — на место Ларионове и стать бы тебе. Как мыслишь, дядя?
— Кому лучче, коли не князю, те дела ведать посольские, — хитро, но добродушно улыбаясь, согласился Милославский. — Ишь, ровно и вытесан напоказ. Умом взял, и лицом Господь не обидел, и статью, и поступью. Не скажут послы, што замухрынца каково к им нарядили дела ведать государские. Он же и в латинской, и в эллинской, и в немецкой речи сведущ… Кому же иному и быть?
— Вот и ладно. С Богом, Васенька… Ступай.
Голицын вышел.
— Хто там ещё? — услышав за дверью новые голоса, спросила Софья. — Войди!
Вошёл князь Иван Хованский, который с сыном своим Андреем принимал самое живое участие в событиях грозного дня.
Они вдвоём с Андреем поспевали всюду, сообщая отдельным отрядам стрельцов распоряжения Софьи у Милославского и донося последним об общем ходе мятежа.
Потомок литовских князей, древнего рода, но не богатый, честолюбивый и пронырливый, старик Хованский соединял в себе замашки надменного вельможи с низкими проявлениями угодничества перед высшими и трусил в минуты опасности, особенно на войне… Поражением и бегством оканчивались все стычки русских войск с польскими и шведскими отрядами, если только начальствовал Иван Хованский, прозванный за это Тараруем[65].
Особенно не любили его воины за то, что перед битвой Тараруй громко грозил врагу, говорил пышные речи, призывая стоять за землю Русскую до последней капли крови, обещая полную победу при первом натиске, так как враг-де слаб и ничтожен, а за русское воинство стоят все силы небесные с Господом самим во главе.
И непременно служились торжественные молебны перед каждой стычкой.
А начинался бой — Хованский, теряя голову, сам уходил подальше, оставлял войско без руководителя, этим подавая сигнал к отступлению, вызывавшему неизбежный разгром.
Только там, где можно было отличиться без всякой опасности, как, например, в происходившем сейчас мятеже, — Хованский и сын его были в первых рядах.
Сохранив свой литовский тип, с длинными усами, с нерусским обличьем, в полупольском наряде, рослый, красивый Ягеллоныч, как он величал себя[66], Иван был очень привлекателен на вид. А сын его Андрей — и вовсе считался красавцем. И оба честолюбца вовремя предложили свои услуги Царевнам из рода Милославских, обещая помогать до конца.
Вот почему они попали в расположение и милость в теремах царевен, когда затеян был переворот.
Шумно-болтливый, снисходительно-фамильярный с низшими, князь в обычное время хорошо умел ладить с воинами. Потому Софья и Милославский наметили его в начальники Стрелецкого приказа.
В виде опыта они предоставили ему главное распоряжение мятежными отрядами и были довольны выбором.
Всё шло почти так, как предвидели главные руководители переворота. Возбуждённый чарками вина, которые он на ходу выпивал со стрельцами, подбадривая их, довольный своими успешными действиями и быстрым развитием мятежа, князь Иван грузною, развалистой походкой вошёл в покой царевны, как в свою горницу, и отдал всем почтительный, но в та же время полный достоинства поклон.
— Чем порадуешь, князь Иван Андреич, поборник наш и крепкая оборона? — ласково, хотя не без затаённой усмешки спросила Софья.
— Покойна будь, государыня-царевна. Я дело своё справляю. Ночь не настанет, а все недруги наши сгинут с бела света. Уж не будь я князь Хованский. Вот как дело облажу с Андрюшкой с моим. Он у меня и в сей час тамо. Приглядывает, как я ему приказал… Што за сын! Без похвальбы скажу. Такова и не сыскать другова. А уж вам, государыням, каков доброхотен… Удержу нету. Говорит: «За Софьюшку-царевну да за Катерину свет Алексеевну живот положу, души не пожалею…» Да, говорит… А я ему сказываю: «Сынаша…»
— Добро, добро, князь Иван Андреич. Хто не знает, што оба вы с сыном — витязи преславные. И не корыстно прямите нам, по доброте души своей. А не поведаешь ли, пошто заглянул сюды к нам, к сиротам печальным. Нет ли дела какова, что ты войско покинул, заявился в терем наш бедный, неукрашенный? Да испить не хочешь ли чево с устатку? Чай, жарко на площади, на вольнице тамо.
— У-х как жарко. Дело кипит. Добро, што ещё ветерок Бог послал… А то правда твоя, мудрая царевна: пересохло горло у слуги твоего покорного, у холопа верново… Чарочку медку али романеи[67] — не мешало бы… Веришь ли, от раннего утра, с восходу солнечново и по сю пору не то куска во рту, капли на губах не было…
— Ах, родимый, князь, индо жаль в сердце ударила… Мигом подадут… Садись покуда. Сказывай: пошто пришёл?
— Да запытать надо. Никово послать не мочно. Сам пришёл. Дело такое…
В это время девушка подала на подносе кубки, чарки и сулеи[68] с мёдом и романеей, которые были наготове в соседнем покое.
— Э, э, — крякнул князь, быстро взяв и осушив большую чарку. — Не осуди, коли ещё одну я… Веришь ли…
— Выкушай на доброе здравие… Хошь три… Милости прошу…
— Э-э-эх… Ладно. Кх… кх… вот и горло прочистило… Так дело, слышь, хитрое… Немчина… тьфу, жидовина искали мы, Гадена… от коево и смерть приключилась государю нашему, Федору Алексеевичу всея…
— Так, так… Што же, нашли ево?..
— Почитай, што нашли. Шпынь к нам был, знать дали мне, што на дворе у резидента датсково, Розенбуша кроются оба: лекарь-жидовин и сын ево, стольник Натальин, Михал-еретик. Послал я туды двоих — троих стрельцов, а им и сказывают: «Прочь-де идите. Место не ваше тута, не русское, а посольское. И никово нет из тех, ково ищете». Наши было в ворота ломиться стали. А там не то холопы Розенбушевы — и рейтарский караул, и ратники лесливские. Хоша и не много, да стрельцы — трусы они, государыня-царевна: коли кто им спуску не даст — сами тыл кажут… И ушли, мне сдоложилися. Я к тебе. Как быть? Не искать на посольских дворах? Али набрать силу познатнее, нагрянуть к резидентишке да задать ему такую баню, штабы до конца веку помнил московски веники. Как скажете, бояре?
И, покручивая лихо свой молодецкий, хотя и седеющий ус, Хованский выпуклыми голубыми, но помутнелыми от времени и вина глазами обвёл сидящих.
— Ишь, как распетушился резидентишка! Держава-то ихняя не больно велика, а он туды же. Им больше в нас нужды, чем нам в них. Коли уж стал Розенбуш в дела домашние московские нос совать, прячет лихих людей у себя, пусть не погневается, коли и к нему нагрянут, — вспыхнув, проговорила Софья. — Мы законное дело творим. Народ на царство желает Ивана-царевича. Вот и казнят изменников царских.
— Вестимо, государыня. Коли за обиду почтут при датском дворе — нам тоже не велика печаль. Одно лишь знать бы: правда, что там они кроются все, про ково тебе сказано? — примирительно покачивая головой, спросил осторожный Милославский.
— Слово князя Хованского. Нешто буду я… я сам зря говорить? Верный человечек мне вести подал.
— Ну, так с Богом, пошли вынуть тех лихих людей.. А резидентишка тот и другим послам не велик друг Пустой человек, бражник. Посылай наряд за теми-то. Хлопова, окольничева, с ими пошли. Не на деле он тута.
— Вот, вот, так я и сам полагал, — шумно заговорил Тараруй. — Только все же поспрошать надо. А с Бушем с этим — чево и думать! Уж как я решил, так и надо. В сей час пошлю… Выберем всю рыбу, котора там спрятана… Хе-хе-хе… Уж от меня нихто не уйдёт. Будь покойна, царевна-матушка, и вы, бояре. Все слажу, все повершу. Стрельцы у меня молодцы. Глазом мигну — черта к дьяволу спровадят и назад вытащат… Вот как у меня…
— Благодарствуй, спаси тя Бог, князь Иван Андреевич. Уж не оставь ты нас…— с поклоном отозвался Милославский. — Уж и царевна-государыня, и государь Иван Алексеевич не позабудут твоей послуги…
— Надо полагать, и про меня, холопа верново, попомнят государи, как поставлю я на трон российский ково надобно, — хитро подмигивая и самодовольно откидываясь в кресле, сказал Хованский, не замечая тонкой иронии старика.
— А Языков, что с им? Ужли не нашли? — сухо, отрывисто задала вопрос Софья, которой показался неприятен тон и слова князя. — Это опасный змий. Раней всех надо бы прикончить изменника.
— Хо-хо, не нашли… Вот он где у меня…
И, опустив руку в свой глубокий карман, он снова вынул её, держа что-то зажатое в ладони.
С невольным любопытством окружающие сделали движение посмотреть, что в ней.
— Вот, — громогласно объявил князь и раскрыл ладонь, где лежало большое кольцо с крупной бирюзой, испещрённой золотыми знаками, — талисман, который всегда носил на пальце оружничий.
— Убит? Где, в кою пору? — спросил Милославский и за ним Софья. — Не слышно было, не доводили нам о том.
— И не могли довести. Жив ещё, собака, — радуясь впечатлению, произведённому появлением кольца, забасил Хованский. — Да все равно как мёртвый… Успел сбежать из дворца, предатель… Знал, што несдобровать ему. Чуяла кошка, чьё мясо съела. И кинулся на Хлыновку, к батьке своему духовному, к попу Андрею, где церковь святителя Николая за Никицкими… Чай, знаете…
— Ну, ну…
— Укрыл ево поп… Известно, не все пастыри государей чтят. Иные врагов царя и веры хоронить готовы у себя… Корысти ради. Вот хто по старой вере живёт, те инако. А энтот, никоновец[69], и рад был…
— Дале, дале…
— Я же и сказываю. Укрыл боярина. А Господь и не дал уйти еретику. Повстречал на дворе на поповском ево холоп один, из приказу Стрелецково. Признал и челом бьёт, мол, здрав буди, боярин Иван Максимыч… А тот затрясся, ровно стена помертвел. «Нишкни, — сказывает, — вороги ищут меня. Вот тебе перстень. Все деньги роздал. Ево бери. Дорогой-де, заветный. Спасёт меня Бог, приноси перстень — много отсыплю за нево…» А холоп, не будь глуп, — и принёс ко мне колечко-то. Коли там ещё ему журавля посулят, а я шельмецу полтину целую отвалил… И повёл он стрельцов за боярином. Поди, приведут скоро Максимыча…
— Ево не убивать одним разом. Попытать надо: как он к царице Наталье перелетывал? Как тайности наши все выдавал, слышь, боярин?.. И тебя прошу, князь…
— Хо-хо… Попытаем… В застенке в Константиновском и то все налажено[70]. Стрельцы иных изменников, кои успели казну свою схоронить, туда водят, поджаривают, постегивают, правду выпытывают… Хо-хо-хо-хо…