Сельма Лагерлеф. Анна Сверд

Карла-Артура в другой приход и назначить мне нового помощника. Я обещал
Шарлотте быть к нему снисходительным и пытался делать это, покуда было
возможно, но теперь ему надобно уехать. Сама подумай, друг мой: весь приход
толкует о том, что он до того влюблен в жену органиста, что забывает все на
свете, как только она появляется в церкви.
Пасторша перепугалась насмерть.
- Что ты, Форсиус, ведь Карл-Артур теперь женился, зажил своим домом у
нас в приходе. Он надеется, что останется здесь, по крайней мере покуда ты
жив. А ты подумал о его жене?
- Душа моя, - сказал пастор. - Я питаю глубокое сострадание к этой
достойной молодой женщине, которая покинула родной дом, чтобы последовать за
своим мужем в наши края. Ради нее-то я и тороплюсь написать это письмо. Если
Карл-Артур останется еще у нас в деревне, то можешь быть уверена, что она
будет изгнана так же, как Шарлотта и как его родная мать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РАЙ

I

Карл-Артур Экенстедт, которого в течение полутора лет переводили из
одного прихода в другой, так и не дав ему постоянного места, ехал однажды
ненастным осенним днем по проселочной дороге. Он направлялся в Корсчюрку,
где с месяц тому назад скончался пастор Форсиус. Вдовствующая пасторша
Форсиус, которая издавна питала некоторую слабость к Карлу-Артуру и к тому
же, весьма возможно, находилась под влиянием фру Шарлотты Шагерстрем,
ходатайствовала перед епископом и соборным капитулом о том, чтобы ему
предоставили место в Корсчюрке, покуда не назначат нового пастора, и просьба
ее была удовлетворена, хотя и не без колебаний, ибо сын полковника
Экенстедта отнюдь не пользовался благосклонностью высокого начальства.
Неудивительно, что мысли путника были обращены к тому времени, когда он
полтора года назад только что женился и тут же был отослан из дома и
разлучен с женой. По правде говоря, он тогда не был сильно опечален из-за
того, что ему пришлось уехать. С несказанным разочарованием обнаружил он,
что душа его жены преисполнена грубого суеверия, и это вызвало в нем
отвращение и презрение, отравившее их совместную жизнь. Теперь же мрачное
настроение исчезло. После долгой разлуки он не питал к жене никаких иных
чувств, кроме любви, благодарности и, пожалуй, даже восхищения.
"Наконец-то, - думал он, - наконец-то наступило время, когда мы
создадим на земле рай, о котором я всегда мечтал".
Ему казалось, что, скитаясь из одной пасторской усадьбы в другую, он
узнал много полезного и необходимого. Теперь, как никогда, он был уверен в
том, что его первоначальный план был правильным. Не что иное, как глупейшая
приверженность людей к земным благам, причина большинства их несчастий. Нет,
жить в величайшей скромности, быть свободным от корыстолюбивых стремлений,
возвыситься над мелочным желанием затмить себе подобных - это и есть верный
путь к достижению счастья в этом мире и блаженства в мире ином.
Однако проповедовать и увещевать недостаточно для того, чтобы уверить
людей в этой нехитрой истине. Здесь нужен пример для подражания, который
лучше всяких трогательных речей может повести за собой.
Карл-Артур закрыл глаза. Он увидел перед собой жену, и душа его
наполнилась нежностью и восторгом.
Уезжая из Корсчюрки, он заявил жене, что ей, вероятно, придется
воротиться домой в Медстубюн. С ним ей ехать было нельзя - ведь ему
предстояло жить на хлебах в пасторской усадьбе, куда его в ту пору посылали.
Он сказал, что станет высылать ей маленькое жалованье, которое за ним
сохранили, всего сто пятьдесят риксдалеров, но что ей будет легче прожить на
эту сумму дома у своих, чем здесь, в Корсчюрке. Он отнюдь не был уверен в
том, что она сможет жить в их маленьком доме одна, без помощи и защиты.
Однако жена не хотела уезжать.
- Уж верно, мне будет не хуже, чем другим женам, у кого мужья на
заработки уезжают, - сказала она. - Как-никак будет у тебя и печь истоплена
и чистая постель готова всякий раз, когда приедешь домой.
Уж и то благородно с ее стороны, что она оставалась ждать его, невзирая
на одиночество и бедность. Большой заслуги, однако, тут не было: многие
другие поступили бы точно так же на ее месте. Однако на том дело не
кончилось.
Вскоре после того, как он покинул Корсчюрку, отказалась от места старая
женщина, которая присматривала за ребятишками Матса-торпаря, и
дамы-благотворительницы, принявшие на себя заботу о детях, тщетно хлопотали,
чтоб найти кого-нибудь ей взамен. Они рассудили, что был лишь один выход -
раздать детей людям поодиночке. Разумеется, аукциона решили не устраивать и
доверить их намеревались только хорошо знакомым и порядочным людям, тем не
менее бедные дети безутешно горевали, узнав, что их хотят разлучить. Они не
пожелали мириться с неизбежным, и когда названые родители пришли забрать
своих питомцев, они увидели, что дом пуст, а ребятишек и след простыл.
Не зная, где искать маленьких строптивцев, они, разумеется, зашли в
соседний дом, чтоб расспросить, куда они подевались. Оказалось, что все
десять ребятишек нашли прибежище именно здесь. Они сгрудились вокруг жены
Карла-Артура, бедной далекарлийки, и та заявила вошедшим, что раз, мол, эти
дети достались ее мужу на аукционе, стало быть теперь они - его
собственность. Дескать, они находятся у себя дома, и тому не бывать, чтоб их
забрали отсюда без его согласия.
Карл-Артур наслаждался, мысленно воспроизводя эту сцену, которую ему
описывали в длинных письмах как пасторша, так и фру Сундлер. Дело дошло до
весьма горячих пререканий, призвали кое-кого из дам-благотворительниц, и те
дали понять молодой женщине, что, если она не отдаст детей, денег на их
содержание отпускаться не будет. Но Анна Сверд из Медстубюн только
рассмеялась в ответ. Кому нужна эта помощь? Дети сами могут заработать себе
на прокорм. Ей-то приходилось делать это всю жизнь. И ежели они хотят
раздать по чужим людям детей, которых ее муж взялся опекать, им сперва
придется убить ее.
Муж, казалось, слышал ее звонкий далекарлийский говор и видел ее жесты.
Жена представлялась ему героиней, взявшей под защиту стайку испуганных
ребятишек. Ну как ему было не гордиться ею!
И она довела это дело до победного конца. Детям было позволено остаться
на ее попечении, но она, разумеется, навлекла на себя немалые хлопоты.
Угрозы дам-благотворительниц были не так уж серьезны, но его жена не
позволила детям принимать подачки. Теперь для нее было делом чести, чтобы
они с ребятишками прокормились своим трудом.
Ах, как сильно жаждал он воротиться домой, выразить ей свою
благодарность, окружить нежной заботой, искоренить всякую память о том
пренебрежении, которое он выказал ей однажды по своей самонадеянности.
Внезапно путник очнулся от своих мыслей. Кучер поспешно свернул к
обочине, чтобы дать дорогу большому экипажу, запряженному четверкой черных
лошадей, который промчался мимо них.
Карл-Артур тотчас же узнал и коляску и тех, кто сидел в ней. Не
удивительно ли, что он непременно должен был встретить их, возвращаясь к
Корсчюрку!
На козлах сидела Шарлотта, она правила лошадьми, гордая, сияющая, а
кучер сидел рядом, скрестив руки на груди. В самой коляске ехали Шагерстрем
с пасторшей Форсиус.
Шарлотта, сосредоточившая все свое внимание на лошадях, не заметила
его, а пасторша и Шагерстрем поклонились. Он не ответил на поклон. Он не мог
понять самого себя. Увидев Шарлотту, он пришел в замешательство. Волна
счастья и радости охватила все его существо. Но ведь он давно уже разлюбил
Шарлотту.
Когда он вспомнил, как они встретились в последний раз, он разобрался
наконец в своих чувствах. Любил он лишь свою жену, Шарлотта же была его
добрым другом, его ангелом-хранителем. Оттого-то он и обрадовался, увидев
ее.
Ему казалось, что эта встреча каким-то образом подтверждала радостные
предчувствия, с которыми он смотрел на будущее.

II

Никто никогда не слышал, чтобы у Адама и Евы были дети, когда они еще
жили в раю. Не существует старых сказаний о том, как малолетние сыны
человеческие бегали взапуски со львятами, или о том, как они катались на
спине левиафана и бегемота.
Дети, должно быть, появились после изгнания из рая, а может быть,
они-то и явились в большей степени, чем змий и прекрасные яблоки на древе
познания, причиной того, что их родители были изгнаны из райского сада.
Подобные истории можно, во всяком случае, наблюдать и по сей день.
Не надо далеко ходить за примером, взять хотя бы Карла-Артура
Экенстедта. Ведь он вернулся домой с такими прекрасными намерениями, готовый
создать новый рай в маленькой избушке за садом доктора. Он был твердо
уверен, что сумеет осуществить свой замысел, однако не принял в расчет
десяти ребятишек.
Ему, скажем, никогда не приходило в голову, что они будут находиться у
него в доме круглые сутки. Он думал, что они по крайней мере ночью будут
спать в своем доме, который был совсем рядом. Но когда он спросил жену, не
могут ли дети спать у себя дома, она подняла его на смех.
- Видно, ты, муженек, думаешь, что у нас с тобой денег хоть лопатой
греби. Не могут же ребятишки спать в нетопленой избе, а дрова-то, чай, денег
стоят.
И пришлось ему примириться с тем, что в его кухню, которая благодаря
стараниям фру Сундлер была такой опрятной, втащили огромную спальную скамью
и два диванчика. На оставшееся место нагромоздили всякую всячину: кросна и
три прялки, два ленточных станка для плетения кружев, чесалку, мотовило и
маленький столик, за которым жена его занималась поделками из волос. Словом,
здесь было такое множество всякого инструмента, что он лишь с большим трудом
мог пробираться по кухне. Но все это было им нужно, ибо его жена и ребятишки
зарабатывали себе на пропитание, принимая заказы от жителей прихода на
кружева, волосяные цепочки для часов, мотки тесьмы и тканье. Помимо того, им
нужно было и свою одежду мастерить.
С каждым ударом челнока в поставе весь домишко содрогался до самого
фундамента, а когда пускали в ход прялки и мотовила, жужжание и шум
доносились даже в кабинет Карла-Артура, так что ему казалось, будто он сидит
в мельничной каморе. Когда он выходил на кухню к обеду, то видел, что еда
поставлена на крышку стола, положенную на скамью, где обычно спали дети. И
если он намекал на то, что, мол, надо бы приоткрыть немного дверь, чтобы
впустить свежего воздуха, жена заявляла, что дверь и так долго стояла
отворенной, покуда она мела пол, и что они не могут выстуживать избу больше
раза в день, потому как они денег лопатой не гребут.
Поскольку все десять ребятишек должны были жить у него в доме, ему
приходилось мириться и с тем, что их праздничная одежда - кофты и сюртучки,
юбки и штаны - висела в коридорчике и все, кто приходил по какому-либо делу
в маленький дом пастора, имели возможность любоваться ею. В Корсчюрке ничего
подобного не бывало, и он сказал жене, что одежду надобно отнести на чердак.
Но тут он узнал, что на чердаке водятся и крысы и моль. Одежда там за
какой-нибудь месяц изветшает, а новую взять будет неоткуда - деньги-то они
лопатой не гребут.
Жена его стала еще красивее, чем прежде, она любила его нежнейшей
любовью, она была горда и счастлива тем, что он вернулся домой. И он тоже
любил ее. Не было ни малейшего сомнения в том, что он и она были бы
счастливы, если бы не дети.
Он должен был признать, что никто не умел так обходиться с детьми, как
его жена. Он ни разу не видел, чтобы она их ласкала. Бить их она тоже не
била, но отчитывать умела хорошенько, а уж если что было неладно, им
порядком доставалось от нее. Однако как бы она себя с ними ни вела, малышам
она всегда была хороша. Да и не только дети Матса-торпаря любили ее. Если бы
в кухне хватило места, все приходские ребятишки собирались бы сюда, стали бы
часами следить за малейшим ее движением и терпеливо ждать, чтобы она сказала
им доброе словечко.
Ну не диво ли, что она превратила десять ребят из страшнейших трутней в
самых прилежных муравьишек. И хотя им теперь приходилось работать с утра до
вечера, они стали краснощекими и пухленькими. Казалось, для них было
величайшим счастьем жить рядом с ней, и оттого они и расцвели.
Когда Карл-Артур только что вернулся домой, все десятеро готовы были
относиться к нему с таким же обожанием, какое они проявляли к его жене.
Больше всех, непонятно отчего, к нему привязалась младшая девчушка. Она то и
дело залезала к нему на колени и хлопала его по щеке. Откуда ей было знать,
что у нее грязные пальцы и сопливый нос, она не могла понять, почему ее без
жалости спускают на пол, и принималась реветь во все горло.
А видели бы вы в тот момент его жену! Она налетала, как буря, хватала
ребенка, прижимала его к груди, словно хотела защитить от врага, и бросала
на мужа такой взгляд, что он и вовсе приходил в замешательство.
В общем, надо сказать, что хотя жена его была по-прежнему красива,
что-то в ней изменилось. С тех пор как ей пришлось командовать целой уймой
малышей, она стала такой же властной особой, как заседательша. То покорное,
девическое, озорное, что было присуще ей, ушло навсегда.

III

Никто не сказал бы про Карла-Артура, что он избалован. Ему было все
равно, что есть и что пить, он привык работать целыми днями, он никогда не
жаловался на то, что ему приходилось ездить в тряской повозке и читать
проповеди в холодных, как лед, церквах. А вот без чего ему было трудно
обойтись, так это без чистоты и порядка, без уюта и тишины в часы работы, но
именно этого-то и не было в доме, покуда там жили дети.
Однажды утром, выйдя в кухню к завтраку, он увидел, что там сидит
деревенский сапожник. Он поставил свой верстак у окна, как раз на том месте,
где любил сидеть Карл-Артур. Вся кухня пропахла кожей и варом, и, вдобавок к
обычному беспорядку, повсюду валялись пучки бересты, колодки и банки с
сапожной мазью.
На обеденный стол, выдвинутый на середину кухни, жена поставила две
тарелки с кашей-размазней и две больших оловянных миски, тоже наполненных
кашей. Тарелки были, разумеется, поставлены ему и мастеру. Жена и дети
должны были, как всегда, уплетать кашу из мисок.
Надо сказать, что он уже не раз выговаривал за это жене. Речь шла не о
еде, хотя она была простая и скудная, - так оно и должно было быть. Однако
он просил жену, чтобы дети ели каждый из своей тарелки. Он растолковал ей,
что детей полезно с малолетства приучать понемногу вести себя за столом как
подобает.
А она лишь спросила, в своем ли он уме, коли думает, что у нее есть
время мыть по десять тарелок три раза на дню. Ему же она всегда будет
подавать отдельную тарелку, раз он к тому привык.
Впрочем, он не мог не признать, что дети вели себя за столом вполне
пристойно. Им не надо было напоминать, чтоб они прочитали молитву, они ели
все, что им подавали, и не спорили из-за каши. Ему было не так уж неприятно
есть вместе с ними, но садиться за один стол с сапожником ему было противно.
Когда он бросил взгляд на его черные от вара, заскорузлые пальцы, у него и
вовсе пропал аппетит.
Не вполне сознавая, что делает, он взял тарелку, ложку и ломоть хлеба и
отнес все это к себе в кабинет. Здесь было его мирное пристанище, здесь
воздух был чист, а пыль вытерта. Он, по правде говоря, немного стыдился
своего бегства, но в то же время не мог не сознаться, что еда давно уже не
казалась ему столь вкусной.
Когда он вскоре вернулся в кухню с тарелкой, здесь царила гробовая
тишина. Мастер ел молча, нахмурив брови, жена и вся орава ребятишек сидели,
опустив глаза, будто им было за него стыдно.
В этот день ему было как-то неуютно дома, минуту спустя он надел шляпу
и вышел. Он бесцельно брел по проселочной дороге, не зная, где найти
прибежище. К фру Сундлер он пойти не мог, так как органист страдал
ревматизмом и жена его ухаживала за ним столь заботливо и нежно, что день и
ночь не покидала комнаты больного. Пойти потолковать с пасторшей он тоже не
мог: Шарлотта не желала, чтобы пасторша, ее старый друг, сидела бы одна со
своими вдовьими горестями, и пригласила ее в Озерную Дачу на всю зиму.
Во всяком случае, когда он сейчас проходил мимо пасторской усадьбы, его
охватила непонятная тоска по этому старому, прекрасному дому, возле которого
он сейчас стоял. Он отворил калитку и пошел через двор к саду.
Неудивительно, что когда он бродил меж высоких подстриженных шпалер,
ему снова вспомнилось, как он в последний раз гулял здесь с Шарлоттой. Он
вспомнил, как они поссорились и как он заявил ей, что женится лишь на той,
кого сам господь бог предназначит ему в жены.
И теперь он был женат на женщине, которую провидение послало ему
навстречу на проселочной дороге, и он был уверен в том, что она именно та,
которая нужна ему, что они вдвоем сумеют создать новый рай на земле. И
неужели этому не суждено сбыться лишь из-за того, что у них на шее орава
детей? Он не мог отрицать, что Шарлотта будет права, когда станет высмеивать
его за то, что все его великие планы рухнули лишь из-за того, что он не
сумел управиться с десятком ребятишек.
Было время обеда, когда он вернулся домой, но не успел он войти в
кухню, как жена принесла ему еду на чистом подносе. Она была, как всегда,
весела и приветлива.
- Знаешь, муженек, я думала, ты хочешь есть со всеми нами. А кабы ты
раньше сказал, что не хочешь, я бы всегда приносила тебе еду сюда.
Он поспешил ответить, что вовсе не против того, чтоб есть с женой и
детьми. Это черные от вара пальцы сапожника отпугнули его. Потом он
предложил ей разделить с ним трапезу. Как славно было бы, если б они хоть
раз отобедали вдвоем.
Нет, этого она сделать не может. Ей надобно сидеть за столом с
ребятишками и следить за порядком. Однако она охотно посидит с ним, покуда
он ест.
Она уселась в кресло у письменного стола и принялась рассказывать. Тут
он узнал, что мастер останется у них только до вечера, так как он подрядился
на работу в другом месте до самого Нового года. Ребятишкам не придется идти
к рождественской заутрене в новых башмаках, как она им обещала.
Карл-Артур понял, что мастер уходит из-за того, что обиделся на него.
Но чем он мог теперь помочь делу?
В этот миг ему представилось лицо Шарлотты: она смеялась над ним за то,
что он не мог справиться с такою безделицей.
Жена унесла поднос, а он сидел задумавшись. Но вскоре он догадался, что
нужно делать. Он взял сапоги, на которые надо было поставить набойки, вышел
в кухню и уселся подле сапожного верстака. Он сказал, что хочет сам починить
их, и попросил мастера научить его. Мастер не стал отказываться, и
Карл-Артур надел большой передник жены и просидел весь вечер допоздна,
обучаясь сапожному мастерству.
Однако за один вечер трудно обучиться как следует, и они сговорились с
мастером, что продолжат урок на следующий день. Старик был человек
приветливый и услужливый, к тому же они приятно провели вечер, и он сразу
согласился.

IV

Мало того, что он ради этих детей был вынужден усесться за сапожный
верстак. Это из-за них ему приходилось носить дешевую одежду из сермяги, в
которой он походил на мельника. Однако он не мог не признать, что сочельник
они провели прекрасно. Кухня была чисто вымыта, весь инструмент вынесен, пол
устлан желтою душистой соломой, а посреди комнаты поставлен стол, покрытый
белой скатертью. Дети тоже были чистые, вымытые, в новых башмаках, в новом
платье, веселые и счастливые оттого, что наконец наступило Рождество. Почти
из каждого двора принесли в этот маленький дом подарки: колбасы, масло,
каравай хлеба, сыр и рождественские свечи. Подарки к Рождеству не принять
было нельзя, и кладовка была набита до отказа всякой снедью, а на столе
выстроились в ряд двенадцать горок булочек, кренделей и яблок.
Карл-Артур прочитал краткую молитву и пропел вместе с женой и детьми
рождественские псалмы. Потом он с ребятишками принялся играть и возиться на
соломе, покуда жена мешала кашу в котле.
Когда вечер подошел к концу, он достал маленькие подарки. Дети получили
коньки и санки, сделанные на заказ, а жена - старинную булавку для галстука,
подаренную ему когда-то матушкой. Подарки всем пришлись по вкусу, и веселью
не было конца.
Сам он не думал, не гадал, что его ждет подарок, но как только они
поднялись из-за стола, к нему подошли двое старших, с трудом волоча тяжелый
сверток материи. За ним целой процессией следовали жена и остальные дети, и
он понял, что очередь дошла и до него.
- Уж так рады ребятишки-то, что смогли тебе подарок поднести, - сказала
жена. - Они для того всю-то осень работали.
Это было не что иное, как штука серого домотканого сукна. Он быстро
наклонился и пощупал его. Всякий знает, что сермяжное сукно - самая что ни
на есть добротная, самая теплая и самая прочная материя, однако оно грубое,
толстое и серое. А Карл-Артур всю свою жизнь носил одежду из тонкой, гладкой
материи, которая была ему к лицу. Ему никогда и в голову не приходило, что
он наденет сюртук из сермяги.
Этот подарок сделал его поистине несчастным; он думал теперь лишь о
том, какой бы повод ему найти, чтобы не шить из нее платья и не ходить
одетым, как простой мужик.
Жена и дети стояли перед ним в ожидании одобрений и похвал. Когда же
таковых не последовало, они огорчились и встревожились.
Карл-Артур понимал, сколько им пришлось работать, чтобы раздобыть
шерсть, чесать ее, прясть и ткать. Им пришлось трудиться над этим целую
осень. И, уж верно, когда они чесали, мыли шерсть и ткали, они подбадривали
себя, говоря о том, как он обрадуется и станет хвалить сукно. Он удивится,
как у них достало денег на такой дорогой подарок, и скажет, что теперь, мол,
у него будет одежда из толстого сукна и ему не придется больше мерзнуть ни в
доме, ни на улице. Вот чего они ждали от него. Как же он должен был
поступить? Если бы он не сказал им что-нибудь приятное, долгожданный
праздник был бы испорчен.
Он унаследовал от своей матери способность выходить из самого
щекотливого положения и потому сразу догадался, что нужно сказать, хотя ему
стоило труда заставить себя сделать это.
- Интересно, - сказал он, - станет ли портной Андерс отдыхать все
Рождество. Надо бы непременно сходить к нему и разузнать. Быть может, он
найдет время сшить мне что-нибудь из этой материи до того, как наступят
сильные холода; хоть будет что теплое надеть.
Тут лица у всех просияли. Они поняли, что он просто поразился их
умению, оттого и показался им вначале таким испуганным.

V

С того самого воскресенья на масленой, когда Карл-Артур сбился, читая
проповедь о любви, он более не делал попытки говорить экспромтом. Он сочинял
все свои проповеди, сидя за письменным столом, и требовал, чтобы в доме было
тихо, пока он работал.
И вот однажды утром он взял с жены и детей слово, что они не будут ни
шуметь, ни петь, как всегда, так как он должен был писать проповедь. Они
терпели не более получаса, а потом разразились безудержным смехом.
Он подождал минуты две, потом распахнул дверь в кухню, чтобы
посмотреть, что случилось.
- Уж ты, муженек, не серчай на нас, - сказала жена и тоже зашлась так,
что слезы потекли из глаз. - Котенок наш тут такое вытворял, мы старались не
смеяться, да не сдержались, и еще хуже вышло.
Однако смех тут же замер, когда он строго заявил, что они своим
поведением все ему испортили, что он готов уйти куда глаза глядят, лишь бы
никогда более не слышать их вечный смех да крики.
- Извольте не шуметь. Чтобы никто до обеда не заходил в мою комнату и
не мешал мне, - сказал он и сильно хлопнул дверью.
Желание его было исполнено, он работал в тишине до самого обеда. За
обедом жена сказала ему, что у них недавно побывали докторша Ромелиус и фру
Шагерстрем - заказали волосяные цепочки для часов и браслетов. Она была
очень рада их приходу - плохо ли получить большой заказ, и к тому же сестры
были такие веселые и приветливые.
Карл-Артур знал, что докторша недавно вернулась домой и что она будто
бы совершенно поправилась. И ничего в том не было удивительного, что
Шарлотта, навестив сестру, нашла предлог для того, чтобы зайти к нему и
посмотреть, как он живет. И все же эта новость совершенно потрясла его. Он
стоял не переводя дыхания, не в силах сказать ни слова.
Шарлотта была здесь! Она находилась под его крышей, а он и не знал
этого!
Он спросил с деланным равнодушием, не изъявляли ли гостьи желания
повидать его.
Да, они много раз о нем спрашивали, но ведь он строго-настрого наказал,
чтоб никто не мешал ему.
Ему нечего было на это ответить. Бранить было некого. Он только не мог
понять, как это он не услыхал, что они здесь, и не узнал их голосов. Он
прикусил губы и не сказал ни слова.
Жена бросила на него испытующий взгляд.
- Сам понимаешь, что таких важных господ к тебе бы надо было провести,
- сказала она. - Только я растерялась, когда они на кухне стояли посреди
такого развала, да и не посмела зайти к тебе.
Одним словом, оставалось только молчать, но разочарование свинцовым
грузом легло ему на грудь. Хоть бы было на кого свалить вину в этом
несчастье! Еда показалась ему безвкусной. Он с трудом проглотил
кусок-другой.
После обеда он бросился на диван в своей комнате, однако лежать не
смог. В нем все клокотало и кипело. Сожаление и тоска терзали его.
Он сел и собрался было идти, но почувствовал, что не в состоянии сейчас
спокойно разгуливать по дороге. Ему хотелось кричать, драться, размахивать