Страница:
всего, непосредственно к Меняющейся Вселенной: - Электричество, между
прочим, может все!
"Электричество может все" - этот тезис Виктор Буров исповедывал, без
преувеличения, с малых лет. Детство его прошло в старом доме, настолько
старом, что там еще сохранилась внешняя электропроводка на фарфоровых
роликах, а лампочки ввинчивались в допотопные металло-керамические патроны с
выключателем на цоколе - ненадежные и опасные. Нет ребенка, которому не
нравилось бы включать-выключать лампочки, но Вите родители строго-настрого
запретили это делать. Естественно, пятилетний пай-мальчик ждал момента,
когда родителей не окажется дома. Дождался. Стал на стул, с него коленками
на стол - и взялся левой ручонкой за патрон свисавшей на шнуре лампочки, а
правой за выключатель на нем, чтобы повернуть и зажечь.
И случилось чудо, хоть и не то, которое Витя ждал: красивая медно-белая
штучка, неподвижная и холодная, вдруг ожила и так чувствительно стеганула
его по пальцам, что он свалился на пол. Такое приключалось со многими
детьми, в этом Витя не был исключением. Но то, что он предпринял дальше,
несомненно, было для пятилетнего малыша делом исключительным, Буров потом не
без основания ставил это себе в заслугу. Отхныкав и потерев ушибленные
коленки, он снова взобрался на стол, снова - хоть и боязливо теперь - взялся
за медный патрон, а другой рукой за выключатель... И его снова шибануло
электрическое напряжение. Это был его первый грамотно поставленный
исследовательский опыт: с повторением и подтверждением результата. Лампочку
тогда он так и не зажег. Но с тех пор и поныне тяга ко всему электрическому,
интерес к наукам, устройствам, материалам и деталям, имевшим в названии
слово "электро-", наполняли ум и душу Виктора Федоровича. В зрелом возрасте
первый тезис дополнился вторым: "Электричество, как и искусство, надо любить
бескорыстно".
(А ведь и в самом деле: что это за сила такая, овладевшая за полтора
века миром настолько, что исчезни электрический ток - и пропала цивилизация?
Сила, с одной стороны, математически ясная, подчиняющаяся законам, кои по
строгости соперничают с теоремами геометрии и механики, а с другой - весьма
таинственная в универсальном умении облегчать, ускорять, даже упрощать все
дела людские, которых она коснется...) Во всяком случае, Виктор Федорович
чувствовал свою причастность к ясности, мощи и универсальности этой великой
силы. Став инженером, он осознал свои немалые возможности делать новое в
этой области - и значительное: выразить себя в электрических и электронных
схемах, как композитор в музыке, а литератор в словах и фразах. Работа в
Шаре, в НПВ, давала такие возможности изобильно, поэтому Буров и не хватался
за первую попавшуюся, не разменивался на мелочи, а искал и ждал большой
идеи, большого дела.
...Когда Пец и Корнев объявили об изобретении полевого управления
неоднородным пространством-временем и о проекте системы ГиМ, Виктор
Федорович был огорчен ужасно, просто сражен. Ему, влюбленному в
электричество, чувственно понимающему его, должна была прийти в голову эта
идея, ему, ему! А не пришла. И казалось от досады, что вертелось что-то в
голове, маячило; не поспеши эти двое, он бы дозрел и высказал... Ничего, он
свое возьмет! Способ Корнева-Пеца был примером того, как можно развернуться
в НПВ.
Как и Толюня, Буров чувствовал себя маленьким человеком в НИИ НПВ -
только на иной лад: ему хотелось если не сравняться с такими гигантами, как
Пец, Корнев и Любарский, кои нашли, сделали, открыли столько потрясающего
(потрясного), то хотя бы приблизиться к ним. Да не только к ним - был и
Зискинд, сотворивший башню и проект Шаргорода, а затем самолюбиво ушедший;
даже за плечами рохли Васюка подвиг в Таращанске. А у него, Бурова, почти
ничего - кроме устройств, которые в этих условиях сочинил бы любой
квалифицированный смекалистый электронщик.
И вот час пробил. Сначала возникла проблема, а затем и разрешающая ее
идея.
Проблема выражалась одним словом: планеты. Прав был Варфоломей
Дормидонтович - даже более, чем сам бы того хотел: не только Метапульсацию,
Шторм и полигалактические струи ум исследователей MB принимал спокойно, с
прохладцей, но и - хоть и в меньшей степени - сами галактики, звездные
небеса, даже приближенные до различаемого диска звезды. Во всем этом
все-таки было многовато учебникового, к извечному опыту жизни людей мало
касаемого. По теории Пеца, пространство-время есть плотнейшая среда и мощный
поток, а для нас безжизненная пустота. По гипотезе Любарского, вещество суть
квантовая (вырожденная) пена в этом сверхпотоке материи-времени, а по опыту
жизни то, из чего состоим; по крайней мере, нам кажется, что мы из этого
состоим. Иное дело планеты. И неважно, что не только в теории, но и по
прямым наблюдениям они едва различимые точки в пустыне мироздания - для нас
это огромные миры, кои нас породили, взрастили, на коих обитаем. Да и
практика космонавтики (впрочем, и теория, и даже фантастика) нацеливает нас,
что именно это самое важное: Луна, Марс, Венера, далекие планеты, астероиды,
кометы - небольшие, несветящиеся, прохладные тела. Они для нас свои.
Именно это интуитивно продиктовало, что после описанного выше подъема
Васюка-Басистова и Любарского, первыми заснявших планеты Меняющейся
Вселенной, обнаружение и наблюдение планет далее как-то само собой стало
главной целью. Но - даже после введения в дело "пространственной линзы"
рассмотреть удавалось, в основном, начала и концы. Различные начала жизни
планет одинаково впечатляли:
- и выделение шлейфов вещества из бешеного огненного вихря протозвезды
(что наблюдали Варфоломей Дормидонтович и Толюня).
- и захват крупной звездой в свою круговерть окрестной остывшей
звездной мелочи (планет типа Юпитера или Сатурна).
- и даже возникновение планетарных шаров как бы из ничего, путем
аккреции, стягивания и слипания мелких метеоров.
Кончины миров были не менее интересны: иногда планеты поглощала и
сжигала раздувшаяся в "новую" мамаша-звезда (обычно на стадии галактического
спада), иной раз сама планета вдруг быстро разбухала, накалялась и
расплывалась в облако - при полном благополучии светила и остальных тел.
Нередко выбрасываемые звездой новые протопланетные шлейфы уничтожали миры на
ближних орбитах. Во всем этом, если смотреть в крупном масштабе и ускоренном
времени, проявляло себя единое для участка галактики (а то и для всей
галактики) волнение пространства; мерцания яркости и вспышки звезд,
выбрасывания шлейфов в нем были подобны бликам на воде. В самых
выразительных и долгоживущих галактиках иные звезды много раз выделяли из
себя свиту планет (а крупные среди них - и свиты спутников), поглощали их,
выделяли снова иные...
Но все это было не то. Две крайние стадии соотносились с длительным
существованием планет, их неспешной эволюцией, как рождение и смерть
человека соотносятся с его жизнью. А именно картины формирования облика
миров, подробности строения и изменений его оказывались малодоступны: уж
больно юрко планетишки шмыгали по орбитам около светил, освещаемые ими то
так, то этак, а то и вовсе никак; далекие, медленно плывущие в пространстве
оказывались тусклы, да и вращались все, да и прикрывали лик свой атмосферой
с облаками, а то и сплошь в тучах... С помощью "пространственной линзы"
удалось ухватить у некоторых вид полушария, моментальный снимок; для
далеких, "вечных" шаров Солнечной системы - Урана, Нептуна, Плутона - это
было бы событием; а для "миров на раз" из MB - пустым, невоспроизводимым
фактом, кои наука отметает. Изменения объектов важнее объектов.
В том и был азарт проблемы, чтобы существам размерами в одну
десятимиллионную от поперечника своей планеты, живущим в сто миллионов раз
меньше ее, охватить подробными наблюдениями, постичь всю миллиарднолетнюю
жизнь сложного громадного мира! Да и не за жизнь свою, а за малость, за
часы. Да хорошо бы не одну планету так изучить, а сравнить десятки, сотни,
тысячи... Сама постановка задачи как бы подчеркивала невозможность ее
разрешения.
А теперь Буров знал, как ее решить: импульсной синхронизацией.
Он вернулся в кресло пилота и, перейдя на ножное управление, отпустил
правую педаль - отступил во времени: чтобы из выброшенных протозвездой, пока
он пил кофе, двух эллипсоидных шлейфов поскорее образовались планеты. Так и
вышло, упрощенно и быстро, будто в мультике: ядро протозвезды уплотнилось в
накалившийся до голубизны карликовый шар, шлейфы, быстро остывая,
разорвались на дуги: ближний на три куска, дальний на пять, а те стянулись в
закрутившиеся (тоже с мультипликационной быстротой) объемные вихри-комья.
Вскоре они были заметны только в отраженном свете звезды и быстро
уплотнялись - мечущиеся по орбитам, меняющие цвет и форму серповидные
искорки.
"Какую выбрать? Ну, по аналогии с Землей - третью..." Вряд ли она
окажется землеподобной, это невероятно. Может, марсоподобной или похожей на
спутники Юпитера, на Меркурий, в конце концов? А если в густых тучах, вроде
Венеры или Юпитера? В ускоренном времени инфралучи, которые проникают сквозь
облака, дают видимый свет, что-то все равно увижу. Итак?.."
Нажатием педалей Буров приблизился во времени к звезде и намеченной
планете. Но не слишком, чтобы последняя совершала годовой оборот вокруг
светила за полминуты: так удобней оценить параметры ее движения.
Планетка-искорка неслась в кромешной тьме, разрасталась до крошечного
полудиска без подробностей, вблизи купола кабины становилась серпиком,
который перекатывался слева направо через полярную область,- и юр кала
вправо во тьму. Виктор Федорович наметил место в правой части орбиты, куда
он будет выходить на планету, там она хорошо освещена. Сделал необходимые
подсчеты на компьютере, поворотами ручек и нажатиями клавиш перенес числа в
свой прибор. "Ну?.." Он снова -глубоко вздохнул; сейчас как-то само дышалось
во всю грудь. То, что Буров делал до сих пор, было присказкой; теперь
начиналась самая сказка. Ткнул пальцем черную пипку на щитке, включил
импульсный режим. Как раз в момент, когда планетка пришла в облюбованное им
место.
Пошло импульсное слежение-сближение. Шмыгнул прочь "белый карлик",
застыло звездное небо над куполом. Пингпонговый шарик планеты вдруг замедлил
бег по орбите, вяло пополз от намеченного места вперед, в область худшего
освещения. Но Буров чуть шевельнул рукояткой "Частота": планета
остановилась, будто в нерешительности... и вернулась в намеченное место!
Замерла там, отчетливо видимая над куполом кабины во тьме и на всех экранах.
- Вышло! - азартно выдохнул Витя.
Это был всего-навсего эффект импульсной синхронизации - того типа, что
применяют в осциллографах и телевизорах, чтобы не 'дрожало и не плавало
изображение. Требовалась изрядная дерзость, чтобы примерить идею,
реализованную для электронного лучика в вакуумной трубке, к километровой
электродной системе ГиМ, к ее мегавольтовым полям и, главное, к просторам и
образам Меняющейся Вселенной. Труднее всего было преодолеть гипноз
пространств, оторопь космического путешественника, внушить себе, что он,
Буров, просто настраивает изображение на экране телевизора. Только находится
с кабиной внутри "электронной трубки" ГиМ, всего и делов.
Импульс - пауза, импульс - пауза... Поля электродной системы в импульсе
выбрасывали кабину максимально близко к планете - как в пространстве, так и
по времени, а в паузу - откат кабины к малому темпу. За неощутимый для
Бурова интервал в тысячную долю секунды планета совершала годовой оборот - и
к новому импульсу оказывалась на том же месте, освещенная своим солнцем.
"Теперь - пространственная линза..." Виктор Федорович щелкнул другим
тумблером на панели и поворотом рукоятки увеличил поле на самом верхнем,
ажурном венчике электродов над кабиной; это и была "пространственная линза".
Сам глядел вверх: планета разрасталась в размерах, на ее дневной стороне
обозначились полосы с размытыми краями; граница между атмосферой и тьмой
космоса была зыбкой.
"Планета еще формируется?.. Нет, дело не в том - не только в том. Она
вращается... И ее сутки не укладываются в годовой оборот целое число раз.
Она оказывается в моей точке орбиты всякий раз со сдвигом - вот и выходит
видимость бешеного вращения, когда все сливается в полосы. Как быть?.. Ага!
Надо задать с той же частотой импульсы бокового сноса кабины. Причем не в
одну сторону, а то туда, то сюда по орбите... с интервалом в сутки планеты.
А какие они?.. Это можно нащупать".
Устроился в кресле с закинутой вверх головой, левая рука на штурвале,
правая на панели, расположение клавишей, рукояток и тумблеров он знал -
принялся нащупывать. Сначала планета растянулась по орбите в ярко-желтую
сардельку, боковые очертания расплылись. Но вот "сарделька" укоротилась,
очетчилась в шар - снова планета более никуда не удалялась, ниоткуда не
появлялась, висела над кабиной; только теперь с заметным рельефом теней, с
темными и светлыми пятнами, с контрастной линией терминатора посреди диска.
Все это чуть дрожало: точной работой рукояток Виктор Федорович устранил и
дрожания.
"Туда-сюда, туда-сюда!.." - мысленно приговаривал он, представляя, как
кабина снует вверх-вниз и вправо-влево, как с каждым ее броском импульсно
включается "пространственная линза". Это было не совсем так, сновала не
кабина - "сновало", круто меняя свойства, пространство-время.
Для закрепления методики Буров повертел рукоятки. От изменения фазы
"снований" планета медленно уплывала вперед или назад по орбите, менялось ее
освещение и положение. А от шевеления рукояток суточной настройки вышло
совсем чудесно: планета плавно поворачивалась в ту или иную, зависящую от
сдвига ручек сторону, показывала невидимую ранее поверхность. Получалось,
что легким движением пальцев Витя вертел, как хотел, огромным миром. Он
чувствовал себя сразу и богом, и настройщиком цветного телевизора.
Напоследок он поорудовал рукоятками полей "линзы". На предельном
увеличении планета имела размеры Луны; дальше начинались дрожания и
искажения.
Буров записал положения рукояток. Включил свой старенький
свето-звуковой преобразователь: от планеты пошли шумы. Поднялся из кресла,
лег на матрас в углу. Оттуда планета смотрелась неудобно; вернулся к пульту,
подправил положение кабины рулевой колонкой. Снова улегся на матрас, закинул
руки за голову, а правую ногу на согнутую в колене левую. Вот теперь было
хорошо: он в комфортных условиях смотрел и слушал уникальную "передачу".
Самоутверждался.
...И посылаемое сюда планетой излучение было большей частью не обычным
светом, а смещенными инфракрасными волнами: и в динамиках звучал не шум
бурь, обвалов и иных происходящих на планете процессов, а преобразованный
фотоэлементами тот же "свет-несвет" из разных участков планетного диска. Тем
не менее шла прямая трансляция Жизни планеты - в четких картинах, в цвете и
стерео звучании. Сто раз в секунду выхватывался суточный кадр из каждого
годового оборота планеты; отметались кратковременные случайные, события в
атмосфере и на тверди, выделялось устойчиво повторяющееся из года в год.
Кадр-год, кадр-год - и ревела, грохотала, рычала формирующаяся планета.
Кадр-год, кадр-год - все отчетливее вырисовывается рельеф за
раскаленно-дымной оболочкой: пятна с рваными краями, овражные трещины. Там,
где они уходят за терминатор, заметен в ночи бьющий из них огонь. Твердь
зыбка и тонка.
Кадр-год, кадр-год... В считанные минуты (то есть за немногие миллионы
лет) потемнела ночная сторона, не раскалывают ее огневые расселины. Мерцает
еще там сыпь малиновых, алых, желтых пятнышек и точек - но и они редеют,
гаснут (так сгорает соринка на раскаленной плите). Кадр-год, кадр-год...
обездымливается, яснеет атмосфера, отчетливо вырисовываются под ней ломаные
контуры пятен и грубых теневых провалов. Светлое большое пятно напоминает
льдину; другое выгибается по низу полушария Африкой, край его уходит за
горизонт. Неспокойны пятна, возникает на них рябь всплесков, пузырьков на
пределе различения (то есть размерами порядка десятков километров). Но год
от года мелчает и сникает эта рябь. Неспокойна и атмосфера, горячая муть ее
искривляет рельеф на боках планеты; закручиваются на многие века-секунды
пылевые вихри...
Буров смежил уставшие глаза, с минуту слушал только шум в динамиках. Он
стихал - перешел в шорох. Что такое? Виктор Федорович открыл глаза... и
понял, что надо подниматься, что-то делать.
Планета успокоилась: окончательно прояснилась атмосфера, контуры и
расцветки выступов и плато, равно как и теневые провалы впадин, застыли, не
менялись более за века-секунды.
Он вернулся в пилотское кресло. Шевелением ручки боковых сдвигов
поворотил планету над куполом другой стороной: там тоже был установившийся
рельеф выступов, плато и низин. Затем взялся за переключатель, который до
сих пор не трогал; над клювиком его на панели шли по дуге числа
"1:1-1:10-1:100". Его Буров предусмотрел в своей схеме только потому, что
такой наличествует в осциллографе: уменьшать или увеличивать в десять и сто
раз усиления по вертикали и горизонтали; а вот и пригодился.
Он повернул черный клювик от "1:1" к "1:10". Теперь импульс поля
выносил кабину к планете один раз на десять оборотов ее вокруг светила:
пауза, откат к еще меньшим темпам времени, неощутимо съедала и такой
интервал. Пошел режим "кадр-десятилетие".
...И планета ожила. Твердь ее еще не твердь, она дышит, волнуется,
ходит ходуном. Вспучиваются, вырастают из темных впадин свищи-вулканы - и
опадают. Налезают друг на друга материковые плиты, вздыбливаются горными
хребтами. Те еще не нашли своего места, ползут по материкам каменными
ящерицами, перебирают лапами-отрогами. Морщат лик планеты ветвистые
провалы-ущелья.
Вот за немногие тысячелетия-секунды полушарие покрывала,
распространяясь от экваториальных широт, серая дымка. Очертания суши
расплылись, темные впадины сглаживались, наполнялись ровно. "Ага,- понял
Буров,- планета охладилась, влага сконденсировалась в тучи - и тысячелетние
дожди там сейчас наполняют моря!" Кончился "сезон дождей", очистились небеса
над планетой, отдав влагу. Во впадинах и низинах образовались моря и океаны
- ровная темно-серая гладь. К ним с разных мест тянутся извилистые темные
полосы, ветвятся древовидно - речные долины.
Снова картина стабилизировалась, мелькание тысячелетий-секунд мало что
меняло. Буров повернул клювик переключателя к "1:100"-режим "кадр-век",
десять тысячелетий в секунду. По нашим меркам жутко быстро, а для планеты не
очень: миллиард ее лет - если они сравнимы с нашими - растянется на тридцать
часов, Виктору Федоровичу ни кофе, ни харчей не хватит.
И снова ожила поверхность застывшего, успокоившегося было мира: росли,
отбрасывая все большие тени вблизи терминатора, новые горные страны, а в
других местах твердь опускалась. Замкнутые "водоемы" (вода ли была в них?)
переползали туда, как амебы, шевеля ложноножками-берегами. И един был во
всем темп изменений, миллионолетний ритм дыхания суши.
Виктор Федорович поддался гипнозу MB, смотрел увлеченно и с
удовольствием. Нет, слабы были по впечатляющей силе галактики и звезды в них
- блестки на новогодней елке! - против зрелища творящей свой облик планеты,
большого настоящего мира! "А ведь и наши моря когда-то так
переползали-переливались, и Каспий, и Черное, и Балтика... А их бывшее дно
выпирало Кавказом или Скандинавским хребтом".
Но - и этот ритм замедлился, сник за десяток минут. И звучание в
динамиках опять стихло до шелеста, до шипения. Под стать звукам что-то чуть
подрагивало в самых мелких деталях гор, берегов, островков на планете; то ли
это было от дальнейшей жизни шара, то ли сказывались неточности импульсного
снования кабины ГиМ.
Буров решил не досматривать "передачу" о жизни планеты до конца.
Отступил во времени и пространстве - и понял, что и не смог бы ее
досмотреть: слишком далеко снесло звезду-светило вместе с планетами от оси
"электрической трубы", дальше изгибать эту ось полями было рискованно. Он
выключил свой импульсный режим, плавно опускал кабину. Уходила в черноту,
уменьшалась до горошины, до голубой искорки, сникали в ничто планета с
материками и морями, огромный живой мир; удалилось, сворачиваясь в яркую
точку, и ее благодатное солнце, включилось в общий хоровод звезд. Вот и все
звезды сблизились, небо из них свернулось в галактический рукав, а он впал в
великолепно сверкающее шаровое ядро. Галактика удаляется, голубея,
сближается с другими - и видно теперь, что все они не сами по себе, а
искрящиеся метки-вихрики в потоке материи-времени.
Зрелище философское, отрешающее, грустное. Вспомнив о закончившей свой
жизненный путь в глубинах Меняющейся Вселенной планете, своей первенькой,
Виктор Федорович вздохнул.
Он отступил вниз по "полевой трубе" как раз настолько, чтобы многие
миллиарды лет новой Вселенской Ночи уложились в несколько часов - для
отдыха. Включил в кабине свет - забыл, что надо конспирироваться. (Свет
засекла охрана, была легкая тревога, происшествие попало в сводку.) Впрочем,
теперь это не имело значения: он сделал, что наметил, достиг, победил. Буров
добыл из холодильника бутерброды, термос, бутылочку "Фанты", поел, запивая и
расхаживая по свободной диагонали кабины из угла в угол. Погасил свет,
растянулся на матрасе. Рассчитывал поспать, но сон не шел - просто глядел,
как над куполом кабины колышется сиреневая муть. Воображение вместе с
памятью недавнего опыта подсказывало, что мир, который он синхронно
наблюдал, равновеликий с земным,- точка в этом объемном волнении MB; а жизнь
его - краткий миг, не дольше вспышки молнии. От таких мыслей не очень
уснешь.
Отдохнул, встал. Зарядил видеомаг и кинокамеры, нацелил их объективы в
центр купола. Сел к пульту, включил поля - кабину вынесло в начинающийся
Шторм, День Брахмо. Вошел в него, затем в формирующуюся галактику; выбрал
беременную планетами прото-звезду, включил импульсный режим - и сноровисто,
без ошибок повторил опыт, снимая жизнь планеты на пленки.
...И случился эпизод, о котором Виктор Федорович потом вспоминал: когда
планета над головой, над кабиной формировала свой самый выразительный и
прекрасный облик - приспичило по малой. Пи-пи. Да так, что, подкручивая
верньеры настройки, Буров едва не пританцовывал. Наконец освободился, достал
банку, с наслаждением помочился - и при этом не только умом, но и всей
спиной, щекоткой в позвоночнике сознавал, что гремящий громадный мир над ним
пережил за это время не одну геологическую эру...
И был же триумф на следующее утро, когда Витя Буров, дождавшись, пока
соберутся все, да пригласив еще Пеца, Александра Ивановича и Люсю Малюту (на
которую имел особые виды), показал на экране отснятое ночью!
Был восторг, аплодисменты и даже поцелуи - к сожалению, только мужчин.
Такого никто не ожидал, об этом не думали и не мечтали: увидеть то, что
невозможно нам, эфемеридам, прямо наблюдать ни для своей Земли, ни для иных
миров Солнечной Системы,- всю жизнь планеты. Да и услышать - потому что
Виктор не забыл запустить в просмотровом зале и пленку со звуками от своего
преобразователя: бурлила, шумела под аккомпанемент Вселенского моря материи
формирующаяся твердь: видимое и слышимое находилось в единстве.
Когда включили свет, Александр Иванович подошел к Бурову, торжественно
выпрямился, одернул пиджак.
- Виктор Федорович, Витя,- сказал он проникновенным голосом,- я был к
вам несправедлив: драил, шпынял и снимал стружку. Сознаюсь в худшем: когда
вы не слишком удачно дебютировали в лаборатории приборов для НПВ, я
подумывал от вас избавиться. Сейчас мне противно вспоминать, какую глупость
я мог совершить! Так не понять вас, не понять, что вы человек исключительных
идей - крупных и смелых, стремящийся действовать на главном направлении, не
размениваться на поделки. И то, что вы сопротивлялись моему напору и напору
других командиров, теперь не роняет вас в моих глазах, а напротив -
возвышает. Теперь я вижу: это было потому, что вы шли впереди нас. Впереди -
а мы, считая, что вы отстаете, дергали вас назад!..
Витя Буров тоже стоял выпрямившись возле проектора. Широкие щеки его (и
уши, хоть и прикрытые шевелюрой, но заметно оттопыривающиеся) румянились,
губы неудержимо растягивала довольная мальчишеская улыбка.
- Поэтому, Виктор Федорович,- продолжал так же проникновенно Корнев,-
не держите на меня зло. То, что вы сделали (как. впрочем, и сделанное
другими), несомненно заслуживает Госпремии. Но, увы, это пока никому из нас
не светит: по обычному счету наше НИИ работает только восьмой месяц. В
метрополии рассмеются, если мы сунемся с такими претензиями... Поэтому мы
почтим вас тем, что в наших силах: во-первых, снимем тот выговор... Сняли,
Вэ-Вэ? - повернулся главный инженер к директору. Тот кивнул.- Во-вторых,
поскольку человеку без взысканий не возбраняется премия, то - двойной оклад.
Даем, Вэ-Вэ? Буров подтвердил:
- Да, конечно.
- В-третьих, когда будем кое с кого снимать три шкуры за загубленные
кинопленки,- Корнев многообещающе покосился на Васюка и Любарского,- вас это
не коснется. Ну и лично от себя...- Он сощурился, подоил нос.- В ближайшие
прочим, может все!
"Электричество может все" - этот тезис Виктор Буров исповедывал, без
преувеличения, с малых лет. Детство его прошло в старом доме, настолько
старом, что там еще сохранилась внешняя электропроводка на фарфоровых
роликах, а лампочки ввинчивались в допотопные металло-керамические патроны с
выключателем на цоколе - ненадежные и опасные. Нет ребенка, которому не
нравилось бы включать-выключать лампочки, но Вите родители строго-настрого
запретили это делать. Естественно, пятилетний пай-мальчик ждал момента,
когда родителей не окажется дома. Дождался. Стал на стул, с него коленками
на стол - и взялся левой ручонкой за патрон свисавшей на шнуре лампочки, а
правой за выключатель на нем, чтобы повернуть и зажечь.
И случилось чудо, хоть и не то, которое Витя ждал: красивая медно-белая
штучка, неподвижная и холодная, вдруг ожила и так чувствительно стеганула
его по пальцам, что он свалился на пол. Такое приключалось со многими
детьми, в этом Витя не был исключением. Но то, что он предпринял дальше,
несомненно, было для пятилетнего малыша делом исключительным, Буров потом не
без основания ставил это себе в заслугу. Отхныкав и потерев ушибленные
коленки, он снова взобрался на стол, снова - хоть и боязливо теперь - взялся
за медный патрон, а другой рукой за выключатель... И его снова шибануло
электрическое напряжение. Это был его первый грамотно поставленный
исследовательский опыт: с повторением и подтверждением результата. Лампочку
тогда он так и не зажег. Но с тех пор и поныне тяга ко всему электрическому,
интерес к наукам, устройствам, материалам и деталям, имевшим в названии
слово "электро-", наполняли ум и душу Виктора Федоровича. В зрелом возрасте
первый тезис дополнился вторым: "Электричество, как и искусство, надо любить
бескорыстно".
(А ведь и в самом деле: что это за сила такая, овладевшая за полтора
века миром настолько, что исчезни электрический ток - и пропала цивилизация?
Сила, с одной стороны, математически ясная, подчиняющаяся законам, кои по
строгости соперничают с теоремами геометрии и механики, а с другой - весьма
таинственная в универсальном умении облегчать, ускорять, даже упрощать все
дела людские, которых она коснется...) Во всяком случае, Виктор Федорович
чувствовал свою причастность к ясности, мощи и универсальности этой великой
силы. Став инженером, он осознал свои немалые возможности делать новое в
этой области - и значительное: выразить себя в электрических и электронных
схемах, как композитор в музыке, а литератор в словах и фразах. Работа в
Шаре, в НПВ, давала такие возможности изобильно, поэтому Буров и не хватался
за первую попавшуюся, не разменивался на мелочи, а искал и ждал большой
идеи, большого дела.
...Когда Пец и Корнев объявили об изобретении полевого управления
неоднородным пространством-временем и о проекте системы ГиМ, Виктор
Федорович был огорчен ужасно, просто сражен. Ему, влюбленному в
электричество, чувственно понимающему его, должна была прийти в голову эта
идея, ему, ему! А не пришла. И казалось от досады, что вертелось что-то в
голове, маячило; не поспеши эти двое, он бы дозрел и высказал... Ничего, он
свое возьмет! Способ Корнева-Пеца был примером того, как можно развернуться
в НПВ.
Как и Толюня, Буров чувствовал себя маленьким человеком в НИИ НПВ -
только на иной лад: ему хотелось если не сравняться с такими гигантами, как
Пец, Корнев и Любарский, кои нашли, сделали, открыли столько потрясающего
(потрясного), то хотя бы приблизиться к ним. Да не только к ним - был и
Зискинд, сотворивший башню и проект Шаргорода, а затем самолюбиво ушедший;
даже за плечами рохли Васюка подвиг в Таращанске. А у него, Бурова, почти
ничего - кроме устройств, которые в этих условиях сочинил бы любой
квалифицированный смекалистый электронщик.
И вот час пробил. Сначала возникла проблема, а затем и разрешающая ее
идея.
Проблема выражалась одним словом: планеты. Прав был Варфоломей
Дормидонтович - даже более, чем сам бы того хотел: не только Метапульсацию,
Шторм и полигалактические струи ум исследователей MB принимал спокойно, с
прохладцей, но и - хоть и в меньшей степени - сами галактики, звездные
небеса, даже приближенные до различаемого диска звезды. Во всем этом
все-таки было многовато учебникового, к извечному опыту жизни людей мало
касаемого. По теории Пеца, пространство-время есть плотнейшая среда и мощный
поток, а для нас безжизненная пустота. По гипотезе Любарского, вещество суть
квантовая (вырожденная) пена в этом сверхпотоке материи-времени, а по опыту
жизни то, из чего состоим; по крайней мере, нам кажется, что мы из этого
состоим. Иное дело планеты. И неважно, что не только в теории, но и по
прямым наблюдениям они едва различимые точки в пустыне мироздания - для нас
это огромные миры, кои нас породили, взрастили, на коих обитаем. Да и
практика космонавтики (впрочем, и теория, и даже фантастика) нацеливает нас,
что именно это самое важное: Луна, Марс, Венера, далекие планеты, астероиды,
кометы - небольшие, несветящиеся, прохладные тела. Они для нас свои.
Именно это интуитивно продиктовало, что после описанного выше подъема
Васюка-Басистова и Любарского, первыми заснявших планеты Меняющейся
Вселенной, обнаружение и наблюдение планет далее как-то само собой стало
главной целью. Но - даже после введения в дело "пространственной линзы"
рассмотреть удавалось, в основном, начала и концы. Различные начала жизни
планет одинаково впечатляли:
- и выделение шлейфов вещества из бешеного огненного вихря протозвезды
(что наблюдали Варфоломей Дормидонтович и Толюня).
- и захват крупной звездой в свою круговерть окрестной остывшей
звездной мелочи (планет типа Юпитера или Сатурна).
- и даже возникновение планетарных шаров как бы из ничего, путем
аккреции, стягивания и слипания мелких метеоров.
Кончины миров были не менее интересны: иногда планеты поглощала и
сжигала раздувшаяся в "новую" мамаша-звезда (обычно на стадии галактического
спада), иной раз сама планета вдруг быстро разбухала, накалялась и
расплывалась в облако - при полном благополучии светила и остальных тел.
Нередко выбрасываемые звездой новые протопланетные шлейфы уничтожали миры на
ближних орбитах. Во всем этом, если смотреть в крупном масштабе и ускоренном
времени, проявляло себя единое для участка галактики (а то и для всей
галактики) волнение пространства; мерцания яркости и вспышки звезд,
выбрасывания шлейфов в нем были подобны бликам на воде. В самых
выразительных и долгоживущих галактиках иные звезды много раз выделяли из
себя свиту планет (а крупные среди них - и свиты спутников), поглощали их,
выделяли снова иные...
Но все это было не то. Две крайние стадии соотносились с длительным
существованием планет, их неспешной эволюцией, как рождение и смерть
человека соотносятся с его жизнью. А именно картины формирования облика
миров, подробности строения и изменений его оказывались малодоступны: уж
больно юрко планетишки шмыгали по орбитам около светил, освещаемые ими то
так, то этак, а то и вовсе никак; далекие, медленно плывущие в пространстве
оказывались тусклы, да и вращались все, да и прикрывали лик свой атмосферой
с облаками, а то и сплошь в тучах... С помощью "пространственной линзы"
удалось ухватить у некоторых вид полушария, моментальный снимок; для
далеких, "вечных" шаров Солнечной системы - Урана, Нептуна, Плутона - это
было бы событием; а для "миров на раз" из MB - пустым, невоспроизводимым
фактом, кои наука отметает. Изменения объектов важнее объектов.
В том и был азарт проблемы, чтобы существам размерами в одну
десятимиллионную от поперечника своей планеты, живущим в сто миллионов раз
меньше ее, охватить подробными наблюдениями, постичь всю миллиарднолетнюю
жизнь сложного громадного мира! Да и не за жизнь свою, а за малость, за
часы. Да хорошо бы не одну планету так изучить, а сравнить десятки, сотни,
тысячи... Сама постановка задачи как бы подчеркивала невозможность ее
разрешения.
А теперь Буров знал, как ее решить: импульсной синхронизацией.
Он вернулся в кресло пилота и, перейдя на ножное управление, отпустил
правую педаль - отступил во времени: чтобы из выброшенных протозвездой, пока
он пил кофе, двух эллипсоидных шлейфов поскорее образовались планеты. Так и
вышло, упрощенно и быстро, будто в мультике: ядро протозвезды уплотнилось в
накалившийся до голубизны карликовый шар, шлейфы, быстро остывая,
разорвались на дуги: ближний на три куска, дальний на пять, а те стянулись в
закрутившиеся (тоже с мультипликационной быстротой) объемные вихри-комья.
Вскоре они были заметны только в отраженном свете звезды и быстро
уплотнялись - мечущиеся по орбитам, меняющие цвет и форму серповидные
искорки.
"Какую выбрать? Ну, по аналогии с Землей - третью..." Вряд ли она
окажется землеподобной, это невероятно. Может, марсоподобной или похожей на
спутники Юпитера, на Меркурий, в конце концов? А если в густых тучах, вроде
Венеры или Юпитера? В ускоренном времени инфралучи, которые проникают сквозь
облака, дают видимый свет, что-то все равно увижу. Итак?.."
Нажатием педалей Буров приблизился во времени к звезде и намеченной
планете. Но не слишком, чтобы последняя совершала годовой оборот вокруг
светила за полминуты: так удобней оценить параметры ее движения.
Планетка-искорка неслась в кромешной тьме, разрасталась до крошечного
полудиска без подробностей, вблизи купола кабины становилась серпиком,
который перекатывался слева направо через полярную область,- и юр кала
вправо во тьму. Виктор Федорович наметил место в правой части орбиты, куда
он будет выходить на планету, там она хорошо освещена. Сделал необходимые
подсчеты на компьютере, поворотами ручек и нажатиями клавиш перенес числа в
свой прибор. "Ну?.." Он снова -глубоко вздохнул; сейчас как-то само дышалось
во всю грудь. То, что Буров делал до сих пор, было присказкой; теперь
начиналась самая сказка. Ткнул пальцем черную пипку на щитке, включил
импульсный режим. Как раз в момент, когда планетка пришла в облюбованное им
место.
Пошло импульсное слежение-сближение. Шмыгнул прочь "белый карлик",
застыло звездное небо над куполом. Пингпонговый шарик планеты вдруг замедлил
бег по орбите, вяло пополз от намеченного места вперед, в область худшего
освещения. Но Буров чуть шевельнул рукояткой "Частота": планета
остановилась, будто в нерешительности... и вернулась в намеченное место!
Замерла там, отчетливо видимая над куполом кабины во тьме и на всех экранах.
- Вышло! - азартно выдохнул Витя.
Это был всего-навсего эффект импульсной синхронизации - того типа, что
применяют в осциллографах и телевизорах, чтобы не 'дрожало и не плавало
изображение. Требовалась изрядная дерзость, чтобы примерить идею,
реализованную для электронного лучика в вакуумной трубке, к километровой
электродной системе ГиМ, к ее мегавольтовым полям и, главное, к просторам и
образам Меняющейся Вселенной. Труднее всего было преодолеть гипноз
пространств, оторопь космического путешественника, внушить себе, что он,
Буров, просто настраивает изображение на экране телевизора. Только находится
с кабиной внутри "электронной трубки" ГиМ, всего и делов.
Импульс - пауза, импульс - пауза... Поля электродной системы в импульсе
выбрасывали кабину максимально близко к планете - как в пространстве, так и
по времени, а в паузу - откат кабины к малому темпу. За неощутимый для
Бурова интервал в тысячную долю секунды планета совершала годовой оборот - и
к новому импульсу оказывалась на том же месте, освещенная своим солнцем.
"Теперь - пространственная линза..." Виктор Федорович щелкнул другим
тумблером на панели и поворотом рукоятки увеличил поле на самом верхнем,
ажурном венчике электродов над кабиной; это и была "пространственная линза".
Сам глядел вверх: планета разрасталась в размерах, на ее дневной стороне
обозначились полосы с размытыми краями; граница между атмосферой и тьмой
космоса была зыбкой.
"Планета еще формируется?.. Нет, дело не в том - не только в том. Она
вращается... И ее сутки не укладываются в годовой оборот целое число раз.
Она оказывается в моей точке орбиты всякий раз со сдвигом - вот и выходит
видимость бешеного вращения, когда все сливается в полосы. Как быть?.. Ага!
Надо задать с той же частотой импульсы бокового сноса кабины. Причем не в
одну сторону, а то туда, то сюда по орбите... с интервалом в сутки планеты.
А какие они?.. Это можно нащупать".
Устроился в кресле с закинутой вверх головой, левая рука на штурвале,
правая на панели, расположение клавишей, рукояток и тумблеров он знал -
принялся нащупывать. Сначала планета растянулась по орбите в ярко-желтую
сардельку, боковые очертания расплылись. Но вот "сарделька" укоротилась,
очетчилась в шар - снова планета более никуда не удалялась, ниоткуда не
появлялась, висела над кабиной; только теперь с заметным рельефом теней, с
темными и светлыми пятнами, с контрастной линией терминатора посреди диска.
Все это чуть дрожало: точной работой рукояток Виктор Федорович устранил и
дрожания.
"Туда-сюда, туда-сюда!.." - мысленно приговаривал он, представляя, как
кабина снует вверх-вниз и вправо-влево, как с каждым ее броском импульсно
включается "пространственная линза". Это было не совсем так, сновала не
кабина - "сновало", круто меняя свойства, пространство-время.
Для закрепления методики Буров повертел рукоятки. От изменения фазы
"снований" планета медленно уплывала вперед или назад по орбите, менялось ее
освещение и положение. А от шевеления рукояток суточной настройки вышло
совсем чудесно: планета плавно поворачивалась в ту или иную, зависящую от
сдвига ручек сторону, показывала невидимую ранее поверхность. Получалось,
что легким движением пальцев Витя вертел, как хотел, огромным миром. Он
чувствовал себя сразу и богом, и настройщиком цветного телевизора.
Напоследок он поорудовал рукоятками полей "линзы". На предельном
увеличении планета имела размеры Луны; дальше начинались дрожания и
искажения.
Буров записал положения рукояток. Включил свой старенький
свето-звуковой преобразователь: от планеты пошли шумы. Поднялся из кресла,
лег на матрас в углу. Оттуда планета смотрелась неудобно; вернулся к пульту,
подправил положение кабины рулевой колонкой. Снова улегся на матрас, закинул
руки за голову, а правую ногу на согнутую в колене левую. Вот теперь было
хорошо: он в комфортных условиях смотрел и слушал уникальную "передачу".
Самоутверждался.
...И посылаемое сюда планетой излучение было большей частью не обычным
светом, а смещенными инфракрасными волнами: и в динамиках звучал не шум
бурь, обвалов и иных происходящих на планете процессов, а преобразованный
фотоэлементами тот же "свет-несвет" из разных участков планетного диска. Тем
не менее шла прямая трансляция Жизни планеты - в четких картинах, в цвете и
стерео звучании. Сто раз в секунду выхватывался суточный кадр из каждого
годового оборота планеты; отметались кратковременные случайные, события в
атмосфере и на тверди, выделялось устойчиво повторяющееся из года в год.
Кадр-год, кадр-год - и ревела, грохотала, рычала формирующаяся планета.
Кадр-год, кадр-год - все отчетливее вырисовывается рельеф за
раскаленно-дымной оболочкой: пятна с рваными краями, овражные трещины. Там,
где они уходят за терминатор, заметен в ночи бьющий из них огонь. Твердь
зыбка и тонка.
Кадр-год, кадр-год... В считанные минуты (то есть за немногие миллионы
лет) потемнела ночная сторона, не раскалывают ее огневые расселины. Мерцает
еще там сыпь малиновых, алых, желтых пятнышек и точек - но и они редеют,
гаснут (так сгорает соринка на раскаленной плите). Кадр-год, кадр-год...
обездымливается, яснеет атмосфера, отчетливо вырисовываются под ней ломаные
контуры пятен и грубых теневых провалов. Светлое большое пятно напоминает
льдину; другое выгибается по низу полушария Африкой, край его уходит за
горизонт. Неспокойны пятна, возникает на них рябь всплесков, пузырьков на
пределе различения (то есть размерами порядка десятков километров). Но год
от года мелчает и сникает эта рябь. Неспокойна и атмосфера, горячая муть ее
искривляет рельеф на боках планеты; закручиваются на многие века-секунды
пылевые вихри...
Буров смежил уставшие глаза, с минуту слушал только шум в динамиках. Он
стихал - перешел в шорох. Что такое? Виктор Федорович открыл глаза... и
понял, что надо подниматься, что-то делать.
Планета успокоилась: окончательно прояснилась атмосфера, контуры и
расцветки выступов и плато, равно как и теневые провалы впадин, застыли, не
менялись более за века-секунды.
Он вернулся в пилотское кресло. Шевелением ручки боковых сдвигов
поворотил планету над куполом другой стороной: там тоже был установившийся
рельеф выступов, плато и низин. Затем взялся за переключатель, который до
сих пор не трогал; над клювиком его на панели шли по дуге числа
"1:1-1:10-1:100". Его Буров предусмотрел в своей схеме только потому, что
такой наличествует в осциллографе: уменьшать или увеличивать в десять и сто
раз усиления по вертикали и горизонтали; а вот и пригодился.
Он повернул черный клювик от "1:1" к "1:10". Теперь импульс поля
выносил кабину к планете один раз на десять оборотов ее вокруг светила:
пауза, откат к еще меньшим темпам времени, неощутимо съедала и такой
интервал. Пошел режим "кадр-десятилетие".
...И планета ожила. Твердь ее еще не твердь, она дышит, волнуется,
ходит ходуном. Вспучиваются, вырастают из темных впадин свищи-вулканы - и
опадают. Налезают друг на друга материковые плиты, вздыбливаются горными
хребтами. Те еще не нашли своего места, ползут по материкам каменными
ящерицами, перебирают лапами-отрогами. Морщат лик планеты ветвистые
провалы-ущелья.
Вот за немногие тысячелетия-секунды полушарие покрывала,
распространяясь от экваториальных широт, серая дымка. Очертания суши
расплылись, темные впадины сглаживались, наполнялись ровно. "Ага,- понял
Буров,- планета охладилась, влага сконденсировалась в тучи - и тысячелетние
дожди там сейчас наполняют моря!" Кончился "сезон дождей", очистились небеса
над планетой, отдав влагу. Во впадинах и низинах образовались моря и океаны
- ровная темно-серая гладь. К ним с разных мест тянутся извилистые темные
полосы, ветвятся древовидно - речные долины.
Снова картина стабилизировалась, мелькание тысячелетий-секунд мало что
меняло. Буров повернул клювик переключателя к "1:100"-режим "кадр-век",
десять тысячелетий в секунду. По нашим меркам жутко быстро, а для планеты не
очень: миллиард ее лет - если они сравнимы с нашими - растянется на тридцать
часов, Виктору Федоровичу ни кофе, ни харчей не хватит.
И снова ожила поверхность застывшего, успокоившегося было мира: росли,
отбрасывая все большие тени вблизи терминатора, новые горные страны, а в
других местах твердь опускалась. Замкнутые "водоемы" (вода ли была в них?)
переползали туда, как амебы, шевеля ложноножками-берегами. И един был во
всем темп изменений, миллионолетний ритм дыхания суши.
Виктор Федорович поддался гипнозу MB, смотрел увлеченно и с
удовольствием. Нет, слабы были по впечатляющей силе галактики и звезды в них
- блестки на новогодней елке! - против зрелища творящей свой облик планеты,
большого настоящего мира! "А ведь и наши моря когда-то так
переползали-переливались, и Каспий, и Черное, и Балтика... А их бывшее дно
выпирало Кавказом или Скандинавским хребтом".
Но - и этот ритм замедлился, сник за десяток минут. И звучание в
динамиках опять стихло до шелеста, до шипения. Под стать звукам что-то чуть
подрагивало в самых мелких деталях гор, берегов, островков на планете; то ли
это было от дальнейшей жизни шара, то ли сказывались неточности импульсного
снования кабины ГиМ.
Буров решил не досматривать "передачу" о жизни планеты до конца.
Отступил во времени и пространстве - и понял, что и не смог бы ее
досмотреть: слишком далеко снесло звезду-светило вместе с планетами от оси
"электрической трубы", дальше изгибать эту ось полями было рискованно. Он
выключил свой импульсный режим, плавно опускал кабину. Уходила в черноту,
уменьшалась до горошины, до голубой искорки, сникали в ничто планета с
материками и морями, огромный живой мир; удалилось, сворачиваясь в яркую
точку, и ее благодатное солнце, включилось в общий хоровод звезд. Вот и все
звезды сблизились, небо из них свернулось в галактический рукав, а он впал в
великолепно сверкающее шаровое ядро. Галактика удаляется, голубея,
сближается с другими - и видно теперь, что все они не сами по себе, а
искрящиеся метки-вихрики в потоке материи-времени.
Зрелище философское, отрешающее, грустное. Вспомнив о закончившей свой
жизненный путь в глубинах Меняющейся Вселенной планете, своей первенькой,
Виктор Федорович вздохнул.
Он отступил вниз по "полевой трубе" как раз настолько, чтобы многие
миллиарды лет новой Вселенской Ночи уложились в несколько часов - для
отдыха. Включил в кабине свет - забыл, что надо конспирироваться. (Свет
засекла охрана, была легкая тревога, происшествие попало в сводку.) Впрочем,
теперь это не имело значения: он сделал, что наметил, достиг, победил. Буров
добыл из холодильника бутерброды, термос, бутылочку "Фанты", поел, запивая и
расхаживая по свободной диагонали кабины из угла в угол. Погасил свет,
растянулся на матрасе. Рассчитывал поспать, но сон не шел - просто глядел,
как над куполом кабины колышется сиреневая муть. Воображение вместе с
памятью недавнего опыта подсказывало, что мир, который он синхронно
наблюдал, равновеликий с земным,- точка в этом объемном волнении MB; а жизнь
его - краткий миг, не дольше вспышки молнии. От таких мыслей не очень
уснешь.
Отдохнул, встал. Зарядил видеомаг и кинокамеры, нацелил их объективы в
центр купола. Сел к пульту, включил поля - кабину вынесло в начинающийся
Шторм, День Брахмо. Вошел в него, затем в формирующуюся галактику; выбрал
беременную планетами прото-звезду, включил импульсный режим - и сноровисто,
без ошибок повторил опыт, снимая жизнь планеты на пленки.
...И случился эпизод, о котором Виктор Федорович потом вспоминал: когда
планета над головой, над кабиной формировала свой самый выразительный и
прекрасный облик - приспичило по малой. Пи-пи. Да так, что, подкручивая
верньеры настройки, Буров едва не пританцовывал. Наконец освободился, достал
банку, с наслаждением помочился - и при этом не только умом, но и всей
спиной, щекоткой в позвоночнике сознавал, что гремящий громадный мир над ним
пережил за это время не одну геологическую эру...
И был же триумф на следующее утро, когда Витя Буров, дождавшись, пока
соберутся все, да пригласив еще Пеца, Александра Ивановича и Люсю Малюту (на
которую имел особые виды), показал на экране отснятое ночью!
Был восторг, аплодисменты и даже поцелуи - к сожалению, только мужчин.
Такого никто не ожидал, об этом не думали и не мечтали: увидеть то, что
невозможно нам, эфемеридам, прямо наблюдать ни для своей Земли, ни для иных
миров Солнечной Системы,- всю жизнь планеты. Да и услышать - потому что
Виктор не забыл запустить в просмотровом зале и пленку со звуками от своего
преобразователя: бурлила, шумела под аккомпанемент Вселенского моря материи
формирующаяся твердь: видимое и слышимое находилось в единстве.
Когда включили свет, Александр Иванович подошел к Бурову, торжественно
выпрямился, одернул пиджак.
- Виктор Федорович, Витя,- сказал он проникновенным голосом,- я был к
вам несправедлив: драил, шпынял и снимал стружку. Сознаюсь в худшем: когда
вы не слишком удачно дебютировали в лаборатории приборов для НПВ, я
подумывал от вас избавиться. Сейчас мне противно вспоминать, какую глупость
я мог совершить! Так не понять вас, не понять, что вы человек исключительных
идей - крупных и смелых, стремящийся действовать на главном направлении, не
размениваться на поделки. И то, что вы сопротивлялись моему напору и напору
других командиров, теперь не роняет вас в моих глазах, а напротив -
возвышает. Теперь я вижу: это было потому, что вы шли впереди нас. Впереди -
а мы, считая, что вы отстаете, дергали вас назад!..
Витя Буров тоже стоял выпрямившись возле проектора. Широкие щеки его (и
уши, хоть и прикрытые шевелюрой, но заметно оттопыривающиеся) румянились,
губы неудержимо растягивала довольная мальчишеская улыбка.
- Поэтому, Виктор Федорович,- продолжал так же проникновенно Корнев,-
не держите на меня зло. То, что вы сделали (как. впрочем, и сделанное
другими), несомненно заслуживает Госпремии. Но, увы, это пока никому из нас
не светит: по обычному счету наше НИИ работает только восьмой месяц. В
метрополии рассмеются, если мы сунемся с такими претензиями... Поэтому мы
почтим вас тем, что в наших силах: во-первых, снимем тот выговор... Сняли,
Вэ-Вэ? - повернулся главный инженер к директору. Тот кивнул.- Во-вторых,
поскольку человеку без взысканий не возбраняется премия, то - двойной оклад.
Даем, Вэ-Вэ? Буров подтвердил:
- Да, конечно.
- В-третьих, когда будем кое с кого снимать три шкуры за загубленные
кинопленки,- Корнев многообещающе покосился на Васюка и Любарского,- вас это
не коснется. Ну и лично от себя...- Он сощурился, подоил нос.- В ближайшие