Страница:
ее душу. То, чего она боялась, не случилось, вышло как раз наоборот.
Она не могла не поделиться своим счастьем и пошла к мужу, который сидел
за письменным столом в господской комнате, показала ему кредитку и попросила
его спрятать ее у себя. У нее в кухне некуда было прятать.
Когда она вошла, Карл-Артур оторвался от работы и рассеянно взглянул на
нее. Он не сразу понял ее объяснения, что это деньги, вырученные за поделки,
изготовленные детьми. Им никто не помогал, они сами все сделали. И деньги
эти они послали ей в благодарность за все и в знак того, что Бог не покарает
ее за то, что она спровадила их из дому.
Карл-Артур не стал возражать, хотя ее доводы показались ему весьма
туманными. Он видел, что жена его снова обрела уверенность и хорошее
расположение духа, и этого ему было достаточно. Он даже предложил, чтобы она
на эти деньги, которые ей достались так неожиданно, купила бы себе
что-нибудь по душе.
Анна нашла, что это хорошая мысль, и сразу же пошла к себе, чтобы
подумать на досуге, на что бы лучше употребить это сокровище, которое ей
словно с неба свалилось. Ей не пришлось долго думать над тем, чего ей больше
всего хотелось. Когда она впервые вошла в кухню, то сразу решила, что там не
хватает большого кухонного шкафа с ящиками внизу и с полочками и дверцами
наверху. Большой шкаф от полу до потолка хорош не только тем, что нужен в
хозяйстве. Он к тому же придает приличный вид комнате, в которой стоит.
Анна не могла придумать, что могло бы им быть нужнее, и, коль скоро муж
ее был с ней согласен, а деньги лежали у него в письменном столе, то она не
видела, что могло бы помешать ей пойти к деревенскому столяру, искусному
мастеру, и заказать шкаф.
Столяр жил в деревне на главной улице, через несколько домов от
органиста, и когда она брела по дороге, ей повстречалась фру Сундлер,
которая, видно вышла нарвать весенних цветов. Во всяком случае, она держала
в руке несколько маленьких подснежников.
На фру Сундлер не было салопа, и Анна тому сильно подивилась. Сама она
вовсе не заметила, что стало уже совсем тепло. С тех пор как дети уехали от
нее, она ни о чем, кроме них, не думала. Ни на погоду, ни на что другое она
вовсе не обращала внимания. Теперь она снова увидела, что сияет солнце, что
высокое и голубое небо усеяно пушистыми облачками.
Ей показалось, что все это связано с той большой радостью, которую она
испытывала в тот день, и когда фру Сундлер поздоровалась с ней и протянула
ей руку, она не поспешила уйти, как поступила бы в другой день, а
остановилась. Она сказала себе, что нет ничего страшного, если она
перемолвится с ней словечком. Нельзя же, в самом деле, вечно враждовать с
человеком, который живет с тобой в одной деревне.
Фру Сундлер сказала, что она чувствует себя, как выпущенный на волю
узник, оттого что ее мужу намного полегчало и теперь он может выходить из
дому без ее помощи. Сама она провела несколько часов в лесу, и невозможно
описать, как это было прекрасно. Казалось, душа у нее, как и сама природа,
оттаяла и обрела новую жизнь.
Еще тогда, когда Анна только что приехала в Корсчюрку, она сразу
почувствовала к фру Сундлер какую-то жалость. И сейчас она сказала ей, что
понимает, какой тяжелой для нее была эта зима, и собралась было идти дальше.
Но фру Сундлер удержала ее. Ведь после того как ты просидела всю зиму
взаперти, так приятно поговорить со старым другом, каким она всегда считала
жену Карла-Артура. Не будет ли фру Экенстедт так добра заглянуть к ней домой
и потолковать минутку-другую? Ведь отсюда всего два шага до ее дома.
Анна не хотела задерживаться, ибо спешила к столяру, и отказалась
наотрез. С господами она всегда чувствовала себя немного неловко. Может
быть, фру Сундлер разобиделась на то, что Анна не согласилась пойти к ней,
не объяснив причины. Тут она принялась рассказывать, что нежданно-негаданно
получила деньги и собралась идти к столяру, чтобы заказать шкаф. Фру Сундлер
просияла и сказала в ответ, что не удивляется тому, что фру Экенстедт
спешит, и поздравила ее с покупкой вещи, столь приятной и нужной в
хозяйстве.
Она не стала более удерживать ее, и вскоре Анна очутилась в мастерской
столяра. Здесь она уже спешить не стала, а застряла надолго. Прошел целый
час, пока они со столяром решили, какой высоты будет шкаф и формы, какие у
него будут ящики и замки, какой цвет и какие украшения. Не так-то легко было
условиться и о цене, но в конце концов и о том они договорились.
Когда Анна, заручившись обещанием столяра, что шкаф будет готов через
месяц и что цена ему будет не более сорока риксдалеров, воротилась домой,
она была так рада, что не удержалась и зашла к Карлу-Артуру рассказать ему
про этот уговор.
Но Карл-Артур, казалось, вовсе не обрадовался.
- Вот уж не думал, что ты так поспешишь, - сказал он. - Я бы сам сходил
с тобой потолковать со столяром.
- Откуда мне было знать, что у тебя есть на то время.
- Вообще-то я занят, однако... - начал он, но замолчал, прикусив губу.
Жена испытующе посмотрела на него. Она увидела, что он смутился и
покраснел, как девушка.
- Говори, муженек, чего ты хочешь, - сказала она.
- Чего я хочу? - сказал Карл-Артур. - Я полагаю, раз ты сама решила,
что деньги достались нам чудом, так, может быть, следовало бы употребить их
не на наши собственные нужды, а на какое-нибудь богоугодное дело.
- Уж не отдал ли ты кому мои деньги? - сказала она, нимало не
подозревая, что так оно на самом деле и было.
Карл-Артур покашлял, прочистил горло, а потом объяснил, что к ним
заходил органист Сундлер. Он был так счастлив, что может наконец ходить,
ведь он прохворал целую зиму. Карл-Артур сказал, что ему надо полечиться
летом, чтобы недуг этот снова не одолел его на следующую зиму; органист же
ответил, что он не желал бы ничего лучшего, как поехать на воды в Локу и
полечиться от подагры, только вот денег у него нет.
- Но ты уж, поди, не отдал ему деньги, что нам прислали дети?! -
воскликнула Анна с упреком.
- Дорогой друг мой, - сказал Карл-Артур очень холодно и высокомерно, -
известен ли тебе более достойный способ употребить деньги, дарованные нам
Господом, нежели совершить доброе дело?
Анна подошла к нему вплотную. Она была бледна, а в ее глубоко сидящих
глазах трепетали искры. Казалось, будто она и вправду хочет отнять у него
деньги силой.
- Ты чего же, не понял, что я тебе сказала? Ведь это знамение, это же
сами дети послали нам деньги, благодарят нас. Ты, видать, забыл, как этот
человек обошелся со мной, когда был у нас в прошлый раз.
- Может быть, именно об этом-то я и подумал.
Анна разразилась громким безудержным смехом, но смех этот был
безрадостен. Карл-Артур нетерпеливо повернулся к ней.
- Ты находишь это смешным?
- Да нет, я не над тем смеюсь. Мне пришло на ум другое. А когда же это
органист приходил к тебе?
- Органист? Как тебе сказать, с полчаса тому назад. Он пробыл здесь
недолго. Ты должна была с ним повстречаться по дороге домой.
- Я думаю, он не очень-то хотел попасться мне навстречу.
Она снова принялась хохотать страшно, безудержно. Карл-Артур выпрямился
с еще большим достоинством.
- Не будешь ли ты так добра объяснить, над чем ты смеешься?
- Я не над тобой смеюсь, а сама над собой. До чего же я была глупа,
когда сказала этой самой Tee про пятьдесят риксдалеров! И как это я не
смекнула, что она выманит их у тебя.
Он немного испугался. Глаза жены сверкали таким злорадством, и он
понял, что тут кроется нечто такое, чего он не знал. Однако он стукнул
кулаком по столу, чтобы внушить к себе хоть какое-то уважение.
- Изволь же наконец вразумительно сказать, над чем ты смеешься!
В конце концов он узнал, как обстояло дело, но он никак не мог
заставить себя поверить, что фру Сундлер послала к нему своего мужа, чтобы
выманить у него полусотенную. Это было всего-навсего случайное совпадение.
- Это невозможно, - сказал он. - Так поступить было бы просто
мошенничеством. Неужто Тея поспешила бы послать сюда своего мужа, узнав, что
мы получили эти деньги? Тея, которая так благородна, так возвышенна, так
щепетильна!
- Да уж не знаю, как там все это было, однако чудно, что он пришел
брать деньги в долг как раз сегодня.
Хотя Карл-Артур и защищал фру Сундлер, он, казалось, был настолько
поражен, будто на его глазах рухнула Вавилонская башня. Анна вспомнила тот
воскресный вечер два года тому назад, когда Тея и органист пришли к ним,
чтобы призвать ее к ответу за парадную шляпку. Может, и стоило полусотни
риксдалеров увидеть, как ее муж теперь разочарован.
Однако долго торжествовать ей не пришлось. В коридорчике послышались
шаги, затем сразу же раздался тихий и деликатный стук в дверь комнаты
Карла-Артура, и вошла Тея.
Карл-Артур повернулся к письменному столу и, не глядя на нее, принялся
рыться в бумагах. Фру Сундлер сделала вид, будто не замечает его, и
обратилась к его жене.
- Милая фру Экенстедт, - сказала она, - я весьма огорчена. Я услышала
от мужа, что Карл-Артур был столь великодушен, что одолжил ему пятьдесят
риксдалеров. Я тут же сказала ему, что это, очевидно, те самые пятьдесят
риксдалеров, которые заработала фру Экенстедт, и что мы не можем принять их.
Фру Экенстедт собиралась купить на них шкаф, он ей в самом деле очень нужен.
Что же тут приятного, когда посуда стоит на полке и пылится? И потому я
попросила Сундлера отдать мне эти деньги, чтобы я могла пойти сюда и узнать
правду. Я сказала ему, что если деньги принадлежат фру Экенстедт, то ему
придется смириться со своей подагрой, потому что мы должны будем вернуть их
назад. Но если это собственные деньги Карла-Артура, то он, разумеется, может
взять их. Да, я заверяю фру Экенстедт, что мне его поистине жаль. Ведь он
был так рад, что поедет в Локу и грязями вылечится от подагры. Но он сразу
же признал, что я права.
Закончив свою тираду, она в тот же миг вынула из кармана кредитку и
протянула ее Анне, точно так же, как ей подала ее Рис Карин несколько часов
тому назад.
Но Анна едва обратила на это внимание. Она не смотрела на фру Сундлер,
но не спускала глаз с мужа. Он все еще стоял молча у письменного стола, но
после каждого слова, которое произносила Тея, он все более распрямлялся,
становился выше и постепенно поворачивался к ней. Когда речь ее была
окончена, чело его просветлело, веки приподнялись, и он бросил такой взгляд
на маленькую женщину с рыбьими глазами, что жена его могла ей позавидовать.
Потом он повернулся к ней, к Анне, которая протянула было руку, чтобы взять
кредитку, и тут лицо его помрачнело, веки опустились, он скрестил руки на
груди.
Делать было нечего. Уж лучше пожертвовать пятьюдесятью риксдалерами,
чем позволить ей предстать перед ним чудом справедливости.
- Забирай себе бумажку! - сказала она фру Сундлер. - Это не та, что я
поминала давеча утром, а совсем другая. Это деньги Карла-Артура.
- Неужто это возможно? Неужто это в самом деле возможно? - воскликнула
Тея вне себя от счастья и благодарности. Однако она не стала больше
задерживаться, а сразу отправилась восвояси, словно боялась, что случится
что-нибудь такое, отчего ей придется отдать назад кредитку.
Жена не могла понять, как это Карл-Артур, который всегда так ратовал за
правду, не сказал Tee, что это ложь, а на этот раз, казалось, был весьма
доволен тем, что Анна солгала.
Он проводил Тею в прихожую и когда вернулся назад, то хотел заключить
Анну в объятия.
- Ах, друг мой, - сказал он, - это было великолепно. Я не помню, чтоб
мне довелось пережить что-либо подобное. Вы были обе неподражаемы - и ты, и
Тея! Не знаю, кто из вас больше достоин восхищения!
Жена оттолкнула его и встала перед ним, крепко сжав кулаки, с лицом,
искаженным гневом.
- Я все бы могла простить тебе, только не то, что ты позволил ей
отобрать у меня эти деньги, - сказала она и вышла из комнаты.
Так уж она была создана, она ничего не могла поделать, что уродилась
такая. Не ее вина, что она была из тех, кто слова не вымолвит, если на кого
осерчает. Да и самые упорные из таких и то через день-другой перестают
дуться и молчать, но с ней обошлись столь несправедливо, что она могла
только стиснуть зубы и молчать целую неделю.
И за работу она не в силах была приняться. Ей оставалось лишь сидеть
скрючившись на лежанке как можно ближе к огню и раскачиваться взад и вперед,
закрыв лицо руками. Единственное, на что она была способна, - это пить кофе.
У нее был маленький чугунок на трех ножках, который она в годы своих
странствий носила обыкновенно с собой на дне короба. Сейчас она не снимала
котелок с огня и наливала из него чашку за чашкой.
Она делала кое-что по хозяйству и стряпала мужу обед, на том и дело
кончалось. Она больше не могла садиться за стол вместе с ним, а только
подавала ему еду и сразу же снова забиралась на печку и сидела раскачиваясь,
даже не глядя в его сторону.
Муж, да что ей муж! Будь она только замужем за каким-нибудь
далекарлийским парнем из Медстубюн, за таким, который понял бы, как ей
сейчас тяжко, как ей нужна его помощь! Уж он, верно, зашвырнул бы ее котелок
на горушку и заставил бы ее приняться за какое-нибудь рукоделие, и это
только пошло бы ей на пользу.
А этот подходит к ней то и дело, спрашивает, здорова ли она, и просит
так ласково, чтоб она сказала хоть словечко. А она молчит, как мертвая, и
тогда он хлопает ее легонько по плечу, говоря, что ей скоро непременно
полегчает, и отправляется восвояси.
Вот и вся помощь, какую она от него видит.
Она понимала, что у него на уме. Он, видно, слыхал от кого-нибудь, что
когда женщины ждут младенца, у них всегда бывают причуды. Вот он, видно, и
вообразил, что на нее нашло что-нибудь в этом роде.
Но тут дело было совсем не в том, уж он-то должен был бы это понять,
ведь он человек ученый. К тому же она была твердо уверена, что он знает,
чего ей недостает, но делает вид, будто ничего не понимает. Он не любит этих
ребятишек. Он не хочет, чтоб они воротились назад. Пусть лучше она сидит и
мучается.
Нет, так уж она была создана, она ничего не могла поделать, что
уродилась такая. Страх за детей без конца перемалывал ее душу, не давая ей
ни минуты покоя.
Там, на севере, где сейчас живут дети, полным-полно бродяжек, которые
слоняются вокруг по приходам да побираются. Они вечно таскают с собой целую
ораву ребятишек, а если своих детей у них мало, они берут чужих. Она теперь
была совершенно уверена, что шестерых младшеньких отдали такой вот
побирушке. Их одели в лохмотья и мешковину, чтобы они походили на нищих. Им
приходится ходить босиком, хотя снег там у них еще едва стаял, их морят
голодом, бьют, словом - держат в черном теле. Ведь не годится, чтобы нищие
ребятишки выглядели сытыми и веселыми.
Только бы ей увидеть детей живыми и здоровыми, она сразу бы стала
прежней. Но как сказать о том Карлу-Артуру! Она не могла заставить себя
сделать это. Пусть сам до этого додумается.
Дома в Медстубюн любой парень догадался бы, что это-то ее и мучало. Он
запряг бы лошадь и отправился в Эксхерад за ребятишками на другое же утро. А
если бы он не захотел помочь ей таким манером, так схватил бы ее за волосы
да стянул бы с печи на пол, и тут бы она поняла, в чем дело, и это тоже
пошло бы ей на пользу. А этот только и знает, что придет да скажет ласковое
слово да по плечу похлопает; на том дело и кончается.
Опостылел он ей. Прежде для нее никого не было милее, а теперь она с
трудом терпела его, когда он приходил к ней в комнату.
Однажды в полдень, когда он пришел к обеду, она сидела с железной
трубкой во рту и пускала большие клубы дыма. Она знала, что пасторше курить
не пристало, но она должна было это делать. Словно кто-то ей приказал это. И
теперь ее разбирало любопытство, что он скажет на то, что его жена сидит и
курит, как старуха финка.
Видно было, что он испугался. Он тут же сказал, что не может мириться с
тем, чтобы жена его курила табак.
Она посмотрела на него с надеждой. "Может, теперь-то он поймет, что
должен помочь мне", - подумала она.
- Приготовься к тому, что я не стану обедать здесь, если ты будешь
наполнять комнату табачным дымом, - сказал муж. - Коли ты намерена и впредь
этим заниматься, тебе придется подавать мне еду в мою комнату.
Он даже не рассердился. Он был терпелив и добр к ней, как всегда. Она
начала понимать, что ей никогда не видать от него помощи.
После того он всегда ел в своей комнате, однако же не забывал заглянуть
к ней и справиться о ее здоровье. Он, по своему обыкновению, похлопывал ее
по плечу и говорил ей ласковое словечко. И так проходил день за днем.
Все это время она много раз слышала, как открывалась входная дверь и в
его комнате раздавались громкие оживленные голоса. Приход у него был
большой, и многие заходили по делам, но она знала, что немало прихожан
наведывались к нему, чтобы поговорить с ним о спасении души. Вот уж нашли
кого спрашивать! Какой из него советчик? Ведь он не мог помочь даже бедной
своей жене.
Так прошла целая неделя, когда однажды, сидя на лежанке, она вдруг
заметила, что под передником у нее спрятан нож. Словно кто-то велел ей взять
нож. Ей вовсе не показалось удивительным, что она это сделала, однако она не
могла понять, почему взяла столовый нож. Ведь им нельзя причинить вред ни
себе, ни кому-либо другому.
К полудню пришел муж и сказал, что ему надобно наведаться в приход по
делу. Он поедет к одному торпарю в самую отдаленную часть прихода. Ехать
туда по крайней мере две мили. С обедом для него ей хлопотать не надо,
однако он будет ей признателен, если она приготовит ему что-нибудь
перекусить к тому времени, как он воротится домой, часов в шесть пополудни.
Она, как всегда, ничего не ответила, но когда он добавил, что она, как
ему кажется, выглядит нынче немного бодрее, чем вчера, и что она скоро
непременно будет такою же, как прежде, она слегка приподняла передник. Когда
же он протянул руку, чтобы, по обыкновению своему, похлопать ее по плечу,
она вдруг резко отдернула передник, и он увидел, как сверкнуло лезвие ножа.
Он отшатнулся, будто на коленях у нее лежала гадюка. Долгое время он не
мог вымолвить ни слова. Он стоял, покачивая головой, в полной
нерешительности.
- Анна, Анна, - сказал он наконец, - ты, я вижу, тяжело больна. Нам
надобно принять какие-то меры. Как только я вернусь сегодня домой, попрошу
доктора, чтобы он выяснил, что с тобой сталось.
С этими словами он ушел. Но теперь она поняла все, что хотела понять.
Теперь она знала, что этот человек никогда не поможет ее горю.
Как отрадно уехать из дома и оставить повседневные заботы, даже если
едешь всего-навсего в тряской крестьянской телеге! Ведь ты знаешь, что все
твои мучения есть нечто преходящее и что скоро все снова будет хорошо, как
только долгожданный маленький человечек увидит свет. Однако терпение твое в
последнее время подверглось слишком тяжким испытаниям, и для тебя поистине
благотворно вырваться хоть ненадолго на волю и увидеть, что может дать
человеку жизнь, кроме озлобленности и недоброжелательства.
Карлу-Артуру довольно было миновать докторскую усадьбу и свернуть в
деревню на главную улицу, чтобы его окружили радость и веселье. Он увидел,
как в воздухе развеваются красные, белые и желтые платки. По обе стороны
дороги были поставлены лари, битком набитые товарами, а на проезжей части
толпилось такое множество людей, что лошади пришлось пробираться сквозь эту
толпу шаг за шагом.
Одним словом, в Корсчюрке была ярмарка, правда не такая богатая, как
осенняя, когда люди запасаются на всю зиму, но, во всяком случае, тоже
весьма долгожданная и оживленная. Заезжие вестерйетландцы предлагали ситцы,
что впору носить красным летом, а оно было не за горами, далекарлийцы
торговали лемехами да косами, без которых нет ни пахоты, ни жатвы.
Корзинщики протискивались сквозь толпу, сплошь увешанные корзинами, которые
так пригодны, когда ходишь по ягоды. Явились туда и бердники, берда висели у
них на спине большими связками, их товар был самый ходкий - ведь долгими
летними днями в самый раз садиться за кросно.
И какое же это было прекрасное зрелище, а Карлу-Артуру более всего
нравилось, что лица у всех сияли радостью. Именитые купцы из Кристинехамна,
Карлстада и Эребру, которые не гнушались сами разъезжать со своими товарами,
стояли за прилавками, одетые в богатые шубы, в шапках из тюленьего меха, и
встречали покупателей самой радушной улыбкой. Далекарлийские девушки,
веселые, в пестрых нарядах, разложили на простых лотках свои товары, а
местные жители здоровались с друзьями и знакомыми и улыбались им радостно,
от всей души, как улыбаются люди весною, когда пришел конец холодам,
ненастью и сидению взаперти. Надо сказать, что вино тоже немало
способствовало веселому расположению духа, однако в такую пору пьяных еще не
было видно, просто люди расхрабрились и были не прочь посмеяться.
Кое-где образовалась такая давка, что проехать было никак нельзя,
приходилось останавливаться и ждать. Карл-Артур на это не сетовал, а,
напротив, с удовольствием смотрел на забавные сценки, которые разыгрывались
в ярмарочной толчее. Перед одним прилавком, где продавалась преотличнейшая
льняная домотканая материя из Вестерйетланда, стоял старик торпарь,
изможденный, неказистый, в потрепанной одежде; он держал за руку красивую
девочку. Старик, видно, уже хватил рюмочку-другую, на весеннем солнце его
разморило, им овладело блаженное состояние лихости и удальства, и он громко
кричал приказчику:
- Бунандер, Бунандер, почем красная шапка? Почем красная шапка,
Бунандер?
Но красная шапка, которую он хотел купить своей дочке, была на самом
деле изящной соломенной шляпкой на шелку, с длинными розовыми шелковыми
лентами. Торговец вывесил ее снаружи лавочки, чтобы привлечь самых знатных
барынь, и когда старик торпарь захотел ее купить, он смутился и сделал вид,
будто не слышит. Но это привело лишь к тому, что покупатель заорал еще
громче:
- Бунандер, а Бунандер, почем красная шапка?
Толпа загоготала, мальчишки принялись передразнивать бедного старика,
но Карла-Артура умилило, что торпарь решил, будто самая красивая шляпка на
ярмарке подходит как нельзя лучше его дочери.
Не успела таратайка сдвинуться с места, как пришлось снова
остановиться. На этот раз причиною остановки был горнозаводчик, человек
средних лет, статный, изысканно одетый, с умным и красивым лицом, который
собрал вокруг себя большую толпу. Он стоял очень серьезный и важный, но
вдруг высоко подпрыгнул и прищелкнул пальцами.
- Ну и нализался же я! - сказал он. - Вот здорово-то!
Потом он снова стал серьезным, постоял молча с важным лицом и
совершенно неожиданно снова так же точно подпрыгнул, прищелкнул пальцами и
повторил
- Ну и нализался же я! Вот здорово!
Люди находили это весьма забавным, но Карл-Артур, который терпеть не
мог пьянства, нашел его поведение непристойным и отвернулся. Тогда кучер его
пояснил, что это всего-навсего шутка.
- Да он пьян не больше моего, - сказал он. - Он так кобенится на каждой
ярмарке, он и приходит-то сюда, чтобы только людей потешить.
Карлу-Артуру стало жаль жену, которая сиднем сидела на печи, ничуть не
подозревая, что совсем рядом идет такое веселье.
"Какая жалость, что она не придет сюда, - думал он. - Она, может быть,
повстречала бы кого-нибудь из старых друзей, о которых хранит добрую память.
Ее нужно бы вырвать из этого мрачного состояния".
Меж тем мысли его скоро приняли иное направление. Как обыкновенно, на
ярмарку является множество праздношатающихся - бродяг и прочего сброда, для
которых мена лошадей или часов - первейший способ заработать на пропитание.
Один из подобных мошенников и мчался сейчас по улице во весь опор, очевидно
чтоб показать какому-нибудь барышнику, на что способна его лошадь.
Карл-Артур увидел его еще издали - это был смуглый стройный человек, он
стоял во весь рост на сиденье возка, чтобы сподручнее было погонять кнутом
маленькую соловую клячу. Человек этот кричал и ругался, лошадь мчалась
вперед, ошалев от страха, люди шарахались в стороны, чтобы не попасть под
колеса. Кучер Карла-Артура тоже хотел было свернуть, да толпа ему помешала;
казалось, еще мгновение, и повозки столкнутся.
В последнюю минуту бродяга усмирил лошадь, прикрикнув на нее, и
подтянул поводья. Когда же после того его лошадь медленной рысцой пробежала
мимо молодого пастора, он весьма вежливо приподнял картуз, у которого была
оторвана половина козырька.
- Мое почтение, кузен! - крикнул он. - Черт побери, до чего же у тебя
жалкий вид! Скидавай-ка свой черный сюртук да ступай ко мне! Не жизнь будет,
а малина!
Он хлестнул лошадь, и та пустилась рысью. Карлу-Артуру стало стыдно
этой встречи, и он велел вознице постараться поскорее выбраться из
ярмарочной толчеи.
Когда они были уже на проселочной дороге, молодой пастор задумался о
своем кузене Йеране Левеншельде из Хедебю, который в молодые годы бежал из
отцовского имения, связался с цыганами и прочим бродячим людом и ни разу не
проявил желания вернуться к пристойному образу жизни.
До сих пор Карл-Артур всегда считал своего кузена человеком
опустившимся и несчастным, позорным пятном всей его семьи, но в этот день он
был менее склонен выносить ему, как обычно, суровый приговор. Возможно,
такая вот бродячая жизнь не лишена своих прелестей. В ней была свобода, в
ней было неизведанное. За каждым поворотом дороги таилось приключение.
Она не могла не поделиться своим счастьем и пошла к мужу, который сидел
за письменным столом в господской комнате, показала ему кредитку и попросила
его спрятать ее у себя. У нее в кухне некуда было прятать.
Когда она вошла, Карл-Артур оторвался от работы и рассеянно взглянул на
нее. Он не сразу понял ее объяснения, что это деньги, вырученные за поделки,
изготовленные детьми. Им никто не помогал, они сами все сделали. И деньги
эти они послали ей в благодарность за все и в знак того, что Бог не покарает
ее за то, что она спровадила их из дому.
Карл-Артур не стал возражать, хотя ее доводы показались ему весьма
туманными. Он видел, что жена его снова обрела уверенность и хорошее
расположение духа, и этого ему было достаточно. Он даже предложил, чтобы она
на эти деньги, которые ей достались так неожиданно, купила бы себе
что-нибудь по душе.
Анна нашла, что это хорошая мысль, и сразу же пошла к себе, чтобы
подумать на досуге, на что бы лучше употребить это сокровище, которое ей
словно с неба свалилось. Ей не пришлось долго думать над тем, чего ей больше
всего хотелось. Когда она впервые вошла в кухню, то сразу решила, что там не
хватает большого кухонного шкафа с ящиками внизу и с полочками и дверцами
наверху. Большой шкаф от полу до потолка хорош не только тем, что нужен в
хозяйстве. Он к тому же придает приличный вид комнате, в которой стоит.
Анна не могла придумать, что могло бы им быть нужнее, и, коль скоро муж
ее был с ней согласен, а деньги лежали у него в письменном столе, то она не
видела, что могло бы помешать ей пойти к деревенскому столяру, искусному
мастеру, и заказать шкаф.
Столяр жил в деревне на главной улице, через несколько домов от
органиста, и когда она брела по дороге, ей повстречалась фру Сундлер,
которая, видно вышла нарвать весенних цветов. Во всяком случае, она держала
в руке несколько маленьких подснежников.
На фру Сундлер не было салопа, и Анна тому сильно подивилась. Сама она
вовсе не заметила, что стало уже совсем тепло. С тех пор как дети уехали от
нее, она ни о чем, кроме них, не думала. Ни на погоду, ни на что другое она
вовсе не обращала внимания. Теперь она снова увидела, что сияет солнце, что
высокое и голубое небо усеяно пушистыми облачками.
Ей показалось, что все это связано с той большой радостью, которую она
испытывала в тот день, и когда фру Сундлер поздоровалась с ней и протянула
ей руку, она не поспешила уйти, как поступила бы в другой день, а
остановилась. Она сказала себе, что нет ничего страшного, если она
перемолвится с ней словечком. Нельзя же, в самом деле, вечно враждовать с
человеком, который живет с тобой в одной деревне.
Фру Сундлер сказала, что она чувствует себя, как выпущенный на волю
узник, оттого что ее мужу намного полегчало и теперь он может выходить из
дому без ее помощи. Сама она провела несколько часов в лесу, и невозможно
описать, как это было прекрасно. Казалось, душа у нее, как и сама природа,
оттаяла и обрела новую жизнь.
Еще тогда, когда Анна только что приехала в Корсчюрку, она сразу
почувствовала к фру Сундлер какую-то жалость. И сейчас она сказала ей, что
понимает, какой тяжелой для нее была эта зима, и собралась было идти дальше.
Но фру Сундлер удержала ее. Ведь после того как ты просидела всю зиму
взаперти, так приятно поговорить со старым другом, каким она всегда считала
жену Карла-Артура. Не будет ли фру Экенстедт так добра заглянуть к ней домой
и потолковать минутку-другую? Ведь отсюда всего два шага до ее дома.
Анна не хотела задерживаться, ибо спешила к столяру, и отказалась
наотрез. С господами она всегда чувствовала себя немного неловко. Может
быть, фру Сундлер разобиделась на то, что Анна не согласилась пойти к ней,
не объяснив причины. Тут она принялась рассказывать, что нежданно-негаданно
получила деньги и собралась идти к столяру, чтобы заказать шкаф. Фру Сундлер
просияла и сказала в ответ, что не удивляется тому, что фру Экенстедт
спешит, и поздравила ее с покупкой вещи, столь приятной и нужной в
хозяйстве.
Она не стала более удерживать ее, и вскоре Анна очутилась в мастерской
столяра. Здесь она уже спешить не стала, а застряла надолго. Прошел целый
час, пока они со столяром решили, какой высоты будет шкаф и формы, какие у
него будут ящики и замки, какой цвет и какие украшения. Не так-то легко было
условиться и о цене, но в конце концов и о том они договорились.
Когда Анна, заручившись обещанием столяра, что шкаф будет готов через
месяц и что цена ему будет не более сорока риксдалеров, воротилась домой,
она была так рада, что не удержалась и зашла к Карлу-Артуру рассказать ему
про этот уговор.
Но Карл-Артур, казалось, вовсе не обрадовался.
- Вот уж не думал, что ты так поспешишь, - сказал он. - Я бы сам сходил
с тобой потолковать со столяром.
- Откуда мне было знать, что у тебя есть на то время.
- Вообще-то я занят, однако... - начал он, но замолчал, прикусив губу.
Жена испытующе посмотрела на него. Она увидела, что он смутился и
покраснел, как девушка.
- Говори, муженек, чего ты хочешь, - сказала она.
- Чего я хочу? - сказал Карл-Артур. - Я полагаю, раз ты сама решила,
что деньги достались нам чудом, так, может быть, следовало бы употребить их
не на наши собственные нужды, а на какое-нибудь богоугодное дело.
- Уж не отдал ли ты кому мои деньги? - сказала она, нимало не
подозревая, что так оно на самом деле и было.
Карл-Артур покашлял, прочистил горло, а потом объяснил, что к ним
заходил органист Сундлер. Он был так счастлив, что может наконец ходить,
ведь он прохворал целую зиму. Карл-Артур сказал, что ему надо полечиться
летом, чтобы недуг этот снова не одолел его на следующую зиму; органист же
ответил, что он не желал бы ничего лучшего, как поехать на воды в Локу и
полечиться от подагры, только вот денег у него нет.
- Но ты уж, поди, не отдал ему деньги, что нам прислали дети?! -
воскликнула Анна с упреком.
- Дорогой друг мой, - сказал Карл-Артур очень холодно и высокомерно, -
известен ли тебе более достойный способ употребить деньги, дарованные нам
Господом, нежели совершить доброе дело?
Анна подошла к нему вплотную. Она была бледна, а в ее глубоко сидящих
глазах трепетали искры. Казалось, будто она и вправду хочет отнять у него
деньги силой.
- Ты чего же, не понял, что я тебе сказала? Ведь это знамение, это же
сами дети послали нам деньги, благодарят нас. Ты, видать, забыл, как этот
человек обошелся со мной, когда был у нас в прошлый раз.
- Может быть, именно об этом-то я и подумал.
Анна разразилась громким безудержным смехом, но смех этот был
безрадостен. Карл-Артур нетерпеливо повернулся к ней.
- Ты находишь это смешным?
- Да нет, я не над тем смеюсь. Мне пришло на ум другое. А когда же это
органист приходил к тебе?
- Органист? Как тебе сказать, с полчаса тому назад. Он пробыл здесь
недолго. Ты должна была с ним повстречаться по дороге домой.
- Я думаю, он не очень-то хотел попасться мне навстречу.
Она снова принялась хохотать страшно, безудержно. Карл-Артур выпрямился
с еще большим достоинством.
- Не будешь ли ты так добра объяснить, над чем ты смеешься?
- Я не над тобой смеюсь, а сама над собой. До чего же я была глупа,
когда сказала этой самой Tee про пятьдесят риксдалеров! И как это я не
смекнула, что она выманит их у тебя.
Он немного испугался. Глаза жены сверкали таким злорадством, и он
понял, что тут кроется нечто такое, чего он не знал. Однако он стукнул
кулаком по столу, чтобы внушить к себе хоть какое-то уважение.
- Изволь же наконец вразумительно сказать, над чем ты смеешься!
В конце концов он узнал, как обстояло дело, но он никак не мог
заставить себя поверить, что фру Сундлер послала к нему своего мужа, чтобы
выманить у него полусотенную. Это было всего-навсего случайное совпадение.
- Это невозможно, - сказал он. - Так поступить было бы просто
мошенничеством. Неужто Тея поспешила бы послать сюда своего мужа, узнав, что
мы получили эти деньги? Тея, которая так благородна, так возвышенна, так
щепетильна!
- Да уж не знаю, как там все это было, однако чудно, что он пришел
брать деньги в долг как раз сегодня.
Хотя Карл-Артур и защищал фру Сундлер, он, казалось, был настолько
поражен, будто на его глазах рухнула Вавилонская башня. Анна вспомнила тот
воскресный вечер два года тому назад, когда Тея и органист пришли к ним,
чтобы призвать ее к ответу за парадную шляпку. Может, и стоило полусотни
риксдалеров увидеть, как ее муж теперь разочарован.
Однако долго торжествовать ей не пришлось. В коридорчике послышались
шаги, затем сразу же раздался тихий и деликатный стук в дверь комнаты
Карла-Артура, и вошла Тея.
Карл-Артур повернулся к письменному столу и, не глядя на нее, принялся
рыться в бумагах. Фру Сундлер сделала вид, будто не замечает его, и
обратилась к его жене.
- Милая фру Экенстедт, - сказала она, - я весьма огорчена. Я услышала
от мужа, что Карл-Артур был столь великодушен, что одолжил ему пятьдесят
риксдалеров. Я тут же сказала ему, что это, очевидно, те самые пятьдесят
риксдалеров, которые заработала фру Экенстедт, и что мы не можем принять их.
Фру Экенстедт собиралась купить на них шкаф, он ей в самом деле очень нужен.
Что же тут приятного, когда посуда стоит на полке и пылится? И потому я
попросила Сундлера отдать мне эти деньги, чтобы я могла пойти сюда и узнать
правду. Я сказала ему, что если деньги принадлежат фру Экенстедт, то ему
придется смириться со своей подагрой, потому что мы должны будем вернуть их
назад. Но если это собственные деньги Карла-Артура, то он, разумеется, может
взять их. Да, я заверяю фру Экенстедт, что мне его поистине жаль. Ведь он
был так рад, что поедет в Локу и грязями вылечится от подагры. Но он сразу
же признал, что я права.
Закончив свою тираду, она в тот же миг вынула из кармана кредитку и
протянула ее Анне, точно так же, как ей подала ее Рис Карин несколько часов
тому назад.
Но Анна едва обратила на это внимание. Она не смотрела на фру Сундлер,
но не спускала глаз с мужа. Он все еще стоял молча у письменного стола, но
после каждого слова, которое произносила Тея, он все более распрямлялся,
становился выше и постепенно поворачивался к ней. Когда речь ее была
окончена, чело его просветлело, веки приподнялись, и он бросил такой взгляд
на маленькую женщину с рыбьими глазами, что жена его могла ей позавидовать.
Потом он повернулся к ней, к Анне, которая протянула было руку, чтобы взять
кредитку, и тут лицо его помрачнело, веки опустились, он скрестил руки на
груди.
Делать было нечего. Уж лучше пожертвовать пятьюдесятью риксдалерами,
чем позволить ей предстать перед ним чудом справедливости.
- Забирай себе бумажку! - сказала она фру Сундлер. - Это не та, что я
поминала давеча утром, а совсем другая. Это деньги Карла-Артура.
- Неужто это возможно? Неужто это в самом деле возможно? - воскликнула
Тея вне себя от счастья и благодарности. Однако она не стала больше
задерживаться, а сразу отправилась восвояси, словно боялась, что случится
что-нибудь такое, отчего ей придется отдать назад кредитку.
Жена не могла понять, как это Карл-Артур, который всегда так ратовал за
правду, не сказал Tee, что это ложь, а на этот раз, казалось, был весьма
доволен тем, что Анна солгала.
Он проводил Тею в прихожую и когда вернулся назад, то хотел заключить
Анну в объятия.
- Ах, друг мой, - сказал он, - это было великолепно. Я не помню, чтоб
мне довелось пережить что-либо подобное. Вы были обе неподражаемы - и ты, и
Тея! Не знаю, кто из вас больше достоин восхищения!
Жена оттолкнула его и встала перед ним, крепко сжав кулаки, с лицом,
искаженным гневом.
- Я все бы могла простить тебе, только не то, что ты позволил ей
отобрать у меня эти деньги, - сказала она и вышла из комнаты.
Так уж она была создана, она ничего не могла поделать, что уродилась
такая. Не ее вина, что она была из тех, кто слова не вымолвит, если на кого
осерчает. Да и самые упорные из таких и то через день-другой перестают
дуться и молчать, но с ней обошлись столь несправедливо, что она могла
только стиснуть зубы и молчать целую неделю.
И за работу она не в силах была приняться. Ей оставалось лишь сидеть
скрючившись на лежанке как можно ближе к огню и раскачиваться взад и вперед,
закрыв лицо руками. Единственное, на что она была способна, - это пить кофе.
У нее был маленький чугунок на трех ножках, который она в годы своих
странствий носила обыкновенно с собой на дне короба. Сейчас она не снимала
котелок с огня и наливала из него чашку за чашкой.
Она делала кое-что по хозяйству и стряпала мужу обед, на том и дело
кончалось. Она больше не могла садиться за стол вместе с ним, а только
подавала ему еду и сразу же снова забиралась на печку и сидела раскачиваясь,
даже не глядя в его сторону.
Муж, да что ей муж! Будь она только замужем за каким-нибудь
далекарлийским парнем из Медстубюн, за таким, который понял бы, как ей
сейчас тяжко, как ей нужна его помощь! Уж он, верно, зашвырнул бы ее котелок
на горушку и заставил бы ее приняться за какое-нибудь рукоделие, и это
только пошло бы ей на пользу.
А этот подходит к ней то и дело, спрашивает, здорова ли она, и просит
так ласково, чтоб она сказала хоть словечко. А она молчит, как мертвая, и
тогда он хлопает ее легонько по плечу, говоря, что ей скоро непременно
полегчает, и отправляется восвояси.
Вот и вся помощь, какую она от него видит.
Она понимала, что у него на уме. Он, видно, слыхал от кого-нибудь, что
когда женщины ждут младенца, у них всегда бывают причуды. Вот он, видно, и
вообразил, что на нее нашло что-нибудь в этом роде.
Но тут дело было совсем не в том, уж он-то должен был бы это понять,
ведь он человек ученый. К тому же она была твердо уверена, что он знает,
чего ей недостает, но делает вид, будто ничего не понимает. Он не любит этих
ребятишек. Он не хочет, чтоб они воротились назад. Пусть лучше она сидит и
мучается.
Нет, так уж она была создана, она ничего не могла поделать, что
уродилась такая. Страх за детей без конца перемалывал ее душу, не давая ей
ни минуты покоя.
Там, на севере, где сейчас живут дети, полным-полно бродяжек, которые
слоняются вокруг по приходам да побираются. Они вечно таскают с собой целую
ораву ребятишек, а если своих детей у них мало, они берут чужих. Она теперь
была совершенно уверена, что шестерых младшеньких отдали такой вот
побирушке. Их одели в лохмотья и мешковину, чтобы они походили на нищих. Им
приходится ходить босиком, хотя снег там у них еще едва стаял, их морят
голодом, бьют, словом - держат в черном теле. Ведь не годится, чтобы нищие
ребятишки выглядели сытыми и веселыми.
Только бы ей увидеть детей живыми и здоровыми, она сразу бы стала
прежней. Но как сказать о том Карлу-Артуру! Она не могла заставить себя
сделать это. Пусть сам до этого додумается.
Дома в Медстубюн любой парень догадался бы, что это-то ее и мучало. Он
запряг бы лошадь и отправился в Эксхерад за ребятишками на другое же утро. А
если бы он не захотел помочь ей таким манером, так схватил бы ее за волосы
да стянул бы с печи на пол, и тут бы она поняла, в чем дело, и это тоже
пошло бы ей на пользу. А этот только и знает, что придет да скажет ласковое
слово да по плечу похлопает; на том дело и кончается.
Опостылел он ей. Прежде для нее никого не было милее, а теперь она с
трудом терпела его, когда он приходил к ней в комнату.
Однажды в полдень, когда он пришел к обеду, она сидела с железной
трубкой во рту и пускала большие клубы дыма. Она знала, что пасторше курить
не пристало, но она должна было это делать. Словно кто-то ей приказал это. И
теперь ее разбирало любопытство, что он скажет на то, что его жена сидит и
курит, как старуха финка.
Видно было, что он испугался. Он тут же сказал, что не может мириться с
тем, чтобы жена его курила табак.
Она посмотрела на него с надеждой. "Может, теперь-то он поймет, что
должен помочь мне", - подумала она.
- Приготовься к тому, что я не стану обедать здесь, если ты будешь
наполнять комнату табачным дымом, - сказал муж. - Коли ты намерена и впредь
этим заниматься, тебе придется подавать мне еду в мою комнату.
Он даже не рассердился. Он был терпелив и добр к ней, как всегда. Она
начала понимать, что ей никогда не видать от него помощи.
После того он всегда ел в своей комнате, однако же не забывал заглянуть
к ней и справиться о ее здоровье. Он, по своему обыкновению, похлопывал ее
по плечу и говорил ей ласковое словечко. И так проходил день за днем.
Все это время она много раз слышала, как открывалась входная дверь и в
его комнате раздавались громкие оживленные голоса. Приход у него был
большой, и многие заходили по делам, но она знала, что немало прихожан
наведывались к нему, чтобы поговорить с ним о спасении души. Вот уж нашли
кого спрашивать! Какой из него советчик? Ведь он не мог помочь даже бедной
своей жене.
Так прошла целая неделя, когда однажды, сидя на лежанке, она вдруг
заметила, что под передником у нее спрятан нож. Словно кто-то велел ей взять
нож. Ей вовсе не показалось удивительным, что она это сделала, однако она не
могла понять, почему взяла столовый нож. Ведь им нельзя причинить вред ни
себе, ни кому-либо другому.
К полудню пришел муж и сказал, что ему надобно наведаться в приход по
делу. Он поедет к одному торпарю в самую отдаленную часть прихода. Ехать
туда по крайней мере две мили. С обедом для него ей хлопотать не надо,
однако он будет ей признателен, если она приготовит ему что-нибудь
перекусить к тому времени, как он воротится домой, часов в шесть пополудни.
Она, как всегда, ничего не ответила, но когда он добавил, что она, как
ему кажется, выглядит нынче немного бодрее, чем вчера, и что она скоро
непременно будет такою же, как прежде, она слегка приподняла передник. Когда
же он протянул руку, чтобы, по обыкновению своему, похлопать ее по плечу,
она вдруг резко отдернула передник, и он увидел, как сверкнуло лезвие ножа.
Он отшатнулся, будто на коленях у нее лежала гадюка. Долгое время он не
мог вымолвить ни слова. Он стоял, покачивая головой, в полной
нерешительности.
- Анна, Анна, - сказал он наконец, - ты, я вижу, тяжело больна. Нам
надобно принять какие-то меры. Как только я вернусь сегодня домой, попрошу
доктора, чтобы он выяснил, что с тобой сталось.
С этими словами он ушел. Но теперь она поняла все, что хотела понять.
Теперь она знала, что этот человек никогда не поможет ее горю.
Как отрадно уехать из дома и оставить повседневные заботы, даже если
едешь всего-навсего в тряской крестьянской телеге! Ведь ты знаешь, что все
твои мучения есть нечто преходящее и что скоро все снова будет хорошо, как
только долгожданный маленький человечек увидит свет. Однако терпение твое в
последнее время подверглось слишком тяжким испытаниям, и для тебя поистине
благотворно вырваться хоть ненадолго на волю и увидеть, что может дать
человеку жизнь, кроме озлобленности и недоброжелательства.
Карлу-Артуру довольно было миновать докторскую усадьбу и свернуть в
деревню на главную улицу, чтобы его окружили радость и веселье. Он увидел,
как в воздухе развеваются красные, белые и желтые платки. По обе стороны
дороги были поставлены лари, битком набитые товарами, а на проезжей части
толпилось такое множество людей, что лошади пришлось пробираться сквозь эту
толпу шаг за шагом.
Одним словом, в Корсчюрке была ярмарка, правда не такая богатая, как
осенняя, когда люди запасаются на всю зиму, но, во всяком случае, тоже
весьма долгожданная и оживленная. Заезжие вестерйетландцы предлагали ситцы,
что впору носить красным летом, а оно было не за горами, далекарлийцы
торговали лемехами да косами, без которых нет ни пахоты, ни жатвы.
Корзинщики протискивались сквозь толпу, сплошь увешанные корзинами, которые
так пригодны, когда ходишь по ягоды. Явились туда и бердники, берда висели у
них на спине большими связками, их товар был самый ходкий - ведь долгими
летними днями в самый раз садиться за кросно.
И какое же это было прекрасное зрелище, а Карлу-Артуру более всего
нравилось, что лица у всех сияли радостью. Именитые купцы из Кристинехамна,
Карлстада и Эребру, которые не гнушались сами разъезжать со своими товарами,
стояли за прилавками, одетые в богатые шубы, в шапках из тюленьего меха, и
встречали покупателей самой радушной улыбкой. Далекарлийские девушки,
веселые, в пестрых нарядах, разложили на простых лотках свои товары, а
местные жители здоровались с друзьями и знакомыми и улыбались им радостно,
от всей души, как улыбаются люди весною, когда пришел конец холодам,
ненастью и сидению взаперти. Надо сказать, что вино тоже немало
способствовало веселому расположению духа, однако в такую пору пьяных еще не
было видно, просто люди расхрабрились и были не прочь посмеяться.
Кое-где образовалась такая давка, что проехать было никак нельзя,
приходилось останавливаться и ждать. Карл-Артур на это не сетовал, а,
напротив, с удовольствием смотрел на забавные сценки, которые разыгрывались
в ярмарочной толчее. Перед одним прилавком, где продавалась преотличнейшая
льняная домотканая материя из Вестерйетланда, стоял старик торпарь,
изможденный, неказистый, в потрепанной одежде; он держал за руку красивую
девочку. Старик, видно, уже хватил рюмочку-другую, на весеннем солнце его
разморило, им овладело блаженное состояние лихости и удальства, и он громко
кричал приказчику:
- Бунандер, Бунандер, почем красная шапка? Почем красная шапка,
Бунандер?
Но красная шапка, которую он хотел купить своей дочке, была на самом
деле изящной соломенной шляпкой на шелку, с длинными розовыми шелковыми
лентами. Торговец вывесил ее снаружи лавочки, чтобы привлечь самых знатных
барынь, и когда старик торпарь захотел ее купить, он смутился и сделал вид,
будто не слышит. Но это привело лишь к тому, что покупатель заорал еще
громче:
- Бунандер, а Бунандер, почем красная шапка?
Толпа загоготала, мальчишки принялись передразнивать бедного старика,
но Карла-Артура умилило, что торпарь решил, будто самая красивая шляпка на
ярмарке подходит как нельзя лучше его дочери.
Не успела таратайка сдвинуться с места, как пришлось снова
остановиться. На этот раз причиною остановки был горнозаводчик, человек
средних лет, статный, изысканно одетый, с умным и красивым лицом, который
собрал вокруг себя большую толпу. Он стоял очень серьезный и важный, но
вдруг высоко подпрыгнул и прищелкнул пальцами.
- Ну и нализался же я! - сказал он. - Вот здорово-то!
Потом он снова стал серьезным, постоял молча с важным лицом и
совершенно неожиданно снова так же точно подпрыгнул, прищелкнул пальцами и
повторил
- Ну и нализался же я! Вот здорово!
Люди находили это весьма забавным, но Карл-Артур, который терпеть не
мог пьянства, нашел его поведение непристойным и отвернулся. Тогда кучер его
пояснил, что это всего-навсего шутка.
- Да он пьян не больше моего, - сказал он. - Он так кобенится на каждой
ярмарке, он и приходит-то сюда, чтобы только людей потешить.
Карлу-Артуру стало жаль жену, которая сиднем сидела на печи, ничуть не
подозревая, что совсем рядом идет такое веселье.
"Какая жалость, что она не придет сюда, - думал он. - Она, может быть,
повстречала бы кого-нибудь из старых друзей, о которых хранит добрую память.
Ее нужно бы вырвать из этого мрачного состояния".
Меж тем мысли его скоро приняли иное направление. Как обыкновенно, на
ярмарку является множество праздношатающихся - бродяг и прочего сброда, для
которых мена лошадей или часов - первейший способ заработать на пропитание.
Один из подобных мошенников и мчался сейчас по улице во весь опор, очевидно
чтоб показать какому-нибудь барышнику, на что способна его лошадь.
Карл-Артур увидел его еще издали - это был смуглый стройный человек, он
стоял во весь рост на сиденье возка, чтобы сподручнее было погонять кнутом
маленькую соловую клячу. Человек этот кричал и ругался, лошадь мчалась
вперед, ошалев от страха, люди шарахались в стороны, чтобы не попасть под
колеса. Кучер Карла-Артура тоже хотел было свернуть, да толпа ему помешала;
казалось, еще мгновение, и повозки столкнутся.
В последнюю минуту бродяга усмирил лошадь, прикрикнув на нее, и
подтянул поводья. Когда же после того его лошадь медленной рысцой пробежала
мимо молодого пастора, он весьма вежливо приподнял картуз, у которого была
оторвана половина козырька.
- Мое почтение, кузен! - крикнул он. - Черт побери, до чего же у тебя
жалкий вид! Скидавай-ка свой черный сюртук да ступай ко мне! Не жизнь будет,
а малина!
Он хлестнул лошадь, и та пустилась рысью. Карлу-Артуру стало стыдно
этой встречи, и он велел вознице постараться поскорее выбраться из
ярмарочной толчеи.
Когда они были уже на проселочной дороге, молодой пастор задумался о
своем кузене Йеране Левеншельде из Хедебю, который в молодые годы бежал из
отцовского имения, связался с цыганами и прочим бродячим людом и ни разу не
проявил желания вернуться к пристойному образу жизни.
До сих пор Карл-Артур всегда считал своего кузена человеком
опустившимся и несчастным, позорным пятном всей его семьи, но в этот день он
был менее склонен выносить ему, как обычно, суровый приговор. Возможно,
такая вот бродячая жизнь не лишена своих прелестей. В ней была свобода, в
ней было неизведанное. За каждым поворотом дороги таилось приключение.